В стремлении- жить! последняя, окончательная редак

 
                В стремлении – жить!    (исправлено 18.09.2025г)
                Предисловие.
        Полуэктив лежал в слабо освещённой комнате.  Всем своим организмом он отчаянно стремился начать очередную борьбу за своё существование в этом реальном, материальном мире.
    Иван Семёнович Полуэктив не верил в существование потустороннего мира. Жить здесь и сейчас, верить в себя и свои силы. – такой была его собственная установка. Ему было семьдесят девять лет, хотя выглядел он моложе, не смотря на убелённые сединой волосы и нелёгкие испытания, которые ему пришлось пережить.
      Первое, что он вспомнил: свою вчерашнюю беспомощность и досаду после инсульта, который врачи предсказывали ещё год назад. Несмотря на годовое лечение в больницах и поликлиниках, это всё же произошло. Он винил себя за то, что не послушал младшего сына Николая и настоял ,чтобы его взяли в поле, на окучивание картошки вместе с внуками. В то же время Иван Семёнович оправдывал свою настойчивость тем, что его состояние было более или менее терпимым, и последние полтора месяца всё шло на поправку.
    День в поле прошёл нормально, но вечером, когда он остался один, а молодёжь уехала к себе домой, он почувствовал тяжесть в голове и подступающую к горлу тошноту. Вспоминая, он ругал себя последними словами за то, что сразу не позвонил сыну. Между ними была договорённость: звонить сразу же при ухудшении самочувствия. Но старший Полуэктив не любил беспокоить сына по пустякам и старался не быть обузой никому.  Даже после второго инфаркта он не захотел жить в семье сына.   
     «Вот старый дурень, – мысленно клял себя Иван Семёнович, – ни скорую не вызвал, ни Коле вовремя не позвонил, когда мог!»
    Опять он вспомнил весь свой ужас и досаду, когда очнулся после инсульта на полу в зале и, изо всех сил напрягаясь, пытался дотянуться до телефона. После неимоверных усилий он добрался до трубки, но подняться и набрать номер он уже не смог. Старик упал, уронив трубку, и слёзы покатились из его глаз от своего бессилия и накатившейся неимоверной усталости.
    Ночь прошла в полузабытьи.
     Когда Николай, встревоженный телефонным молчанием отца, открыл дверь родительской квартиры и, быстро раздвинув диван в зале, уложил отца, Иван Семёнович поблагодарил сына и одновременно извинился. Ему казалось, что это он сказал, но на самом деле перекошенный рот издавал что-то невнятное, нечленораздельное и просто корявое. Младший Полуэктив вызвал скорую, работники которой сделали несколько уколов. Врач подозвал Николая и посоветовал ему не отправлять отца в больницу, намекая на отвратительный уход , и  если есть возможность, поухаживать дома за стариком. «Тем более к вашему отцу как к ветерану войны из госпиталя на дом будут приходить и врач, и медсестра», – сказал врач, и скорая уехала.
– Сынок, так деаай, – прошелестел Иван Семёнович, – о-о-о-чу-дома… – выдавил он из себя и не договорил вполне понятную фразу.
– Конечно, пап, сейчас позвоню в госпиталь, вызову врача. А потом съезжу на работу и попрошу отпуск, тем более по графику он у меня через две недели. Думаю, дадут сейчас.     Не переживай, с твоим упорством и моим упрямством встанешь через месяц как миленький. Ты ж хотел, как минимум, дожить до 60-летия Победы. Вот и постараемся, чтобы дожил. Главное, не падай духом! – сказал Николай как можно твёрже, но в конце голос предательски задрожал, выдав неимоверное волнение и жалость.
    После того, как госпитальный врач осмотрела пациента, выписала необходимые лекарства и сообщила о графике посещения медсестры, Николай отправился решать вопрос с отпуском, а также покупкой лекарств и медицинских принадлежностей для лежачего больного.
      Иван Семёнович после уколов на некоторое время задремал, а когда очнулся, то понял, что прошло ещё мало времени, и он пока один. В его воспалённой голове навязчиво возникла мысль о скорой кончине, но неукротимая жажда жизни призывала бороться . Его мозг ещё работал, и он уже начал обдумывать план предстоящей борьбы. «Хрен тебе, костлявая, ещё поборемся!» – усмехнулся  Полуэктив.
       Неожиданно он спросил себя: «А с какого возраста я помню свою жизнь?» Он мучительно пытался вспомнить раннее детство, но ничего не получалось. Казалось, что до инсульта что-то помнил. «Но что конкретно? Не помню!» – досадным внутренним голосом говорил он сам себе.
«А вот вспомнил: тридцать третий год, голодный год на Украине. Да, точно, голодуха! И мне девять лет». Иван Семёнович начал вспоминать свою, в общем-то, нелёгкую, но в то же время, по его разумению, не зря прожитую жизнь.
                1
      Ванюшка стоял возле хаты и с надрывом, хлюпая носом и беспрерывно вытирая слёзы, плакал, иногда издавая что-то похожее на щенячье скуление. Он вчера понял, что значит умереть, когда похоронили его любимую сестрёнку Женю, и, проснувшись, не увидел её рядом с собой, как это было обычно.
Мама сидела за столом. Её опущенные плечи, отсутствующий взгляд, заплаканное до синевы под глазами лицо и усталый вид напомнили Ване о случившемся. Слёзы подступили к глазам, он быстро выскочил на улицу, не желая показывать своей слабости, и
дал волю своим эмоциям. Ване Полуэктиву было всего девять лет, но он уже осознавал, что мужчина должен быть сильным, смелым и терпеть все боли. Но боль от потери сестры он не мог пока ни унять, ни перенести.
     Женя была старше Вани на три года, но, несмотря на это, они были настоящими друзьями. Они вместе ходили купаться, играли с ребятами, работали на огороде и в поле. Ещё до того, как Ванюшка пошёл в школу, сестра научила его читать, и они часто, с увлечением, читали по очереди имевшиеся в их доме книжки, мечтали о том, что будут делать, когда вырастут.
      И вот Жени нет. У неё с малолетства часто шла кровь из носа и периодически выплывали необъяснимые синяки на руках и ногах.
    Деревенский фельдшер только разводил руками и советовал Олене Полуэктив давать дочери почаще морковь и надеяться, что с возрастом всё пройдёт. Но засуха двух последних лет истощила украинскую землю, начался голод, который не миновал и семью Полуэктив.
         Семья Полуэктив когда-то была многочисленной и дружной.  В просторной, ухоженной, хотя и небогатой хате жили в добрые времена одиннадцать человек: четверо взрослых и семеро детей. Но с годами в семейном гнезде становилось всё меньше
и меньше народа. Сначала вышла замуж и уехала старшая дочь Прасковья.  В 1926 году ушёл из жизни муж Олены: представитель среднего поколения, Полуэктив Семён Остапович,умерев в 48 лет от ран, полученных во время японской и гражданской войн.    Семён — весельчак и балагур, хорошо пел, чем в своё время привлёк внимание Олены, служившей горничной в барском поместье. Благодаря дочери помещика, практически ставшей ей подругой и учителем, Олена освоила грамоту и письмо. Она-
умная, рассудительная, спокойная , сильно отличалась от местных девушек-крестьянок, переняв от господ их интеллигентность.
    Этими достоинствами Олена и покорила Семёна, который просто обожал жену и часто, увидев её умный, пронзающий  добротой взгляд, сразу же усмирял свой беспокойный, а по пьянке даже буйный характер. В тоже время Семён отличался изобретательностью и быстротой в делах. Он мог  придумывать разные нехитрые, но очень полезные приспособления для облегчения нелёгкого крестьянского труда.
     После смерти Семёна, сына-«последыша» (как частенько  между собой звали его родители, подчёркивая всю нежданную радость и некоторую смущённость появления у них ребёнка в более чем пятидесятилетнем возрасте) старшему 102- летнему Полуэктиву, деду Остапу, пришлось вновь взять на себя обязанности главы семьи, и, несмотря на возраст, он умело справлялся с этим.
       Дед Остап, на удивление всем односельчанам, до сих пор мог делать всю работу землепашца . Невысокого роста, жилистый, крепкий, с почти незаметной сединой на висках и бороде, Остап, в отличие от сына, был строг ко всем домочадцам, не очень разговорчив, чрезвычайно требователен и к жене Марии. В его характере проглядывались корни свободолюбия и недюжинной  силы воли предков – донских казаков – и в то же время трудолюбия, практической сметки и прижимистости, примешавшейся от другой половины предков, из крепостных украинских крестьян, за что сверстники, подначивая не очень любившего шутить Остапа, иногда дразнили его хохлом. Это его очень раздражало по причине, необъяснимой даже для него самого. Но внешне Остап никогда не выдавал своего раздражения, он просто молчал. На все шутки соседей отвечала его жена Мария, наоборот, очень словоохотливая, скорая, как в разговоре, так и в труде.
         Мария умерла «в уме и памяти», в возрасте 103 лет за вышиванием рушника, пережив своего сына-«последыша» на пять лет. Остап нелегко пережил смерть жены, но не согнулся, не захандрил, лишь появившаяся седина намекала о его переживаниях.
        В конце двадцатых годов пошёл служить в Красную армию старший сын Олены и Семёна – Дмитрий, ставший после учёбы красным командиром. Фёдор учился в Киеве на инженера-энергетика, Кирилл – на водителя в соседнем районном центре.
                2
       После смерти Жени, связанной и с её непонятной болезнью, и, конечно же, с истощением организма от скудного питания, в семье остались дед Остап, Олена, Галя – предпоследняя дочь – и Ваня.
       Вскоре случилось одно из самых больших несчастий для крестьянской семьи: пал их труженик-конь Гнедко. В это время зной нещадно иссушал землю и воду, ставя жизнь людей на грань выживания. 
      Измученная навалившимися бедами Олена сказала Остапу: «Тату, боюсь за Ванечку, он так исхудал. Давайте отправим его к моей сестре Марии, она одна, работает на почте и может его прокормить». Потом, немного помолчав, видимо, в душе колеблясь, говорить или нет, добавила: «Я что-то себя неважно чувствую. Галю мы как-нибудь сами вытянем. Тем более, что она скоро школу закончит и пойдёт работать или учиться». На самом деле она уже давно испытывала противную слабость в ногах и руках, часто отмечала у себя приступы головокружения и болей в сердце, но старалась пересиливать себя и не показывать своего состояния ни детям, ни свёкру.
      Так Ваня оказался у тёти Марии в Полтавской области. Тётю Марию он знал, она несколько раз приезжала к ним в гости. Мария Левченко была вдовой красного командира, погибшего в конце гражданской войны, которого очень любила, и, видимо, по этой причине не вышла больше замуж. Бездетная Мария приняла племянника со всей душой и любовью, несмотря на тяжёлое, голодное время. Ваня только вначале чувствовал себя как-то одиноко и неуютно, но потом тёплое, доброе материнское отношение тёти сделало своё дело.
       Недалеко, за плетнём тётиного огорода протекала река, сильно обмелевшая, но всё-таки дававшая живительную влагу для жизни овощей, ягод и фруктов, а соответственно, для выживания людей небольшого села Тряска.
       Постепенно положение с продовольствием на Украине и в других пострадавших от засухи областях страны выправлялось, народ стал приходить в себя, жизнь налаживалась.
       Ваня, отходя душой и телом от пережитых в последнее время несчастий, вскоре познакомился с соседскими ребятишками и погрузился в водоворот мальчишеских игр, забав и фантазий, а где-то и откровенного озорства и даже хулиганства.
                3
      Полуденное солнце нещадно палило над размашистым простором степи. На небе не видно было ни единого облачка. От земли шёл неистребимый запах разгара лета, соединяющий многообразие запахов трав, речной воды, редких деревьев и кустарника. Колыхающееся марево горячего воздуха создавало сказочную картину полупрозрачности и полустёртости дальнего пейзажа, переходящего на горизонте в небо. В этом голубом глубоком небе журчал голос жаворонка, наверное, радующегося  простору и теплу, этой неистребимой радости земного бытия, счастью существования и трепетного,
всепоглощающего полёта.
      Вскоре к одинокой песне жаворонка стали примешиваться какие-то другие звуки, которые стали усиливаться и приближаться, а потом обозначили бегущие фигурки детей.
       Ванька что есть духу мчался по полю, в сторону небольшой берёзовой рощицы, в которой виднелись развалины бывшей помещичьей усадьбы. За ним бежал его дружок Петька Козаченко.
      Друзья уже достигли рощи, им надо было успеть спрятаться в каком-нибудь укромном месте, прежде чем из-за пригорка появятся догоняющие их «галящие» пацаны. Но вдруг Ванька услышал истошный крик Петьки, оглянулся и удивлённо замер, друга не
было. «Что за "юрунда", где Петька?» Но тут он услышал Петькин полустон-полувой, раздававшийся как будто из-под земли. Ошарашенный Ваня осторожно двинулся назад и увидел чёрную зияющую дыру в земле, оттуда-то и доносился Петькин крик.
 «А-а-а! Уй-уй-уй! Спасите!» — раздавалось из дыры.
«Как бы самому не провалиться», — подумал Ваня, но одновременно страх за друга и любопытство заставили его лечь на край ямы и подчёркнуто смело сказать:
— Ну чо орёшь, как оглашенный, где ты там?
— Чо орёшь, чо орёшь! Темно, как в преисподней, и нога болит. Тебя бы самого сюда, — раздалось вдруг спокойно снизу.
— Ладно, терпи! Глубоко, что ли? — спросил Ванька, хотя саму же видел, что Петькин белобрысый затылок находится довольно далеко внизу, и без помощи здесь не обойтись.
— Жди, Петька! Сейчас хлопцы подбегут, выручим.
   Ваня поднялся, увидел бегущих чуть в сторону ребят и начал кричать, размахивая руками. Те в недоумении приостановились, а потом побежали к нему.
Ватага разновозрастных пацанов быстро добежала до места происшествия и начала наперебой обсуждать случившееся, забыв об игре и о том, кто кого догоняет, кто кого ловит.
Бедный Петька, не выдержав длительных обсуждений, истошно завопил из ямы:
— Вытащите меня отсюда! Воняет здесь и сыро.
— Вот ещё, цаца. Возьмём и оставим в яме, если будешь орать, — сказал Федька Кныш, самый старший из ребят, при этом он весело подмигнул всем остальным.
Решили сломать длинную ветку  тальника. Ветку засунули в яму, и три самых сильных мальчишки вытащили Петьку из ямы.
Спасённый Петька стоял перед всеми в заляпанной грязью одежде и запальчиво говорил:
— Там жуть как противно. Но когда я привык к темноте, то увидел перед собой что-то похожее на дверь, потому что на ней висит большой замок. Вот бы как-то открыть замок и дверь. Может, там что-то интересное есть?
Это предположение вновь взбудоражило всю компанию мальчишек.
— Надо сделать дырку в яме пошире, чтобы посмотреть, — говорил один.
– Верёвку надо или лестницу сделать, – говорил другой.
– Топор и лом, видимо, нужны, и лопаты тоже.
    После горячих обсуждений решили принести назавтра необходимый инструмент.
В конце обсуждений Федька сказал:
– Только больше никому ни слова: ни взрослым, ни другим пацанам. Это должны знать только мы, и всё.
– Поняли, мелюзга, – никому, а то по шеяке получите, – добавил Стёпка Полухин, друг Кныша. И для убедительности подсунул кулак под нос одному из ребят.
         На следующее утро, вооружившись кое-каким инструментом и верёвкой, пацаны двинулись на место провала.
Подойдя к замаскированной накануне дыре, ребята стали нетерпеливо готовиться к погружению в её таинственный мрак.
Кныш навязал на верёвке узлов, для того чтобы было удобно спускаться. Договорились, что двое самых сильных будут держать верёвку наверху, а другие по очереди спускаться в дыру.
– Сначала пусть лезут самые легкие, чтобы можно было быстро их вытащить, если что, – сказал Федька. – Ну, кто смелый, вперёд!
Неожиданно для самого себя Ваня сказал:
– Давайте, я первый!
Он подошёл к провалу, ухватился за верёвку и потихоньку начал спускаться. В нос ударило запахом сырого, затхлого воздуха. Когда ноги коснулись дна ямы, случилось что-то абсолютно неожиданное и ужасное; раздался какой-то шорох, и чёрный, видимо, крылатый зверёк мелькнул перед ним, едва не зацепив лицо и напугав до внутреннего панического страха.
– А-а-а! – только и успел прокричать ошарашенный мальчишка. Ванька отпрянул назад, упёршись в прохладную стену ямы и намереваясь немедленно выскочить вон из этой страшной, вонючей темноты. Вопль был такой истошный, что наверху, поддаваясь инстинктивному порыву, все мальчишки отпрянули от дыры, отпустив конец верёвки. Верёвка, извиваясь и шурша, упала к ногам не на шутку испугавшегося первооткрывателя.
     Но когда оцепенение прошло, Ваня уже привыкшими к сумраку глазами увидел над собой на расстоянии вытянутой руки летучую мышь, прицепившуюся за торчащий корешок.
В это время сверху раздался голос Кныша:
– Ванька, ты живой! Шо там у тебя?
– Да, зараза, чёрт с крыльями! – ответил уже немного пришедший в себя хлопец.
– Какой чёрт, ты шо, рехнулся?
– Наверно, ночью летучая мышь залетела, – нервно хихикая, ответил Ваня, радуясь тому, что не только он испугался, но и вся ватага тоже. Окончательно взяв себя в руки, он добавил:
– Вот и сидит теперь кровосос надо мной, давайте что-нибудь, чтобы прицепить и вытащить верёвку, а кто смелый, пусть уберёт мышь. Мне противно это сделать. Я этих мышей и крыс разных терпеть не могу.
После того как с помощью длинной ветки вытащили верёвку, ребятишки решили, что проще и удобней найти перекладину, положить её поперёк провала и привязать к ней верёвку. В бывшей помещичьей усадьбе нашли подходящую жердь, которая и стала перекладиной.
Первооткрыватель вылез наверх и сказал, что надо сразу спускать и инструменты, подтверждая вчерашние слова Петьки Козаченко о наличии небольшой двери и висячего амбарного замка.
       В конце концов, удалив со стенки ямы перепуганного зверька и посмотрев, как мышь, плохо ориентируясь на свету, шарахнулась и прицепилась за ветку ближнего дерева, компания приступила к открытию таинственной двери.
Промучившись полдня с дверью, ребята с помощью топора и железного прута от телеги сумели-таки открыть таинственную дверь. Когда Стёпка осветил с помощью свечи открывшееся помещение, то просто не смог сдержать своего удивления и восторга от увиденного:
– Хлопцы! Туточки ящики с винтовками. Их уйма!
     Действительно, видимо, это был склад оружия и кавалерийской амуниции, который не успели вывезти белогвардейцы вовремя гражданской войны. Всё вооружение (как потом оказалось) тщательно упаковано, смазано, так что, несмотря на подземную сырость и прошедшие полтора десятка лет, находилось в совершенно исправном, не тронутом ржавчиной и сыростью состоянии.
– Ура! Вот это да! – шумела и верещала неистовая мальчишеская братия.
         А когда обнаружилось, что есть и сабли, и наганы, и патроны к оружию, восторг перешёл в буйную радость от предвкушения возможности попользоваться всем этим. Какой мальчишка не мечтает подержать в руках настоящее оружие, а уж если пострелять из него или порубать настоящей саблей воображаемого врага – это просто сказка или волшебство, которого просто не может быть.
       Постепенно вооружившись «до зубов», ребятня неистово начала рубить подвернувшиеся недалеко кусты ивняка, с гиканьем и криком налетая на «куст-врага».
Но когда раздался, как показалось, оглушительный выстрел, все оторопело замерли. Это было сигналом к дальнейшему огневому буйству, но старший Федька Кныш остановил всех окриком:
– Стоять всем! Не палить, мелюзга! Все ко мне! Вы шо, сказилися, перестреляете друг друга. Толпа пыталась возражать:
– Пострелять-то хочется!
– Стрелять будем по очереди, в одну сторону, в сторону стен помещичьей усадьбы и в шо-нибудь, – сказал Фёдор с чувством собственного командирского превосходства.
       В боевых «подвигах» Ваня не заметил, как пролетел день, и, возвращаясь домой с Петькой, думал, как же объяснить тёте Марии столь длительное отсутствие, тем более что в обеденное время они каждый день встречались за столом, а сегодня, заигравшись, и он, и все пацаны забыли обо всём на свете.
     В то же время, разведка в виде девчачьей команды, особенно в лице Нюрки Ветровой, не дремала. Любопытство и желание досадить пацанам, категорично не принимавшим в свою команду девчонок, заставляло последних шпионить и иногда выдавать взрослым подслушанные или подсмотренные мальчишеские секреты.
      И в этот раз, встретив ребят на длинной деревенской улице, Нюрка ехидно спросила:
– Ну что, где шлялись?
– Не твоё дело, где были, там нет! – неожиданно почти в один голос ответили Ванька с Петькой и стеной пошли на любопытствующую девчонку. Та от неожиданного напора младших по возрасту мальчишек отступила в сторону, но всё же крикнула вслед:
– Посмотрите-ка, какие грозные, замухрышки. Под зад коленом захотели, да?
Петька оглянулся и показал напористой девчонке кулак.
– Да пошли, ну её! – сказал Ваня. И пацаны быстрым шагом пошли прочь.
      Такое безвольное и быстрое отступление мальчишек вызвало у Нюрки дополнительное подозрение. «Что-то скрывают», – подумала она, уходя.
       Во дворе хаты тётя Мария кормила кур и цыплят, отгоняя надоедливого драчливого петуха, не дававшего куриному потомству спокойно наклеваться положенной порции ужина.
   Увидев заходившего во двор племянника, Мария сразу же приступила к расспросам:
– Ванюшка! Где же ты был? Почему у тебя рубаха такая грязная, что-то случилось?
– Ничего не случилось. Просто мы с хлопцами заигрались, сегодня нас было аж девять человек, вот и придумали играть в сыщиков и разбойников, потом купались, потом опять играли.
– Ты ж почему меня не предупредил, а? Я ж беспокоюсь. На обед не пришёл. Ничего не сказал, – наседала Мария.
– Простите, тётя Мария, я постараюсь больше так не делать, –сказал Ваня как можно убедительнее и глядя с покорным видом на тётю, поскольку ему действительно было неудобно и стыдно и за своё враньё, и за беспокойство, доставленное этой доброй
женщине.
– Ну, ладно, надеюсь, что всё будет именно так. Пошли ужинать, сорвиголова. Тебе нельзя без обеда, ты и так худющий. Желудок испортишь. Вот тогда и вспомнишь меня, – заключила она, примирительно обняв его за плечи и увлекая за собой в дом.
    Потом, спохватившись, добавила:
– Тю, такой грязный, иди умойся, разбойник. Или сыщик?
– И то и другое по очереди, – с облегчением оттого, что враньё заканчивается, произнёс приободрившийся парнишка.
На следующий день «бои местного значения» возле заброшенной помещичьей усадьбы продолжились. Но на этот раз всё закончилось значительно раньше, чем рассчитывала мальчишеская братия.
       Нюрка Ветрова, раздираемая любопытством, решила проследить, чем же занимаются Петька и Ванька. Встав пораньше, она пошла в сторону, откуда появились два приятеля, и спряталась за плетнём последнего деревенского огорода. Ждать ей пришлось
недолго; мальчишки, взбудораженные событиями прошедшего дня, торопились продолжить «сказочные» развлечения, и поэтому вся их сущность рвалась вперед – к оружию, к стрельбе, к представляемому «бою». Как настоящий разведчик, Нюрка передвигалась за ничего не замечающими друзьями, то прячась за кустами, то опускаясь в попутную балку, то отпуская мальчишек на голом степном месте так далеко, что чуть не теряла их из виду. Но в конце концов девочка поняла, куда они направляются:
– Э, да они идут к помещичьей усадьбе, посмотрим, что они там забыли!
Нюрка решила подойти к усадьбе немного с другой стороны и найти разгадку таинственности пацанов. Но когда она  заканчивала свой маневр, вдруг раздался выстрел, вызвав такой сильный испуг, что она громко «ойкнула» и присела. В это
время выстрелы посыпались один за одним. Душа Нюрки ушла в пятки. Ей хотелось броситься прочь, но отчаянное, просто непреодолимое любопытство остановило её и заставило, крадучись, пройти несколько шагов и осмотреться. То, что она увидела на поляне, перед развалинами усадьбы, заставило её одновременно ужаснуться, удивиться и позавидовать мальчишкам, палившим из винтовок и наганов по
воображаемым мишеням из банок, кирпичей и других подходящих предметов.
      Немного успокоившись, девочка осторожно стала отходить назад, а затем бросилась изо всех сил бежать в сторону села. Ей приходилось периодически переходить на шаг, чтобы отдышаться, но тревога заставляла вновь бежать и бежать, не думая о большом расстоянии, которое надо было преодолеть. Только возле крайних домов села Нюра на минутку остановилась. Улица была почти пуста, только несколько малышей  копошились в дорожной пыли. Взрослые были на работе, в поле, на ферме. Чуть отдохнув, девочка направилась в сельсовет, поскольку точно знала, что там обязательно будет кто-нибудь из взрослых. Забежав в сельсовет, закричала:
