Глава 27 Диалектика

Тишина. И довольно мертвая тишина. Я уже повернулся, чтобы уйти, и тут за дверью что-то звякнуло, стукнуло, ожило, и дверь распахнулась так, словно ее хотели сорвать с петель.
Волкова по супружески чмокнула меня в губы и исчезла.
Я зашёл в квартиру, снял обувь и повесил куртку на крючок.
— Кофе будешь?
Я пошёл на голос. Волкова мыла посуду. Я подумал, что никогда не бывал на ее кухне. Кухня была белая, гулкая, холодная, минималистичная. Точно здесь никогда не готовили.
— Ты голодный?
— Да нет.
— А я сегодня никак не могла наесться! Пока не сварила целую кастрюлю вермишели. Сварила и успокоилась. Но потом все равно сожрала. Кофе то будешь?
— Давай.
— У тебя тут прям евроремонт!
— Правда? А что это?
— Никто не знает, но придумали австрийцы. Чуть ли не сам Гитлер. Да, сам Гитлер и придумал. Очень плодовитый был дизайнер. Фольксваген жук знаешь? Гитлера идея. И это тоже его прогрессивная идея: человек рождается в больнице, умирает в больнице, вот пусть и живёт в больнице!
— А я думаю, что такое, а меня уже практически похоронили!
— Как говорит Далёков, не надо видеть на три метра вглубь земли! Но в трещине не многим лучше, поверь мне.
— У меня друг был, в армии, когда служил, его в шахте засыпало.
— Откопали?
— Откопали! Колет теперь себе каждый день инсулин.
— Бедняга! Ты его пожалела хоть?
— Отправила к Филипповой.
Я прошел в комнату Волковой и сел на край огромной тахты, лицом к окну.
На стене, ниже подоконника, висела акварельный портрет Волковой в образе Мадонны без младенца. Прозрачные краски были всё те же, а бумага пожелтела, словно ей лет сто. Да что там сто — двести!
Она принесла кофе.
— Дано я здесь не был. Даже как то не по себе.
— Как будто не уходил?
Волкова перехватила мой взгляд поверх ее плеча и обернулась.
— А! Я тоже люблю на него смотреть! Иногда спрячу, а потом опять вешаю, сяду и смотрю, смотрю.
— Ученическая рука. Чувствуется влияние Леонардо.
— Ты знаешь, да... — она скорчила свою обычную ироничную гримасу. — Что-то проглядывает.
— В тебе тоже что-то проглядывает. Ты тут просто Пресвятая дева без младенца. Благословишь меня на роспись храма?
— Знаешь, я так рада, что ты зашел! Нет, правда! Я так рада тебя видеть… здесь…
— Уверена?
— Правда, я очень рада, что ты зашел! Ты мне даже снился недавно.
— Что это с тобой?
— У меня диалектика.
— Что у тебя?
— Помнишь, как ты мне объяснял, что такое диалектика?
— Я объяснял?
— Ты сказал, диалектика — это когда, если вспыхивает, то все сразу.
— Древнегреческое представление. Досократовское даже какое то.
— Не знаю, до или после сократовское, но ты мне сказал, что у тебя произошла диалектика души.
— Души? Такое мог сказать только Чернышевский!
— Мне это сказал ты!
— Значит, сказал.
— Нет, ты мне, правда, снился.
— Являлся во сне, будто чистая лебедь?
— Нет, правда! Так ты мне еще никогда не снился!
— А у меня с тобой даже во сне никогда не складывалось.
Она откинулась на спинку кресла, скрестив руки на груди. Лампа била мне в глаза.
— Но ведь ты не вернешься, если я тебя позову? — сказала она после долгой паузы, и я оказался в большой палате на седьмом этаже Института Ганушкина в Сокольниках. Из за антидепрессантов я засыпал после ужина и просыпался до рассвета. От острого чувства счастья. Голова была ясной. Я включал в коридоре свет — лампы дневного освещения на потолке, — и окна становились сиреневыми.
— Ну? Что скажешь?
— Фееричное предложение!
— Вот, видишь!
— Со мной произошла диалектика.
