Детство

                Женитьба.
Совсем, совсем от рук отбился, болван ты этакий. Пора уж жениться да за дело браться, а он только и знает книги. Попадись они мне. Сожгу в печке – так говорила бабушка Евпросинья своему сыну Борису. А Борис, окончив пятиклассное училище, не расставался с книгой ни дома, ни в поле. Книги открывали ему широкие горизонты, а жизнь в деревне ему казалась совершенно ничтожной. Оставалось и в самом деле только жениться. К этому все казалось готово. «Уж если вправду жениться, то невесты лучше Анки не найти, чего доброго еще прозеваешь. Многие думают о ней» - так думал Борис и, наконец, решился и сказал о том матери. – Пойдет ли?- с сомнением сказала мать.      
-Старики то отдать рады, да сама- то разборчива. Хорошо, пошлем, дело-то оно, конечно, в родителях. Но отказа не последовало, все уладилось быстро. Анку почти не спрашивали. Вскоре после девишника была назначена свадьба и вот Борис и Анна – муж и жена. В деревне, по обыкновению, свадьба, как правило заканчивается пьяной дракой и окончательно портит отношения между породнившимися семьями. Только один жених и невеста не чувствуют всего вокруг происходящего. Женитьба – это шаг, решающий судьбу будущей жизни. Это необьяснимо, но это так. Недаром день венчания в деревне изобилует множеством суеверных примет и все они сводятся к одному, к попытке объяснить всю значимость этого момента для будущего. Невеста должна первой вступить на порог мужнина дома, тогда все будет хорошо. Пить до дна из стаканов с вином – означает вечное счастье и много, много других.
Все движения жениха и невесты сразу истолковываются в народе и приговор народа всегда почти точен, потому что влияние общественного мнения на отдельную личность очень велико и встарь и теперь.
Приговор народа в день венчания и свадьбы был единодушен и суров: «Молодым не будет счастья, их ждет беда».И точно. Не прошло и года, как беда пришла. Она окончательно разрушила только что завязавшуюся семью. Причина несчастья такова. Отец во время учебы проявил незаурядные способности по всем предметам и власти и духовенство почему-то решили добиться его согласия и согласия cемьи на продолжение учебы в духовной семинарии с условием принятия документального обязательства стать священником. Отец наотрез отказался, чем вызвал на себя негодование и проклятие священной особы. Это в свою очередь ожесточило отца и через два года в 18 летнем возрасте он был зачислен в число опасных по явной неосмотрительности и глупости. Такие отношения всегда приводят к развязке и она не заставила себя ждать.
Случившийся пожар в имении помещика Самарина явился блестящим предлогом для ареста отца. Обвиненный в поджоге с политической целью, он был заключен в Рязанскую тюрьму в 1907 году.
Мать, оставив меня в возрасте одного года на попечение дедушки Петра Федотовича и бабушки Марии Антоновны, оставила деревню и уехала в город с целью добиться заработка для оплаты судебных расходов на доказательство невиновности отца.
Истоки жизни подошли,
Отец – жених, а мать – невеста.
Молва народная спешит
Уверить всех, что нет и места
В их жизни счастью. Но они
Кругом ничто не замечают
Супружеством опьянены
Всему покорны и не чают
И спорят – будет дочь иль сын
И все готовят для крестин
Прошел уж год. Вот я рожусь
Семья в беде. Находит тень
И только я, глупыш, горжусь
Что я родился в этот день

                Настоящевы.
Семья Настоящевых, принявшая меня на воспитание после ареста отца и отъезда матери, состояла из дедушки с бабушкой и их дочери лет восьми Елены. Остальные все отсутствовали.
Старший сын, мой дядя Михаил, жил в городе Нарва, младший сын – Александр – на действительной службе, дочь Мария – замужем в соседней деревне за 4 км от нашей. Кирпичная изба, побеленная снаружи известью, имела два окна на запад и одно во двор. Она стояла на краю деревни на берегу пересыхающего летом и бурно ревущего весной ручья, разделяющего две соседние деревни: Емельяновку и Горяпино. Перед домом росли две огромные ивы, образующие густую тень. Напротив нас строений не было и перед окнами было поле, за которым виднелась школа с садом из высоких фруктовых деревьев и высокая церковь.
С восточной стороны дома был небольшой сад с шалашом, где хранился дедушкин инструмент для всевозможных ремесел, одноствольное ружье и масса всякого старого железного лома и полуфабрикатов из дерева. В углу виднелось распятие и справа нечто вроде кровати с тростниковым самодельным матрацем. В саду росли около сотни фруктовых деревьев: вишни, сливы, антоновка, терентьевка, анисовка, апорт, ващанка и непременная в каждом саду дикая китайка. За садом шли огороды, мир бабушки, где ее умелой рукой вырастали огурцы, морковь, маки, подсолнух, редис, репа, бобы и др. овощи. За огородом сеялась конопля, а дольше располагалось гумно. Так называлось место, где складывалось жито, т.е. сжатая в снопах рожь, пшеница, просо, гречиха. Все это здесь высушивалось, из него выбивалось вручную с помощью цепов зерно, на ветру очищалось от половы и затем употреблялось в пищу.
За гумном обычно шли так называемые дальние огороды, где рассаживалась капуста, свекла, дыни, картофель. Сразу за дальними огородами была речка Сазоновка, откуда ежедневно поливались капуста, свекла и каждое утро из-за речки всходило огромное солнце.
У дедушки было две лошади Ванька и Васька, одна корова Буренка, три-четыре овцы, не имеющие имени, несколько куриц и крепыш петух. В деревне уж так заведено было, чтоб петух совмещал в себе два качества: был сильнее соседских петухов и пел громче и голосистей.
Почти третью часть избы занимала большая русская печь с деревянной «держалкой» и только двумя ступеньками. Для малыша печь была местом наказания, т.к. оттуда спуститься можно было только взрослому, для взрослого печь была местом, где проливались слезы от обид, несчастий и печали.
В переднем углу на угловой полке стояло три иконы с изображением святых угодников с непотухающей масляной лампадой. По стенам кругом были деревянные скамьи «лавки» для сиденья, а под иконами стоял большой дубовый стол. Под  самым потолком были так называемые «полати», т.е. большая полка, где складывались постельные принадлежности. Спали всегда на полу и постельные принадлежности ежедневно должны были убираться. Все это запомнилось мне о крестьянской семье дедушки и бабушки, с которыми я прожил 12 лет, имея сведения об отце и матери только по рассказам дедушки и бабушки и по фотографиям, висевшим на закопченной стене, я, естественно, считал их самыми близкими и родными, а их дом – своим домом.