– Дядя Никифор! Мальчишки, мальчишки стреляют!
Никифор Андреевич Решетко, мужчина лет сорока пяти, председатель Тряскинского сельсовета, не отрываясь от написания какой-то бумаги, сердито промолвил:
– Хто там стреляет, шо ты кажешь?
– Мальчишки Кныш, Полухин, Полуэктив и ещё их много стреляют из ружьёв на помещичьей усадьбе... Правда, из настоящих ружьёв.
Только теперь, оторвавшись от трудно сочиняемой им бумаги, Никифор переспросил:
– Шо, прям-таки из ружей?
– Я не вру, правда! – божилась Нюра.
– Ну ладно, посмотрим, шо там таке.
Председатель неспешно встал, сложил все бумаги, вышел во двор, где был привязан выделенный сельсовету конь, вскочил в седло, сказав в сторону Нюрки:
 – Ну, смотри, девка, не дай боже брехня!
Девочка обиженно крикнула ему вслед:
– Да,правда...не брехня!
Председатель рысью направил коня в сторону предполагаемой стрельбы и через минут двадцать был уже рядом с развалинами усадьбы. Ещё издалека он действительно услышал звуки беспорядочных выстрелов.
Подъехав поближе, Решетко неожиданно появился за спинами увлечённых боевыми действиями мальчишек.
– Отставить пальбу! – громко крикнул Никифор.
Вся команда пацанов так и замерла от неожиданного появления взрослого.
Но этой задержки Решетко хватило для того, чтобы скомандовать:
– Всем стоять! Федька, ко мне!
Мальчишки, готовые бросится врассыпную, поняли, что бежать и тем более прятаться уже поздно.
Председатель сельсовета спрыгнул с лошади и начал с любопытством рассматривать вооруженных ребят:
– От так вояки. И откуда ж вы всё это наробили?
    После того, как Кныш неохотно объяснил, откуда они взяли оружие, Никифор Андреевич приказал мальчишкам сложить оружие в одном месте, извлёк из каждого магазина имевшиеся там патроны, сбросил их в валявшийся здесь же небольшой ящик из -под боеприпасов. Потом, оставив Стёпку Полухина возле изъятого вооружения, строжайше наказал ему:
– Даже не смей прикасаться к оружию! Все остальные – со мной, показывайте ваш клад.
Когда он осмотрел всё собственными глазами, то очень был удивлён и озадачен:
– Вот это да! Постарались беляки, всё в смазке и как новенькое. Так, надо вызывать участкового. Федька, садись на коня, найди Тимофеича, нашего участкового милиционера, он должен быть дома. Да, предупреди его, чтобы взял с собой харчей, придётся охранять до завтра всё это богатство.
      На следующий день из районного центра прибыли две бортовые машины с двумя милиционерами. Когда всё вооружение и амуниция были сложены, машины оказались заполнены под завязку. Обоз, пыля, двинулся от места необычной находки. Ватага мальчишек разочарованными взглядами провожала уплывающее от них счастье «битв» и «подвигов».
     Так окончилось событие, которое оставило незабываемый след в жизни Ивана Семёновича Полуэктива, да и, видимо, других участников приключения. Ещё долго каждый из них вспоминал о том распирающем душу восторге владения оружием. Часто, собираясь вместе, с сожалением говорили, что всё так быстро закончилось, и недоумевали, кто же это мог сказать председателю сельсовета об их тайне и удаче.
                4
      Но лето продолжалось.
      В свободные часы от домашней работы в саду и на огороде хлопцы придумывали разные необычные состязания и развлечения.
      Как-то Ванька и Петька долго купались на речке. Река, которая называлась Кривой, причудливо петляла на всём протяжении своего небыстрого течения, огибала село с трёх сторон. Видимо, первые поселенцы и выбрали это место, используя естественную
преграду, построенную самой природой. Русло реки с песчаным дном то значительно расширялось в низких местах, то сужалось так, что можно было добросить камень до противоположного берега. Часто заросли кустов покрывали пологие берега реки, местами оставляя пространство для небольших песчаных площадок, которые и использовались под купание.
        Июльское солнце припекало так, что поначалу даже не хотелось
вылезать из воды. Друзья долго дурачились в реке, подныривая друг под друга, дёргая то за ногу, то за трусы, то с воплем, высоко выскакивая из воды и потом стремглав улепётывая от товарища. Ванька стал брызгать водой в лицо Петьке, используя свою ладонь почти как поршень в насосе, на что тот, захлёбываясь струями воды, мог ответить только фонтанами брызг, бешено работая обеими руками.
 В конце концов они все же выдохлись, выскочили на берег и бухнулись в горячий песок, отдаваясь блаженству тепла и внутренней необъяснимой радости бытия. Но длилось это недолго. Почему-то сегодня больше никто не подходил, и становилось скучновато без вечных придумщиков Федьки Кныша и Стёпки Полухина.
– Что будем дальше делать? – спросил Ванька.
– Не знаю, – лениво ответил Петька, – давай подумаем.
  Но ничего интересного в голову не приходило. Прошло ещё какое-то время. Петька уже ёрзал на песке и уже давно поглядывал в сторону ближних кустов, вставать не хотелось.
Но организм всё настойчивее требовал освобождения от отработанной жидкости. И тут Петьке показалось, что ему пришла отличная развлекательная идея.
– Слышь, Ваньша! А давай поспорим, что я тебя дальше писну.
Немного стеснительный Ваня удивлённо ответил:
– Ты что, Петьша? А если кто-нибудь увидит?
– Никого же нет, ты что, боишься проиграть?
– Да ничего я не боюсь. А на что спорим?
Петька, немного призадумавшись, быстро придумал:
– Кто проиграет, тот пять саженей протащит на горбу победителя до речки.
– Ладно, давай. Вот отсюда, – согласился Ванька, проводя ногой черту на песке.
– Я первый! – крикнул Петька. Терпеть ему было уже невмочь.
Выставив своё главное мужское отличие, он так запустил струю, что она пролетела метра два, а то и больше. Петька, обрадованный наступившим облегчением, хвастливо воскликнул:
– Ха, ну что, давай попробуй!
Неискушённый в таких делах Ванька встал у черты, напыжился и попытался сделать то же самое, что и его дружок, но неожиданно для него брызги мочи полетели в разные стороны.
– Ой, умора! Что, дрансбой-то не работает? – засмеялся Петька.
   Ванька поперхнулся и только хотел сделать вторую попытку, как из-за дальних кустов тальника показались несколько девчонок.
Лицо Ванюшки моментально окрасилось почти в пурпурный цвет. Он очумело рванулся в сторону речки и с ходу нырнул подводу.
В это время на берегу Петька, схватившись за живот, заливался истерическим смехом и голосил:
– Ой, не могу! Ой, сейчас помру, спасите Христа ради.
Девчонки подошли ближе и с недоумением смотрели на катающегося и задыхающегося от смеха Петьку. Занятые своими разговорами, они даже и не обратили внимания на бесстыжее соревнование мальчишек и не поняли, почему Ванька задал такого стрекача к реке.
– Ты что, очумел, Петька? Что случилось? – как всегда спросила самая первая и вездесущая Нюрка Ветрова.
– Ничего, пескарь заскочил в трусы, – нагло ответил приглушённым голосом Петька, продолжая смеяться.
– Ах ты, бессовестный, – с улыбкой произнесла Нюрка, пытаясь казаться серьёзной. Её подружки, услышав эти слова, весело рассмеялись.
Лишь когда девочки с радостью пошли купаться, не обращая внимания на Ваньку, он с облегчением вышел из воды и сел рядом с Петькой, который всё ещё смеялся.
– Ну, хватит ржать, не так уж это и смешно, – промолвил Ванька и добавил, – поди ещё кому-нибудь ляпнешь об этом?
– Ладно, не дрейфь, никому не скажу, – поклялся с напускной серьёзностью Петька, но тут же опять зашёлся хохотом. Ванька, заражаясь от друга смехом, прыгнул на него, и они дурашливо начали бороться и кататься по песку.
    В конце концов, устав, мальчишки блаженно растянулись на тёплом песке и начали рассматривать причудливые формы облаков. Они наперебой фантазировали, сравнивая облака с головой собаки, фигурой человека и другими образами.
В это время появился Федька Кныш со своей обычной командой хулиганистых парней. Они все хрустели откусываемыми яблоками, которыми были набиты их карманы и пазухи рубах.
     Все оживлённо обсуждали удачный набег на колхозный сад и смеялись над сторожем дедом Нечипором, который проспал их налёт, прикорнув в тенёчке развесистого дерева.
– Эй, мелюзга, – сказал Стёпка Полухин, обращаясь к Ваньке с Петькой, – яблочка не хотите?
– Хотим, – быстро ответил Петька, ему уже давно хотелось есть, и яблоки были очень кстати.
– А этого не хочешь? – спросил Стёпка, делая неприличный жест, и рассмеялся. Его друзья, тоже засмеявшись, начали подшучивать над младшими.
Петька с Ванькой, не выдержав этого, хоть и шутливого, но достаточно обидного напора со стороны своих постоянных партнёров по играм, схватили одежду и побежали прочь от улюлюкающих пацанов. Кто-то вслед даже кинул огрызок яблока.
Отбежав немного от ватаги, парнишки оделись и пошли по направлению к селу.
Обида и злость обуревали их. Но больше всего негодовал Петька:
– Вот гады, чтоб им пусто было.
– Жмоты проклятые, подавитесь вы своими яблоками, – продолжал ворчать Петька, обращаясь к уже невидимым обидчикам.
Окончательно успокоившись, Петька вдруг предложил:
– А чо, Ваньша, давай тоже слазим за яблоками в колхозный сад.
– Петьша, у нас же своих полно, да они же ещё и не очень спелые, – слабо возразил Ванька.
– Скажи, что боишься. Эх, ты, трус несчастный! – продолжал гнуть свою линию Петька.
Ванюшке не очень хотелось идти воровать яблоки, но он не мог принять Петькиных обвинений в трусости и сдался:
– Ну, пошли, мозоль ты приставучий, посмотрим, кто трус.
И друзья, немного поменяв направление, двинулись в сторону колхозного сада.
Путь от места купания до сада, который раньше принадлежал помещику, а теперь был колхозным, не занимал много времени. Добравшись до ближайшей дыры в плетне сада, они проскользнули внутрь и затаились за первой раскидистой яблоней, чтобы осмотреться и понять, нет ли поблизости сторожа, деда Нечипора. Не обнаружив поблизости сторожа, они решили немного углубиться, выбрали подходящую яблоню и начали лихорадочно набивать яблоки за пазуху. Увлечённые своим занятием, они поздно заметили появившегося метрах в пятнадцати деда Нечипора, который хоть и был подслеповат, но на таком расстоянии увидел воришек и крикнул:
– Ах вы, бисовы дети, шо ж вы робите!
От неожиданности ребятишки на мгновенье замерли, а затем, словно по команде, пустились бежать изо всех сил.
Старик, скорее для острастки, а может, для отчёта перед начальством, пальнул вдогонку мальчишкам зарядом соли. И надо ж было тому случиться, попал именно туда, куда и надо было: как раз немного пониже спины.
Но если Ваньке досталось чуть-чуть, со скользом, то Петька получил в мягкое место достаточно много мелкой соляной «дроби». Почувствовав нестерпимое жжение и боль, Петька взвыл и так понёсся вперёд, что Ванька едва поспевал за ним. Выскочив за пределы сада, мальчишки пробежали ещё несколько сотен метров.
— Стой, Петька! Остановись! — крикнул Ваня, переходя на шаг.
И тотчас же с большей силой ощутил жжение в ноге. Ему было и досадно, и смешно, и тревожно за своего друга, который, остановившись, пытался пощупать горевшие ягодицы. Но это принесло ему только дополнительную, просто невыносимую боль. Петька взвыл, завертелся на месте:
— Уй! Уй! А-а-а-а! Ванька, больно-о-о, что де-ла-ать?
Это был сложный вопрос. Они не могли никому рассказать о том, что произошло. Дома им бы «досталось» за воровство. Хлопцы, а тем более девчата — засмеют.
— Петьша, я от кого-то слышал, что в воду скорее надо. Побежали на речку, в наше укромное место.
И мальчишки рванули к спасительной реке. В облюбованном тихом месте реки они часто ловили рыбу самодельными удочками, прятали в густых кустах снасти и разные «драгоценные» для мальчишек штучки.
Почти с ходу сбросив с себя одежду, пареньки голышом заскочили в воду. Через некоторое время, когда боль стала отпускать, Ванька незлобливо стал подшучивать над своим другом:
— Ну что, Петьша, как твой пердомёт, готов ответить ответной стрельбой по деду Нечипору или патроны все вышли?
Но Петька был пока ещё не склонен отвечать тем же, мягкое место ныло и саднило:
— Отстань, Ваньша, не до тебя! — сопел и кривился подстреленный дружок.
Ещё очень долго вспоминали друзья тот злосчастный день, подтрунивая друг над другом, но о своём конфузе не поведали никому.
                5
      Года через два, когда Петька Козаченко в очередной раз получил по рукам линейкой от зловреднейшей (по его мнению) учительницы математики Анны Сидоровны, он вдруг подумал: «Как бы хорошо было влепить ей заряд соли в мягкое место». Он даже расплылся в мечтательной злорадной улыбке. Его воображение нарисовало образ Анны Сидоровны, которая громко вопит и крутится вокруг своей оси. И сразу же услышал окрик:
— Козаченко, ты опять витаешь в облаках? Слушай! Нерадивое дитя времени!
Анна Сидоровна была учителем старой закалки, ещё времён царской России. Хотя уже почти два десятилетия существовала советская власть, которая отменила телесные наказания, она часто использовала увесистую линейку для наказания особенно непослушных и ленивых учеников. Никто из детей никогда не жаловался. Они осознавали свои проступки и боялись, что родители накажут их ещё строже.
Петька был вертлявым и очень невнимательным учеником. Ваня Полуэктив, сидевший с ним за одной партой, часто помогал другу справиться с нелюбимой математикой, периодически пихал в бок вечно ёрзавшего друга, как бы предупреждая и призывая сосредоточиться на учёбе. В этот раз, получив тычок от товарища, Петька в ответ двинул его локтем так сильно, что Ванька, не сдержавшись, ещё раз подтолкнул друга. Анна Сидоровна, увидев эту возню, громогласно выдохнула:
— Руки на парту, паршивцы! И влепила обоим по послушно вытянутым кистям рук.
Было больно и обидно, особенно Ване, который до этого никогда не отличался плохим поведением в школе и учился хорошо.
     По дороге из школы домой Петька вовсю ругал Анну Сидоровну, пытаясь привлечь на свою сторону Ваньку, который, насупившись, пыхтел и до поры не высказывал своего мнения. Когда Петька озвучил свою мечту о заряде соли для учительницы, Ванька расплылся в улыбке, вспомнив Петьку и себя, отмокающих в реке. Но всё же сказал:
– Петьша, ты чо, взбрендил? Это же учительница!
Петька не сдавался:
– Всё равно надо отмстить этой злюке!
На следующий день Петька предложил план мести, от которого у Ваньки расширились глаза. Дружок предлагал набить в стул учительницы патефонные иголки.
– Петьша, это же больно. Да и как ты набьёшь, девчонки же увидят и сразу сдадут.
– Ваньша, я всё продумал, завтра мы с тобой дежурные по классу, поэтому придём пораньше, я возьму дома молоток, а ты иголки.
– Какие иголки? Нету у меня ничего, – отнекивался Ваня.
– Не бреши, я видел у тебя старые иголки от патефона, – настаивал Петька.
Действительно, однажды Ваня увидел и попросил  использованные иголки у секретаря комсомольской ячейки села Миши Селезнёва, который в клубе по выходным заводил для селян чудо того времени: патефон, заработанный комсомольцами в неурочное время на зернотоке местного колхоза.
Иголок было четыре, и они лежали в потёртой коробочке из-под спичек, как редкость, пока ещё не нашедшая применения в мальчишеских делах.
      Деваться было некуда, но сомнения и постыдность Петькиного плана заставили вяло сопротивляться:
– А если услышат или увидят? Да и больно же! – с надеждой промямлил Ваня.
Но Петька, воодушевлённый планом мести, ничего не хотел
слушать.
– Не дрейфь, Ваньша, придём пораньше. Ты будешь сторожить дверь, чтобы кто-нибудь вдруг не зашёл. Я буду вбивать иголки. Да и уборщица тётя Мотя немного глуховата. Кончики иголок оставлю не очень длинными. Будет больно, но не смертельно, –сказал Петька и злорадно гоготнул.
      Козаченко был упрям в своем желании отомстить Анне Сидоровне и смог убедить своего сильно сомневающегося друга.
     Утром, войдя в школу, они увидели тётю Мотю, обходящую свои владения с влажной тряпкой:
– Хлопцы, а вы шо ж так рано? – удивлённо спросила она.
– Мы дежурные, нам надо приготовить класс к первому уроку, – сразу же выпалил Петька.
– Вытирайте ноги, а потом проходите, – строго сказала она и как бы про себя добавила, – а я пойду пока крылечко подмету.
    Петька чуть не запрыгал от такой удачи, на самом деле он побаивался, что уборщица услышит стук молотка.
    Войдя в класс, мальчишки начали поспешно действовать.
    Ванька быстро прикрыл дверь и, на всякий случай, воткнул в дверную ручку довольно толстую деревянную указку. Петька перевернул учительский стул и начал вбивать первую иголку. От волнения руки его тряслись, и он сначала выронил иголку, потом она пошла у него вкось, и, хотя сиденье было из не очень толстой фанеры, иголка только сделала бугорок, приподняв кончиком слой фанеры. Вторая игла вошла хорошо, её острый кончик выглядывал миллиметра на три-четыре из сиденья стула. Петька заколачивал третью иголку, когда входная дверь зашевелилась, и из-за неё донёсся голос тёти Моти:
– Шо вы там стучите? Эй, дежурные. А ну-ка открывайте, кому говорю!
От неожиданности Петька выронил спичечный коробок с оставшейся иголкой. А Ванька прошипел:
– Молоток прячь! Стул подними!
И уже громким, но дрожащим от нервного напряжения голосом сказал:
– Открываем, тётя Мотя! – Вытащил указку из ручки и быстроспрятал за спину.
Ввалившись в класс, уборщица грозно вымолвила: – Шо тут робите, бесенята, шо за стук?
– Ничего, просто я стул уронил, – промолвил ни живой ни мёртвый Петька, одновременно, ногой пытаясь задвинуть упавший коробок под учительский стол.
Это движение не осталось без внимания тёти Моти.
– А ну-ка давай, шо там це таке под ногами?
Это было началом провала их плана мести.
– Да так, ничего, коробочка пустая, – мямлил Петька.
Не дождавшись, когда мальчишка отдаст коробок, тётка наклонилась за ним, для удобства присаживаясь на стоявший рядом стул.
– Это же спички, шо школу задума… Ой, маты моя, шо це таке! Ой!..
В мгновенье покраснев, уборщица вскочила, как ошпаренная, со стула и, оглянувшись на сиденье, заголосила:
– Ах вы, ироды проклятущие! Та шоб вам пусто было. Это надо ж такое придумать! Фулиганы несчастные!
Петька отшатнулся от неё, готовясь дать стрекача, но услышал:
– Стойте, поганцы! – громогласно воскликнула Матрёна, преградив ему путь отступлению. А ошарашенный Ванька даже и не подумал бежать, понимая бесполезность этой затеи.
Немного успокоившись, тётя Мотя начала допрос, как она выразилась, «фулиганов». Под напором Мотиных вопросов парнишки сдались, открыв весь секрет своего поступка.
– Вот дурни! Вас же за это из школы могут турнуть. Это ж надо ж, это ж надо ж… – повторяла она и вспоминала, как ей хотелось учиться, но такой возможности у неё не было из-за глубокой бедности их многочисленной семьи.
        Потом, видимо, пожалев, решительно сказала: – А ну давай, Петро, вытаскивай свои гвозди из стула. А ты, Иван, выйди из класса и смотри, скажешь, ежели шо.
           Петька долго возился с вбитыми иголками, молотком подбивая их то в одну, то в другую сторону. Видя, что одну иголку, ту самую, которая прошла наискось, не удаётся вытащить,  уборщица сказала:
 –Ладно, прихлопай её к днищу, а то уже скоро народ пойдёт. И пошли отсюда.
     Потом взяла злополучный стул, зашла в учительскую, заменила его на другой, точно такой же. Ещё раз глянула на чуть подпорченный стул.  Для непосвящённых в эту историю немного выпирающий бугорок означал не более чем маленькое коробление материала. Поставив другой стул в класс, она вышла на крыльцо и сказала стоявшим недалеко мальчишкам:
– Но не думайте, шо это вам так с рук сойдёт!
   Весь день пареньки ждали предстоящих разборок. Но уроки закончились, а их никто никуда не вызвал и ничего никто не сказал. Проказники покинули класс, на всякий случай быстро проскочив мимо учительской, и вышли на улицу. Они облегчённо вздохнули, поверив в счастливый конец их вылазки. Наказанье ждало их дома. Но если Ване от родной тёти Марии достались только назидания с просьбами сделать клятвенное обещание, что такое больше никогда не повторится. И племянник от чистого сердца, совершенно не лукавя, дал это обещание, зная, что он постарается именно так и сделать. А вот Петьке, несмотря на все его заверения и обещания, сурово досталось отцовским ремнём по тому самому месту, которое должно было болеть у Анны Сидоровны, но в который уже раз болело и горело у неудачливого составителя каверзных планов.
                6
     Конец лета 1937 года запомнился Ивану Семёновичу Полуэктиву непонятными и странными для него событиями. Почти все мальчишки гордились тем, что у них в клубе висели несколько портретов видных военачальников, героев Гражданской войны, раздобытых где-то Мишей Селезнёвым, который просто бредил армией и старался в своей комсомольской ячейке наладить армейскую дисциплину.
Но однажды, проходя мимо клуба, Ванька и Петька увидели, как комсомольский секретарь выносит из клуба портреты Блюхера, Якира и Гамарника.
– Миша, ты их куда-то собираешься перевесить? – спросил Ваня у Селезнёва.
На что тот угрюмо ответил:
– Нет, собираюсь выкинуть или сломать! И добавил:
– Это, хлопцы, враги народа!
– Как так, это же красные командиры? – воскликнул Ванька.
– Вот так, оказались предателями, замаскированными шпионами, в общем, врагами народа. Пришло указание из райкома комсомола – разъяснить вражескую сущность этих людей и убрать, чтобы и памяти о них не осталось, – сказал с досадой Селезнёв. – Да и по радио передают о различных группах врагов народа.
Ванька с Петькой стояли, ошарашенные этой новостью. В это время подошли Федька Кныш и Стёпка Полухин, которые, узнав, в чём дело, предложили комсоргу:
– А давай, Михаил, устроим этим врагам позорную казнь.
На что Селезнёв, махнув рукой, ответил:
– Да забирайте портреты и делайте с ними что хотите. Но только уничтожьте, чтобы и следа не осталось.
При слове «уничтожить» Кныш злорадно улыбнулся:
– Будь спок, секретарь, это мы с удовольствием!
Забрав портреты, мальчишки двинулись на край села, попутно запасаясь орудиями «возмездия». Федька был мастером на выдумки. Он мог придумывать изощрённые и показательные экзекуции как для провинившихся, по его мнению, мальчишек, так и для животных или птиц, которых считал «заслуживающими» наказания. А теперь он выбрал для своих забав случайно подвернувшиеся портреты «врагов народа».
Примерно через полчаса для публичной «казни» портретов было всё готово.
Сначала в расставленные под кустарником портреты полетели тухлые яйца.
Одно точно брошенное яйцо попало маршалу Блюхеру прямо в глаз и потекло жёлто-серой массой, как будто полководец заплакал от бессилия перед таким издевательством.
По крайней мере, так показалось Ване. Ему как-то стало не по себе, но всё-таки он продолжал швырять теперь уже гнилыми яблоками, как и все остальные парни. Потом они по очереди стреляли из рогатки, превращая в месиво толстые листы бумаги, на которых были напечатаны портреты. Дело закончилось «штыковой» атакой и рубкой палками остатков «врагов народа».
Через несколько дней после этого случая Ваня, войдя в дом, увидел тетю Марию, которая сидела за столом и, казалось, была погружена в свои мысли. Она смотрела на лист бумаги, лежавший перед ней, с какой-то странной отрешённостью.
– Ванечка, твоего брата Федю арестовали. Олена пишет, что предъявляют обвинения во вредительстве на электростанции.
   Известие стало настоящим потрясением для подростка. Они не часто виделись после того, как брат уехал учиться в Киев, а Ваня стал жить у тёти Марии, но Фёдор всегда был для него примером: закончил институт и уже работал главным инженером на электростанции.
– Как же так, тётя? – спросил тихо Ваня. – Не верю, что Федя – вредитель, а..?
– Не знаю, мальчик мой, не ведаю, – только и смогла промолвить Мария, – прошу тебя, Ванюша, не говори пока об этом никому, может быть, как-то всё образуется.
Действительно, месяца через полтора пришло письмо от матери, что Фёдора освободили и восстановили на работе. Это было счастье для всей семьи Полуэктовых. Ванька просто возликовал:
– Разобрались, я ведь знал, что Федя никак не может быть вредителем и тем более врагом!
  Хотя происшествие с братом заставило Ванюшку задуматься над всем, что творилось вокруг и сообщалось по радио. В мальчишескую голову закрался червячок сомнений, которого он ранее не ощущал, когда участвовал в «казни» портретов военачальников.

