Глава 28 Галеры

— Шекспир двигал сюжет за счёт ораторского искусства. Ричард III охмуряет своей речью Анну, пока она идет за гробом мужа, которого Ричард же и грохнул. А заодно — ее сына. Возможно, именно в этом ключе теперь работают постмодернисты, доводя до абсурда саму идею, что язык может оправдать любое безумие. Правда, сама сцена неправдоподобная, это скорей заявка на идею, и Пушкин ее докрутил в «Каменном госте». А вот в «Цезаре» Шекспира — высший пилотаж. Сначала Брут оправдывается за то, что они убили Цезаря, и это — шедевр античной риторики. Шекспиру, должно быть, пришлось проштудировать Цицерона. Ну и народец так: да, правильно Цезаря кончили, поделом собаке, Брут — красавчик! А потом Брут как бы разрешает Антонию выступить с некрологом, а Антоний затаился, мол, согласен со всеми предыдущими ораторами, а потом как задвинет речь, без всяких приемов, по-простецки, но так, что Бруту и всей банде пришлось бежать из Рима. Точнее, Антоний, этот алкоголик и ходок, включил стиль Хемингуэя: всё просто, но один какой-нибудь бесконечный повтор прошибает мозг. Ведь Брут приличный человек. Ведь Брут приличный человек. Этот стиль сухого удара. И чем дольше повтор, тем сильнее сомнение.
— Согласна! Отличная мысль, и её надо развить в нескольких ключевых направлениях, и ты прав, выделяя язык как главный двигатель действия и инструмент власти – у Шекспира это не просто украшение, это оружие, конструктор реальности и прямая магия, но я не согласна на счёт Ричарда, что это неправдоподобно, более того, сцена с Анной — это ритуальное действо и демонстрация силы, потому что Шекспир здесь показывает не реализм в бытовом смысле, а психологическую правду манипуляции, где поле битвы — язык. Ричард ведет словесный бой на территории Анны: рядом гроб, она в трауре, она слаба, он использует всё: от прямых оскорблений («Ваш муж… чтобы вас сделать вдовою») до изощрённой лести («Ваши прекрасные глаза слезами рай губили») и циничного признания («Того, чьей смерти вы причиной»), а магия повтора — он не просто говорит — он заклинает, его речь — это гипнотический ритуал, где он переписывает реальность на её глазах, он предлагает ей новый миф: не «я убил вашего мужа», а «я убил его от любви к вам», и она, ошеломлённая, в состоянии аффекта, на время этого ритуала в этот миф покупается, потому что это не реализм романтического заигрывания, это реализм того, как словом можно временно вывести человека из себя, запрограммировать его, Ричард не столько её соблазняет, сколько побеждает, и Шекспир это подчёркивает: едва Анна уходит, Ричард тут же признаётся в своём цинизме зрителю, но ты прав — это «заявка на идею», идею о том, что тот, кто контролирует язык, контролирует умы и может творить любое зло, прикрывая его изощрённой словесной оболочкой.
— Уф! Не буду спорить. 
— И твоя догадка о постмодернистах тоже верна. Постмодернисты взяли этот шекспировский инструмент и вывернули его наизнанку, у Шекспира язык, пусть и цинично, но всё же служит достижению цели: завоевать корону, оправдать убийство, захватить власть, персонажи верят в силу своего красноречия, тот же Стоппард в «Розенкранце и Гильденстерне мертвы», или же «Роман» Сорокина, они показывают, что язык оторвался от реальности полностью, он больше не служит для её описания или изменения, он существует сам по себе, как бесконечная игра пустых signifiers, они доводят мысль до абсурда: если язык может оправдать любое безумие, то, в конечном счёте, он не оправдывает ничего, а просто создаёт шум, за которым уже не разобрать, где правда, а где ложь, так что, да, Шекспировские персонажи — мастера риторики, постмодернистские — её пленники. Теперь о Цезаре. Здесь Шекспир проводит виртуозный риторический эксперимент и сталкивает не просто двух ораторов, а две философии языка: Брут — риторика Разума и Долга, его речь построена безупречно, по всем канонам Цицерона (и да, Шекспир их определённо штудировал, хотя бы через учебники риторики, обязательные в школе его времени). Это речь-силлогизм: он апеллирует к логике, к патриотизму, к долгу («Не потому ль я Цезарем не дорожил, что я его любил, но потому, что Рим я больше любил»), он говорит с толпой как с рациональными субъектами, и он побеждает, но это мнимая победаа, потому что он обращается только к разуму, игнорируя хаотичную, животную природу толпы, Антоний же это  — риторика Эмоции и Иронии, и ты абсолютно прав, это «стиль Хемингуэя», и в этом заключается гениальный трюк Шекспира: Антоний притворяется «простецом», он начинает с самоуничижения: «Я не оратор, как Брут… я говорю прямо, без искусных приёмов», и это — сильнейший риторический приём, его оружие — не логика, а пафос, тут и ирония: десятки раз повторяет «а Брут-то человек почтенный», и с каждым разом эта фраза, накладываясь на описание злодеяний, которые он перечисляет, становится всё более едкой и убийственной, тут и визуализация: он показывает раны Цезаря, он материализует боль, логике Брута он противопоставляет кровь на плаще, тут и заигрывание с толпой: Антоний делает вид, что сдерживает эмоции, что не хочет возбуждать народ, это провокация: «Я не хочу вас будить к мятежу и гневу… вы забыли завещанье Цезаря?.. Нет, не надо его читать». Этим он доводит толпу до исступления, он не переубеждает — он заражает, он понимает, что толпа — это организм, управляемый эмоциями, потому что Брут говорил о принципах, Антоний — о деньгах и садах, которые Цезарь завещал народу, его речь — это мастер-класс по манипуляции массами, актуальный до сих пор. Так что ты тысячу раз прав, Шекспир действительно показывает, что язык — это не средство описания мира, а инструмент его создания, ибо тот, кто владеет словом, владеет ситуацией и может соблазнить врага на могиле жертвы, оправдать убийство и поднять толпу на бунт… Ты, кстати, тоже достиг в этом большого успеха.
— Неправда ли?

