глава Парафред

   Уверовав в путеводные свойства алкоголя, Фред устроил себе лабораторный практикум по употреблению ликёро-водочной продукции и проявил созидательное рвение. Он во что бы то ни стало стремился рассекретить штаб-квартиру Главной Неизвестной, дабы до своего тридцатилетия грянуть оттуда мудростью такой, чтобы разом всех мудрецов превзойти, от которой в умах даже непосвящённых воздвигся бы ему нерукотворный монумент. А потому сразу после санькиного юбилея от первых проб перешёл к плотным опытам. Похмелившись в то утро у Пахома, естествоиспытатель себя самого исчез. А через три дня появился совершенно пьяный, после чего не просыхая пил головоломные «ежи», «ерши» и «северные сияния», безродные одеколоны, самопал-ликёр «Шасси», а также коктейли с покоряющим названием «Голубые глазки» из смеси стеклоочистителя и антифриза. Научился разводить в кружке с водой клей БФ-2. Из полублагородного питья отведал неисчислимых браг и первачей, один из которых был настоян на карбиде. Стажировался глотками «из горлА», горстями, ковшами и напёрстками из банок, вёдер, бидонов и цистерн. В скверах, на товарных станциях, по неосвещённым подвалам домов, в тёплых колодцах и чужих квартирах с незнакомыми людьми. С утра пораньше, весь день и ночи напролёт. От столь насыщенной программы память естествоиспытателя смогла сохранить лишь тёплые слова о коньяке какой-то дамы, лица которой Фред не помнил, кажется завуча школы или учительницы уроков труда у девочек:«…особенно интересно, Федечка, что как мягко он в вас входит, также тихо и уходит. Очень деликатная штучка.»
   В этой гонке отслеживание заветного открытия было перепоручено неизнуримому Парафреду, вышней ипостаси Дыркина, денно и нощно бдившей Великую Неизвестную вне зависимости от дееспособности шефа. Упрямым метростроевцем пробивалась она к смутному этому пункту в ночи незнания, волоча на спине полевую катушку связи с серебряной нитью, по которой на землю шли телефонограммы о находках. И вот, в последние дни августа, она разведала одно перспективное местечко, которое впоследствии Дыркин назовёт Ёжмоёжьем.
   Той ночью Дыркина наповал сразил сон бестолкового мыслителя, при коем не успеваешь пожелать супруге спокойной ночи, но при этом чутко сопишь дневальным у телефона, бдя контрольного звонка.
   А в это время, закинув ногу на кромку, как на перекладину турника, автономный Парафред усердно пыхтя взбирался на край некого горнего обрыва. Под ним зияла тёмная пропасть. В её непроглядную мглу кучно уходили стволы высоких дум, наподобие спортзальных канатов только закинутых вверх, если смотреть на них с неба. Их концы тихо шевелились, как водоросли морской капусты. Последним рывком Парафред забросил себя на уступ и... обомлел!
   Перед взором простёрлось величественное Светло Поле. Монументальность просторов произвела эффект взорвавшегося телевизора, у неболаза от внезапности даже слегка подкосились колени. Смутное предчувствие подсказывало, что в этой области всякое существительное обретает заглавную букву, даже такое обычное как Сын или местоимение Он. По спине зябкой грядкой проползли холодильники.
   Вниз стали поступать первые сообщения, с перепугу Парафред передавал высоким слогом:"...И вдруг — простор! И будто бы совсем светает. Вдали хрустальных суздалей прообразна стена сверкает, «ВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ» над нею словеса безмолвны проплывают, и тишина кругом, и на себя раздолье манит. И всё в стихах...".