                7
1941 год. Войну Иван Полуэктив встретил в Харьковской области, когда должен был учиться на последнем курсе сельскохозяйственного техникума. Всех учащихся техникума отправили на рытьё противотанковых рвов. Фронт стремительно приближался, и большая часть работавшего и учащегося населения привлекалась на постройку оборонительных рубежей.
Здесь, пока ещё в тылу, война давала о себе знать ужасами налётов немецкой авиации, бомбёжками, обстрелами , гибелью и ранениями мирных людей.
Вначале Ванька не мог смотреть в сторону убитых или раненых: его мутило при виде окровавленных бинтов и повязок. Однажды, во время очередного налёта двух фашистских самолётов, он сначала услышал рядом крик, а потом увидел расплывающиеся
красные круги на платье уткнувшейся лицом в землю знакомой по техникуму девушки. Он, не медля, подскочил к ней, перевернул на спину, готовясь как-то помочь, но, увидев её открытые и безразлично глядящие глаза, понял, что ей уже ничем нельзя помочь
Ваня сел рядом, комок жалости и беспомощности подкатывал к горлу и давил на глаза, но он взял в себя в руки, подозвал какого-то незнакомого парня, вдвоём они унесли девушку на место, где укладывали ещё нескольких погибших.
На следующий день по траншее ходили двое военных, делавшие опрос парней, которые по виду подходили для призыва в армию.
– Хлопец, пошли-ка с нами, – сказал один из них Ване, – ты вполне справный мужик для службы.
Хотя Ивану должно было исполниться восемнадцать лет только через четыре месяца, он не стал ничего объяснять, а лишь молча двинулся вслед за офицером.
Когда собралось человек двадцать подходящих по возрасту парней, подошёл грузовик, их посадили и повезли в обратную сторону от фронта.
Так Иван Полуэктив неожиданно попал в армию. Когда на пункте формирования всё-таки выяснилось, что ему нет ещё восемнадцати , старший офицер определил Ивана в группу, отправлявшуюся ещё дальше в тыл, в учебное подразделение.
                8
В учебной роте, которая разместилась в здании заброшенной школы, в сжатые сроки обучали новобранцев азам военного дела. Они должны были освоить оружие, приёмы маскировки и рытья окопов, а также изучить основные уставные законы и положения. Кроме того, им предстояло приобрести множество других жизненно важных воинских навыков.
Большинство младших командиров в учебной роте были сержантами, которые уже успели принять участие в боевых действиях за последние три-четыре месяца войны. Новобранцам повезло, что их командиры отделений были опытными солдатами, которые уделяли особое внимание практическим аспектам ведения боя: стрельбе, штыковому бою, уходу за оружием и даже некоторым особенностям поведения немецких солдат.
В составе взвода новобранцы учились взаимодействовать между отделениями, используя простые сигналы для передачи информации, а также совершали марш-броски с полной выкладкой.
Командир взвода младший лейтенант Зотов, гоняя будущих бойцов до седьмого пота, постоянно повторял: «Что говорил Суворов? Забыли? Напоминаю для нерадивых: если руки и ноги гудят, значит, жопа останется цела». При этом он восторженно ухмылялся, находя очень замечательным свой перевод знаменитых суворовских слов о том, что «тяжело в ученье, легко в бою».
Больше всего Ивану Полуэктиву доставляло удовольствие стрелять по мишеням, но существовало ограничение на расход патронов, приходилось много тренироваться вхолостую, отрабатывая прицеливание, дыхание и правильное нажатие спускового крючка. Трёхлинейка, то есть винтовка Мосина образца 1893 года, которую выдали после присяги Ивану, была в принципе неплохим оружием, особенно для стрельбы на дальние расстояния.
К концу второго месяца обучения он показывал отличные результаты в точности и быстроте стрельбы. Это было отмечено командиром взвода. И когда дело дошло до штатного укомплектования взвода оружием и боеприпасами, взводный определил Полуэктива в бронебойное отделение, помощником наводчика или как чаще говорили, вторым номером к младшему сержанту Кривошеину. Кривошеин встретил Ивана не очень дружелюбно:
– Ну что, салага, ты хоть сможешь приподнять ПТР?
Противотанковое ружьё ( ПТР) действительно было очень тяжёлым,
но Полуэктив , несмотря на невысокий рост, был плотным, жилистым
и для своих лет довольно-таки сильным парнем. Он взял ПТР двумя руками, сначала как штангу, почувствовал вес, а потом тут же взялся одной рукой за рукоятку ружья, прикинув, что одному человеку его тяжело будет тащить, особенно на дальние расстояния, если учесть ещё две сумки патронов и личную винтовку.
Работа предстояла тяжёлая во всех смыслах. Но Иван не стал делиться своими мыслями вслух и старался сохранять внешнее спокойствие.
– Ну-ну, может, ты ещё и с рук попробуешь выстрелить? –
хмыкнул наводчик, не выказав ни одним мускулом своего удивления. Затем примирительно добавил:
– Ладно, поглядим, покумекаем, что ты за фрукт.
Изучение материальной части противотанкового ружья Дегтярёва не заняло большого времени, так как ружьё было простым в устройстве и применении. Хотя вначале непривычно было прицеливаться, так как прицел и мушка находились сбоку от ствола, но, как сказал Кривошеин, что и «скотина ко всему привыкает, а уж человек и подавно». Да, действительно, вскоре Иван вполне освоился и с этим оружием, несмотря на то, что командир расчёта
сразу же объяснил, что его задача – таскать, а не стрелять из противотанкового ружья.
Иван, с недоумением глядя на младшего сержанта, спросил:
– Как же я буду всё вооружение таскать.
– Как, как. Как накакаешь, так и съешь! На дальние расстояния ружьё вдвоём будем таскать или по очереди. Смотри какой «какала» нашёлся, – не преминул съязвить Кривошеин.
Когда стали отрабатывать совместные действия применения ружья с подносом боекомплекта, подачей патронов при заряжании, устройстве гнёзд и перетаскивании ружья на запасную позицию, вот тут-то Кривошеин устроил молодому бойцу «весёлую
жизнь», от которой у Ивана к концу дня еле волочились ноги, а руки гудели и ныли настолько, что хотелось бросить «чёртову железяку» и никогда больше к ней не подходить. Но бросить было нельзя, это молодой красноармеец прекрасно понимал и
терпел изо всех своих ещё юношеских сил. Иногда бывали дни, когда Кривошеин, уставая сам, давал отдых и своему бойцу. Они с удовольствием садились на земляной приступок в окопе и молчали, думая каждый о своём.
    Из сообщений Совинформбюро Ваня Полуэктив знал, что немцами уже захвачены и его родные места, и Харьковская область, где он учился. Но что стало с родными, он не знал абсолютно ничего. «Наверняка Дмитрий воюет , где-то в Белоруссии , если, конечно, живой. А вот что с остальными?» – частенько думал он, несмотря на изнурительное военное обучение. Иван всё больше беспокоился о своих близких. Из разных источников было известно что фашисты часто расправляются с невинными людьми, грабят и сжигают дома. «Мама, тётя Мария и Галя наверняка остались на захваченной территории. Что там творится? А братья Фёдор и Кирилл где? Может, их тоже забрали в армию? Хотя в этой суматохе всё что угодно могло быть. А Прасковья с семьёй? Львов-то вообще в первые дни войны захватили». Тревожные мысли не давали ему покоя, неизвестность пугала, ухудшая настроение и усиливая сумятицу в его ещё неокрепшем, колеблющемся из стороны в сторону сознании.
9
В январе 1942 года стрелковый полк, готовился вместе с другими частями и соединениями Юго-Западного фронта к проведению задуманной вышестоящим командованием фронтовой операции по освобождению территории Харьковской области. Полк пополнился свежими подразделениями, прошедшими боевую подготовку и полностью укомплектованными штатными единицами вооружения,
В одном из прибывших недавно на фронт подразделений находился рядовой Иван Полуэктив.
Четырёхмесячная боевая учёба придала молодому бойцу больше уверенности в своих силах, во взгляде и фигуре вырисовывались мужественность и неподдельная взрослость.
Когда их рота прибыла на передовую, вместо подразделения,
отправлявшегося на отдых и переформирование, последовала команда занять уже подготовленные окопы, осмотреться и приступить к маскировке и улучшению занимаемых позиций. Напротив,за рядами колючей проволоки, на небольшой возвышенности виднелось село, занятое немцами. Оно носило смешное название Длинненькое.
    Основной массе бойцов повезло, так как не надо было долбить замёрзшую землю, строить землянки. Но отделению бронебойщиков пришлось оборудовать отсутствовавшие позиции для своих двух расчётов, поставленных на флангах роты. Начались очень хорошо знакомые Ивану земляные работы. Только теперь было понятно, что если как следует не зароешься в землю, не замаскируешь позицию, не подготовишь запасную, то вряд ли долго проживёшь. Бронебойщики с ожесточением начали долбить землю, с завистью поглядывая на сослуживцев, пришедших на готовенькое. Но когда командир роты старший лейтенант Макаренко, пройдя по всем траншеям и окопам, приказал взводным дать команду на улучшение всех позиций, занимаемых ротой, и все бойцы начали копошиться, углубляясь и маскируя свои огневые точки, бронебойщики заметно ожили, так, словно получили подмогу и дополнительную силу. При этом они подшучивали друг над другом, пытаясь по мере возможности хоть как-то отвлечь своё тело от тяжести выполняемой работы.
– Ну что, Ванька, что пыхтишь и пускаешь пар, как паровоз?Смотри, чтоб задний клапан не открылся, а то придётся противогаз надевать, – кричал, махая сапёрной лопаткой, Кривошеин.
– Не бойтесь, товарищ младший сержант, клапан не откроется, давно уже уголёк прогорел, – несколько неожиданно для себя ответил Полуэктив, намекая на отсутствие запаздывающей где-то полевой кухни.
– Да, действительно, кишка к кишке уже прилипла и хочет от горя задавиться. Пора бы и пожрать.
Постепенно позиция бронебойщиков приобрела привычные очертания, как и весь передний край, занятый окапывающимися или уже окопавшимися боевыми подразделениями. Наконец появилась полевая кухня с долгожданным обедом. Через некоторое время последовала команда на приём пищи. Как-то сразу подобрели лица бойцов, радостно расправлявших усталые руки и плечи. Весело забрякали ложки и котелки, как будто напевали несуразную и немелодичную, но всё же чем-то приятную песню.
    Следующие три дня прошли относительно спокойно,  можно было немного расслабиться. Иван, вместе с другими новичками, постепенно привыкал к периодическим перестрелкам с обеих сторон, осветительным ракетам, зависавшим над нейтральной полосой и немецкими окопами, далёкому урчанию немецких танков и другой техники. Но на четвёртый день что-то стало меняться: забегали связисты и посыльные, потом к ротному были вызваны командиры взводов. К вечеру уже все бойцы негласно знали, что завтра начинается наше наступление. Смысл этого слова – наступление – не сразу дошёл до Ивана. Но потом вдруг он со всей ясностью понял, что завтра у него первый бой, который может стать и последним в его короткой жизни. Как-то сразу накатилось волнение, а сможет ли он не испугаться, сможет ли перебороть страх, но давнее мальчишеское, а теперь уже почти взрослое сознание говорило о том, что главное – не опозориться, а значит, стиснуть зубы и преодолеть этот подлый, предательский страх, сказать себе: «Я мужик, я смогу!» Он много раз как будто перекручивал плёнку мыслей, возвращая и возвращая всё в исходное положение. В конце концов, уже устав от надоедливо повторяющихся в мозгу слов, он решил: «Должен смочь! Я ведь не трус!» Но тут же червячок сомнения как будто шепнул: «Кажется, не трус?!» Наступление началось на рассвете 18 января с нашей массированной артиллерийской подготовки. Иван, прижавшись к стенке окопа, наблюдал за фонтанами подбрасываемой взрывами земли на немецкой стороне. Ему казалось, что вздрагивание земли передаётся в каждую клетку организма, заставляя его тело вибрировать и трепетать. Вдруг в голове возникла злорадная мысль: «Вот вам, гады, получайте, фрицы паршивые!» Он думал,
что теперь-то они легко возьмут деревню Длинненькое, после
такого мощного артналёта.
Расчётам бронебойщиков было приказано во время атаки
оставаться на своих местах, выявлять огневые точки противника
и своим огнём подавлять их.
Артиллерийская подготовка закончилась. Едва замолкли пушки, последовала команда ротного Макаренко:
– Рота, в атаку, цепью, вперед! За Родину! Ура-а-а!
По мере того как бойцы, покидали окопы и разворачивались в цепь, «Ура!» превращалось в отчаянное и надрывное «А-а-а-!», которое прекратилось, когда с немецких позиций последовал шквальный огонь.
Немецкий огонь вызвал у Полуэктива такое удивление и внутреннюю оторопь, что когда Кривошеин выстрелил, Иван только после свирепого окрика сержанта «Ванька, мать твою,- патрон!» пришёл в себя и начал действовать, как тому учили.
Тем временем, не пройдя и половины расстояния до позиций противника, рота залегла. Немцы не давали даже поднять головы, без передышки поливая огнём из пулемётов и пехотных миномётов.
Кривошеин пытался вычислить огневые точки и стрелял, с остервенением матерясь и ругаясь на себя и заодно на Ивана за промахи, за то, что немецкие пулемёты всё били и били, не жалея боеприпасов, поднимая полоски брызг снега и земли в рядах наших бойцов.
Младшему сержанту было понятно, что надо менять позицию, зайти с фланга и лупануть по этому проклятущему пулемёту, точнее, по пулемётным позициям, но без команды это он сделать не мог… приходилось ждать. И когда к ним в окоп спрыгнул посыльный от командира взвода, Кривошеин с облегчением подумал:
«Наконец-то!» Задание было получено именно такое, как и предполагал и о чём думал наводчик. Он даже мысленно возликовал, сказав самому себе: «Соображаешь, Тихон
Матвеевич!»
Иван, услышав эти тихо произнесенные слова, недоумённо
спросил:
– Кто это – Тихон Матвеевич?
– Дед Пихто. Дурень ты, малой. Своего командира надо знать
наизусть и понимать наскрозь, понимать даже, когда он хочет
пёрнуть, а когда по шее дать, –как всегда язвительно ответил Кривошеин. Но это слово «малой» в его устах смягчало всю остальную колкость и грубость, брошенные своему второму номеру.
Кривошеин ясно понимал, что сейчас и ему, ранее познавшему все "прелести" войны, и вот этому, по сути, мальчишке предстоит выполнить трудную, очень опасную, но такую необходимую работу. А Иван удивился парадоксальному обстоятельству, и самому себе, что за эти месяц-полтора он впервые узнал, как звать-величать Кривошеина, который был до сих пор только командиром расчёта, младшим сержантом, наводчиком, первым номером, просто Кривошеиным, но никак уж не гражданским «Тихоном Матвеичем».
– Полуэктив, будешь следовать за мной в двух-трёх метрах. Без моей команды не высовываться. Одним словом, поперёд батьки в пекло не лезь, а то отшибёт головёнку-то и не заметишь, куда она пропала, – это было сказано так яростно и убедительно,
что как-то сразу внутренне мобилизовало Ивана. Он почувствовал, как его организм настраивается именно на выполнение задания, а мандраж от боязни умереть превращается в мандраж нетерпения: начать побыстрее неизбежную, боевую работу.
                10
     Ход сообщения, заранее прорытый до неглубокой балки, помог Кривошеину и Полуэктиву благополучно, хотя и не без труда, преодолеть приличное расстояние до этого естественного укрытия. Слева от них вела бой вторая рота их батальона.
Бронебойщики находились в стыке между соседней и их ротой. По всему походило, что вторая рота вела более успешный бой, так как звуки стрельбы и взрывов слева постепенно стали удаляться.
Перед выходом из траншеи Тихон сунул Ваньке в руки замызганную, в каких-то бурых пятнах серовато-белую простынь, неизвестно когда и где добытую предприимчивым Кривошеиным. Командир расчёта начал накидывать на свои плечи точно такую же простынь, предварительно оторвав от неё небольшой кусок, для того, чтобы
обернуть этот кусок вокруг каски, заправив края белого материала под шапкой-ушанкой.
– Делай так же, как я, – зашипел Кривошеин в ухо своего второго номера, – да побыстрей, что застыл, как суслик тупорылый!
После того, как бронебойщики закончили маскировочные мероприятия, младший сержант переправил противотанковое ружьё со дна траншеи на дно балки, потом вывалился сам. Он с трудом на своём плече и спине приспособил тяжеленное ружьё и,
задыхаясь от нагрузки, пополз по балке. Полуэктив последовал за ним с остальным вооружением расчёта
Нагрузка была очень тяжёлая, через несколько метров сердце Ивана начало неистово колотится, стало стучать в висках, казалось, ещё немного, и можно задохнуться. Когда
бронебойщики проползли метров двадцать, Кривошеин понял, что так они далеко не уйдут, отдышавшись, он оглянулся и негромко сказал:
– Ванька, сейчас будем пробовать продвигаться по балке короткими перебежками, а иначе всех наших перебьют, пока мы доберёмся до места. Я бегу, ты лежишь, я упал, ты встаешь и бежишь. Понял, едрёна вошь?!
– Так точно! – коротко выдавил Ванька.
Что за место, Кривошеин не стал объяснять, потому что и сам пока не знал, где будет удобная позиция, с которой можно будет стрелять по пулемёту фашистов, который почти беспрерывно изрыгал смертельный огонь, не позволявший подняться в атаку нашим бойцам .
И бронебойщики начали трудный бег с препятствиями. Они удачно преодолели метров двести, по ним никто не стрелял. Балка, как  надёжный друг и товарищ, пока прикрывала от невидимого врага.