Наш старый дом
Наш старый сад
И веточка перед окном
Влекут меня, к себе назад
 Но грозен час, возврата нет
Он гонит нас всегда вперед.

                Тетушка Мария.
Вскоре после отъезда матери в город, кажется через полтора года, к дедушке пришла жить тетушка Мария, предпоследняя дочь. В моем воспитании она играла некоторую роль и не упоминать о ней, значит выбросить одну из важных сторон детства, пожалуй, самую главную, на что никак нельзя решиться.
Тетушка Мария похожа как две капли воды на мать, т.е. бабушку. Можно представить радость бабушки при ее рождении. После полдюжины дочерей, похожих на дедушку, наконец, Господь услышал молитвы бабушки. Она дала ей свое имя Мария, несмотря на несоответствие календарю и превратила ее в своего кумира.
А любимица росла не зная ни забот, ни печалей. Труд для нее не существовал, девочка росла капризной. Выделяя ее изо всех остальных детей, бабушка, конечно, искала этому объяснение в ее болезни, бледности, хрупкости. После чего девочка уверовала в то, что она бессильна, больна и сама отказывалась даже обуваться. Она все же окончила сельскую школу, грамотно писала, читала, но в деревне для девушки грамотность считалась несчастьем. Даже книг для чтения негде было достать. В шестнадцать лет ее выдали замуж за гармониста, первого парня в округе, грамотного, хотя и не слишком богатого. Но кто не знает участи девушки, пришедшей в чужую семью, где мать слишком переоценивает сына. Любая жена-красавица ей кажется совершенно недостойной ее сына. Коса нашла на камень. В ход пошло все: побои, колдовство, наговоры, сплетни. Не раз тетушка прибегала в дом дедушки зимней ночью избитой, в разодранной рубашке. Но закон, Бог был выше мук, они превозносили терпение, подчинение.
Наконец, после взятия мужа тетушки, крестьянина деревни Малино Оськина Андрея Михайловича в солдаты, тетушка переехала к дедушке. Вскоре у нее родился сын, имя которому было по календарю Филипп. Это было в 1910 году. Тетушка жила вместе с нами до приезда моей матери, т.е. ноября 1917 года. С момента ее переезда на жительство к дедушке, т.е. когда мне было уже три года, тетушка Мария все время болела чахоткой, ничем не занималась, кроме воспитания своего сына и обучения меня грамоте. С ее помощью в возрасте четырех лет я уже стал читать и писать. А сколько сказок она знала! Я почитал ее как святую, великую мученицу, верил ей безгранично и считаю, что все то, что впоследствии приносило мне счастье, я приписывал ее влиянию, а приносившее горе переносил так же терпеливо, как это делала она. Ее сына Филиппа я обожал и оберегал, как нечто дорогое. Я плакал, когда плакал он, не спал ночи, когда он болел. Кто знает, была ли на свете такая няня, которая бы сравнялась со мной.
Тетушка Мария, будучи грамотной, посвятила меня во все ведомые ей одной «тайны» крепостной жизни далеких предков, односельчан, окружающих деревню лесов, речки Сазоновки. Она научила меня по-настоящему понимать и любить животных, птиц.
Особенно же она передала, как никто, любовь к книге, к русскому языку. Отличное знание впоследствии в годы учебы мною русского языка я всецело приписывал ее плодотворному влиянию.
После приезда моей матери и переезда на жительство в отчий дом, тетушка прожила еще десять лет. Она дождалась своего мужа, вернувшегося из Красной Армии в 1922 году уже постаревшим, раскаявшимся за дикие поступки молодости. У них родилась дочь. Счастье ей улыбалось, но уже было поздно. Болезнь прогрессировала и каждым годом и в 1924 году тетушка умерла. Я отчетливо помню ее лежащей в гробу, а я, весь похолодевший, ничего не видел из-за ослепляющих меня слез.
В тот же вечер я пришел на ее могилу и пролежал, рыдая, до утра, наделав целый переполох у всех моих родственников.

                Вечера песни.
При совместной жизни в доме дедушки тетушка Мария все время болела, а поэтому не работала и больше сидела дома. Она обладала хорошим голосом, ходила петь в церковный хор каждое воскресенье и в большие, называвшиеся престольными, праздники: Рождество, пасха, Троица, Крещенье и др.
Дома она почти не пела, особенно при людях. Но при мне она пела, и я не только любил слушать ее пение, но и сам горел желанием научиться петь. Это мое желание было понято тетушкой, и она взялась за меня.
Она занималась со мной пением тайно от родных, то ли готовила сюрприз, то ли стеснялась за меня. Но как она не скрывала – шила в мешке не утаишь. Мой голос стал все звонче, и, крепчая изо дня в день, зазвучал так громко, что стал, видимо, слышен с улицы.
Однажды мы так увлеклись оба, что не заметили, как собралась толпа слушателей и во главе с дедушкой ввалилась в избу. Я с испугу забрался на полати в самый дальний угол и никак не желал выходить оттуда до тех пор, пока не изголодался и пока все не ушли из дома, кроме тетушки. Эта застенчивость все же длилась недолго. Тетушка сумела убедить меня в необходимости преодолеть боязнь. Я ничего не мог ей отказать. Любительница пения, но ни за что не желавшая петь сама при людях, она сделала все возможное, чтобы я пел за нее. Начался период изучения песен. Репертуар их был невелик, но заученные песни были все такими печальными и отражавшими глубокие чувства и настроения крестьян, что после первого пения двух из них «Трансвааль – Трансвааль страна моя» и «горел, шумел пожар московский» - пришлось устраивать вечера песни.
Я помню после долгих уговоров я давал согласие тетушке и она сообщала об этом заранее устроителям. Последние за короткий срок успевали обежать всю деревню и вот полна изба народу, заполнены окна, двери.
Я пел две – три песни и ясно помню, что люди со слезами на глазах не хотели расходиться, молча стояли и ждали. Особенно была заворожена тетушка, но она никогда не плакала, а просто вся светилась. Я сравнивал ее в это врем с иконой Божьей Матери с солнышком, одетым на ее голову. С особенной глубиной я пел песню про отца, сидящего в остроге «Сижу за решеткой в темнице сырой» и «Ломцов из замка убежал».
Раз от разу, правда медленно, но репертуар пополнялся и обновлялся. Я знал и хорошо пел «Златые горы», «Хаз Булат удалой» и другие. Но вот о вечерах песни слух дошел до властей и священника. Тетушка Мария была предупреждена о том, чтобы вместо вечеров песни устраивались субботние молитвы. Были отобраны песенники у всех, кто их имел и сожжены.
Субботние вечера молитвы вначале устраивались, а затем захирели и прекратились вовсе.
Песни больше не пелись и были забыты, но память о них, о вечерах, о людях и их ненависти к насилию, останется вечно в крови и сознании того, кто хоть раз переживет подобное.
Ни плеть, ни розги, ни вино,
Ни крик самой последней моды
Никому заглушить не дано
Ребенка песнь, зовущей к свободе

