Симфония греха, танец преданности

Бархатная проказа ночи опустилась на город, выцарапав из тусклого газа желтые, лихорадочные зрачки фонарей. В воздухе, густом и сладком, как прокисший нектар, витал дым опиума и запах увядших орхидей. Это был не час, а состояние вещества — тягучее, аморфное, лишенное воли.

В позолоченной клетке этого умирающего времени мы танцевали.

Ее звали Лилит, или, быть может, это было лишь имя, которое я дал ей в своем опьяненном сознании. Ее кожа была бледнее лунного света, что струился сквозь витражное окно, окрашивая ее в цвета застывшего порока — багровый, индиго и выцветшее золото. Платье из паутины и теней обвивало ее стан, не скрывая, но лишь намекая на те геометрии искушения, что плясали под шелком.

Это и была та самая Симфония греха. Не музыка в вульгарном смысле этого слова, а полотно, сотканное из стонов пьяных виолончелей, из надтреснутого смеха клавесина, из шепота кожи, скользящей по коже кресла, из звона хрустального бокала, разбитого о мрамор камина в припадке изысканной тоски. Каждый наш вздох был нотой, каждое прикосновение — диссонансом, рождающим новую, более совершенную гармонию распада.

И был Танец. Не движение, а отречение от него. Медленное падение, растянутое на вечность. Ее руки, гибкие и прохладные, как змеи, писали в воздухе каллиграфию моего порабощения. Я был лишь тенью, отражением ее порыва, марионеткой, чьи нити она перегрызала зубами, обагренными вином. Мы кружились в вальсе, который знали еще до рождения, в ритме древнее, чем биение сердца. Это был танец не страсти, но преданности — тотальной, абсурдной, прекрасной в своем саморазрушении.

Я предавал себя ей с каждым шагом. Предавал рассудок — в угоду ощущению. Предавал душу — в угоду нервному вздрагиванию. Предавал будущее — в угоду сиюминутной гримасе наслаждения на ее лице. Она была жрицей, а я — алтарем, на котором приносили в жертву все, что было во мне светлого и дневного.

Ее губы, цвета увядшей розы и старого вина, шептали слова, лишенные смысла, но полные древней, как сам хаос, магии. Они звучали как заклинание, как обет, как проклятие, которое я жаждал принять.

— Падай, — шептала она, и ее дыхание пахло гранатом и тлением. — Падай ради меня. И в своем падении обретешь вкус вечности.

И я падал. Не в бездну, а в нее. В зрачки ее, расширенные, как две вселенные на пороге небытия. В этом падении не было страха. Был лишь экстаз полного самоотречения.
. Это утонченное, медленное растворение в том, что убивает, но дает несравненное наслаждение от самой смерти.

И когда первые лучи утреннего солнца, пошлые и резкие, как крик новорожденного, ворвались в зал, симфония смолкла. Танец замер.

На полу, усыпанном лепестками мертвых цветов и осколками разбитых иллюзий, лежала лишь я, один, обнимая призрак. Но на моих губах застыла соль ее поцелуя, а в ушах — эхо последней, совершенной ноты нашего общего греха.

Ибо подлинная преданность — это добровольная гибель. А подлинный танец — это то, что продолжается в вечности, lеще долго после того, как музыка умолкнет.