Надо было осмотреться. Когда на верхнем краю балки пошёл мелкий кустарник, сержант выглянул, воспользовавшись укрытием. Шёпотом приказав Ивану оставаться на месте, он, медленно волоча ПТР, выполз к ближайшему кусту тальника. На счастье бронебойщиков, место для позиции было удачным. На склоне высотки, в метрах четырехстах небольшими чёрными пятнами были видны бойцы лежащей роты, которые за это время
сумели мало-мальски зарыться в снег. Но также видны были длинные большие пятна, скорее всего, убитых солдат.
С выбранной позиции , хотя и под значительным углом, можно было рассмотреть бруствер немецких окопов. По разумению Кривошеина, «было здорово, что они вовремя остановились, иначе можно было напороться на огонь немцев из траншей слева." Растительность , мешала увидеть обстановку слева, но зато часть немецкой обороны перед ним просматривалась хорошо. Внимание "фрицев" было направлено на залегшую роту, а не сюда, на эти кусты. Сейчас он должен увидеть, откуда бьёт пулемёт или, может, пулемёты, а там «дело техники». И как будто поддаваясь мысленному «гипнозу» Кривошеина, вражеский пулемёт действительно застучал короткими очередями. Всматриваясь до боли в глазах и жалея об отсутствии хотя бы плохонького бинокля, младший сержант понял, что немецкий  пулемёт находится, видимо, в замаскированном и стоящем в капонире бронетранспортёре, очертания задней части которого можно было разглядеть с этого угла наблюдения. Бронебойщик не торопясь вставил патрон в ружьё, тщательно прицелился в точку, где, по его мнению, должен быть пулемёт, и выстрелил.
На какие-то секунды пулемёт замолк, а потом опять начал поливать огнём, но уже расширив вправо сектор обстрела.
– Твою ж мать, промазал! – просипел командир расчёта и, зарядив второй патрон, стал выцеливать огневую точку немцев.
В это время и Кривошеин , и Полуэктив, лежавший внизу балки, услышали сначала шелест, а потом нарастающий звук, который преобразовался в вой, и всё это завершилось резким и звонким ударом немного правее позиции первого номера. Комья земли и снега посыпались на голову Ивану. Потом шарахнуло немного впереди, потом сзади и на время затихло. Ванька, всем своим телом вжавшийся в снег, прислушался. Пересилив страх, он поднял голову, ожидая команды или хотя бы какого-то знака от своего командира, но наверху было тихо. Тогда он понял: что-то случилось с Кривошеиным. Повинуясь своей совести, своему долгу, Полуэктив рванулся наверх. Оказавшись возле Кривошеина, он начал его трясти, пытаясь понять, что произошло.
– Тихон Матвеевич! Матвеич! – повторял растерянно Иван ,испугавшись , как человек, утративший надёжную опору под ногами и готовый рухнуть куда-то в пропасть. Когда Полуэктив случайно коснулся правой руки Кривошеина, тот, застонав, пришёл в себя. Только теперь Ванька заметил кровь, проступившую через ватник сержанта и оставлявшую красные пятна на скомканном краю маскировочной простыни.
      Кривошеин, ощутив сильную боль в предплечье правой руки, понял. что теперь он не способен продолжать бой.
– Иван, что замер. Принимай ружьё! Стреляй! Слева от нас бронетранспортёр. Живей, малой! – пересиливая боль, успел сказать Тихон и вновь потерял сознание.
Получив конкретную команду, Полуэктив всё же пребывал в
некоторой нерешительности по поводу порядка действий. Надо было бы перетянуть
Кривошеину руку выше места ранения. Но приказ командира, задание, которое они выполняли, и время, которого не было, заставили его быстро осмотреть ПТР. Убедившись в исправности и заряженности ружья, Иван начал искать цель. Но цели он не видел.
Ему казалось, что он целую вечность не может найти цель: проклятущий пулемёт, который уже уложил целую кучу наших.
В этот момент вражеский пулемёт начал опять отрывисто бить очередями, как бы хвалясь живучестью и своим  превосходством перед наступающими.
Полуэктив, наконец, увидел то, о чём говорил наводчик. Но отсюда, с данной позиции, вряд ли с первого раза можно попасть в бронетранспортер, а второго выстрела фрицымогут и не дать произвести, что и произошло с Кривошеиным. С появлением такой мысли у Ивана все страхи отошли на второй план, а в голове наступили ясность и понятие, что делать.
Не без труда приспособив на своей спине непомерно тяжелое в лежачем положении ружьё и рассовав по карманам несколько патронов, он боком пополз к чернеющей впереди воронке.
Немного отдышавшись в воронке, он проверил, на месте ли на ушанке кусок простыни, и выглянул из укрытия. Отсюда достаточно понятно вырисовывался бронетранспортёр, из которого и стрелял немецкий пулемёт.
– Ах, вот ты где, гад мохноногий! Держись, сволочь фашистская! – бормотал злорадно Полуэктив, решительно настраиваясь на выстрел. До автоматизма отработанные на тренировках действия позволили Ивану в считанные секунды привести ПТР в готовность. Он прицелился, наведя мушку на предполагаемое место турели вражеского пулемёта, спокойно нажал на спусковой крючок. Через мгновение пулемёт замолчал. Иван быстро зарядилпатрон и выстрелил ещё раз, на удачу, по видимой задней части бронетранспортёра. Несколько неожиданно для Полуэктива он увидел взрыв, видимо, произошедший из-за попадания его пули или в какие-то боеприпасы, лежавшие в бронетранспортёре, илив бак с топливом. Но это было теперь неважно, пулемёт молчал.
                11
Командир роты Макаренко видел, что бронебойщики успешно подавили огневую точку. Не теряя времени, ротный поднялся во весь рост и крикнул что есть мочи:
– За мной, в атаку! Вперед! – и бросился, увлекая за собой бойцов, казалось, навсегда пристывших к земле. Вначале нестройное «Ура!» превратилось в надрывное «У-а-а-а!», а потом переросло, многократно усилившись, в более подходящее в эти минуты «А-а-а!», которое стремительно и угрожающе безжалостно покатилось в сторону немецких окопов.
      Немцы, ожидавшие этой атаки, на некоторое время растерялись, внезапно лишившись своей мощной огневой поддержки. Этого времени было достаточно большинству бойцов роты, чтобы преодолеть расстояние до немецких траншей, несмотря на встречный огонь из автоматов и взрывы гранат противника. Началась рукопашная схватка.
      Тем временем Ванька Полуэктив мчался, полусогнувшись и петляя между кустами, к брошенному у балки Кривошеину. Такое решение Иван принял без больших колебаний, рассудив, что с ПТР и боеприпасами он один по снегу не сможет бежать, попросту не хватит сил. К тому же он оставил свою винтовку и вторую сумку с патронами возле младшего сержанта. Но самое главное, надо было спасать раненого командира.
Начав бежать, Иван услышал непонятные отрывистые свистящие звуки, которые, как ему казалось, неслись мимо него со всех сторон. Только по срезаемым веткам на кустах он догадался, что свистят пули. Но даже поняв шальную песнь смерти, он не стал падать на землю и укрываться, беспокойство за оставленного командира превалировало над чувством самосохранения и опасности.
Добежав до Кривошеина, Иван упал рядом с сержантом и увидел, что тот в сознании и вопросительно смотрит на него, скрепя зубами и как-то зло постанывая, видимо, изо всех сил пытаясь не показать мальчишке свою слабость.
– Всё в порядке, я подбил БТР, наши уже в немецких окопах, сейчас перевяжу, – быстро выпалил Иван, предупреждая все возможные вопросы Тихона. Превозмогая боль, Кривошеин изобразил подобие улыбки, потом, не находя сил для слов благодарности, просто приподнял вверх большой палец левой руки.
Потом выдавил:
– Моим ремнём перетяни руку на плече и больше ничего.
Полуэктив рассмотрел, что из рукава ватника сержанта торчит большой осколок немецкой мины, рана была серьёзной.
Ванька, не без усилий, добыл сержантский ремень, примерил его на здоровой руке наводчика, штыком проковырял в ремне дырку и начал самое для него трудное: по возможности не причиняя боли, перетянуть раненную руку Кривошеина. Во время этой операции Кривошеин ненадолго вновь отключился. Видимо, боль в руке была просто невыносимой.
Очнувшись, сержант тихо приказал Ивану:
– Оставь меня тут, Ванька, а сам вперёд за ротой, только ПТР сюда подтащи, а сам с винтовкой дуй.
– Хорошо, Тихон Матвеич, – опять по-неуставному сказал Иван, – я обязательно с ребятами вернусь за вами.
         Подбежав к воронке, где оставил ружьё, Полуэктив увидел рядом со старой воронкой новую. Приклад ружья торчал снаружи, а ствол был присыпан снегом и землёй. С усилием потянув за приклад, Полуэктив обнаружил, что ствол загнут, мушка отсутствует, а также  есть и другие повреждения. Оружие было абсолютно непригодным для стрельбы, и вряд ли его можно было восстановить.
Однако необходимо было отчитаться перед командиром, и Ванька, хотя и с неохотой, но потащил к Кривошеину ружьё, превратившееся в металлолом .
    Позже, когда он с «трёхлинейкой» то бежал, то шёл вслед за ушедшей ротой, в его голове промелькнула мысль: «А если бы я остался у ПТР?» Но эта мысль быстро исчезла, потому что впереди, в открывшейся его взгляду деревне, шёл бой. Доносились разрывы гранат, шипенье мин, вой снарядов и свист пуль — всё то, что могло в считанное мгновение убить, разорвать в клочья, превратить в мокрое место беззащитное и хрупкое человеческое существо.
Существо, которое не могло и не хотело осознавать даже самой возможности исчезнуть, уйти в никуда, вдруг раствориться в необъяснимой, непонятной разуму бесконечности или попасть в какой-то тот, иной фантастический мир, который именно иной, то есть абсолютно другой, абсолютно нечеловеческий, то есть — чужой.
Бой уже шёл где-то на дальней от Ивана окраине села Длинненькое. На пути Полуэктива постоянно попадались тела убитых: и наших, и немцев. Земля, перемешанная со снегом, местами казалась ему просто пропитанной пятнами, брызгами, а кое-где залитой лужами тёмно-красной крови.
      Возле одной из ещё дымящих воронок он увидел оторванную снарядом окровавленную ногу, которая была в ватной штанине, с голой красно-синюшной ступней. Валенок и портянка от этой ноги (так подумал Полуэктив: не от человека,  а именно от ноги) валялись рядом. Вид ошмёток мышц бедра и торчавшей раздробленной белой кости настолько сильно ударил по нервной системе Ивана, что он почувствовал
нарастающий прилив тошноты и рвотный рефлекс, который пришлось подавить, так как пустой желудок не мог ничего выдать наружу . Возникла только одна мысль: бежать и бежать прочь от этого ужаса, может, к другому ужасу, но это потом, а не теперь.
Вскоре он добрался до нашей атакующей цепи и сам, без ожидания команды, лишь иногда поглядывая на действия бойцов-соседей, начал стрелять по видимым  силуэтам вражеских солдат.
Рядом с ним оказался усатый, возрастной солдат, который в промежутках перезаряжания и выстрелов спросил:
– А ты откуда такой хлопец взялся?
– Бронебойщик, – коротко ответил Иван, – а это первая рота?
– Да, первая, милок, – как-то по-отечески, с совсем не соответствующей моменту тёплой интонацией в голосе, ответил усатый.
Так вдвоем, как будто связавшись невидимой нитью товарищеской поддержки и таким образом, словно  удвоив свои силы и добавив двойную порцию уверенности, они перебегали от одного плетня к другому, от одной хаты к другой, почти синхронно
стреляя и перезаряжая винтовки и прислушиваясь к командам «местного» командира взвода, к которому прибился Полуэктив. Примерно через полчаса вся деревня была
освобождена. Иван видел, как вдалеке мелькали убегающие немцы, пытающиеся скрыться в спасительном для них леске.
Сверху пришёл приказ: роте занять позиции на окраине деревни, в окопах второго немецкого эшелона. Сил и средств для преследования немцев на этом участке фронта не хватало, в подразделениях осталось чуть больше половины личного состава,
необходимо было пополнить боевой запас, покормить личный состав и дать хотя бы короткий отдых. 
                12
После боя Леонид, так звали усатого солдата, по просьбе Ивана подвёл его к младшему лейтенанту, командиру взвода, к которому прибился бронебойщик.
– Товарищ младший лейтенант, рядовой Полуэктив. Разрешите обратиться, вы не подскажете, где мне найти командира нашей роты старшего лейтенанта Макаренко? – приложив руку к ушанке, обратился он к взводному.
В ходе боя взводный урывками, более пристально, чем за своими бойцами, наблюдал за действиями этого неизвестно откуда взявшегося молодого солдата и отметил его уверенность и меткость стрельбы, собственноручно уложившего, как минимум, двух фашистов.
– Ты откуда, боец, и зачем тебе ротный? – поинтересовался взводный.
Горя от нетерпения и беспокоясь за брошенного Кривошеина, Иван вкратце рассказал младшему лейтенанту Татарикову, что произошло и зачем ему ротный.
– А, так это вы заткнули глотку этому сволочному пулемёту, молодцы ребята, скорей дуй… Полуэктив, к ротному, он должен быть где-то вон там, в одном из тех двух уцелевших домов, – сказал Татариков, махнув рукой в сторону деревни, в его голосе слышались скупыенотки благодарности, не как от командира, а как от боевого товарища – боевому товарищу.
Действительно, быстро дойдя (бежать уже не было сил) до указанных домов, Иван, на счастье, сразу же в первом доме узнал от знакомого ему караульного, что командир роты и политрук здесь.
Без долгих разговоров кряжистый и большой караульный с подходящей фамилией Поддубный, постучав, открыл дверь, доложил о прибытии бронебойщика и удивлённо замер, когда Макаренко быстро вышел из дома.
Ротный радостно воскликнул:
– Живой! Живой!
Он несколько раз повторил это слово, как будто перед ним был близкий человек. Затем слегка хлопнул Полуэктива по плечу, потом сжал ладонями его плечи, затем начал трясти, как грушу. Иван растерялся, увидев неожиданную радость ротного.
Бурная реакция Макаренко была вызвана разрядкой напряжения, которое командир роты испытывал весь день. Он метался между бойцами, пытаясь поднять их в атаку. Командир батальона капитан Мошкин по связи орал на него и угрожал ему трибуналом. Командир роты ,как мог "отбивался" от "наседающего "на него комбата, обещая в ближайшее время выполнить поставленную задачу. Макаренко не жалел себя и делал всё, всё что мог, чтобы его люди выполнили приказ. Помогли бронебойщики: уничтожили фрицевскую огневую точку.
Потому ротный был рад, что расчёт ПТР не только выполнил задачу, но и остался жив, что его роте ,во многом благодаря двум его бронебойщикам, в том числе стоящему перед ним пацан, удалось выполнить приказ, взять деревню. Да, потеряна   половина личного состава, но всё же удалось сохранить  вторую половину, как бы это жестоко ни звучало, и в конце концов самому остаться живым и даже невредимым.
– Товарищ старший лейтенант, младший сержант Кривошеин… – начал неуверенно Иван.
– Что? Погиб?! – спросил ротный, сразу перестав трясти Ивана.
– Нет, ранен, когда я уходил от него, он был без сознания, –выпалил Полуэктов. – Надо идти за ним, скоро начнёт темнеть, дайте мне кого-нибудь в подмогу.
                13
Когда Иван с санитаром и ещё одним бойцом подошли к месту, где он оставил Кривошеина, того там не оказалось. Изуродованное ПТР валялось на дне балки, в сумерках едва заметные пятна крови уходили в сторону хода сообщения, по которому днём пробирались бронебойщики, выбирая подходящую позицию.
– Тихон Матвеевич! Тихон Матвеевич! Матвеич! – громко прокричал Иван в надежде в услышать голос Кривошеина, ответа не было. Дойдя до начала хода сообщения и сверху заглянув в него, Полуэктив увидел на дне окопа лежащего без сознания младшего
сержанта. Кривошеин, видимо, немножко оклемавшись от болевого шока, решил самостоятельно добраться до своих, но не смог.
     Втроём мужики вытащили наверх младшего сержанта. Он был жив. Санитар и солдат-помощник положили Тихона на носилки, а Иван побежал за ПТРом.
– Тю, дурень, на хрена тебе эта разбитая бандура, – крикнул
ему вслед солдат. Он уже давно испытывал голод и мечтал о том, чтобы скорее отдохнуть и с завистью думал о том, как его товарищи, возможно сейчас, наслаждаются наваристой горячей кашей, а он... ещё здесь.
Отмахнувшись от этого возгласа, как от надоедливой мухи, Иван скрылся в балке, которая была едва различима в опустившейся темноте.
Тем временем санитар ослабил жгут, затем слегка помассировал плечо Кривошеина, насколько это было возможно через ватную фуфайку.  Раненый скрипел зубами и прерывисто стонал, но так и не пришёл в сознание.
Вскоре появился Полуэктив с ПТР на плече. Он понимал, что за оружие с него всё равно спросят, поэтому решил сразу, несмотря на усталость, отчитаться перед начальством и предотвратить все возможные вопросы и расспросы.
Санитар и боец взяли носилки и направились к деревне, которая всё ещё была окутана дымом и освещалась от пожаров. Иван, прогибаясь под тяжестью ружья и собирая в кулак остатки сил, поплёлся вслед за ними. Неожиданно очнулся Кривошеин и даже попытался
встать, на что санитар резко отреагировал:
– Лежи и не рыпайся, нам так удобнее и быстрее тебя дотащить!
Услышав родную речь, сержант понял, что находится среди своих. Он опустил голову на носилки, облегчённо вздохнул и, кажется, снова потерял сознание, а может уснул.

                14

          Наступательная операция наших войск на этом участке фронта длилась ещё четыре дня. За это время войскам в направлении
главного удара удалось продвинуться вперёд на фронте длиною в
120 км на 90 километров, слева и справа от этого направления –
на 25-30 км. На правом берегу реки Северский Донец, к западу
от Изюма образовался Барвенковский выступ, или плацдарм.
Яростное сопротивление фашистов, отставание левого и правого
флангов Юго-Западного фронта, большие потери личного состава,
а также техники и вооружения заставили руководство фронта, с
согласия Верховного главнокомандования, приостановить наступление. Образовавшийся Барвенковский плацдарм был, с одной
стороны, удачным местом для дальнейшего наступления Красной
армии, с другой стороны – таил возможность ударов немцев с левого и правого фланга этого плацдарма, и соответственно усиливалась вероятность окружения наших войск в этом районе.
Но в феврале 1942 года здесь установилось временное относительное затишье, обычно именовавшееся в сводках Совинформбюро как «бои местного значения».
Весна, распутица, длившаяся до самого мая, сохраняли зыбкое равновесие и стабильность линии фронта, но было понятно,
что с наступлением тепла на северо-востоке Украины следует
ждать действий со стороны обеих противоборствующих сторон.
               
                15
      Рота, в которой находился Иван Полуэктив, пополнилась после январских боёв личным составом и боеприпасами. Подразделение около двух месяцев находилась в составе резервного соединения фронта, в отвоёванных у немцев окопах, которые были оборудованы с немецкой тщательностью, вырыты в полный профиль. Землянки в три наката позволяли обогреться, обсушиться, а также мало-мальски наладить неприхотливый солдатский быт.
Иван сидел в окопе на своей позиции и чистил ручной пулемёт Дегтярёва, который был теперь его личным оружием, вместо разбитого во время первого его боя ПТР. Он считал удачей, что командир роты, старший лейтенант Марченко, лично приказал ему взять пулемёт убитого в бою пулемётного расчёта.
    Ручной пулемёт был гораздо легче противотанкового ружья. С ним Иван почувствовал себя более защищённым, ведь он стал гораздо подвижнее, а его способность подавлять встречный огонь вражеской пехоты многократно возросла.
Закончив чистить оружие, Полуэктив провёл рукавом гимнастёрки по висевшей на груди медали «За отвагу», которую ему совсем недавно вручили перед строем. Он сделал вид, что стирает пыль с награды, хотя на самом деле просто наслаждался её видом. В то же время он стеснялся своей гордости и оглянулся, не заметил ли кто-нибудь из товарищей его трепетного отношения к медали. Он боялся услышать по этому поводу какую-нибудь шутку или злословие. Но никто не обратил внимания на его жест, и он с облегчением вздохнул.
Прислонившись спиной к стенке окопа, он стал расслабленно рассматривать голубое весеннее небо, радуясь теплу и невидимому, но ощущаемому даже здесь, на дне окопа, солнцу.