Она куда звучней колоколов,
Она призывнее ночных набатов
Она доходчивей любых хоров,
Когда поют ее трехлетние ребята

Все движется. Идут года

Седых волос уж выступает плесень
Но никому из нас и никогда
Не позабыть далеких детских песен.

                Письменник.
Первым моим учебником русского языка был письменник. Это средней толщины книга в малиновом переплете, в которой было воспроизведено около сотни писем различного, нисколько не похожего друг на друга содержания. Достаточно было подобрать подходящую к данному случаю тему, целиком переписать ее, заменив имена, фамилии и даты и письмо готово. Выписав из него все буквы без соблюдения алфавита в том виде, как они были воспроизведены на страницах письменника и переписывая их неоднократно, я, наконец, запомнил их в любом сочетании. После этого уже нетрудно было составлять слоги и слова. Но писать печатными буквами меня не устраивало и я с помощью тетушки стал осваивать почерк. Мне, как я помню, очень нравился почерк моего отца из его единственного письма, хранившегося в то время долгие годы. Почерк его отличался правильностью формы, ровностью строчки с немного толстыми линиями и с какой-то решительной твердостью. Вскоре я уже писал точно так же, как отец.
Мое первое письмо отцу было написано мною почерком, почти не отличающимся от его, а подпись своей фамилии имела такой же длинный затухающий хвост, с таким же точно изгибом на конце. Ответа отец так и не присылал, несмотря на несколько писем, посланных мною по разным адресам, какие только мне удавалось узнать у тетушки Марии.
Письменник стал для меня любимым, почти живым существом. С ним я был неразлучен и всегда на ночь клал его рядом с собой. Я знал его наизусть и мог назвать любое имя из любого письма.
Когда еще Филипп был маленький и не мог стать моим внимательным слушателем, я скучал, и, наконец, решил преподнести тетушке сюрприз. Я поклялся себе, что обучу Ваську, нашего кота, читать и писать. Я так верил в свою идею, что, избрав себе местом занятий печку, огородившись всем, чем попало от взоров, я начал занятия с Васькой. Мне все более казалось, что он меня внимательно слушает, но дело не двигалось вперед.
Когда тетушка открыла мою затею, она вдоволь посмеялась надо мной, а я очень жалел, что Васька не мажет научиться читать.

                Фотография.
Прошло почти два года после того, как я начал писать письма отцу, на которые не получал ответа. Но вот однажды к нам пришел почтальон с большим-пребольшим пакетом с десятком штемпелей и печатей.
Дедушка и бабушка испугались, что за оказия. Впервые в жизни почтальон приносил в наш дом заказной пакет. Но вот пакет получен и оказалось, что в нем была прислана фотография отца и коротенькое письмо с сообщением, что он получил мое письмо, хвалил меня за почерк и обещал прислать мне сборник. Что это за сборник, я не знал и никто не мог толком объяснить, что он представляет. Но сейчас было не до него. В руках у меня была фотография легендарного отца. Отец был снят на искусственном полотне, на котором был изображен всадник на коне, саблей показывающий вперед. Отцова была только одна голова. Фотография была ретуширована цветными красками, особенно уздечка, мундир и фуражка. Повешенная на стену, она так не гармонировала с окружающими предметами и так была неправдоподобна и нескромна, что ее вскоре сняли и уложили в сундук, чтоб избавить себя от дальнейших пересудов деревенских сплетниц. Даже мне она представлялась каким-то далеким, недостижимым образом и как я ни вглядывался в черты лица отца в моей памяти они почти не сохранились.
Зато в деревне она наделала переполох. Дело в том, что после стольких лет неизвестности, наконец, объявился то, кто был предан властям необоснованно, как поджигатель, как преступник. Предатели поджали хвосты, а местные власти на сходках снова стали призывать народ спаивать и шантажировать односельчан к вынесению решения о запрещении приезда отца и матери в отпуск в деревню. Но то был не 1907 год.
Крестьяне наотрез отказались выносить такое решение и власти были вынуждены отбирать индивидуальные подписи под решением, но так и не собрали большинства.
Впоследствии, т.е. после революции я так и не мог найти ни одного документа ни в архиве сельсовета, ни в волостном, где бы было обнаружено хоть немногие подписи под сфабрикованным решением общества.
Видимо, местные правители, заметая следы, уничтожили их. Но это им не помогло уйти от ответственности перед народом, и они заплатили сполна.