Она включила «Весну».
— Что это?
— «Эммануэль». Всю картошку крутили. Ладно, как у вас дела? Все нормально?
— Все под контролем.
— Ты ее любишь?
— Она трогательна. И похожа на балерину. Как ее, собаку? Анну Павлову.
— Ты говорил — на Одри Хепбёрн.
— Ну, это — само собой.
— Нет, Полька — девка хоть куда, но мне таких жалко.
— Интересно, почему?
— Просто мне жаль таких девчонок.
— Таких, это у нас — каких?
— Просто мне их жаль, вот и все. Меня обманули! Я всегда говорю: Дура, ты свою рожу хоть раз в зеркало видела? Да тебя грех не обмануть!
— Взгляд довольно варварский, но верный.
— Ты ее любишь?
— Не знаю. Не знаю, что сказать.
— Скажи, как есть.
— Просто не знаю… не знаю, чем это все кончится.
— Чем, чем? Поживете год, потом разведетесь.
— В общем, все поправимо. Хотя и безнадежно.
— Снял, как всегда, с языка!
— Надо бы нам видеться так почаще. А то всё — кафедра, кафедра...
— А ты заходи почаще. Разве трудно зайти раз в неделю?
— Хорошая мысль!
— А я тебе плохого разве посоветую?
— Да ты просто Дом советов! Как там поживает Председатель клуба?
— Кого ты имеешь в виду?
— Ну, кого я могу иметь в виду?
— А, Васильев? Пишет мне сейчас!
— Да что ты?
— Да. Мы переписываемся. Мы с ним теперь большие друзья!
— Ничего себе!
— Да, вот… Пишет мне из тюрьмы.
— Подсел что ли слегка?
— Да не слегка.
— Черт возьми!
— Да вот, посадили на пять лет. За драку.
— Из за тебя или буянил где то сам?
— Сам! Все сам! Показала, как надо, а дальше — сам, сам.
Она достала из пачки сигарету, и сама прикурила.
— Помнишь, какие у тебя были глаза, когда ты первый раз увидел меня с сигаретой?
— Помню это чудное мгновенье. Но меня шокировала не то, что ты куришь…
— А…?
— А как ты куришь?
— И как я курю?
— Жжешь свечу с двух сторон.
— Правда? Так бросается в глаза? — спросила она с кислой миной и тут же согнулась пополам. Как всегда, у нее это означал смех.
— Зачем ты делаешь это?
— Что? — она утерла слезы.
— Вдыхаешь этот уродский дым?
— Нравится.
— Вредно!
— Плевать!
— Сыночек будет бледный.
— Что теперь не жить, вообще?
— Дай уж и мне тогда сигарету.
Она затянулась и выпустила дым тонкой струйкой в сторону форточки.
— Двоим нельзя! Мамашка будет орать.
— Скажешь, что это я накурил.
— Наивный! Я и так скажу, что это ты!
Она посмотрела на меня искоса и опять согнулась пополам, как от удара под душу. Вскинула голову, глянула на меня сквозь блеснувшие слезы и вдруг запрыгнула с ногами на кресло.
— Ну, стреляй! Стреляй, фашист проклятый! — спародировала она плохое военное кино, потом карикатурно вытянулась в струнку и загорланила идиотским голосом, — Орленок, орленок, взлети выше солнца!!!
Исполнив свой коронный номер, она села в кресло, потянулась за сигаретой, но взглянув на меня, опять взвизгнула, закатилась и поползла на четвереньках вокруг кресла, хохоча и хлопая ладонью об пол.
Подползла к моим ногам, продолжая обливаться слезами и давиться от смеха, и принялась, давясь от смеха, хлопать в ладоши прямо у моего лица.
Потом закатилась совсем, как припадочная, и легла умирать на ковер.
Затихла, встала, утирая слезы. Села в свое кресло пилота и жестом нервно истощенной примы взяла из пепельницы дымящуюся сигарету. Затянулась. Стряхнула пепел.
— Я всегда считал, что ты самое светлое пятно в моей жизни.
— Знаешь! Я так рада, что от меня в твоей жизни осталось хотя бы пятно!