Его сосед и помощник Степан Решетняк что-то негромко напевал себе под нос, видимо, так же наслаждаясь хорошей погодой, прозрачным весенним воздухом, наполнявшимся запахами свежей травы, и видневшимся справа и сзади недалёким лесом.
В это время с совещания, проходившего в штабе батальона, возвратились командир роты и взводные. Сразу же стали звучать команды: «Привести себя в боевую готовность, проверить оружие, боеприпасы». Командиры отделений доводили до солдат приказ ротного: «Не болтаться, как дерьмо в проруби! Сидеть в окопах и из них без надобности не вылезать!» Постепенно к концу дня солдаты поняли, что предвидится какое-то большое событие,
которое скорее всего уже началось, судя по усиливающейся на западе канонаде и слегка подрагивающей земле.
  Пока подвижки фронта проходили далеко от места расположения резервных подразделений и частей. Ночью можно было видеть, что слева, далеко за темнеющим лесом, словно вспышки молнии, то загорались, то угасали красноватые отсветы пламени. Глухие звуки дальней
стрельбы сначала приближались и усиливались, а потом неожиданно пропадали, чтобы вскоре появиться вновь. Утром политрук роты, обходя
подразделения, сообщил, что наши передовые части ведут наступление на
Харьков , поэтому следует быть готовыми к передислокации.
          На пятый день наступления, которое сначала казалось успешным, произошло нечто неожиданное. Немцы сдержали натиск наших войск и нанесли мощные удары с обоих флангов Барвенковского плацдарма.
то угасали красноватые отсветы пламени. Глухие звуки дальней
стрельбы сначала приближались и усиливались, а потом неожиданно пропадали, чтобы вскоре появиться вновь. Утром политрук роты, обходя
подразделения, сообщил, что наши передовые части ведут наступление на
Харьков , поэтому следует быть готовыми к передислокации.
          На пятый день наступления, которое сначала казалось успешным, произошло нечто неожиданное. Немцы сдержали натиск наших войск и нанесли мощные удары с обоих флангов Барвенковского плацдарма.
                16
Час назад над окопами появился немецкий двухфюзеляжный самолёт-разведчик, известный среди солдат как «рама». Он внезапно возник в небе и столь же внезапно скрылся за лесом, будто дразня тех, кто пытался его сбить.  Стало ясно, что этот визит не сулит ничего хорошего.
Иван Полуэктив, следуя приказу младшего лейтенанта Абрамцева, выпустил две короткие очереди из пулемёта по вражескому самолёту. Но расстояние было большим, и Иван понимал, что стрельба бесполезна.
         В воздухе повисла гнетущая тишина. Казалось, что-то должно случиться, но что именно — пока оставалось неясным.
     Вдруг слева донесся глухой, прерывистый гул. Он был далеким, словно доносился с другого конца мира. Вскоре к гулу присоединился звук летящих самолетов. Вскоре над позициями появилась девятка немецких штурмовиков — три звена по три самолёта. Ближний наблюдатель на вершине траншеи закричал: «Воздух! Воздух! Ложись!» — и тут же бросился в окоп. Через несколько мгновений самолёты с оглушительным рёвом начали пикировать, сбрасывая бомбы на наши укрепления. Их приближающийся и нарастающий вой усиливал и без того страшный звук сирен.
Час назад над окопами появился немецкий двухфюзеляжный самолёт-разведчик, известный среди солдат как «рама». Он внезапно возник в небе и столь же внезапно скрылся за лесом, будто дразня тех, кто пытался его сбить. Стало ясно, что этот визит не сулит ничего хорошего.
Иван Полуэктив, следуя приказу младшего лейтенанта Абрамцева, выпустил две короткие очереди из пулемёта по вражескому самолёту. Но расстояние было большим, и Иван понимал, что стрельба бесполезна.
         В воздухе повисла гнетущая тишина. Казалось, что-то должно случиться, но что именно — пока оставалось неясным.
     Вдруг слева донесся глухой, прерывистый гул. Он был далеким, словно доносился с другого конца мира. Вскоре к гулу присоединился звук летящих самолетов. Вскоре над позициями появилась девятка немецких штурмовиков — три звена по три самолёта. Ближний наблюдатель на вершине траншеи закричал: «Воздух! Воздух! Ложись!» — и тут же бросился в окоп. Через несколько мгновений самолёты с оглушительным рёвом начали пикировать, сбрасывая бомбы на наши укрепления. Их приближающийся и нарастающий вой усиливал и без того страшный звук сирен. на каждом немецком самолёте. Иван почувствовал, как всё его  существо сжалось до предела, готовое немедленно провалиться сквозь землю, подальше от этого земного ада, может быть, туда, в неведомый, а значит, пока нестрашный ад. Стенки окопа сотрясались от взрывов бомб. По распластанному телу барабанили падающие сверху комья земли, иногда они звонко шлёпались на каску. Возможно, что это были мелкие осколки, а может, просто твёрдые камешки. Самое главное, что они пока не причиняли боли, а лишь заставляли Ивана вздрагивать, вжимаясь и вжимаясь в дно окопа, в спасительную, такую близкую и родную землю. Самолеты улетели, но затем гул снова начал нарастать, и все повторилось сначала. Потом все стихло. Третьего захода не было. Отряхивая насыпавшуюся сверху землю, люди зашумели и начали подниматься. Кое-где слышались стоны и возгласы раненых. Очумевшие от грохота и воя бойцы постепенно приходили в себя. Некоторые из них услышали слева, с юго-запада, зловещие звуки: урчание и непонятные шумы.
        Старший лейтенант Макаренко, который тоже обратил внимание на невнятный
шум, насторожился. Никакого движения наших войск с левого фланга не планировалось. Он схватил бинокль и стал до боли в глазах всматриваться в холмистую, почти голую местность, кое-где покрытую мелким кустарником. Сначала над землёй поднялась пыль, а потом из-за холмов показались немецкие танки. Как оказались немцы в тылу наших наступающих войск? Почему командование не предупредило стоящие в резерве части и подразделения?
Для Макаренко происходящее казалось невероятным. Он видел около десятка немецких танков, построившихся клином. То исчезая за холмами, то появляясь вновь, они двигались прямо на расположение батальона. Рота Макаренко оказалась ближе всех к надвигающейся бронегруппе фашистов.
– Рота к бою! С левого фланга танки! – срывающимся голосом крикнул он.
Потом, оглянувшись на связиста, растерянно сидевшего с трубкой в руках, ротный злобно выпалил:
– Якименко, что застыл как холодец, передай в штаб батальона – у нас с левого фланга немецкие танки!
– Звиняйте, товарищ командир, связи немае, – пролепетал связист, предчувствуя бурю гнева, которая действительно немедленно обрушилась на него.
– Мать твою! Что ж ты сидишь, засранец! Марш искать порыв! –гаркнул ротный и, больше не обращая внимания на связиста, опять впился глазами в бинокль. Теперь он ясно видел за танками бронетранспортёры, из которых выскакивала немецкая пехота, разворачиваясь в цепь.
В окопах, повинуясь командам ротного, передаваемых по цепи взводными и отделенными командирами, бойцы готовили гранаты, бутылки с зажигательной смесью, запасные диски к пулемётам и автоматам, обоймы к винтовкам.Впрочем, всё давно было готово, но приходилось разворачивать своё оружие влево, перекладывать боеприпасы, чтобы успеть до очередной ожидаемой команды командиров, а самое главное – вовремя открыть огонь по атакующим немцам.
– Огонь по команде, пехоту отсекать от танков!- пронеслось по цепи подразделений.
Иван Полуэктов видел в прицел приближающиеся, хотя ещё смутно видимые
фигурки фрицев. Дрожь нетерпения, перемешанная с частичками тревоги, сотрясала его до тех пор, пока не последовала команда :«Огонь!». Он нажал на курок и начал поливать своим смертельным огнём фашистов, стараясь точнее целиться по движущимся "мишеням". И когда пехота противника сначала стала двигаться перебежками, а потом и вовсе остановилась и залегла, Иван злорадно выкрикнул:
– Получили, фрицы поганые, сволочь фашистская!
А потом обратился к напарнику:
– Ну что, Степка, прищучили мы их.
Но Решетняк, стреляя из винтовки , процедил сквозь зубы:
– Рано радуешься, Иван, танки-то идут!
Действительно, передний танк был всего в 200–250 метрах. Он остановился, а затем выстрелил. Снаряд взорвался рядом, за траншеей. Потом снаряды начали рваться по всему обороняемому фронту, неся смерть, увечья и панику.
      Несмотря на команду Макаренко – пропускать танки через себя, – часть бойцов, не выдержав, не слушая окрики командиров, стала бросать свои позиции, убегая по ходам сообщения. Некоторые солдаты, обезумев, выскакивали из окопов и попадали под огонь танковых пулемётов. Передний танк, дойдя до линии наших траншей, сделал оборот на месте, смешивая с землёй позицию расчёта ПТР. Затем двинулся вдоль окопа в сторону пулемётчиков, которые находились от него на расстоянии нескольких десятках метров.
– Стёпка, прыгаем на дно, – громко крикнул Полуэктив, снимая с бруствера пулемёт. Решетняк рванулся вниз, крепко держа приготовленную связку гранат. Напряжённо вслушиваясь в лязг гусениц и урчание бронированного чудовища, пулемётчики вдруг услышали взрыв. Шум,издаваемый танком, прекратился. Они выглянули из окопа и увидели, что танк горит. Кто-то из бронебойщиков, оставшийся в живых, метко бросил гранату в моторный отсек фашистского танка. Пламя и чёрный дым всё сильнее начали окутывать машину, и вскоре немецкие танкисты начали выскакивать из неё.
Иван прямо с рук, почти в упор, начал стрелять по прыгающим, мечущимся чёрным мундирам, и через несколько секунд с немецким экипажем было покончено.
  Но пока внимание наших солдат было приковано к вражеским танкам. немецкая пехота поднялась и возобновила атаку.
Дальнейшее было для Полуэктива, как в угаре или страшном сне. Бой продолжился. Он стрелял неистово, чувствуя, как в голове нарастает раздражающий звон. Безумное отстранение от себя, от своих мыслей длилось до тех пор, пока он не получил от Решетняка очередной снаряженный пулемётный диск. Посмотрев в сторону напарника, Иван увидел,
что тот, уткнувшись лицом в землю, медленно сползает вниз.
– Стёпка, что с тобой? – воскликнул он, переворачивая товарища на спину. В этот момент он заметил на его лбу ужасное отверстие.  Иван инстинктивно коснулся сонной артерии напарника, как его учили. Убедившись, что Степан мертв, он быстро огляделся вокруг и обнаружил, что оба запасных диски пусты и патронов к ним тоже нет.
      Полуэктив достал из ниши связку неиспользованных на танк гранат. разрезал верёвку, что связывала их, и взял одну из трёх. Затем осторожно выглянул из окопа.
      Немцы, бежавшие в его сторону, были близко, но надо было немного подождать, чтобы можно было точно добросить до них гранату. Иван успел увидеть, что справа от него фрицы заскакивают в окопы, а слева кто-то из наших ещё стреляет, сдерживая натиск немцев. Затем он начал бросать одну гранату за другой, на короткое время приостановив продвижение фашистов. После чего с сожалением посмотрел на бесполезный в данный момент пулемёт, закинул его за спину, подобрал винтовку Решетняка, несколько патронов к ней и, пригибаясь, побежал влево по траншее. Пулемёт больно ударял его по спине, а потом
на одном из поворотов зацепился за торчавшую жердь и сорвался с плеча. Иван в яростном бессилии остановился, бросил пулемёт вниз и со всего размаха начал долбить по нему прикладом винтовки, пытаясь привести в негодность. Даже до конца не поняв, смог ли он вывести из строя пулемёт или нет, он побежал дальше с одной винтовкой.
Полуэктив , выглянув в очередной раз из траншеи, увидел в метрах ста бегущих от окопов бойцов и среди них двух офицеров. Они бежали в сторону леса. Повинуясь стадному инстинкту, Иван вылез из окопа и побежал следом за своими. Пули свистели ему вслед, заставляя пригибаться, падать, бежать зигзагами. Он надрывно дышал, задыхался, но
бежал и продолжал бежать ещё какое-то время в лесу, до тех пор, пока рядом не стало слышно свиста пуль. Полуэктив огляделся и заметил справа от себя людей в нашей форме, которые остановились. Немного отдышавшись, он направился в их сторону. Как оказалось, это были ротный Макаренко и рядовой Хренов, который запомнился Ивану только из-за звучной фамилии. У Макаренко была перебинтована кисть правой руки, а в левой он держал пистолет ТТ. Командир роты стоял, привалившись всем телом к стволу сосны, и напряжённо смотрел в сторону, где остались брошенные позиции. Но в том направлении никакого движения не было.
        Подойдя к Макаренко, Иван хотел обратиться, как положено к командиру роты, но тот, предупреждая его обращение ,спросил:
– А где, «едрён матрён», твой пулемёт, рядовой Полуэктив?
Иван, конечно, ждал и немного боялся подобного вопроса. Он осознавал, что, потеряв пулемёт, нарушил важную воинскую обязанность. Однако, по его мнению, обстоятельства, в которых он оказался, оправдывали его поступок.
Полуэктив коротко рассказал ротному, почему в его руках винтовка, а не пулемёт.
– Если не врёшь, то ладно, хрен с ним. Хорошо хоть не с пустыми руками удрал, а то некоторые, – при этом Макаренко кивнул в сторону стоящих в нескольких шагах от них двух бойцов, один из которых был без оружия, – так драпали, что обо всём на свете
забыли, кроме своей задницы.
Слева и справа к ним стали подходить ещё бойцы, среди них был и политрук роты Воронов, статный широкоплечий шатен. У политрука в руках был наган, за поясом торчала ручная граната, а на груди висела медаль «За боевые заслуги» . Иван подметил это потому, что успел обернуть свою медаль в тряпочку и спрятать её в карман гимнастёрки до начала боя. Он боялся, что она случайно потеряется.
    Всего их собралось девять: ротный, политрук и семеро бойцов. Вероятно, это было всё, что осталось от их роты. Немного посовещавшись, Макаренко и Воронов подошли к солдатам.
— В шеренгу становись! — скомандовал ротный, пытаясь привести в чувство большей частью растерянных солдат.
– Так вот, бойцы, учитывая сложившуюся обстановку, будем пробиваться к своим. Двигаемся на восток, в сторону реки Северский Донец.
И маленький отряд ускоренным шагом направился на восток, в тревожную и непредсказуемую неизвестность.