                Сборник.
Отец не обманул. Через месяц после получения карточки дедушка был вызван на почту за получением какого-то бандерола. Никто не знал, что это за вещь, и мы все с нетерпением ждали, когда покажется дедушка. Перед окнами нашего дома было поле, а за полем – село в 2-3 км. Ходить в село, на почту, в церковь, в школу можно было только через поле.
День был ясный морозный, и видимость была отличной. Вот показалась фигура, в которой мы узнали дедушку не сразу, т.к. он нес что-то белое, большое.
Вот он уже перелезает через изгородь. Я бегу ему навстречу, цепляюсь за сверток, но поднять его не в силах.
Это был долгожданный, давно обещанный сборник журналов «Нива» в толстом с белыми крапинами темно-коричневом переплете за целый 1912 год, в котором уже чувствовался запах войны. К тому времени я уже бойко умел читать и сборник стал моей любимой вещью, вытеснив все, что было ранее – письменник, гадальник, песенник и даже Ваську.
Мне было очень жаль, что сборник читаю только я и что Филипп, к тому времени уже в возрасте трех лет не мог прочитать даже заголовка. Зато в журналах было очень много рисунков, фотографий и картин, довольно-таки неплохих, что Филипп также как и я, готов был целый день смотреть их. Не раз сборник был причиной слез нас обоих, т.к. смотреть картины было значительно  легче и требовало меньше времени чем прочитывать написанное. Все попытки научить Филиппа усвоить азбуку и чтение не давали результата вплоть до поступления его в школу до восьмилетнего возраста. Зато картины, рисунки стали его стихией, сколько потребовалось бумаги, карандашей Филиппу для копирования картин и рисунков. Ни того, ни другого недоставало и тогда оказались разрисованными все незаполненные места, поля листов сборника. Его труд и увлечение рисованием не прошли бесследно. Уже в те годы он иногда так удачно копировал и даже рисовал, что его рисунки часто можно было встретить на стенах в избах соседей, не говоря уже о своем доме, где их была масса. Даже в дедушкином шалаше сам дедушка в разных вариантах красовался на стенах. Впоследствии Филипп стал художником-самоучкой. Его лепные работы из гипса и до сих пор существуют на фасадах домов нашей и соседней деревень. Бюсты Ленина, Сталина, Ворошилова он делал безукоризненно будучи маляром-штукатуром. Его заветная мечта – поступить в Ленинградскую художественную академию впоследствии сбылась. После смерти матери, оставшись сиротой, он написал письмо М.И.Калинину о своем призвании, приложив несколько самых наилучших рисунков. Ответ пришел немедленно. В конверте было письмо, адресованное на имя Директора Ленинградской Академии художеств о принятии Филиппа Андреевича Оськина студентом Академии. По прибытии в Ленинград оказалось, что он далеко не готов для поступления в Академию, т.к. был почти безграмотен и не годен даже для Рабфака. Потребовались годы упорного труда и учебы пока он закончил Рабфак и стал студентом Института машиностроения, который успешно закончил, но работать, а также поступить Академию Художеств ему не привелось. Получив в наследство слабое здоровье, он, как и мать умер от чахотки в 1941 году, вскоре после смерти своей сестры Марии, которую он воспитывал без матери около пятнадцати лет. Это отступление о Филиппе не было случайным и говорило о том, что сборник журнала «Нива» сыграл как в моем воспитании, так и в воспитании Филиппа немаловажную роль. В нем была масса рассказов, повестей, легенд, что я зачитывался ими и днем и ночью. В то время в журналах преобладали страшные рассказы о черте, сатане, леших и домовых. Особенное влияние на меня оказывали рассказы о сиротах, их лишениях. Некоторые из них заставляли меня плакать так, что меня не могли утешить. В конце концов я начал вскакивать и кричать по ночам, бабушка и дедушка обеспокоились, вызвали врача. Оказалось, что я заболел болезнью, называвшейся в деревне «Молоденской». Причина болезни – слишком сильное впечатление от сборника и страшных рассказов, помещенных в нем.
Мне не забыть обоих Вас
Вы оба дороги для сердца
Что сборника уж нет у нас
И что Филиппа нет, не верится

Вы живы для меня всегда
Друзья счастливейшего детства
Я не забуду никогда
Ни в час борьбы, ни в годы бедствий.
 
                Рождество.
В то время в деревне праздновали в течение года ряд праздников. Вообще праздников в году было очень много, но изо всех этих праздников некоторые были повсеместными – первопрестольными такие как Крещение, Пасха, Троица, Покров, Рождество. Кроме этого праздновались еще ряд праздников местного значения, приравнявшихся к престольным в определенной местности. К таким относится, например, Масляница, Петров день. Изо всех праздников наиболее интересны в моей памяти запомнились Рождество и Масляница. Рождество праздновалось  с 25 декабря по 3 января. К этому празднику население готовилось задолго. Чинилась сбруя, сани, белились стены, чистились колокольчики, красились дуги, сани, мололось зерно, толклось в ступе пшено на блины, заваривалась бочка браги из проращенной пшеницы с хмелем. Откармливались  свиньи, поросята. За неделю до праздника кончались занятия в школе и детвора готовилась к встрече – разучивались песни в одиночку и хором, изготовлялись звезды из бумаги на длинных шестах, освещавшиеся изнутри светильниками. Не дремал и поп с попадьей. Оборудовались хоругви, кресты и иконы, сколачивались бригады из населения наиболее религиозного и преданного попу. И вот в канун праздника начиналось шествие освящения со двора во двор. Целая вереница из детей и взрослых несущих каждый, кто крест, кто хоругвь, кто икону замыкалось попом с большим крестом и дъяконом с кадилом и закупоренной большой кружкой с прорезью для сбора денежных монет. Все они заходили в дом, служили молебен, дымили из кадила горящим ладаном, окропляли водой стены, брали положенный денежный побор и уходили. Вслед за ними появлялись сборщики «натурой» в сопровождении подвод, оборудованными ящиками для птицы, поросят, яиц, гусей, барашков, пшена, муки, масла, печеного хлеба и прочих продуктов и изделий хозяйства: мед, полотенце, холст и др. Это продолжалась до вечера. По окончании шествия во всех домах затоплялись печи и начиналась парка всевозможных вкусных вещей. Дедушка закалывал несколько поросят, гуся, куриц, барашков. Бабушка, тетя Мария и Аленушка показывали свое искусство варенья. Трудно описать весь ассортимент продукции, выходящей за одну ночь: жирные щи, молочная каша, колбасы – кровяная, мясная, из потрохов, из гречневой крупы; жаворонки, утки и всякая другая птица из теста, бараны, ослы, кони и др. домашние животные из пшеничной муки, пряники со всевозможными рисунками, черепенники, залитые яйцом, желтые, толстые, при разрезе похожие на пчелиные соты, пироги на сливочном масле с наложенными фигурными изображениями, блестящими, точно лакированными. Блины пышные, ноздреватые, желто-румяные, издающие особый запах русского блина, русской печки. Тонцы – тончайшие блинчики, просвечивающие насквозь, как сито, смазанные маслом и сложенные с высокую стопку. Далее начинаются изделия «третьего блюда», в основном, из продуктов животных: масла, молока, творога, яиц, потрохов. В шесть часов утра все это должно быть уже готовым, а взрослые и дети отправляются в церковь к утрене.
Я и тетя Мария, по обыкновению, оставались дома и за время отсутствия остальных просматривал, щупал, кушал все приготовленное и сортировал собранные за ночь подарки. Дело в том, что по обычаю деревни, мы ночью во время стряпни, собравшись группой ребят, составляли хор. Взявши звезду со светильником, запасшись сумками такая группа или «хор» обходила подворно дома своего квартала, родственников и знакомых деревни. Заявившись в дом мы должны были пропеть хором Славу звезде при зажженных светильниках. Слов песни я не запомнил, но эффект был потрясающим в том случае, если хор был слажен и подготовлен.

