Деревья и статуи

Она приходила в это кафе каждый день. Садилась за столик и заказывала всегда одно и то же: кофе, газированную воду и лимонный десерт, который не доедала. И всегда, кроме четверга и воскресенья, заказ ей приносил один и тот же ясноглазый официант с обрамляющими лицо вьющимися волосами. В нём спал ангел, она точно это знала, где-то глубоко; суровый и мятущийся, а может быть, милостивый и милосердный.
Венеция пахла сыростью. Плесень дополняла жизнь, как естественное напоминание о смерти и разложении. Венеция подходяща для того, чтобы умереть в ней — равно как и Петербург; быть развеянным и сгинуть в зелёной плесневелой воде, омывающей камни и прах времён.
«Я не люблю радостные города, — думала она, — в их пышном празднестве есть какая-то лживость». Умереть в Венеции значило присоединиться к смерчу масок и прошлых эпох, к литературной традиции представлять её инфернальной, маскарадной, даже праздничной — праздничной иначе, не радостно, а словно в последней агонии. И она это понимала.
Она сидела за столиком и не собиралась умирать, хотя чумные доктора, Пьеро и Коломбины мерещились здесь повсюду, бродили, как неприкаянные души, не желающие расставаться с последним праздником и последним проклятием.
Он вынес ей десерт. У неё в голове роились полупустые бессмысленные фразы. Она знала, где он живёт: вот в том доме, в квартире на последнем этаже, маленькой, будто написанной художником-миниатюристом. На полу в углу — несколько стопок старых книг, оставшихся от предыдущего арендатора. Хозяин обещал вывезти, но так и не вывез.
Она точно знала, что он этих книг не читал; они лежали там украшением интерьера.
«У вас горло болит от мороженого?» — спросил он.
«Как повезёт», — она пожала плечами.
«Тогда я возьму сегодня на вечер. Лимонное или ванильное?»
Она любила всё лимонное: воду, десерт, мороженое, горячий чай. Он не говорил по-русски, но лицо у него было боттичеллевское, как у всех нормальных ангелов, и она решила: «Притворяется просто, ангелам доступны все языки».
Она не знала, когда уедет. Издательство ждало её перевод на итальянский отличного русского романа о художнике, и она вынесла в заглавие нежное «chiaroscuro», хотя в оригинале название звучало иначе. Ей недавно исполнилось сорок три года, и она была подобна дереву, после которого не останется ничего, кроме горстки засушенных в чьём-то альбоме листьев. И эта бесплодность её жизни, неприкаянность бытия, почти абсолютное одиночество, перемежающееся встречами со случайными попутчиками (только на полке — три переведённых романа), были настолько простыми и естественно вписанными кем-то в общую канву, что другого она и представить себе не могла. Это была не жизнь, эфемерный сон, голубая дымка, туман, в котором парят деревья и статуи.
Она, конечно, справилась бы одна, но светотень так волшебно играла у него на щеке и на плече, когда солнце едва проникало через прикрытые не до конца ставни, и лицо, обрамлённое позолоченными нитями, было нездешним, странным и прекрасным.
«…явился ей в комнате, в солнечном луче, ангел, весь как бы огненный, в белоснежной одежде. Лицо его блистало, глаза были голубые, как небо, а волосы – словно из тонких золотых нитей. Ангел назвал себя – Мадиэль…»

13.09.2025