                17

            Через два часа отряд, не встретив на своём пути ни своих, ни чужих, вышел на окраину леса. Дальше рос мелкий кустарник, как оказалось, скрывавший в своих зарослях узкую мелкую речушку. Вдали виднелись холмистая, безлюдная местность и
небольшой участок просёлочной дороги, которая терялась за дальним холмом. Не переходя речки, Макаренко решил сделать привал. Здесь можно было немного передохнуть, не обнаруживая своё присутствие. Некоторые солдаты сохранили свои вещмешки, в которых в сумме нашлось с полтора десятка сухарей, которые по-братски разделили. Почти у всех сохранились фляжки, которые быстро наполнили из речушки водой, хотя и тёплой, но прозрачной. Кто-то из бойцов быстро расправился с малюсенькой порцией еды, а некоторые, засунув сухарь в рот, рассасывали его во рту, пытаясь продлить удовольствие от пищи. Но зато всем удалось утолить мучившую их жажду . Настроение в отряде заметно улучшилось. Иван, привалившись спиной к дереву и быстро скинув сапоги с портянками, получал удовольствие от накатившей на его тело и особенно на ступни ног живительной прохлады, которая быстро восстанавливала силы. Впрочем, такое блаженство испытывали, видимо, все бойцы. Только Макаренко и Воронов после короткого перекуса отошли немного в сторону и что-то активно обсуждали между собой, глядя в сторону открытого пространства. Приняв какое-то решение, они вернулись к отдыхающим бойцам.
– Отдыхаем ещё с полчаса. Потом, Хренов и Полуэктив, пойдёте разведать местность,- объявил Макаренко.
– Так часов же нет, товарищ старший лейтенант, – промолвил Иван.
– По моей команде пойдёте! – недовольно ответил ротный, присаживаясь отдохнуть.
                18
       Вечерело, когда Хренов и Полуэктив вернулись из разведки. Весенняя прохлада окутала всё вокруг. Хренов, как старший по возрасту, доложил Макаренко, что просёлочная дорога ведёт к небольшой деревеньке в двух километрах отсюда. Обойдя несколько домов, они выяснили, что немцев в деревне не было и нет. Иван добавил, что сразу за деревней начинается сосновый бор, а до реки Донец ещё 10–12 километров.
– Бойцы, быстро выдвигаемся, – скомандовал ротный.
      Отряд спешно двинулся в сторону деревеньки Заборье. Они спешили, чтобы как можно скорее добраться до своих и вырваться из тревожной неопределённости. Никто не знал, где фронт, где враг.
       Макаренко и Воронов сознательно не обсуждали с бойцами эти вопросы, чтобы избежать паники. Офицеры переглянулись, услышав от разведчиков, что немцев поблизости не обнаружено . Их предположение об окружении, похоже, не подтверждалось.
       Маленький отряд вскоре достиг окраины деревни и повернул на единственную улицу. Внезапно слева послышался шум, а затем из-за изгородей показались грузовики. С противоположной стороны улицы навстречу двигались немецкие мотоциклы. Отступать назад на открытую местность было нельзя, оставалась лишь одна возможность — свернуть направо, через огороды, к лесу.
Макаренко только успел крикнуть:
– Направо, к лесу!
А немецкий пулемёт, установленный на первом мотоцикле, начал поливать их смертоносным дождём.
       Ивану повезло: рядом с ним в плетне была спасительная дыра. Он нырнул туда, успев выстрелить из винтовки в сторону мотоциклов. Свист пуль заставил его упасть в высокую сухую траву на заросшем огороде. Он слышал, как за плетнём, кто-то вскрикнул и упал, сражённый пулей. Несмотря на свист пуль, треск расщепляемого пулями плетня, на летящие от него щепки и стебли травы, Полуэктив бросился к видневшемуся углу сарая. Заскочив за сарай, Иван развернулся и успел сделать ещё два выстрела по мелькавшим фигурам немцев, а затем, не увидев никого из своих, побежал в сторону леса. Сарай и другие строения удачно его прикрывали. Он благополучно добрался до леса и укрылся в первой попавшейся низинке, заросшей кустами и багульником. От быстрого бега сердце колотилось, бешено отдаваясь в груди. Он, захлёбываясь и положив голову на руку, хватал ртом живительный воздух. Отдышавшись, Иван услышал справа от себя стрельбу и осторожно выглянул из своего укрытия.
По полю, в метрах пятидесяти от него, бежал, припадая на одну ногу, политрук Воронов, а наперерез ему мчался мотоцикл с двумя немецкими автоматчиками, а чуть дальше и
сзади – ещё один мотоцикл с ручным пулемётом на коляске. Немецкий пулемётчик дал короткую очередь, и Воронов упал, потом поднялся и беспомощно стоял и смотрел на подъезжающих немцев. Иван подтянул к себе винтовку, намереваясь хоть как-то
помочь политруку, но обнаружил, что у него остался всего один патрон. Было понятно, что этот патрон не поможет и ничего не решит.
 Немцы, которые догнали Воронова, решили поиздеваться над ним. Один из них подошел к политруку и потянулся к его медали. Воронов резко оттолкнул его руку и процедил сквозь зубы:
– Не трожь, гад, не твоё!
Свирепое лицо политрука выражало такую лютую ненависть к фашисту, что тот на секунду опешил, но потом рявкнул:
«Шайсе!» – и в упор выстрелил из шмайсера. Потом злобно сорвал с гимнастёрки убитого политрука медаль, повертел её в руке, затем приложил к своему заду. Услышав смех своих товарищей, он, довольный удавшейся шуткой, подошёл к ближайшему дереву, не без труда прикрепил к стволу медаль и остервенело стрелял до тех пор, пока не попал в металлический кружок медали.
Галдя и смеясь, немцы развернули свои мотоциклы и уехали в сторону деревни.
                19
Подождав некоторое время, пока удалится шум мотоциклов, Полуэктив добрался сначала до дерева, возле которого лежала искорёженная пулей медаль «За боевые заслуги». а затем, чтобы быть незамеченным, подполз к телу политрука. Воронов лежал с открытыми неподвижными глазами, смотрящими небо, грудь его была изрешечена пулями. Иван прикрыл ладонью веки политрука и пополз к лесу, где встал и пошёл в восточном направлении.
Так он остался один. Смутные мысли терзали его душу. Он сожалел и переживал о том, что не выстрелил, но в то же время оправдывал себя тем, что это бы не помогло политруку, и, скорее всего, он сейчас так же валялся бы мёртвым. Иван раз за разом прокручивал в своём мозгу ту ситуацию, в которой оказался:
– Эх, если бы не один патрон. Да, если бы не один патрон…
Он прокручивал в голове ту ситуацию до тех пор, пока на его пути не оказалось большое дерево с дуплом. Полуэктив остановился, размышляя, правильно ли будет, если он спрячет свою медаль «За отвагу» в этом дупле. Решившись, он поставил винтовку возле дерева и не без труда добрался до дупла, вытащил из кармана гимнастёрки медаль, положил её на дно неглубокого отверстия, тяжело вздохнул, мысленно ругая себя за это. Потом снял с шеи и
присоединил к медали пластиковый пенал со своими данными. Красноармейскую книжку он всё-таки решил оставить у себя.
Спустившись на землю, Иван почувствовал наваливающуюся усталость во всём теле. Все злоключения, случившиеся в течение дня, заставляли его остановиться. Он попил из фляжки тёплой и невкусной воды.
        Вечерело. Пройдя ещё минут пятнадцать, он присел возле дерева и, окончательно сморенный усталостью, заснул.
Проснулся Иван от холода, пронизывающего его через солдатскую гимнастёрку.
Было раннее майское утро. Он, чтобы согреться, сначала побежал, а потом быстрым шагом пошёл навстречу занимавшемуся рассвету. Когда почти уже рассвело, Иван увидел просеку, по которой шла накатанная лесная дорога. Он пересёк дорогу и, пройдя ещё немного, за деревьями увидел стоящую тентованную грузовую машину. Полуэктив быстро пригнулся, спрятавшись за ближнюю сосну. Он всматривался сквозь деревья. Было непонятно, что это за машина, наша или немецкая, есть в ней кто-нибудь или нет.
Но вдруг за спиной раздался окрик:
– Хенде хох !
От неожиданности Иван вздрогнул, резко обернулся и увидел в трёх шагах от себя немца с направленным в его сторону стволом автомата. Угрожающая поза немца говорила, что тот саданёт из "шмайсера" не церемонясь.
Делать было нечего. Полуэктив поднял руки, оставив на земле винтовку.
– Ап, ап! – сказал немец, водя стволом в правую сторону.
Иван отошёл от винтовки. Подойдя к нему, фриц ткнул его стволом автомата в грудь, показывая, чтобы тот двигался в сторону видневшейся машины.
– Рус, шнель! – добавил он повелительно, подобрал винтовку, закинул её за плечо и, периодически тыкая в спину Ивана автоматом, повёл его к машине. Возле машины копошилось десятка полтора немцев. Один из них, видимо, водитель ковырялся под капотом автомобиля.
      Конвойный подвёл Полуэктива к фельдфебелю - старшему из этой команды — и доложил, что поймал русского, который наблюдал за ними из-за дерева. Фельдфебель приказал солдату обыскать пленного. С Ивана сорвали вещмешок, из которого вытряхнули скромные солдатские пожитки. Заставили вывернуть все карманы, снять сапоги.
Глядя непонимающим взглядом в красноармейскую книжку, фельдфебель спросил:
— Зольдат? Партизанен?
— Солдат, — тихо ответил Иван, всё ещё обескураженный и подавленный неожиданным и нелепым пленением.
Фельдфебель зло швырнул документ, который ему не удалось понять. Он не знал, что дальше делать с пленным. Если бы перед ним стоял взрослый мужчина, он бы, вероятно, приказал его расстрелять, чтобы избавиться от неожиданной обузы. Но на этого мальчишку рука не поднималась. Фельдфебель немного подумал и приказал одному из солдат связать Ивану руки его же ремнём. Предварительно пленному разрешили надеть портянки и видавшие виды сапоги. Потом его затолкнули в кузов грузовика и жестами приказали сесть между скамейками на пол.
Примерно через полчаса подъехала ещё одна машина. Немцы заметно оживились. Вскоре Полуэктив услышал, как заработал двигатель на автомобиле, в котором он сидел. Гитлеровцы начали забираться в кузов. Один из них пнул ногу Ивана, сделал зверское лицо, прошипев: «Рус швайн», — а потом загоготал, видимо, удовлетворённый тем, как русский солдат быстро поджал под себя ноги.
Машина двинулась, её часто встряхивало на ямах и ухабах. У Ивана затекли ноги, а затем и связанные руки. От постоянной тряски саднили ягодицы. Он пытался как-то расслабиться, подсовывая ноги под скамейку, потом обратно. Немецкий солдат, сидевший рядом с Иваном, обратил внимание на его ёрзания и в конце концов молча развязал ему руки. Теперь Полуэктив, опираясь на руки, мог смягчать удары о жёсткий пол кузова.
       Вскоре они выехали на шоссе, по которому двигалась многочисленная немецкая техника.
 Через некоторое время автомобиль остановился, обогнав колонну конвоируемых пленных. Фельдфебель о чём-то поговорил со старшим конвоя, потом крикнул
в сторону кузова. Солдаты в кузове немного раздвинулись и вытолкали Ивана наружу. Он хотел подобрать свой ремень, но сделать это ему не дали. Один из конвоиров грубо подтолкнул его прикладом в группу наших пленных. В ней было около полусотни человек.
                20
         Колонна шла по пыльной обочине. Солнце, поднявшееся над лесом, палило нещадно. По широкой дороге проезжали броневики, автомобили и мотоциклы. Иногда встречались редкие конные обозы.
Полуэктив осмотрелся: рядом с ним шёл низкорослый красноармеец, лет двадцати пяти, с синяком под глазом, совершенно босой, в разорванной почти до пояса гимнастерке.
– Чо, парень, смотришь? Красавец, да? Это я сбежать хотел. Вот и получил от фрицев. Ничего, всё равно сбегу, дай время, – тихо, как бы про себя сказал солдат. А потом добавил: – Будем знакомы, Васька меня кличут.
– Иван, – так же тихо сказал Полуэктив.
Васька хотел ещё что-то сказать, но ближний конвойный, видимо, всё-таки услышав голоса пленных, сделал угрожающий жест винтовкой и рявкнул:
– Алле швайген! (Всем молчать!)
Пришлось какое-то время идти молча. Ивану нестерпимо хотелось пить. Голод тоже давал о себе знать: в животе урчало, а тело наливалось усталостью.
Вдруг где-то впереди начали слышаться частые взрывы, похожие на бомбёжку. Весь поток машин и людей начал постепенно замедляться. Колонна пленных вынуждена была остановиться.   Конвойные настороженно прислушивались к далекому грохоту и шуму. Пленные переглядывались, пытаясь понять, что встревожило фашистов, которые злобно ругались и не давали им даже присесть. Остановка явно означала какое-то неожиданно появившееся на дороге препятствие .
        Вдалеке, по ходу движения, сначала послышался шум приближающихся самолётных моторов, а потом на горизонте из-за деревьев показались два наших штурмовика, которые с оглушительным рёвом пикировали , сбрасывая бомбы и поливая смертоносным дождём из пулемётов всё, что было внизу под ними.
     Панический ужас заставил всех – и конвоиров, и пленников – броситься в кювет, подальше от дороги. Никто не ждал команд или окриков. В мозг каждого, как вооружённого, так и безоружного человека, в каждую его клеточку въедался пронзительный звук смерти, прилетевшей так неожиданно сверху, из спокойного голубого и безоблачного неба.
Упав на землю, Иван тут же, рядом, услышал голос Василия:
– Ну что, Ванька, ты со мной? Бежим!
Невольно повинуясь последовавшей команде соседа, Иван вскочил и бросился вслед за метнувшимся в сторону леса Васькой.
Вдоль дороги ещё вздымались фонтанчики пыли, поднимаемые пулями первого штурмовика, а второй самолёт уже начинал свою атаку, воем и огнем прижимая всех к земле и не давая никому поднять головы.
Один из конвоиров краем глаза всё же увидел двух убегающих пленных и стал целиться в спину одного из них, но в этот момент рядом с ним прошла пулемётная очередь, и
он невольно, опустил голову, а когда поднял её, - на опушке леса никого не было.
А беглецы в это время изо всех оставшихся сил неслись по спасительному лесу. Но вскоре Василий начал припадать на левую ногу и потом остановился.
– Ванька, глянь-ка на пятку, – сказал он, сев на землю, и сморщился от боли, – на палку какую-то наступил.
Иван увидел, что голые пятки обеих ног Василия в сплошных ссадинах и мелких порезах, а в левой торчит впившийся небольшой обломок от сучка. Он быстро выдернул занозу из пятки товарища, который при этом вскрикнул и выругался отборным матом.
– Так. Что же делать? Как дальше идти с голыми ногами? – сказал Васька, задавая вопрос больше себе, чем Ивану. И тут же принял решение: сбросил с себя гимнастёрку и попытался оторвать рукав, но сил у него не хватило:
– Вот зараза.., крепкая! Ванька, помоги!
Иван сапогом придавил рукав к земле и нет без труда оторвал его.
– Рви и второй!
То же самое было проделано и со вторым.
 Василий надел рукава на ступни ног и туго перевязал их полосками материи, которые тоже были оторваны от гимнастёрки.
– Ну вот, и чуни готовы, – сказал Василий. Затем , надев остатки гимнастёрки на себя, добавил, улыбнувшись во весь щербатый рот:
– А вот и «фельдиперсовая» безрукавка. Душегрейка, да и только.
Иван тоже улыбнулся, глядя на такое одеяние товарища, поняв слово «фельдиперсовая», как «очень хорошая».
– Ну, двинули скорее вперёд, а то кто его знает, что там «взади», чтобы не оказаться в заде, – опять скаламбурил неунывающий Васька и пошёл, немного прихрамывая на левую ногу и не
оглядываясь на своего попутчика. Иван двинулся за ним, радуясь тому, что рядом с ним оказался такой «шебутной», скорый на дело человек, фактически благодаря которому он вырвался из плена.
Никто их не преследовал, Далёкие взрывы вскоре прекратились, Они шли в восточном направлении, ориентируясь по солнцу. Их окружал красивый хвойный лес. Чистые лесные полянки, освещённые солнцем, позволяли Василию идти быстрее. Вскоре беглецы увидели лесную дорогу. Хотя передвигаться по ней было гораздо опаснее, чем по лесу, но «братья по несчастью» решили идти по дороге, потому что так было значительно легче и менее болезненно для Васькиных ног. Через часа полтора дорога вывела их на небольшое открытое пространство. Отсюда был виден берег протекавшей внизу реки. На дороге метрах в ста стояла полуразбитая повозка, возле которой лежала, видимо,убитая лошадь.
– Я пойду гляну, нет ли там чего-нибудь перекусить, – сказал Полуэктив.
– Да пошли вместе, никого же нет.
– Стой здесь, одному незаметнее, да и ноги… – неожиданно для себя, и для товарища скомандовал Иван и направился к повозке. Там он увидел жуткую картину. Рядом с повозкой была глубокая бомбовая воронка. На мёртвой лошади с оторванной задней ногой ползали тучи мух, и трупное зловоние распространялось по округе и било в нос.
Рядом с повозкой лежал погибший солдат-возница со стеклянными глазами на вздутом лице. Живот возницы разорвало осколком бомбы. Всё его тело было усыпано кашей из валявшегося рядом разбитого термоса и полчищами пирующих мух. Тошнота подступила к горлу растерявшегося на мгновение Ивана. Но он, преодолев себя и гонимый голодом, заставил осмотреть всё, что было разбросано вокруг.
Искорёженные останки ещё двух термосов не вселяли надежды найти что-нибудь съедобное. Винтовка возницы с повреждённым затвором и расщеплённым прикладом была совершенно не пригодна для использования. Полуэктив с сожалением бросил её на вздыбленную землю и тут же увидел торчащие из земли лямки вещмешка. В вещмешке оказалось две буханки чёрного подсохшего хлеба. Несказанно обрадованный такой удачей, Иван жадно впился зубами в край одной из буханок и, кое-как откусив кусок, смачно жуя и улыбаясь, двинулся в сторону оставленного товарища. Но Василий и сам ковылял к Ивану навстречу , издалека вопрошая:
– А обувка есть? Ванька, обувка?
Иван, второпях, а больше оттого, что увидел еду, совсем забыл об этой насущной потребности бедствующего спутника.
– Тю, совсем забыл. Есть, кажется, ботинки на трупе.
– Покажи, что за труп?
Они подошли к разбомбленной повозке. Василий, чуть поморщившись, начал расшнуровывать ботинки на убитом:
– Размер больше моего. Хорошо, что не сапоги, а то фиг бы снял, ноги-то уже вздулись, – рассуждал он, снимая один ботинок за другим. Потом в нерешительности замер и, махнув рукой, коротко добавил: – Обмотки не буду, пусть ему остаются. Пошли, Ванька, у реки примерю, а то здесь дышать нечем.
Беглецы пошли к реке, подобрав ещё крышку от термоса, чтобы размачивать
в ней засохший хлеб.
Они не прошли до цели и половину расстояния, как совершенно неожиданно раздался
окрик:
– Бойцы! Стоять!
В безлюдье и тишине , возглас прозвучал так внезапно, что оба вздрогнули и остановились в недоумении. Источника команды не было видно. Но русская речь предотвратила их желание немедленно убежать . Поэтому беглецы выполнили и второй приказ:
– Ко мне! Вправо, – сказал невидимый человек.
Справа от них располагалась прибрежная растительность. За одним из кустов, в небольшой ложбинке, на спине лежал военный в форме политработника с направленным в их сторону наганом.
– Стоять! Дёрнетесь, буду стрелять без предупреждения! – повелительно сказал политработник, когда они оказались в 4-5 шагах от него. – Кто такие? Доложите!
– Красноармеец Сидоров! Красноармеец Полуэктив, – по очереди сказали товарищи, как ни странно, впервые услышав фамилии друг друга.
 – Дезертиры?! – вопросительно и строго выдавил офицер, немного
опустив наган, дрожавший в его руке.
– Из окружения мы… – начал первым Василий и остановился,
видя подозрительный взгляд незнакомца, в звании батальонного комиссара ( судя по петлицам) . Сидоров не знал, стоит ли говорить про плен, он подозревал, что будут ещё вопросы, на которые не хотелось отвечать.
Тогда Иван, не догадываясь, почему возникла пауза, коротко сказал:
– Были в окружении, товарищ батальонный комиссар, потом попали в плен на один день, потом сбежали, а теперь пробираемся к своим.
– Так, значит, были у… – не договорив фразу, комиссар потерял сознание.
Беглецы подошли к комиссару. Это был полный человек  лет сорока, среднего роста, на правой стороне его гимнастерки виднелось рваное отверстие с большим темно-бурым
пятном. Сидоров забрал наган из руки раненого и сказал:
– Ну ты и дурак, Ванька. Одно слово – пацан! Зачем ляпнул про плен?
– Ты сам дурак, Васька. У тебя есть красноармейская книжка, а? И у меня её тоже нет. Как ты будешь объяснять её отсутствие? Давай лучше перевяжем комиссара, он, похоже, ранен в бок.
Полуэктив начал задирать вверх гимнастёрку комиссара, под которой обнаружил кое-как намотанный красный от крови бинт, а чуть выше – бордово-красное полотнище знамени, с частично видневшимися вышитыми золотыми буквами.
– Смотри, Васька, какое-то знамя обмотал вокруг себя, – удивлённо сказал Иван.
Но в это время раненый очнулся, пошарил рукой вокруг себя, потом увидел в руках Сидорова наган, одёрнул задранную гимнастёрку и угрожающе произнёс :
– Боец! Верни мой наган! А то… – но вовремя остановился, понимая свою беспомощность и незащищённость.
– Конечно, товарищ комиссар, – ответил Васька, изображая на своём лице подобострастную покорность, вовремя поняв правильность и рассудительность Ванькиных слов. Он вложил наган в руку офицера, которого данное обстоятельство заметно успокоило. Теперь раненому , окончательно стало понятно , что это свои и они его спасут. Когда Иван стал предлагать комиссару перевязать его, тот ответил, что он перевязан хорошо, а потом добавил, понимая, что скрывать уже нечего:
– Перевязка под знаменем, а сверху так... маскировка. Знамя нашего 370 полка. Я замполит полка Бесхлебнов Пётр Иванович. Тоже из окружения.
Иван даже оторопел – это был его полк. Но Бесхлебнова он не помнил, хотя видел и командира полка, и замполита, когда ему вручали медаль. К тому же, когда они долго находились в резерве, замполит частенько бывал в подразделениях полка.
– Я тоже из этого полка, но я не помню вас – выдавил он, а потом вопросительно уставился на комиссара.
– Что, боец, так удивлённо смотришь на меня, – спросил комиссар, а потом, видимо, поняв сомнения красноармейца, добавил, – я два дня как назначен вместо погибшего замполита.
– А-а, понял… – облегчённо вздохнул Полуэктив.
– Всё, хватит рассусоливать, ребята, – одновременно властно и в то же время смягчая интонацию, сказал Бесхлебнов, – надо срочно, пока здесь тихо, переправляться на тот берег, там должны быть наши. Я уже здесь часа три лежу, наблюдаю, но не увидел ни здесь,
ни на том берегу никаких признаков жизни, что и хорошо, и плохо. Неизвестность хуже всего.
– А вы сможете переплыть реку, товарищ комиссар? – спросил Иван.
Комиссар не успел ответить, приступ накатывающей боли заставил прикрыть глаза и стиснуть зубы. Он не хотел показывать свою слабость солдатам.
Опережая задержавшийся ответ замполита, в разговор вмешался молчавший до сих пор Васька:
– Ты чо, слепой, Ванька? Здесь метров сто с лишним надо
плыть. Надо чо-то придумывать, навроде плота. Я, между прочим,
плохо плаваю и могу потонуть, тем более в одежде.
– Снимешь всё с себя и поплывёшь. Жить захочешь – доплывёшь, – усмехнулся Иван.
– Хорош потешаться, «едрён корень», лучше пошли искать
плавсредства. Хотя стой! Давай пожрём! Сил больше нет терпеть голодуху и засуху.
    Напившись речной воды, они принесли её комиссару. Тот попил и, увидев, что солдаты пытаются ломать засохший хлеб, молча вытащил из кармана брюк складной нож.
 Втроём они быстро расправились с булкой хлеба, размачивая её в воде. А вторую, по
совету Бесхлебного, несмотря на протестующий взгляд Васьки, замершего в попытке начать её резать, пока отложили, чтобы не получить неприятностей с кишечником.
    Парни оставили замполита у реки и отправились в лес. Удалось найти несколько сухих стволов деревьев, подтащить их к реке и связать ветками тальника и обрывками вожжей от разбитой повозки.
– Давай проверим, – сказал Сидоров, опасливо глядя на ненадёжный, по его мнению, плот.
Они подтащили плот к воде. Течением реки плот стало разворачивать, не давая Ивану встать на него.
– Васька, держи его, – ложась на плот, крикнул Полуэктив. Стало ясно, что плот не выдержит троих, и нужен шест для управления. Пришлось снова идти в лес за подходящей палкой. Закончив приготовления , они взяли Бесхлебного под руки. Тот скрипел зубами от боли, но старался сильно не налегать на плечи бойцов. Дойдя до реки помощники уложили его на плот, где замполит вновь потерял сознание.
Вода в реке была довольно холодной. Полуэктив и Сидоров разделись донага. Связали в узел свою одежду и положили её возле раненого. Бойцы заранее решили, что Василий на достаточной глубине заберётся на плот, чтобы управлять им с помощью шеста.
Но когда Сидоров пытался сделать задуманное, то почувствовал, что плавсредство глубоко погружается в воду . Василий немедленно спрыгнул, судорожно схватившись руками за крайнее бревно. А Иван начал толкать плот от себя, пытаясь придать ему нужное направление.
– Васька, держись и просто молоти ногами по воде, – крикнул он товарищу, отчаянно работая ногами и одной рукой. Плот сносило дальше предполагавшегося ими причаливания, но благодаря небольшому повороту русла их прибило к пологому, заросшему травой и кустарником берегу. Почувствовав дно ногами, Васька заметно повеселел, но тут же, сморщившись, злобно прошипел:
– Мать твою так! Коряга! И именно на "любимый",- на "мозоль "!
– Васька, хватит лаяться. Давай, толканём плот на берег, – произнёс Иван, тяжело отдуваясь, но про себя улыбаясь Васькиному возгласу. Когда плот надёжно сел на край берега, бойцы сбросили с него вещи и унесли на сушу Бесхлебного , который по-прежнему был в бессознательном состоянии. Затем лихорадочно торопясь, начали одеваться.
Был уже вечер. Дневная жара сменилась прохладой, которая, после холодного купания, вызывала дрожь во всём теле. Одевшись, беглецы постепенно согрелись и стали обсуждать дальнейшие действия, поглядывая на раненого. Лицо замполита покрылось испариной, он начал что-то негромко бормотать про себя.
– Бредит. Лоб горячий. Температура, – сказал Василий, – надо тащить волоком, иначе далеко не уйдём, сил нет. Кстати, давай дожрём остатки пиршества, может, полегчает.
– А комиссар?
– Ты чо, меня за сволочь принимаешь? Ему оставим, потом дадим, когда очухается.
Так и сделали . Затем сломали несколько крупных веток кустарника. Их концы связали ремнём от портупеи Бесхлебного. Второй ремень сделали петлёй, чтобы тянуть волокушу. Замполита уложили на неё и потащили через высокую болотистую прибрежную траву. За ними оставался широкий петляющий между кустами след примятой травы.
Приходилось часто останавливаться, чтобы отдохнуть после преодоления различного рода препятствий и помех.
      Вскоре они вошли в лес. Начали спускаться сумерки,когда внезапно из-за деревьев показались двое в нашей форме.
– Стой! Кто идёт? – громко сказал один из них с двумя треугольниками на петлице.
– Свои! Свои! – почти в голос воскликнули обрадованные окруженцы.
– Из окружения мы, – добавил на всякий случай Сидоров.
Подойдя немного ближе и не опуская наведённого на них автомата, младший сержант спросил:
– Оружие есть? Что-то не вижу. Свои, вишь, они!?
– Вот всё оружие, – промолвил Васька, доставая из штанины
наган и протягивая сержанту рукояткой вперёд, – но это не мой, а вон,
раненого комиссара. – И махнул в сторону волокуши.
Через час, передав медикам Бесхлебного, Полуэктив и Сидоров
стояли в землянке перед лейтенантом, командиром роты, на боевой дозор которой они вышли.
– Так, гаврики, я так понял, что ни оружия, ни документов у вас
нет? – с издёвкой сказал лейтенант.
– Нет, – за обоих ответил Васька.
– Ну, что ж, время позднее, мне с вами возиться не с руки. Калиниченко! – крикнул ротный в сторону выхода, из которого быстро показался красноармеец с винтовкой. – Уведи этих страдальцев в особый отдел. Пусть разбираются.
                21
Совсем стемнело, когда посыльный Калиниченко, доставил Сидорова и Полуэктива в особый отдел, располагавшийся в одной из изб небольшой деревеньки. Собственно, весь отдел представлял подтянутый, холёный старший лейтенант средних лет, недавно прибывший на передовую из городского отдела НКВД и поэтому жаждавший как можно скорее показать себя. Несмотря на позднее время, он вызвал конвойного и приказал ему
увести Сидорова, про себя прикинув, что лучше начинать с более молодого красноармейца.
– Фамилия, имя, отчество, – начал допрос особист, приказав Ивану сесть на табурет напротив стола, за которым он расположился.
Сначала следовали обычные вопросы, которые задают человеку во всех случаях. Старший лейтенант молча записывал эту информацию в протокол, почти не отрывая взгляда от заполняемого листа. Записав номер части, в которой служил Полуэктив, особист
приподнял голову и, сверля Ивана взглядом , спросил:
– Красноармеец Полуэктив? Так-с, а где твоя красноармейская книжка, красноармеец? И как докажешь, что ты – именно Полуэктив Иван Семёнович? А? Ну, слушаю!
Иван ожидал подобный вопрос, многократно прокручивая ответ в голове. Но когда вопрос прозвучал, Иван невольно опустил голову и начал рассказывать, почему всё так случилось.
– Смотреть мне в глаза! – рявкнул старший лейтенант.
Иван посмотрел на следователя и понял, что тот не даст справедливой оценки всем его злоключениям. На лице особиста читались злость и недоверие.
– Значит, винтовку добровольно отдал гитлеровцу? И сдался в
плен, – резюмировал особист, когда Иван дошёл в своих объяснениях до данного эпизода.
– Винтовку я не отдавал. Немец подкрался сзади. Я его не заметил, – пытался оправдаться Полуэктив.
– Молчать, шкура! – заорал следователь и, вскочив из-за стола, подбежал к Ивану. – Что должен делать любой военнослужащий, когда ему грозит плен?
Иван удивленно посмотрел в глаза «энкавэдэшника» и наивно спросил:
— Что?
– Не сдаваться! Застрелиться! Вот что! – выпалил особист.
– Сам и стреляйся! – громко и неожиданно для самого себя сказал Иван.
Старший лейтенант на мгновение замер от такой наглости, а потом со всего размаха ударил кулаком в челюсть допрашиваемого. Удар был такой силы, что Полуэктив свалился с табуретки и потерял сознание.
Неизвестно, чем бы  всё закончилось, если бы в этот  момент в избу не зашёл пехотный капитан.
– Что вам? – спросил капитана особист, потирая кулак.
– Капитан Мошкин, – представился тот, – мне приказано срочно доукомплектовать батальон всеми, кто вышел из окружения. Я знаю, у вас тоже есть несколько бойцов.
– Как это всеми? А проверка?
– Вот приказ командира дивизии и предписание, – подал документы Мошкин.
Прочитав документы, старший лейтенант, привыкший беспрекословно выполнять приказы начальства, сказал, махнув рукой:
– Да забирай, раз приказано.
В это время Иван пришёл в себя и начал подниматься с пола. Капитан увидел, что лицо этого солдата ему знакомо.
– А этот что? – спросил Мошкин.
– Хамит, гадёныш! – нехотя ответил особист, как бы оправдывая перед офицером свое рукоприкладство.
– Мне знакомо его лицо, товарищ старший лейтенант. Точно! Вспомнил, – это бронебойщик из моего батальона, «За отвагу» недавно заработал. Точно! Кажется, Полуэктов.
– Полуэктив, – сказал очухавшийся Иван.
– Хрен редьки не слаще. Пошли. Так, товарищ начальник особого отдела?– подчёркнуто корректно обратился к особисту Мошкин.
Тот сначала раздражённо махнул рукой, потом крикнул в приоткрытую дверь:
– Дацюк, ко мне!
Когда солдат-конвоир показался в дверях, особист приказал ему сопроводить капитана до сарая с задержанными и выпустить всех.
Потом вдруг крикнул в сторону уходящим :
– Стой, капитан, дай мне предписание и приказ! Взяв документы, он записал номера и даты документов, звания и фамилии их подписавших. Когда Мошкин вышел, старший лейтенант в протоколе допроса Полуэктива сделал запись, что красноармеец освобождён на основании предъявленных документов и тщательно перечислил все их данные. И молча похвалил себя: «Молодец! Порядок, везде должен быть порядок».
Иван вышел раньше комбата и увидел во дворе курящего человека в плащ-накидке с ППШ в руке.
– Ну что, хлопец, досталось на орехи, – сказал человек, осветив во время затяжки самокрутки свои большие буденовские усы, – подсмотрел в окно, как ты валялся на полу. Наверно, без документов? Из окружения?
– Да, – только и смог сказать Ванька. Потом спазм перехватил его горло, слёзы сами собой начали наворачиваться на глаза. Он с трудом подавил в себе рыдание, готовое вырваться из груди, но всё же тихо всхлипнул, хватая, как рыба, воздух. Обида разрывала его душу. Его не захотели понять, несправедливо обвиняя во всех смертных грехах. Волна выпавших в течение двух дней переживаний и непреодолимых обстоятельств захлестнула его, пытаясь потопить эмоциями.
В это время вышли Мошкин и конвоир. Капитан крикнул:
– Старшина, пошли принимать пополнение.
– Слушаюсь, товарищ капитан, – спокойно ответил человек в плащ-накидке.
И они вчетвером двинулись в сторону сарая. Дацюк, шедший впереди, зажёг фонарь. Из сарая доносился мощный трубный храп одного из арестованных, перемешивающийся с полусвистом-полухрапом другого, что создавало впечатление нестройного звукового сопровождения, издаваемого неисправным тарахтящим, но мощным мотором.
– О це музыка! Намаялись хлопцы! Спят без задних ног! – сказал Дацюк, снимая замок с дверей сарая. затем осветил фонарём внутреннюю часть временного арестантского помещения.
На двух широких скамьях возле стен, укрывшись шинелями, спали два солдата, один из которых и издавал сильный храп. Ещё четверо лежали в дальнем углу на сене, брошенном на земляной пол. Среди них Иван, немного пришедший в себя, увидел Ваську, у которого из сена торчала только голова.
Один из солдат проснулся при скрипе двери сарая и, щурясь на свет, пытался сообразить, в чём дело. Остальные спали.
 – Рота, подъём ! – громко крикнул Мошкин в сторону спящих. Те сразу
задвигались, обнажая всю убогость своего одеяния и заметную,
даже при тусклом свете фонаря, помятость угрюмых лиц, обросших щетиной.
– Всем выйти и построиться в шеренгу, – опять скомандовал комбат.
Дацюк, повесивший замок на дверь пустого сарая, хотел уйти, но капитан приказал ему посветить фонарём на стоящую шеренгу.
– Так вот, бойцы. Завтра вам предстоит исправить ситуацию, в которую вы попали. Нам, вместе с вами, предстоит помочь выходящим из окружения товарищам. Сейчас вы отправляетесь со старшиной в свою роту, – сказал Мошкин, – Захарыч, – обратился он к старшине, – отведёшь их во вторую роту к Погорельцеву. Если кто-то попытается
сдриснуть, стреляй без предупреждения. Я пошёл к начальству.
– Понял, товарищ капитан.
– Подожди минутку, старшина. Полуэктив, подойди ко мне.
Иван подошёл к комбату.
– Нет времени разговаривать, коротко скажи, ты не знаешь, что с твоим ротным Макаренко?
– Вместе выходили из окружения, но неожиданно нарвались на немцев. Ротный приказал прорываться в лес. В лесу я потерял всех из виду. Видел только , как убили политрука Воронова. Он был тоже с нами. Дальше я шёл один, пока случайно не попал в плен, потом с Васькой, вон тем, который без рукавов, мы сбежали...
– Ладно. Всё. Иди, – прервал Ивана Мошкин. Его ждали в штабе полка с докладом о комплектовании батальона.
               