                Масленица.
Не менее интересным и запоминающимся был праздник «масленица». Такое название ничего не говорило и не соответствовало духу праздника. Видимо, оно объяснялось лишь тем, что этот праздник проходил в период 10 марта по 1 апреля, т.е. в великий пост, когда не разрешалось кушать мясное и молочное. Все готовилось на постном масле, которое было также своим т.к. все хозяйства засевали задние огороды обычно коноплей и льном. На самом же деле этот праздник, по-моему, касался животных и прилета птиц, т.е. 22 марта прилетают скворцы, грачи. Все дни этого праздника, согласно обычая, только и видишь разудалое катание на лошадях, украшенных лентами. На шлеях с медными начищенными бляхами подвешивались бубенчики-погремушки. Под дугой – звонкий колокольчик. Лошади впрягались обычно парами или тройками и начинались соревнования, поездки в соседние село к родным. Все это сопровождалось спорами, попойками, меной лошадьми, продажей или покупкой лошадей или даже целиком с упряжкой. Здесь на сцену выступали хитрые барышники – так назывались торговцы лошадьми. Они спаивали крестьян, обманывали последних так, что впоследствии крестьянин не мог встать на ноги, нищал, разорялся. Ясно, что подобного рода сделки и их последствия приводили в активное вмешательство всех членов семьи и поэтому «масленица» превращалась в сплошные семейные скандалы.
Мы, дети на «масленицу» обеспечивались заранее всевозможн6ыми играми. Особенное предпочтение отдавалось «колесу». Замораживался кол вертикально. На кол одевалось тележное колесо, за которое укреплялась длинная жердь. На концы этой жерди нацеплялись санки. Когда в санки садились желающие покататься, колесо крутили остальные их ребят. Скорость движения санок на концах жерди была настолько высокой, что удержаться в них не было никакой возможности. Все же находились ловкачи, которые ухитрялись не выскочить из санок при любой скорости. Эта забава продолжалась до тех пор, пока кому-либо не покалечат ноги или руки. После несчастного случая пострадавший обыкновенно разгонял всех нас и уничтожал «колесо» для острастки изрубая его в щепки.

                Дядя Миша.
Старший брат моей матери дядя Михаил Петрович Настоящев был похож на отца, т.е. на дедушку и, естественно, относился к числу нелюбимых сыновей бабушки. Благодаря своему исполинскому здоровью, он вырос крепышом, окончил два года сельской школы, но дальше учиться «не захотел», т.к. дома надо было много работать.
Матушка то и дело жаловалась на боли и при следующей очередной беременности дядя Миша превратился в прислугу, а затем и няню. Ток он нянчился с ребятами до 19 летнего возраста, пока не ушел в отход на заработки.
После долгих мытарств и бедствий он, наконец, устроился в г.Нарве на суконной фабрике учеником и совсем оставил деревню с 1900 года. О нем не было известий около 10 лет и только во1910 году он извещал письмом родителей о том, что он работает там-то и что желает жениться, указав невесту и ее семью из соседней губернии. Я к этому времени уже умел читать и писать, а поэтому вся переписка проходила через меня. Бабушка и слушать не хотела о его женитьбе на чужой девушке. С помощью меня было составлено одно из тягостных писем нашего письменника, где говорилось, что неверному сыну нет и не может быть родительского благословения и что если он все же женится, то пусть носит на себе и на невесте родительское проклятие.
После этого письма дедушка продиктовал мне свое письменное мнение, в отличие от бабушкина о том, что он лично не возражает и благословляет своего Мишу, полагаясь на его благоразумие и трезвый ум, пригласив молодых в гости в деревню вместе с молодой женой. В скором времени дядя Миша прислал письмо, что он женился и что летом приедет домой для закладки своего кирпичного дома и кладовой. Он просил деда купить кирпича и привести его на место, выслав большую сумму денег.
Работа закипела. Кирпич был куплен и уже завозился. Весной заготовили известь. Бабушка смирилась, видя, что дело разворачивается нешуточное, незаметно включилась в работу для подготовки стройки.
Дядя Миша занимался фотографией и за время его пребывания мы заимели несколько групповых фотографий. Кроме того, он привез одноствольное ружье и брал меня с собой в лес на охоту. Ружье впоследствии осталось у нас в деревне и хранилось в саду в дедушкином шалаше. Но вот лето кончилось. Закончилась постройка дома, крыша была возведена железная и дядя снова уехал в город. На все мои просьбы взять меня с собой дядя был неумолим. В то время он, конечно, не мог меня взять, т.к. он уехал совсем из Нарвы и уезжал на новое место в Петербург. После, годом позже он устроился в Петербурге, взял туда же из Нарвы мою мать. Он  стал подмастерьем и дело его было, по тому времени, неплохо.
В Петербурге он работал на одном месте до 1925 года мастером ткацкого цеха и умер на 54 году своей жизни, оставив тетю Полю с единственной дочкой Любой, к тому времени уже замужней. Любочка была замужем за Дмитрием Ивановичем Паршиковым, имела двоих детей Клавдию и Михаила.
Но вот приехал дядя Миша
Привез нам фотоаппарат
Внимание! Снимаю! Тише!
Но карточкам никто не рад.
Лишь потому, что от вина
Не вышла чисто ни одна.