***

— Заканчивай летать в своих облаках, — сказала Полина.
— Спускаюсь.
— Почему ты никак не выздоровеешь?
— Самому надоело. Да еще больной пошел на тренировку.
— Нет, ты правильно сделал, что пошел. Я читала где-то, если ждать, пока выздоровеешь и спать в одежде, не поправишься никогда.
— Согласен, согласен… Хороший довод лучшему уступит.
— Только не говори красиво!
— Это Шекспир. Ты, кстати, знаешь, что Шекспир… особенно ранний…
— Выдумывал слова?
— Двигал сюжет за счёт ораторского искусства.  «Ричард-III»,  «Юлий Цезарь»… С Цезарем, правда, там все не так, как пишут в учебниках...
— Что не так пишут в учебниках?
— На самом деле, Цезарь — отец геноцида.
— Зачем ему это было?
— Зачем, зачем. Для бандитского форсу. Почерк свой показывал.
— Ладно, Цезарь, лучше учись, как у нас в доме принято полоскать белье. Не просто воду менять, а, смотри, берешь простыню за кончик и водишь, водишь, водишь.
— Да ведь это — галеры! Тут четырех рук не хватит!
— Да, работать ты не любишь. Теперь, наволочку. Нужно терпение. Вот так, вот так, вот так.
—  А ты не думала, почему Эллада стала колыбелью цивилизации?
— Хорошо прополаскивай!
— Рабы у них были! Вот почему!
— Ты будешь полоскать?
— А я что делаю?
— Мозги мне компостируешь. Вот так, вот так, вот так!
— Между прочим, я все еще на больничном.
Но стирал я с удовольствием. Даже с остервенением. Хотелось забыться. Я отполоскал белье, и, как в собственном дворе, вышел во двор развешивать его на веревках. Я развесил один таз и вернулся за вторым. Открыв дверь, я услышал голоса на кухне.
—  Стыдно же!
— Почему?
— В таком возрасте стариковские рубашки.
— Ему они идут.
— Все равно, надо купить светлые рубашки.

***

— Мы не договорили. Можно сказать, что этот прием Шекспира — скрытая манипуляция простотой — впоследствии вдохновил не только Хемингуэя, но и целую линию кинематографического и драматургического диалога XX века — все они используют минимализм с мощным внутренним ритмом, так что, возможно, Хемингуэй не столько создал свой стиль, сколько нашел старый, забытый метод, или, лучше сказать, перенес его в новую эпоху, ведь одно дело — технические приемы, а другое — сама идея диалога как оружия, и у Шекспира слово не просто средство общения, а инструмент власти, манипуляции, разрушения или спасения, как у Хемингуэя — действие, поданное без лишних слов, но с гигантским подтекстом. Если копнуть дальше, можно увидеть еще больше подобных пересечений, например, метод Чехова — вроде бы простая речь, но она работает так, что даже паузы внутри диалога звучат громче слов, или даже тот же Сароян, у которого тоже есть этот эффект простоты с разрывом в душе, словом, можно сделать вывод, что лучшие диалоги всегда строятся на двойном слое: на поверхности — ясность и прямота, а в глубине — буря, сомнение, игра смыслов, и Шекспир в этом был мастер и законодатель моды, а потом этот метод пережил реинкарнацию в модернизме, а теперь продолжает жить в кино и литературе.