                22

Пытаясь уменьшить масштабы нависшей катастрофы, возникшей в ходе проведения второй Харьковской операции, командование Юго-Западного фронта решило помочь своим войскам, оказавшимся в окружении на Барвенковском выступе, в результате фланговых ударов двух немецких армий. Силами танковой бригады, поддерживаемой стрелковым полком, предполагалось ударить навстречу выходящим из окружения частям наших 6-й и 53-й армий, на небольшом участке, где, по данным воздушной разведки, немцы ещё окончательно не замкнули кольцо окружения. Но и танковая бригада и стрелковый полк, которые успели просочиться к правому берегу Северского Донца, понесли значительные потери в личном составе и технике.
Когда командир батальона капитан Мошкин пришёл в штаб полка и доложил, что удалось скомплектовать, и то не полностью, только две роты, командир полка полковник Тихомиров, на удивление комбата, как-то совершенно спокойно отреагировал на этот доклад.
– Что с оружием и боеприпасами? Обеспечили всех? – только и спросил он, не отрывая взгляда от лежащей на столе карты, на которой начальник штаба карандашом делал какие-то пометки. Полковник знал, что выделенным оружием и имуществом невозможно было укомплектовать целый батальон. Плюс был только в том, что два стрелковых батальона вышли из-под удара с небольшими потерями, а третий, который принял на себя основной танковый и мотопехотный удар, надо было сформировать из людей, вышедших из окружения. Командиру полка удалось выпросить у вышестоящего командования две сотни винтовок Мосина и полсотни автоматов ППШ, да и то с ограниченным числом патронов к ним.
Мошкин доложил, что сформированные роты оружием укомплектованы, но патронов, на его взгляд, недостаточно.
– Радуйся, что хоть это получил, – отрезал полковник, – теперь слушай задачу. Завтра к одиннадцати дня ты должен переправиться через реку по понтонному мосту вот в этом месте, – он ткнул карандашом в карту. – Там, как знаешь, стоят наши два батальона и танковая бригада. Садишь на броню одну роту с автоматами. Надеюсь, ты отдал все ППШ в одну роту?
Немного замявшись, Мошкин подтвердил:
– Конечно, товарищ полковник!
В эту секундную паузу он принимал решение: соврать или нет. На самом деле, он принял решение поделить автоматы поровну между двумя ротами. Первая рота уже получила их, а вторая частично.
– Другая рота должна погрузиться на грузовики и следовать по вот этой дороге, –продолжил Тихомиров и опять ткнул карандашом в карту, – потом, вот здесь, высаживаетесь из машин и разворачиваетесь в цепь, следуя за танками с десантом. Ясно?
– Так точно! – уверенно сказал Мошкин.
– Именно здесь, предположительно, должны быть наши части, выходящие из окружения, – добавил командир полка, нахмурившись из-за того, что невольно произнес слово «предположительно», которое никак не сочеталось с «именно здесь». Немного помолчав, он сказал:
– Имей в виду, капитан, этим данным уже больше двенадцати часов. Что там теперь, а тем более что будет завтра...? – Он замолчал, не закончив фразу.
Комбат и так понимал, что завтра шагнёт со своим потрёпанным, ополовиненным, тяжело уставшим от событий предыдущих двух дней батальоном в непредсказуемую, а поэтому устрашающую неизвестность:
– Понятно. А что другие батальоны? – всё же спросил Мошкин.
– Прикрывать будут твои тылы, – последовал короткий ответ, – всё, иди.
               
                23
Старшина Носов уверенно вел в темноте освобождённых «окруженцев» в расположение второй роты. Впрочем, тусклый отсвет на небесном своде, от далёких пожарищ в западной стороне, за рекой и за лесом, создавал картину скорее сумерек, чем темноты.
Войдя в землянку, старшина увидел лейтенанта Погорельцева, нового командира роты, за самодельным столом. При тусклом свете коптящего светильника лейтенант изучал бумаги. Он был ротным всего десять часов и пытался понять, с кем завтра идти в бой, кому из командиров взводов можно доверять. Все взводные были назначены из сержантского состава, так как офицеров не хватало. Данное обстоятельство не добавляло уверенности и оптимизма . Однако, двое сержантов выходили из окружения вместе со своими солдатами. Лейтенант всё же надеялся на их опыт и знание подчинённых.
            Когда старшина завёл шесть помятых, грязных, небритых, расхристанных красноармейцев, Погорельцев оторвался от бумаг и, рассмотрев вошедших, спросил:
– Сержанты есть?
Все молчали.
– Значит, нет. Плохо. Захарыч, придётся тебе покомандовать этой ватагой.
– Лейтенант, я же обеспечением занимаюсь. Да и комбата надо спросить, – неохотно отозвался Носов.
– Комбата мы утром спросим. А ты, Пётр Захарыч, уже всех днём обеспечил. Как раз осталось твоих парней обеспечить, – налегая на слово «твоих» и усмехаясь, сказал ротный.
– Вот не было печали… Одежонка-то кой-какая есть ещё, конечно, да и оружие ещё в подсобке имеется. Но командовать!? Хотя, хрен с ним! До утра я всё равно тут ночую. Здесь-то, я вижу, места хватит нам прикорнуть, а, лейтенант?
– Попробуйте втиснуться! – разрешил ротный.
В это время раздался голос Васьки:
– Старшина, а поесть что-нибудь найдётся?
– Утром, утром, ребятки, всех горяченьким накормим, а теперь отбой!
Васька не отставал.
– Кишка к кишке уже прилипает, двое суток с Ванькой мы уже не ели, – заныл Сидоров, кивнув в сторону Полуэктива. Остальные молчали и глазами искали место для ночлега.
– Цыть, кишка. Говорю же, утром, – как-то совсем по-домашнему и миролюбиво сказал Носов. Но потом достал из вещмешка несколько сухарей, отстегнул с пояса фляжку с водой и протянул их Ваське:
– На, а то помрёшь до утра, оборванец, хорони тебя потом.
Сидоров поделился с Иваном сухарями . Но Полуэктив смог разжевать только один сухарь; челюсть от удара особиста невыносимо болела.
-Не могу..- сказал он морщась и пошёл в свободный угол землянки. Сон уже наваливался на него с непреодолимой силой, глаза слипались сами собой, и стоило только ему растянуться на полу, как он тут же крепко заснул.




                24
        Утром старшина выдал последним окруженцам недостающее обмундирование и кой-какие принадлежности солдатского быта. Полуэктив особенно удивился, глядя на полученную стеклянную фляжку в чехле, таких он ещё не видел.
После обещанного старшиной долгожданного горячего завтрака Васька, очень довольный этим обстоятельством, перестал обсуждать доставшуюся ему заштопанную старую, немного великоватую гимнастёрку. А когда Носов, с разрешения комбата, выдал своим бойцам автоматы ППШ, то счастливчики радовались, как дети, получившие любимую игрушку, на время забыв о всех злоключениях предыдущих дней.
        Вскоре последовала команда: «Строиться!» После короткого объяснения задачи батальон двинулся к переправе, находившейся примерно в двух километрах.
Благополучно дойдя до переправы, подразделения батальона начали переправляться по хлипкому, колыхавшемуся под ногами десятков людей сооружению. На понтонном мосту ещё оставалось около трёх десятков последних бойцов батальона, когда все услышали оглушительный рёв немецких самолётов. С воем и свистом они начали сбрасывать свой смертоносный груз на переправу и на головы людей. Запоздавшая команда «Воздух!» заставила броситься всех в рассыпную.
         Бомбы рвались, поднимая столбы воды и земли. Ужас беззащитности охватил людей, обезумевших от воя, грохота, скрежета и свиста осколков.
В самом начале бомбардировки Сидоров и Полуэктив, пробежав в сторону пару десятков метров, упали рядом в небольшую ложбинку, уткнувшись лицом в землю, и не поднимали головы до тех пор, пока шум самолётов не начал удаляться, а наши зенитки на левом
берегу не перестали издавать свои частые дробные выстрелы.
– Вот сволота фашистская, – сказал Василий, поднимая голову, – посмотри, Ванька, что наделали, гады!
Отряхиваясь от земли, товарищи встали и смотрели на мост, который был разорван прямым попаданием на две части. На берег был частично выброшен разбитый понтон, вокруг которого лежали тела бойцов, не успевших преодолеть переправу, кто-то
из них копошился, пытаясь встать, кто-то дёргался в смертельной агонии с оторванными руками или ногами.
Изуродованные трупы виднелись и чуть дальше от реки. Одна или две бомбы попали в середину рассыпавшегося строя батальона, уничтожив или нанеся ранения около трем-четырем десяткам бойцов. Эти потери ещё уменьшили количество личного состава
батальона. Но поставленной задачи никто не отменял. Комбат Мошкин оставил раненых под присмотром медсестры и санитаров. Он приказал одному из них отправиться за подмогой к ближайшему батальону. Затем он собрал солдат и повёл батальон к опушке леса, где их ждали танкисты.
После короткого совещания пехотных и танковых командиров с танков были сброшены маскировочные ветки, пехоту посадили на броню и автомашины. Колонна, в которой
было одиннадцать танков и восемь грузовиков, двинулась через лес.
– Вот ведь железяка какая жёсткая, – сокрушался Васька при каждом встряхивании бронированной машины.
– Всё лучше, чем пёхом чесать, – возражал ему Ванька, которому в диковинку было видеть рядом с собой танк, а тем более на нём ехать.
Примерно через полчаса колонна вышла из леса на открытую местность и устремилась к видневшемуся в яру большому селу.
Когда наши танки приблизились к крайним домам, на противоположной стороне яра внезапно показались немецкие танки.
– О, ёк макарёк! – присвистнул Васька, который одним из первых заметил немецкие машины. – Мы не ждали вас, а вы припёрлися.
Колонна остановилась, никаких немецких танков, по сведениям вышестоящего командования, здесь не должно было быть.
До исходной позиции, где предположительно должна была произойти встреча с выходящими из окружения войсками, оставалось ещё километров пять. На головном танке майор, командовавший остатками танковой бригады, и комбат Мошкин что-то обсуждали, глядя в сторону селения.
Нерешительность командиров прервалась выстрелом, последовавшим из одного из немецких танков.
Иван сначала услышал возникший странный шорох или шелест, который перерос в пронзительный нарастающий вой, и все завершилось звонким и резким ударом. Он увидел, как немного левее нашего головного танка блеснуло неяркое пламя взрыва.
Пехотинцы как горох посыпались с брони. И тут же снова шелестящий звук, и удар, взметнувшееся вверх облако пыли и земли между первым и вторым нашими танками, которые разворачивались по фронту и начинали стрелять в ответ. Иван успел заметить, что
наш головной танк загорелся, пехота лежала, прижатая к земле выстрелами вражеских танков и оглушающими выстрелами наших. Всё это слилось в адский грохот, усиливающийся во время взрывов, которые возникали опять и опять, не давая опомниться, наводя панический страх на людей. Мошкин метался между бойцами, пытаясь их поднять и увлечь вперед, в сторону деревни и таким образом вывести из-под обстрела.
Он орал, матерился, но это было практически бесполезно. Поднялось человек пять, среди которых были и Полуэктив с Сидоровым.
Иван рванулся вперёд, прыгая и вздрагивая от рвавшихся снарядов, потом зацепился ногой за вздыбившийся край свежей дымившейся воронки и рухнул на её дно. Он начал было подниматься на ноги, чтобы выкарабкаться из воронки, но в это время ударная волна близко разорвавшегося снаряда оглушила его, бросила в сторону, вырвав
из рук автомат. В его глазах потемнело, и он потерял сознание.
               
                25
       
              Очнулся Иван от того, что кто-то пнул его по руке. Он пошевелился, не понимая, что происходит. В ушах звенело, сильная боль пронзила голову, когда он начал поднимать её вверх, чтобы посмотреть, кто бьёт его сапогом по руке. С трудом подняв присыпанную землёй голову, с серым от прилипшей пыли и земли лицом, Полуэктив увидел стоящего над ним немца.
 – Ауфштеен! (Встать!) – рыкнул немец и, видя непонимающий,
отрешённый взгляд русского, добавил: – Ап! Ап! Шнеллер! (Быстрее!)
Иван стал подниматься на ноги, чувствуя тошноту, подступавшую к горлу, и слабость в ногах. Первая попытка выбраться из воронки кончилась неудачей, он проскользнул одной ногой по
рыхлой поверхности воронки и упал на руки и колени. Когда он, шатаясь, вторично встал на ноги и сделал неуверенный шаг, немец рукой поймал его за воротник гимнастёрки и со злобой рванул его наверх, а потом пнул ногой под зад, прошипев:
– Руссише швайн! – (Русская свинья!)
Обшарив карманы Ивана, гитлеровец сорвал с него вещмешок, развязал его и, не найдя ничего стоящего, брезгливо вытер руку о полу своего кителя, сделав это театрально, для своих сослуживцев, прочёсывавших вместе с ним округу, усеянную трупами
красноармейцев. Потом Иван почувствовал резкий удар в спину и лающий голос:
– Форвертс! (Вперёд!)
Солнце клонилось к закату, освещая багряно-красным светом поле короткого танкового боя. Три наших подбитых танка и две машины отбрасывали длинные тени на землю и ещё курились сизовато-красным в лучах солнца дымом. На противоположной
стороне яра виднелись два остова подбитых немецких бронемашин, одну из которых уже цепляли за ремонтный тягач.
Немецкий солдат , который конвоировал Полуэктова, довел его до ближайшего деревенского дома и передал другому немцу. Тот втолкнул Ивана во двор. Там находилась группа наших обезоруженных солдат и несколько немецких конвойных.
Постепенно прохлада майского вечера, лёгкий ветерок и молодость приводили Ивана в нормальное состояние: головная боль отступала, шум в ушах уменьшился. Он уже осмысленно начал рассматривать товарищей по несчастью. Знакомых лиц среди пленных не оказалось, они сидели на земле, прислонившись к забору. Всего было семь
человек, среди них трое раненых, судя по окровавленным перевязкам. Все красноармейцы понуро и молча сидели, ожидая своей дальнейшей участи, которая полностью находилась в руках этих немецких конвойных, периодически поглядывающих на пленных и о чем-то весело, со смехом, переговаривающих между собой. Один
из них жестом указал Ивану, чтобы он тоже сел.
В это время из дверей дома вышла пожилая женщина, державшая перед собой чугунок с отваренной картошкой в мундирах. Один из немцев остановил её, заглянул в чугунок и, поморщившись, сказал:
– Матка, курка, яйка!?
– Нету, всё уже выгребли, ироды, – не скрывая злости, ответила женщина и пошла в сторону пленных. Поставив чугунок перед ними прямо на землю, она участливо сказала:
– Поешьте, сынки, хоть картохи , больше ничего нету, так что извиняйте, – и, видимо, подумав о чём-то о своём, всхлипнула, приложила кончик платка к глазам и пошла к дому.
– Спасибо, тётенька, это сейчас для нас просто царский ужин, – промолвил ей вслед один из пленных. Все остальные кивали, благодаря добрую хозяйку, не пожалевшую для них последнего.
Немцы равнодушно наблюдали за происходящим. Вероятно, это были обычные пехотинцы, которых оставили до утра охранять пленных. Ближе к ночи пленных поместили в небольшой хлев. Ещё во дворе Полуэктив почувствовал, что последствия контузии заметно
ослабевают; головная боль почти прошла, в ушах перестало звенеть, тошнота после еды отступила. Иван, подстелив под голову небольшой пучок соломы, долго не мог уснуть, мысленно досадуя на свою судьбу, приведшую его опять в лапы к фашистам. Только
рядом теперь не было такого человека, как Васька Сидоров, который, наверно, смог бы найти или подсказать выход и из этого положения. Соседи преимущественно молчали, не высказывая никаких мыслей, бросая лишь односложные фразы, не дающие представления о том, кто чем «дышит».
Когда в середине следующего дня их втолкнули в многотысячную колонну пленных, Иван сразу же понял, что так просто отсюда не сбежишь. Часть конвоиров шла со злющими собаками, которые сразу бросались в сторону отделившегося от колонны пленного, издавая угрожающий громкий лай. Сзади колонны периодически слышались выстрелы.
– Добивают отставших, сволочи, – сказал шедший за Иваном долговязый пленный с четырьмя треугольниками в петлицах. И эти слова, как показалось Полуэктиву, не исчезли сразу, а словно остались висеть в воздухе, бесшумно повторяемые толпой, но всё же, постепенно, приглушённые шумом тысяч шагающих ног.
«Надо идти, надо жить, надо выжить, чтобы отомстить…» – как молитву повторял про себя Иван.