                Письмо матери.
Мать свою я не знал и не помнил даже ее образа 11 лет. Она, как известно, была неграмотной и, может быть, поэтому писем в деревню не писала до переезда из Нарвы в Петербург, где, посещая вечернюю женскую воскресную школу взрослых обучилась грамоте. И вот в 1913 году, ровно через восемь лет, наконец, в деревню на имя дедушки пришло заказное тяжелое письмо. Оно оказалось от матери и было написано ею самой. В письме были, в основном, поклоны и приветы, оправдания и пожелания. В немногих словах мать писала о своей жизни и работе. Она работала ткачихой на джуто-ткацкой фабрике Лебедева, жила в общежитии фабрики, работала по 12 часов: неделю с 00 – 12, вторую неделю с 12 – 24. Заработок ее был шесть рублей в месяц. В деревню возвращаться не обещала никогда, и после окончания мною начальной школы в деревне, обещала взять меня к себе в город. В письме была фотографическая карточка  изображением матери в полный рост, стоящей у тумбочки и опершейся на нее одной рукой. Письмо я перечитывал много раз, каждый раз открывая в ней все новые мысли. Я подолгу всматривался в фотографию матери и просто сразу не мог поверить, что у меня такая мать, что эта мать живет в столице и что я буду в недалеком будущем вместе с нею. Она мне показалась недосягаемой. После рассказов дедушки и бабушки я представлял свою мать забитой, болезненной, приниженной, сгорбленной женщиной с обрывком волос на голове и вечными слезами на глазах. А передо мной стояла высокая, стройная, горделивая мать с пронизывающим ласковым взором черных глаз, в которых искрилась непоколебимая вера в свои силы, бесповоротная решимость жить и творить. Не помню, сколько времени я был под впечатлением ее образа, карточку клал с собой в кровать на ночь. Моей первой мыслью было сделать для нее рамку своими руками, которой не было бы равных в доме. 
Из толстого картона с помощью Филиппа вскоре была сделана рамка с художественными вырезами и разрисовкой и фотография в рамке водружена на самом почетном месте передней стены рядом с фотографией отца. Мне после всегда казалось, что мать ближе мне, чем отец. Если я писал письма отцу и они стерлись вовсе из моей памяти, то письмо написанное мной в этот раз матери навсегда запомнилось мне и никогда не может быть забыто . Привожу его дословно.
Дорогая мама!
Пишу тебе отдельно от общего письма, шлю свой низкий поклон и желаю тебе от всего сердца доброго здоровья и благословения Всевышнего, легкого и веселого труда и большого заработка.
Дорогая мама! Я думал, что ты у меня не такая, как есть на фотографии, а совсем маленькая, больная и беспомощная. А теперь я знаю, что ты у меня хорошая. Теперь я буду день и ночь молить Бога, чтоб оно скорей сделал тебя богатой и счастливой и чтоб ты скорее взяла меня к себе. Я живу хорошо. Меня жалеет бабушка и дедушка и крепче всех тетя Алена. Я скоро пойду в школу и будьте уверены в том, что учиться буду лучше всех в школе. Это письмо я писал сам хоть я и не хожу в школу, но читаю и пишу уже как большой. Меня научила тетя Мария. Сейчас я обучаю Филиппа.
До свиданья.
Твой сын Иван.

Я как большой тебе пишу
Письмо большое в город дальний
Тебя поздравить я спешу
С тем, что давно уж без тебя мне
Сравнялось ровно восемь лет
Учусь я в школе понемногу
Меня жалеет бабка, дед
Живу в деревне, слава Богу

Я по тебе давно скучаю
Когда ж возьмешь меня, не знаю.

                Друзья детства.
Улица, в конце которой стоял наш дом, была односторонней. Окна всех домов были обращены в сторону поля. Весной, осенью, а особенно зимой ходить по нашей улице было боязно даже для взрослых, не говоря уже о детях.
Летом с поля могли схватить русалки, зимой со стороны поля подходили волки и утаскивали овец, собак. Поэтому ни я, ни дети наших соседей никуда не уходили дальше своего дома да к соседям.
Рядом с нами по правую сторону жили Штановы и у них воспитывался мальчик моих лет Ваня Потапкин, мой единственный друг детства, если не считать Филиппа. С правой стороны жили Иванкины и Модновы, у которых были девочки Анюта и Саша. До семилетнего возраста мы были неразлучными друзьями раннего детства и весь наш мир заключался летом на небольшом лугу «прим», где мы сооружали всевозможные строения, собирали цветы, щавель; весной и осенью – большой сарай, примыкавший к кладовой, где хранились орудия земледелия, но было достаточно места для игр и забав и, наконец, зимой – наша горница со сборником, рисованием, большим количеством игрушек из старых валенок и битой посуды.
После семилетнего возраста старый круг стал узок и мы с «Потапчиком» стали уходить в центр деревни, кататься на коньках, санках, играть в шашки. Появились новые друзья: Тимошка Тютюмов (Косолапый), Ваня Власиков (Зайчик), Федя Иванкин (Левша), Вася Иванкин (Карнак), Петря Штанов (Рыжий), Вася Буйнов (Валуй).
Все указанные мальчики впоследствии были ближайшими друзьями на протяжении двух десятков лет. Каждый из них запомнился мне своим неповторимым, отличавшим его от других, качеством, так или иначе передавших эти качества мне в процессе дружбы.
Тимошка Тютюмов – одаренный специалист лазить по чужим огородам за яблоками и овощами. Ни днем, ни ночью не мог быть пойман и всегда дарил нас фруктами, ягодами и овощами. Учился посредственно. Убит разрывом гранаты по личной небрежности в 1942 году.
Ваня Власиков – гармонист. Ловкач в игре в бабки. Своей точной игрой обыгрывал всегда всех без исключения. Сын сапожника, впоследствии сапожник. В войну 1941-1944 г. контужен и сейчас сапожничает и шорничает в колхозе.
Федя Иванкин (Левша) – обладал непомерной силой и был нашей стеной в бедах и нападениях на нас. Систематический горельщик в играх «Касли», «коньки» и др. Остался неграмотным, умер во время войны 1941-44 г.
Вася Иванкин – азартный игрок в карты, забияка, спорщик. Дрался ежедневно по любому поводу со всеми и почти всегда был бит, но никогда не плакал и не считал себя побежденным, за что и получил кличку «Карнак». Рано уехал в Петроград, учился посредственно, работал на заводе.
Вася Буйнов (Валуй) – отзывчивый товарищ, душа парень. Мастер на все руки. Заядлый курильщик и рыболов. Умел ловить рыбу чем попало: корзиной, рубашкой, трусами, пуками. Учился слабо. Работал лесником. Повесился у себя дома на 39 году по неизвестной причине самым необыкновенным образом с помощью тонкой веревки в проеме окна. Крепко выпивал.
Петря Штанов – с детства выдающийся хозяйственник. Учился посредственно. С раннего возраста пахал, косил, возил жито. Отличный знаток лошадей и животных. Позднее неутомимый гармонист и танцор. Имея рыжий цвет волос и лица, кривые ноги, невысокий рост, низкую культуру, мог быстро войти в доверие любой красавице, в ее семью, прослыть женихом. Рано женился и уехал в город. Сейчас в Москве – отец большого семейства. Всех воспитал, обучил и заслужил почет и уважение детей.
  Ваня Потапкин (Потапчик) отличался горячностью натуры. Задуманное исполнял с огромным рвением и всегда скорее всех и лучше всех. Не останавливался ни перед никакими трудностями и всегда выходил победителем. Болезненно переживал всякий обман со стороны других и отсюда был способен на крайности. Не выносил отставания или отказа от данного обещания не только со стороны самого, но особенно со стороны членов семьи, напарников, к которым был беспощаден, неуравновешенность не приносила ему счастья и только к концу жизни он, кажется, стал обретать относительную середину. В настоящее время он живет в Москве, работает шофером, имеет двоих взрослых детей: дочь от первой жены, сын от второй, а живет с третьей женой.