   В этом месте донесения обрывались. Не вынеся атмосферы высокогорья, впечатлённая сверх меры ипостась симулировала головокружение, покачнулась и рухнула вниз, низвергнувшись обратно во Фреда.
   Принявший удар Дыркин вскочил в постели с горящим взором. «Всё — вчерашний день!» - мысленно ахнул он, неистово глядя перед собой. В макушке защекотало.
   — Люська!.. Люсьен, слышь!..
   Растолканная Люсьен нехотя села, не размыкая глаз:
   — Ну-м?
   — Прикинь, я понял, что Санёк тогда на рынке говорил! Чуешь!
   — Ммм, Дыркин, я тебя убью! – супруга со стоном повалилась на подушку. Как женщина, носящая отнюдь не девичью фамилию, она не усматривала остроты в вопросах, выходящих далеко за рамки квартплаты, интрижки их костюмерши с помрежем и золотой цепочки с кулончиком, как у Девушкиной.
   А Фред сходил помыл себе морковку и долго ещё вырисовывался в бледном квадрате окна тёмной кухни, переминаясь на босых ногах, хрумкал рыжую кочерыжку и всматривался в городскую ночь очами полными огня.
   В столице, где Царь-пушка, пропикало час ночи. В сторону утра шёл месяц за завтрашней газетой. Вдалеке, зелёное неоновое воззвание Горгаза «Соблюдать правила пользования газовыми горелками» прожигало сбрызнутую лампочками электротьму. Где-то с красного на зелёный синхронно переморгнулись два светофора.
   «Всё вчерашний день!.. Всё. Вчерашний. День...». Запеленгованное открытие раздавалось в голове раз за разом, как радиомаячок. Лишь под утро разгорячённый ум забылся беспокойным сном, в течение которого труженик чела всё время лягался и ворочался с боку на бок.
   Чуть свет наскоро умытый и напившийся кофе Дыркин снова лежал на думном станке, диване, животом вниз. Мысль, что всё вчерашний день, такая простая и разумеющаяся сама собой, была отложена на потом, как сладостное достояние, которое отныне в любой момент теперь можно достать и помусолить. Куда как сильнее Фреду не терпелось проинспектировать разведанный ночью загеографический уголок. Несколькими минутами раньше видимый мир повело, он поплыл, стал расходиться, и пытливый дух Фреда с гиперболоидом на челе припустился сквозь Вселенную, Время и учебник физики 12-13 классов по туристической тропинке, уводящей от действительности. Подпёртый крючком указательного пальца нос купно с отсутствующим видом свидетельствовали о весьма и весьма мыслительном состоянии лежащего. Он даже не заметил, как проснувшаяся Люсьен нарочно мешает, игриво раскачивая его туловище обеими ногами.
   По горячим следам ипостаси мыслитель без труда перенёсся на место.
   Против ожиданий Светлополье встретило экскурсанта не стихотворной равниной, не раздольем и не далью, очерченной на горизонте сверкающей стеной прообразов, а тотальной замусоренностью окрестностей. Это был сугубо мысленный мусор. Он не лежал кучами в привычном смысле, а, застилая обзор, держался в воздухе бесплотной манной суспензией, неупорядоченно плавая туда, сюда, сталкиваясь друг с другом и расходясь как в невесомости. Никакой тишины в помине не было, повсюду стоял галдёж с общего собрания болтунов-агитаторов.
   Первые предвестники явления стали попадаться ещё в пути: промелькнула стайка детских снов, следом из полутьмы восстало крупное киноэкранное изображение артиста Куравлёва из комедии «Иван Васильевич меняет профессию», говорившее кому-то «…а что это вы на меня так смотрите, отец родной? На мне узоров нету…»; прошмыгнула одинокая цитата из Сальвадора Дали, фиглярски взвизгнувшая:

                Художник! Кури гашиш не свыше
                четырёх раз в жизни!

   Очевидно, побочные продукты мудрости были взбаламучены слишком резким переходом от сна к бодрствованию, следовало бы подольше поваляться в постели. Мыслитель походил перед препятствием взад-вперёд, прикидывая что да как. Синхронно ему тело Дыркина в квартире задумчиво пощипало складку на лбу. «Делать нечего, - антирелигиозно всплеснул руками он, - где-то там меня может поджидать Великая Неизвестная».
   И, отважно насупившись, шагнул в застойную гущу.
   Фред продирался наугад и помогал себе песней. «В небе над нами горит звезда. Некому кроме неё нам помочь…» - прерывисто напевал он, разгребая шлакомыслие руками, как заросли мишуры. С первых же шагов над макушкой разбубнилось невыполотое напоминание о давно исполненном люсином поручении заплатить за квартиру. Жёлтый луч гиперболоида посвечивал по сторонам милицейским фонариком. Местами дребедень редела, местами сгущалась, сужая и без того низкую видимость до сумрачной близи. Мало что различая в таком захламлении, гость мог налететь то на рой пузатой мелочи — на предписания толпы, то боднуть полузабытую школьную прибаутку «Мёртвые не потеют!», либо спугнуть какую-нибудь скороговорку типа «Дублёнки, шубы! Пять-пять-пять. Пять-пять. Пять-пять. Звоните! Ночью скидки!», наверное рекламное объявление. Сослепу Фред стукался о них головой, как о хозинвентарь в тёмном чулане, поражаясь самодеятельности собственной памяти, без спросу бережливой ко всякой чепухе.
   Непросто было пробираться, а становилось ещё трудней.
   Топографического обследование высокогорнего поприща начало давать первые результаты. Сначала попалась поросшая быльём поляна, заминированная пеньками от ёлок познания. То тут, то там от неё ниточками поднимались кувыркающиеся пузырьки непоспелых мыслят. Огибая на своём пути попадавшийся плавучий сор, они возносились куда-то вверх. Исследователь вдоволь наспотыкался, прежде чем пробился на ровное место. Потом ландшафтный список пополнился и пропастью несвоевременного, слишком несвоевременного. И плутанием в цветах вероятий. И кубышкой полной естества, валяющейся у высокого нравственного начала.
   Надо сказать, местность воспринимала пришельца как-то устало и инертно, как бывалая дойная корова — ну пользуйся, коли пришёл. И Дыркин пользовался. В одном месте он надоил дум не думаных начала, не спрашивая кто здесь даёт. В другом наткнулся на расставленные кули со звёздными часами человечества, похожие на мешки картошки в колхозном поле. Один прихватил для себя, потаскал-потаскал — тяжеловат, одному не снесть, бросил. Потом жалел, искал.
 Не зная, как именуется данное место, он прозвал его Ёжьмоёжье. Тут содержалось много такого, чего человеку ни одно высшее образование не нарисует. Кроме, разве, первоочередного — озарения подходящей глубины. Правда раз в пелене обнадёживающе зажёгся фонарь разумения, но что под таким слабым источником могло открыться более существенного, нежели:

                Кто не ел макароны — тот не знает жизнь.
                Кто не ел их жареными — тот не знает, как она прекрасна.

   Разочарованно чертыхнувшись, мыслитель углубился влево от дешёвого откровения…


   В особо острые моменты экскурсии у оставленного дома тела мыслителя наблюдались краткие вспышки двигательной активности. Так всё оно ни с того, ни с сего могло подорваться над лежбищем в разнузданном восторге, бурно зааплодировав ногами в ладоши стоп, а затем с час пролежать не шелохнувшись, и тогда только покачивающиеся ноги в носках придавали ему немного жизни. Или сделать страшные глаза, одновременно вскинув указательный палец с торжествующим возгласом «Точно!». А то вдруг закивать-закивать, точно с чем-то соглашаясь, потом треснуть рукой по лбу и обозвать самоё себя «проклЯтым носорогом».
   Привлечённая этими материализациями умственной возни, полюбоваться на своего чудика заглянула Люсьен. Приподнятый на локтях Дыркин полёживал смирен и мил. Он был не здесь. Дачную тишь комнаты бороздила моторная цокотуха, да кварцевые ходики «Фухуа», выпущенные в соседнем Китае, вкрадчиво потикивали о, в принципе, интарнациональной пользе внедрения на производстве сончаса, гармонично замыкавшего бы собой перерыв на обед. Потерпев неудачу в поимке мухи рукой, Люся, сплетя руки на груди, прислонилась плечом к облупленному косяку и предалась ироничному наблюдению за мужем.
   Очередной эмоциональный взрыв стал у него сильнее предыдущих. Неведомое открытие подкинуло думчего над диваном выше прежнего. Глава воспряла, дико вспыхнув одним глазом, а за сомкнутыми устами проклокотали тонны ликующего ржания.
   — Только бы умом не тронуться… - загадочно обмолвился бывший служитель культа, тут же довысказавшись, - ну или чтоб не сразу.
   Последние слова прозвучали предельно трезво, возникла иллюзия, что вот-вот и повседневность возвернёт к себе заблудшего сына. Но взор того стал меркнуть, голова успокоилась, и Дыркин не приходя в себя вновь погряз в заумняке и притих.
   — Видать глубоко копнул, - насмешливо отозвалась Люся, распуская руки, и отправилась на кухню дочищать мелкую как горох картошку, мелодично зевнув по дороге на мотив утренней радиопесенки.