Где Вас развеяла судьба
Друзья и радостей и бедствий
Как наша жизнь порой груба
И как счастливо было детство

Как мы друг другу подражали
Печали не было в груди
Едва ль тогда мы с вами знали
Что ожидает впереди

Теперь одни живут далеко
О ком не слышно много лет
Кто стал силен по воле рока
Других давно в живых уж нет.

Пройдут года и нас не будет
Умрет и он, и ты, и я
И кровь горячую остудит
Все та же серая земля.





                Пожар.
Был сентябрь. Стояла нестерпимая жара. Облака пыли тучами носились над полем несмотря на раннее утро. Мы с дедушкой ехали на дальнее поле распахивать землю под озимое поле. Серый Ванька был заложен в телегу, в которой помещалась соха и борона, кроме нас. Вторая лошадь «Ласточка» шла на привязи порожняком. Вот мы пересекли ключ с небольшим мостиком и въехали в среднее поле, уже убранное, за исключением не выкопанного еще картофеля. Среднее поле было усеяно рядом островков из густого кустарника жимолости и ивы, оканчивающееся большим Веретинским болотом, всегда наполненным ржавой, стоячей водой, в которой копошились неисчислимые массы живых организмов. За болотом виднелось дальнее поле, похожее на заплатанное одеяло из разных клочков по зеленому, порыжелому фону. Оно возделывалось не полностью, только наиболее трудолюбивым населением и засевалось семенами растений, не требующих удобрений, в основном, гречихой.
Наконец, мы доехали до своей полосы, упирающейся одной своей стороной в небольшое болотце, заросшее кустарником имбиря и ивы. Я выпряг Ваньку и дедушка стал впрягать его в соху, а я тем временем поднялся на возвышающийся над полем бугор, чтобы полюбоваться видом, открывающимся для глаз. Утром видимость была прекрасной, по крайней мере, верст на пятнадцать вокруг. Далеко на севере виднелось большое село Федотьево с высокой церковью, отчетливо видневшейся до самого основания. Вправо в зеленых садах и ветвях виднелась наша деревня, в которой ясно выделялась огромная высокая ива, а под ней, выкрашенный белой известью, наш домик. Для человека, не знакомого с нашей деревней, домик, конечно, не был бы виден, но мое воображение как бы дорисовывало картину и мне ясно, ясно была видна белая точка под ивой. За сеном и нашей деревней темно-синей пеленой виднелся лес, покрывший весь горизонт. Еще правее виднелись деревеньки Горяпино, Мокрицы, Малино и совсем близко казалось Торчино с маленькой, деревянной церковкой, выкрашенной в темно-коричневый цвет.
К югу за большим бугром виднелись ряд церквей Селезеновское, Киструсское, Гавриловское и Спасского Монастыря. Западнее возвышался высокий берег Оки и села: Троицкое, Половское, Вышгород и, наконец, Рязань – губернский город с множеством церквей и белым трехэтажным зданием тюрьмы.
Все это я давно уже знал по рассказам дедушки и сейчас, в который уже раз, любовался с неменьшим интересом, вглядываясь вдаль и отыскивая все новые, доселе незамечаемые очертания.
Дедушка давно уже пахал и я, спохватившись, быстро сбежал к болоту, поймал Ласточку, чтоб впрячь ее в борону и догонять дедушку бороньбой.
Сидя верхом на Ласточке, я направлял ее взад и вперед. Деревянная вязанная борона с высокими зубьями, мелко дробила комья пахоты и после двухразовой бороньбы почва становилась ровной и рыхлой. За бороной волочился густой слой пыли, относимый в сторону от дедушки, т.е. дедушка всегда начинал пахать с подветренной стороны.
Часам к двум дня дедушка и я одновременно закончили работу, отпрягли и стреножили  лошадей и, оборудовав нечто, вроде шалаша, сели полдневать. С севера показалась черная туча. Ветер повернул с севера и посвежел – «Туча грозовая», сказал дедушка – «Придется пересидеть грозу под кустом».
И действительно, с течение пяти минут небо покрылось сплошной тучей, потемнело вокруг, упали первые капли дождя. С севера уже сверкала молния. Вот молния точно хлестнула кнутом, небо раздвоилось и сразу, почти одновременно ударил гром  с такой силой, что в воздухе пронеслась воздушная волна, сбросившая крышу нашего шалаша. 
- «Разбило в деревне» - сказал дедушка и встал.
- «Горит наш дом» - только и крикнул он, быстро подбежал к Ваньке, с хода прыгнул ему на спину и помчался в сторону деревни. Хлынул дождь. Я остался один далеко в поле. Вечереет, темно от туч. Наш дом горит. Уже виден огромный столб дыма и огня. Разносится призывной звон набата. Бом, бом, бом, бом… Ласточка встревожено водит ушами. Я подошел, погладил ее по шее. Мне показалось, что она плачет, и я заревел. Этот плач, видимо, был особого рода, т.к. я чувствовал себя замерзающим, меня бил озноб, но я не думал согреваться в беге. Я решил умереть. Так просидел я до семи часов вечера, когда за мной приехал дедушка. Я ощутил, что мы едем, понял, что наш дом остался цел – больше ничего не слышал. У меня был жар.
Я вновь видел дым, огонь, крики. Когда мы въехали на пожарище, был уже вечер. Голые закопченные печи с трубами стояли на месте изб. Все дымилось. Кое-где еще горели срубы дворов, плакали женщины и дети у своих спасенных скарбов.
Меня снова охватил озноб, и трясло как в лихорадке. Оказалось, что грозой ударило в трубу соседей Кольнюковых и пожаром уничтожило тридцать восемь дворов. Наш дом не загорелся потому, что от соседей был густоразросшийся сад и деревья, которые и решили судьбу нашего дома. 

                Болезнь
Долго еще после пожара стоял запах гари, вплоть до самой зимы. Кончились игры. Наш дом, кладовая и большой сарай, где мы играли, были заняты до самой зимы погорельцами – соседями, которые спешно сооружали, восстанавливали свои сгоревшие избенки. Для меня пожар также не прошел бесследно. Сразу же после пожара я заболел горячкой и не приходил в себя несколько дней.
Только благодаря уходу тети Алены, целыми ночами не спавшей около меня, благодаря ее чуткости и безграничной любви ко мне, мой организм выдержал наконец эту неизлечимую в наших условиях болезнь. Кризис миновал и я остался жить но возвратилось повторно «Молоденское». Эта страшная, когда она повторяется, болезнь не покидала меня до семилетнего возраста, того критического возраста, когда ребенок, больной этой болезнью либо выздоравливает совершенно, либо остается помешанным. После семилетнего возраста она переходит в помешательство мозга, быстро прогрессирует и обычно приводит к смертельному исходу.
Третье января – день моего рождения. В нашем ломе идет борьба за жизнь. Бесшумно ступают все. Разговор запрещен. Все перешли жить к соседям, только тетушка Алена не смыкает заплаканных глаз.
День и ночь горит лампада над образами а под ними на коленях и ночь и день горячо молится тетя Алена.
Я лежу привязанный полотенцами к кровати. На мне навалены одеяла, платья, шубы, подушки, чтоб изолировать посторонние звуки. Тишина. Только изредка входит дедушка, принося кушанья для тети Алены. Но она ни до чего не дотрагивалась уже который день и так до тех пор пока я не позвал ее и не стал спрашивать о случившемся. Мне сравнялось семь лет. Жизнь повернулась ко мне своим ласковым лицом, и я снова стряхнул с себя ту пыль, которая преследовала меня до семи летнего возраста.
Прощай детство, не особенно счастливое, но и не плохое а,в общем, конечно, счастливое детство.
Кратковременные периоды, омрачавшие мои детские годы, быстро проходили также как пожарище, покрывшее снегом, который сравнивал цвета, выветривал запахи гари а весной эти места еще быстрей покрывались зеленью и от пожара и пожарища не оставалось даже воспоминаний.

                «Сестрица» Аленушка.
Тетушка Алена была старше меня всего лет на десять-двенадцать. Она была последней дочерью моих дедушки и бабушки. Походила в точности на отца не только по внешности, но и по характеру, движениям, разговору. Естественно, что она была нелюбимой у бабушки. К этому времени все старшие братья и сестра, оставшиеся в живых, разъехались. Моя мать, единственная работница, не имела времени для ухода за Аленой, тетя Мария – любимица бабушки, училась и не считала нужным себя загружать. Алена росла одинокой, заброшенной. Дедушка рано брал ее с собою в поле, на сенокос и она к 12 годам не умела ни читать, ни писать, ни петь, ни плясать, ни даже говорить. Она могла только молча работать. Все, что было нужно в хозяйстве, она умела делать своими руками. По прибытии моем в дом дедушки и бабушки в возрасте одного года я был первым существом, пробудившем в двенадцатилетней девочке чувство дружбы, ласки. Она точно меня обожала, не спускала с рук, не расставаясь со мной даже ночью, укладывая вместе с собой. В трехлетнем возрасте я, выучивая буквы, боготворил тетушку Марию, учившую меня читать. Я не обращал никакого вниман6ия на Алену, явно выражая свою неприязнь к ней тем больше, чем сильнее она привязывалась к мне. Она просто ревновала меня к тете Марии, на почве чего они иногда почти дрались и всегда, как и следовало ожидать ей, а иногда заодно и мне, крепко попадало от бабушки. Наша бабушка была вспыльчивой и злопамятной. Всякий раз после порки прутом, который был у нее воткнут в потолочной щели, она долго бранилась, вспоминая все прошлое свое, Аленино и мое и, наконец заканчивала рыданьем с причитанием об ее несчастной жизни, до тех пор, пока мы не начнем за ней ухаживать, просить прощения и заклинать, что любим ее.
Все это заканчивалось подарками или куском хлеба с медом, или яйцом, или яблоком. Чаще же всего Алена плакала, видя мою неотзывчивость на ее дружбу. Эти годы для нее были самыми счастливыми в ее жизни. Она не переставала любить меня, когда ей было уже 17 лет и стали упорно говорить а ее замужестве. Бабушка прилагала все усилия, чтобы выдать ее замуж. Наконец, сговор был окончен и она была просватана в соседнее село. Я даже не помню ни девичника, ни свадьбы. Все было так быстро и бледно и вот не стало Алены. Но не прошло и трех дней, смотрим, Алена с узелком приходит домой и заявляет, что больше к мужу не пойдет. Так и стала она жить снова с нами. Как ни ходил и не уговаривал ее муж, она не пошла. Она снова осталась незамужней и жила так лет восемь. Только в 1923 году она вторично вышла замуж уже за вдовца в возрасте 25 лет. Ее муж, Иван Антонович Локтюшкин из соседнего села Веретье оказался замечательным человеком. Как и он тетя Алена оказалась хорошей матерью. У них было три сына: Вася, Шура и Коля. Иван Антонович умер в 1954 году, а тетя Алена еще живет с сыном Шурой. Она уже старушка. Ее можно часто видеть бредущей к любимому месту – могиле, где похоронены в одном месяц муж Иван Антонович и брат Александр Петрович.
Кого любил я всех сильней
Кто для меня всего дороже
Кто был мне матери родней
Никто и никогда не может
Так полюбить, как я любил.
Насколько жизнью одаренный
Ни чей мне образ так не мил
Как образ тетушки Алены.

Она была тиха, скромна
Быть может даже некрасива
И близорукие глаза
Ее не искрились игриво
Как прочих девушек. Она
Совсем неграмотна была
Два слова молвить не умела
На людях. Ночи не спала
Хоть не плясала и не пела
Такою жизнь ее была

И день-деньской она трудилась
То в поле, дома, на гумне
А по ночам со мной возилась
Когда врывалась хворь ко мне.

Со мной она была иною
И так умела рассказать
И песни пела мне порою
Певицы лучшей не сыскать.

Любимой сказкою моею
Про жизнь Аленушки-саестрицы
И про Иванушку-братеня
О том, как он испил водицы
И стал козленком навсегда
Как помню, плакал я тогда.

Любимой песнею моею
Звучащей до сих пор во мне
«Трансвааль, страна моя родная
Горишь, горишь ты вся в огне»

Но всех любимей и нежней
Мне образ тетушки моей.