                26
Белая Церковь. Колонна пленных проходила мимо каких-то строений. Неожиданно Полуэктив услышал женские голоса. Женщины появились откуда–то сбоку от колонны. Молодые и старые, они что-то быстро говорят, причитают, некоторые плачут. Подбегая к пленным, они суют им картошку, куски хлеба, сухари, ещё что-то. Иван протянул руку и тоже получил кусок хлеба, который быстро спрятал за пазуху. Конвоиры кричат, стреляют в воздух, собаки лают и рычат, готовые разорвать любого. Женщины отбегают и пропадают из вида. Появляются какие-то полуразрушенные или сожженные строения. И снова сбоку возникает группа женщин, суетящихся, что-то высматривающих, стремящихся пробраться к пленным. Несмотря на опасность, их направляют жалость и слепая надежда найти своего в этой многоликой толпе.
        Крики, шум, стрельба, лай – всё повторяется снова. Полуэктив почувствовал, как от всего этого, а может, ещё и от голода,  опять накатываются головная боль и тошнота. На его счастье за пазухой есть кусок хлеба. Он начал отламывать небольшие кусочки хлеба
и тщательно их пережёвывать, продляя себе удовольствие от этого процесса и  подавляя острое желание проглотить всё разом.
Голова колонны проходит через какие-то высокие ворота. Иван увидел, что территория, куда их загоняют, включает несколько зданий, частью полуразрушенных. Посредине более крупное здание с парадным подъездом и широкой лестницей. Конвой с собаками остается за воротами, колонна распадается, все разбредаются, не зная, куда приткнуться. Полуэктив нашёл себе место у стены одного из строений, опустился на землю и начал дремать, пригреваемый лучами солнца.
       Его разбудили шум и движение людей, устремившихся куда-то, в одном направлении. Раздавались громкие голоса, из которых можно было понять, что там где-то что-то дают поесть. Иван подстроился в длинную очередь, которая, как потом оказалось, начиналась возле двух немецких солдат с мешком перловой крупы. Кружка сухой перловки, высыпаемая в карман шинели, галифе, гимнастёрки или просто в ладони – это всё, что получили пленные в первые два дня пребывания в этом пересыльном лагере. Получив свою порцию крупы, Иван начал разыскивать воду. После еды всухомятку жажда начала мучить его. Возле указанного одним из пленных места он увидел
очередь перед колонкой с водой. Тут же дрались два человека, видимо не поделивших между собой пустую консервную банку. Пустую банку с вышки швырнул им под ноги немецкий часовой, который сверху с заметным удовольствием смотрел на ожесточённо дерущихся русских. Драка длилась до тех пор, пока к ним не подошёл пленный в офицерской гимнастёрке без петлиц  ,крикнув:
– Прекратить! Прекратить это скотство!
Оба дерущихся инстинктивно отпрянули друг от друга, но потом один из них, вытирая кровь с разбитой губы, процедил, угрюмо глядя на офицера:
– Замолчь, начальник, твоя власть кончилась! Не лезь!
Но видя, как несколько человек придвинулись к офицеру в явном намерении защитить того, зарвавшийся наглец быстренько скрылся в толпе. Ко всеобщему удовольствию, банка перекочевала к колонке и превратилась в общественный сосуд для питья. Только часовой на вышке, потеряв развлечение, разочарованно зевнул.
Попив воды, Полуэктив вернулся на своё место, благо что его никто не занял. Но к вечеру, когда солнце скрылось за высокими зданиями и стало прохладно, пришлось искать место внутри здания. Это был какой-то полупустой цех с демонтированным оборудованием. Не без труда найдя свободное место, Иван притулился к сломанному верстаку. Он впервые пожалел, что на нём не было шинели; спать на голом цементном полу было неудобно  и совершенно отвратительно.
     Окружающий воздух был наполнен испарениями потных тел, грязных, пропитанных кровью и лекарствами бинтов. Люди лежали плотными рядами, многие были ранены. Смешанный гул голосов, ругательства, приглушённые стоны, резкие выкрики висели в смрадном воздухе.
Через некоторое время Иван понял, что ему повезло, приди он на полчаса позже, и лечь уже было бы точно некуда. Пленные всё прибывали и прибывали, начались уплотнения рядов и связанные с этим недовольства, ругань, мат, стенания значительно усилились.      Начало смеркаться. Ночь по-летнему наступала медленно, а пришедшая вскоре темнота разрезалась лучами прожекторов на вышках.
       Иван, немного поспавший днём, долго не мог заснуть, прокручивая в голове события последних двух дней и досадуя на своё явное невезение, на невозможность что-то изменить, на до предела усилившуюся зависимость от непреодолимых обстоятельств и поэтому на свою удручающую беспомощность и безысходность. Сделать ничего нельзя, неудобно даже пошевелиться, потому что соседи и слева, и справа лежат вплотную, вздыхают и мечутся, стонут и затихают, и опять: вздыхают и стонут. Захотелось присоединиться к звучавшим вокруг стенаниям, бормотаниям, вздохам, выплеснуть из юной подраненной души все бередившие её эмоции и боли. Но мужское самолюбие, развивающаяся, растущая в Иване мужественность затормозили накатившую слабость, и только скупая слеза тихо сбежала по его щеке. Эта единственная слеза, вырвавшаяся из наполненных горечью глаз, немного успокоила его и словно сбросила каменные глыбы, давившие на грудь. Уставший, измученный молодой человек заснул беспробудным, крепким сном.
Полуэктив проснулся, когда уже совсем рассвело и некоторые пленные начали выбираться из пропахшего смрадом здания наружу. Он тоже начал пробираться на выход, стараясь осторожно ставить ноги между всё ещё лежащими людьми.
Где-то на середине пути он увидел пленного, который тормошил своего соседа и обречённо повторял:
– Гошка, Гошка! Вставай, что с тобой, брат? Ну, вставай!
Но тот смотрел вверх неподвижными стеклянными глазами,
он был мёртв.
        Увидев эти широко раскрытые, безучастные ко всему глаза на бледно-жёлтом лице, Иван вдруг вспомнил и убитую девушку на рытье заградительных рвов, и своего второго номера Решетняка, и политрука Воронова. Внутренняя нервная дрожь от этих воспоминаний передёрнула его лицо; смерть опять была рядом, она сопровождала его, она напоминала о себе.
Призрак смерти в лагере был постоянным. Если сначала охранники почти не обращали внимания на некоторые вольности пленных, то после нескольких попыток побега часовым было приказано стрелять по ним при одном только подозрении в нарушении установленного порядка.
Голод, смертельные болезни от ран и инфекций валили с ног слабых и раненых. До июля 1942 года населению разрешалось сдавать в лагерь продукты питания, которые потом передавались пленным. Но потом распоряжением оккупационных властей деятельность пункта приёма продуктов питания от населения была прекращена. Медицинская помощь раненым и больным почти не предоставлялась. Было очевидно, что их сознательно старались умертвить, освобождая место для вновь прибывающих военнопленных.
Начались массовые расстрелы пленных.
Иван Полуэктив за два месяца пребывания в лагере осунулся, сильно похудел, но
крепкий от природы организм пока не давал сбоев, даже головные боли от контузии прошли. Периодически группу относительно здоровых пленных, в которой был Иван, выводили на строительство оборонительных укреплений, давая днем баланду, что
мало-мальски позволяло быть на ногах, выполняя нелёгкую земляную работу.
Здесь Полуэктив сдружился с Алексеем Мартынюком, кудрявым, рыжим, широкоплечим парнем среднего роста, который был на год его старше и успел поработать молотобойцем в совхозной кузнице. Они часто говорили о своих родных местах, о войне, о родных и близких. Как-то Алексей спросил:
-– Ванька, а девка-то у тебя была?
Иван односложно ответил:
– Нет, – и больше не стал вдаваться ни в какие подробности.
Иначе надо было объяснять, что он всегда стеснялся девчонок, что они были для него совершенно непознанными существами, с которыми он не мог даже заговорить первым, не то что начать ухаживать или оказывать симпатии.
– А вот у меня была... есть, гарна дивчина, Ульяной зовут. Только теперь не знаю, что с ней, в оккупации, скорее всего, осталась, в Черниговской области. Эх, свидимся ли мы когда-нибудь. Всё из-за этих паршивых фрицев, чтоб им пусто было. Слушай, Иван, – перейдя на шёпот, сказал Мартынюк, – надо думать, как сбежать, а то через месяц-два мы от такой жратвы ноги протянем.
– Я тоже давно уже об этом думаю. Но как? Слышал же, что были попытки сбежать, но не вышло, всех расстреляли. Но бежать надо. По слухам, уже стали сотнями слабых и больных выводить и расстреливать.
Наступил сентябрь. Порядки в лагере всё ужесточались, за малейшую провинность – расстрел. За невыход на работу – расстрел. Специальная команда едва успевала рыть и закапывать ямы, в которые стаскивались трупы пленных.
Ночью становилось холодно лежать на цементном полу. Лешка бросал свою сохранившуюся шинель на пол, и они спали на ней, прижавшись друг к другу. Так было теплее. Однажды Мартынюк сказал Ивану:
– Слушай, а не сходить ли тебе в барак, где раненые лежат, они ведь мрут там как мухи, может, от кого-то осталась шинелишка или ещё что? А то скоро совсем холодно станет.
Послушав друга, Полуэктив, выбрав подходящий момент, с большими сомнениями отправился к помещению, так называемому «госпиталю», хотя впору было его назвать могильником, потому что оттуда в последнее время мало кто возвращался ввиду почти полного отсутствия лекарственных препаратов и перевязочных материалов.
Иван с ходу сунулся было в дверной проём, завешанный старым одеялом, как тут же ему перегородил дорогу высоченный детина с белой повязкой на рукаве:
— Куда прёшь, пацан? По шее захотел? — рыкнул он угрожающе.
Иван коротко объяснил цель прихода. Санитар, неожиданно
сочувственно поглядев на грязного, оборванного, почти раздетого
парня, махнул рукой:
— Вон там в углу посмотри, может, что-нибудь подберёшь.
В углу валялось всякое тряпьё, разодранные гимнастёрки, брюки, окровавленное нижнее бельё. Зловонный запах, стоявший в помещении, ещё более усиливался
рядом с  кучей одежного хлама, но Полуэктив,  привыкший к лагерному смраду, не обратил внимания на это. На счастье Ивана, он откопал две шинели и телогрейку. Но одна из шинелей была раскромсана так, что светилась со всех сторон разнокалиберными дырами, а другая была с наполовину оторванной полой и дыркой на плече. Старая телогрейка с протёртыми местами, из которых выглядывала вата, могла ещё пригодиться. Полуэктив нерешительно посмотрел на вещи, а потом спросил санитара:
— А можно я возьму вот это и это, а то кругом дыры?
— Да бери уж скорее, что хочешь. Да выметайся, пока никто не увидел.
Иван, услышав разрешение, чуть не подпрыгнул от радости, вытащил из кучи ещё две драные шапки-ушанки, сунул одну в рукав шинели, чтобы всё-таки санитар не увидел, и тут же хотел выскочить наружу.
— Куда, дурень, здесь же всё надевай, что, совсем мозги вышибли, что ли? — усмехнувшись, цыкнул детина.
— Спасибо, дяденька, — благодарно вымолвил Иван, не зная, как ещё назвать санитара, нахлобучил на себя всё и, припрятав за пазухой ушанку с оборванным ухом, вышел из «госпиталя-могильника». Теперь он был одет, и это радовало, несмотря на то, что пот заливал глаза и было жарко в этом одеянии.
Впервые за четыре месяца он был доволен, доволен неожиданной удачей и тем, что он прихватил и для Лёшки такую нужную тому шапку. Казалось, данное везение будет началом других, более значимых удач, а может быть, счастливых событий и даже побед.
                27
 В начале октября утром построили сразу несколько рабочих групп заключённых и повели их на станцию. Моросил нудный осенний дождь. Пленные, как нахохлившиеся подраненные птицы, двигались, подгоняемые лающими криками конвойных и лаем овчарок.
– Куда же ведут? – тихо, чтобы не разозлить конвойных, промолвил Иван, краем глаза поглядывая на Мартынюка, на голове которого была нацеплена смешная одноухая, но такая нужная сейчас шапка.
– Хрен его знает, но, может, там подфартит удрать, – не поворачивая головы, процедил сквозь зубы Алексей. Мысль о побеге прочно засела в его голове, но за всё время пребывания в плену не представилось ни единой возможности, чтобы осуществитьзадуманное. Однажды, когда они работали на городской окраине, он незаметно для охранников подобрал тонкую, но прочную стальную пластину. Оставалось только заточить её, и получилось бы лезвие ножа, но за два месяца не удалось даже немного приблизиться к решению этой задачи. Эта пластина была всегда с ним, он привязал её тесёмками кальсон к ноге, а сверху её держали солдатские обмотки, заправленные в ботинки. Несмотря нариск и неудачу, постигшую Алексея в изготовлении ножа, он упрямо не выбрасывал трущуюся о ногу пластину.
На станционной платформе колонну остановили напротив железнодорожного состава, состоявшего из нескольких «телятников»: грузовых вагонов, в которых до войны перевозили скот.
Последовала команда на погрузку, и пленных начали набивать в вагоны, подгоняя лаем натравливаемых на людей собак. Подталкиваемый напирающими сзади людьми, Иван вдруг за что-то зацепился сапогом, споткнулся, но спина Мартынюка удержала его от падения. Он мельком успел глянуть под ноги и увидел из-под тонкого слоя разбросанной по полу соломы немного отогнутый край кровельного железа, за который он и зацепился.
Когда двери вагона закрылись, то в вагоне наступил полумрак. Только через маленькое окошко в самом верху пробивался сумрачный свет ненастного осеннего дня.
        Постепенно привыкая к тусклому свету, пленные начали копошиться, пытаясь занять свободное пространство вокруг себя. Не обошлось без галдежа и ругани, но вскоре все утряслись и успокоились. Почти каждого мучил вопрос: куда же повезут? А когда поезд тронулся, некоторые начали высказывать свои предположения.
– Я ещё весной слышал от земляка, что наших везут в Германию работать на «бауэров»: богатых крестьян по-нашему. Вот бы попасть туда, посмотреть культурную страну, – говорил кто-то в углу.
– Да, давно уже не батрачили на кулаков, чтоб им пусто было, – проворчал другой глухим низким голосом.
– А ты не вякай, в колхозе вшивые трудодни получать с голодранцами лучше, что
ли?
– Ах ты, контра недобитая. Братцы, да вы что, слушаете эту сволочь подкулачную.
– Чо глотки-то-то рвёте, – встрял ещё один голос, – сейчас «не до жиру, быть бы живу».
– Это вряд ли. Разуйте глаза. Мы в скотовозе, мы скоты для них, а не люди, или всё ещё не поняли. Вытянут все жилы из нас – и в расход, как загнанных лошадей, – твёрдым голосом сказал человек, прилёгший рядом с Полуэктивым и Мартынюком.
– И что предлагаешь? – спросил кто-то ещё.
– Силы беречь. И думать, – уклончиво ответил незнакомый друзьям сосед.
Пока шла перепалка, Иван елозил по полу то одной ногой, то другой. Лешка, заметив непонятное беспокойство друга, тихо спросил:
– Ванька, чо ёрзаешь? Свербит, что ли?
Так же тихо Иван стал шептать в ухо товарищу:
– Лёха, я, кажется, запнулся за отогнутую жесть.
– Ну и чо?
– Пол-то в вагоне деревянный, а здесь железяка прибита. А может, там дырка забита?
– Да ты чо? – сдержанно, чуть не вскрикнув, прошипел Алёшка. – Где? – и приподнял туловище с пола, готовый немедленно броситься к указанному месту.
Но тот самый сосед-незнакомец, перегнувшись через Ивана,
одной рукой придавил Лёшку обратно к полу:
– Тихо, хлопцы. Тихо!
Мартынюк хотел было вырваться из-под руки незнакомца, но,
разглядев предостерегающий жест того, оторопело замер.
– Я всё слышал, надо дождаться ночи. Есть сволочи, могут сдать, –
наклонив свою голову к головам друзей, сказал незнакомец.
– Старшина Кузьмич, – представился он, возвращаясь в исходное положение, – для вас, хлопчики, Родион Иванович, попросту Иваныч.
– Правильно, Иваныч, – вдруг, с некоторым опозданием, промолвил пленный, лежавший с другой стороны от Алексея, спиной к нему.
Тайное невольно становилось явным. Ещё три-четыре ближних человека наверняка обратили внимание на возню, но ничем не выдали свою осведомлённость.
Нудный перестук колёс поезда, несмотря на день, на время усыпил большинство измученных людей.
Но Ванька с Лёшкой не могли сомкнуть глаз. Они оба горели желанием скорее посмотреть, что там под соломой. Видя, что большинство спит, Иван приподнялся и начал ругой отгребать солому и действительно увидел небольшой лист жести, прибитый к
полу. Один угол листа, за который он запнулся, был немного приподнят вместе с вылезшим из пола гвоздём.
Сердце Ивана заколотилось от предвкушения удачи. Но вдруг послышался лязг сцепок тормозящих вагонов, и поезд остановился. Полуэктив второпях стал маскировать открывший кусок жести, невольно зацепил ногу старшины, который и так уже проснулся,
разбуженный скрежетом состава, как, впрочем, проснулось и большинство других пленных. Через некоторое время послышался грохот открываемого затвора, и дверь вагона распахнулась.
Подгоняемые конвойным, два пленных солдата поставили на пол вагона помятую флягу с водой, забросили чем-то наполненный солдатский вещмешок и пустую консервную банку, которая, встав на ребро, подкатилась под ноги стоявших в оцепенении пленников. Это длилось не больше минуты. Дверь вагона тут же захлопнулась, опять раздались скрежет закрываемого затвора да удаляющиеся голоса часовых. Ближние к двери пленники с безумными глазами бросились к воде и вещмешку, пытаясь первыми ухватить хоть что-нибудь. Неизбежно должны были случиться свалка и драка, но громоподобный голос Кузьмича заставил всех замереть:
– Стоять всем! Делить будем поровну!
Конечно, все молча согласились с вполне справедливым решением.
В вещмешке оказалась плохо очищенная гречневая крупа. На глазах у всех старшина высыпал на свою гимнастёрку гречку, затем консервной банкой замерил количество крупы, засыпая её обратно в мешок. После этого, стараясь быть предельно точным, Кузьмич раздал крупу той же банкой, а потом, поставив эту случайную мерку на флягу, твёрдо сказал:
– Банка пусть лежит здесь, будем пить по очереди, – и для убедительности добавил, – всем по две банки воды точно хватит. А чтобы никто не остался без воды, пить будем в два круга.
Никто не возражал, понимая, что это единственная возможность всем получить свою долю.
В это время послышался паровозный гудок, вагон дёрнулся, и состав двинулся, постепенно набирая ход. Опять застучали на стыках колёса, нагоняя на многих тоску и безразличие, связанные с отсутствием надежды на улучшение своего рабского положения. Только несколько человек, посвящённых в призрачную перспективу побега, с нетерпением ждали наступления ночи.
И вот долгожданная ночь наступила. Иван на ощупь разгреб солому, потом потрогал задравшийся угол жести, взялся за него пальцами, пытаясь оттянуть лист вверх, но остальные гвозди не давали этого сделать.
– Лёшка, давай сюда свою железяку, попробуем ею оторвать лист, – прошептал в ухо товарищу Полуэктив.
Мартынюк некоторое время повозился руками возле ноги, достал пластину, чувствуя прилив радости от того, что он не выбросил железяку.
– Покажи, где оторванный уголок, – не отдавая пластину, прошипел Лёшка.
Иван, взяв своей рукой руку Алексея, подвел её к оторванному углу. Мартынюку удалось приподнять ещё пару гвоздей, но дальше продвинуться не удавалось, не хватало сил.
– Фу, чёрт, не могу, сил нет.
– Давай я дальше, – сказал Полуэктив.
Он попробовал приподнять жесть, но гвоздь сидел прочно и не поддавался. Всё застопорилось.
Из сумрака выплыла фигура Кузьмича:
– Ну-ка, хлопчики, подвиньтесь, я попробую.
Так, периодически меняясь, они всё-таки часа через два оторвали пластину от пола. Но, к разочарованию «хлопчиков», никакого отверстия под жестью не было.
Кузьмич, пошарив рукой по поверхности пола, где раньше была жесть, почувствовал прогиб в трёх досках и что-то похожее на трещины.
– Молодёжь, не унывать, не видно, но, кажется, доски треснуты. Скоро утро, посмотрим, что можно сделать, – сказал он и вернул жесть на место, вытащив из неё гвозди и притрусив сверху соломой.
Конечно, как ни старались заговорщики делать всё как можно тише, но под утро большая часть вагона уже знала о вскрытой жести. Впрочем, они знали и о том, что пролома в полу вагона нет и бежать не представляется возможным.
А поезд тем временем шёл и шёл, немного притормаживая на разъездах. Судя по лучам света, пробивавшимся из окна и щелей вагона, день должен был быть тёплым и солнечным.
Когда совсем рассвело, Кузьмич, поняв, что скрывать уже нечего, решил посмотреть, что же с полом. Действительно, оказалось, что под жестью были забиты трещины в досках, одна из которых кое-как держалась в проломленном месте. Он ударил по ней ногой, и доска сломалась, обнажив широкую щель, под которой стремительно мелькали шпалы. Но пролезть человеку в эту щель было невозможно, надо было ломать ещё хотя бы две доски. В это время из угла, из того самого угла, откуда вчера говорил желающий посмотреть Германию, раздался тот же голос: – Старшина, ты что там творишь? Нас же всех перебьют, если увидят. Кузьмич спокойно и громко ответил: – Посмотрели, пролезть в эту щель невозможно. Заделываем всё назад. Он нарочито громко бросил на место жестяной лист и постучал по нему Лёшкиной пластиной, как будто прибивая гвозди. Иван с Алексеем, подчиняясь бессловесному жесту Радиона Ивановича, прикрыли жесть соломенной трухой. Все, кто находился рядом, подозревали, что, на самом деле, так всё это не закончится. Парень, сидевший у стенки вагона и периодически посматривавший в расположенную возле него щель, сказал, обращаясь в сторону угла: – Эй, любитель фрицевской культуры. Должен тебя огорчить, везут нас сейчас на юг, а не на запад. Похоже, ты сдохнешь здесь, а не в Германии.
– Ты тоже! Особенно если будешь много вякать, знаток хренов.
 – Хватит уже глотки драть, надоели горлопаны, – раздался возглас из другого конца вагона, – без вас тошно.
 Но разговоры и обсуждения не закончились, а, наоборот, вспыхнули теперь в разных местах, сливаясь в общую шумную разноголосицу… Воспользовавшись этим шумом, Кузьмич жестом пригласил ближних к нему людей:
 – Я так понимаю, что вы все готовы бежать. Почти все закивали головами, молча выражая своё согласие.
– Ещё две доски надо сломать. Ломать будем следующей ночью, если та сволочь в углу прежде не сдаст.
– Придушить его, гада, да и всё.
– Сейчас этого делать нельзя, а вдруг вагон днём откроют? – продолжал старшина. В любом случае прыгать надо будет ночью на ходу.
– Можно ж покалечиться серьёзно, – с сомнением проговорил один из слушавших.
– Кто боится – остаётся. Другой возможности удрать не будет. Лучше так умереть, чем загнуться под немцем. Выберем место, где скорость будет небольшая. Думаю, падать надо на бок или руками вперёд. Хотя каждый сам пусть решит. Запомните: первый ждёт следующих на месте, остальные подтягиваются к нему. Я буду замыкающим. А сейчас ложимся отдыхать.
Заговорщики начали укладываться. Некоторые, возбуждённые мыслями о предстоящем побеге и поджидавшей их смертельной опасности, так и не смогли уснуть. Тем более что вагон продолжал жить своей жизнью, скрипя, стуча, разговаривая.
Состав в течение дня несколько раз останавливался, но ни разу дверь в вагоне не открывали, как будто здесь везли не живых людей, а какие-нибудь вещи, не требующие ни пищи, ни воды.
С наступлением ранней осенней темноты стало понятно, что вагон до утра вряд ли откроют. Пришло время действовать. Не обращая внимания ни на кого, Кузьмич откинул ногой солому, отодвинул жесть и ударил сверху вниз ногой по одной из треснутых досок, сломать её удалось с нескольких ударов, а вот третья доска никак не ломалась. В это время к ним пролез тот самый мужик из угла и, захлёбываясь от ярости, начал орать, отталкивая от пролома очередного парня, пытавшегося сломать неподдающуюся третью доску. Мартынюк, как рысь, прыгнул на него и повалил на пол, вцепившись в горло. Потом, поняв, что не справится, прохрипел от напряжения:
– Ванька, держи ему ноги.
Иван и ещё двое пленных бросились на подмогу. Прижатый к полу мужик пытался сопротивляться, дёргался, дрыгал ногами, но вскоре Полуэктив почувствовал, как тот стал меньше сопротивляться и вскоре совсем затих. Когда Иван отпустил ноги задушенного мужика, то ощутил, что по лицу и по спине бегут струйки пота. Он встал, чувствуя противную слабость в ногах, его всего трясло от нахлынувшего внутреннего напряжения, а может, от испуга соучастия в убийстве человека. Одно дело, когда перед тобой фашист, пытающийся убить тебя, а другое дело, когда ты впервые собственными руками лишаешь жизни своего. Алексей, видимо, как и Иван, тоже ощущал что-то подобное. Сначала он не без труда заставил себя разжать руки на горле задушенного им человека, потом несколько раз машинально провёл руками по шинели, как будто вытирал их от чего-то.
– Вот гад, пришлось об него руки марать, – как бы оправдываясь, выдавил из себя Мартынюк.
Напряжение, повисшее в воздухе, прервал Кузьмич:
– Всё. Он сам виноват. Кто хочет,- с нами. Не согласен – не мешай!
Потом бросил в темноту:
– Все слышали? Сами решайте: бежать или оставаться.
Через некоторое время общими усилиями удалось всё-таки сломать третью доску и расширить лаз. Но поезд шёл быстро, пугая усилившимся грохотом, который раздавался из проломленной дыры. Шло время, но ситуация не менялась, ожидание удобного
момента затянулось.
Вот, наконец, стук колес стал реже. Судя по всему, состав начал идти в подъём, замедляя свой ход. Снаружи было темно, отсветов от огней или фонарей в окошке и в щелях не было видно.
Подходящий момент наступил.
Первым полез в дыру Лёшка, сказав «Господи!», он провалился в темноте. Следом шёл Иван. Присев на корточки возле дыры, он ощупал её края, опустил ноги вниз, опираясь руками на пол, потом схватился руками за передний по ходу поезда край. Страх не давал Ивану разжать руки, но ноги больно начали биться о шпалы. Боль вынудила отпустить руки, и он рухнул между рельсов, больно ударившись локтем и коленом. Он прижал голову и тело к земле, содрогавшейся от грохота проходящих над ним вагонов. Состав прошёл. Полуэктив, на всякий случай подождав немного, встал. Содранное колено саднило, с локтем было получше, шинель и ватник под ней помогли избежать серьёзных повреждений. Напряжённо всматриваясь в темноту, Иван пошёл рядом с железной дорогой в сторону, где должен был быть Лёшка.
Действительно, вскоре он заметил силуэт своего товарища. Тот был тоже более или менее в порядке.
– Нос, кажется, содрал и ладонь, – сказал Мартынюк, – но это фигня, мы сбежали, Ванька! – И начал радостно трясти друга.
Примерно через полчаса собралось ещё шесть человек. Одному из них отрезало половину кисти руки, он стонал и жаловался на судьбу, умолял как-то помочь ему.
Конечно, ему как могли перетянули руку, чтобы уменьшить кровотечение, перевязали кисть тряпкой от нижнего белья. Последним, как и договаривались, появился старшина Кузьмич, он сообщил, что ему по дороге попались двое мёртвых беглецов.
– Одного затащило под колёса и перерезало. А у другого кровь на затылке, видимо, голову поднял, вот и долбануло насмерть. Не повезло мужикам. Сколько нас? Так, всего девять. Значит, ещё четверо пошли своим путём. Прыгали, считая меня, пятнадцать человек. Остальные остались в вагоне. Кишка тонка. Всё. Пошли скорей от железки.
Все молча двинулись вслед уходящему старшине.
Хоть было и темно, но становилось понятно, что кругом степь, иногда поднимающаяся холмами или опускающаяся низинами и балками. Примерно часа через три ходьбы перед ними неожиданно появилось огромное поваленное и расщеплённое взрывом дерево. Воронка и яма от вырванной корневой системы были усыпаны опавшей листвой. Кузьмич приказал сделать привал, полагая, что в ближайшее время более удобного места для этого не будет. Уставшие, голодные беглецы попадали на мягкую осеннюю листву. Иван и Лёшка начали нагребать под себя и на себя пахнущие забытой свежестью листья. Ивану сразу вспомнилось детство и сестренка Женя, с которой они как-то осенью забавлялись, засыпая друг друга вот такими же сухими мягкими листьями, смеясь и радуясь теплому солнечному дню. Он лежал и думал, что как будто с тех пор прошла целая вечность. Нет уже давно Жени.
Где теперь все его родные и близкие? Что дальше будет с ним?
Предутренний сон навалился на него всей своей усыпляющей силой, выключая перегруженное событиями сознание.
Он очнулся от того, что кто-то громко сказал:
– Фары светятся. Машины едут.
Начинало светать, и беглецы обнаружили, что находятся рядом с дорогой, которую в темноте они не заметили. Уходить было поздно, автомобили приближались. Все сгрудились ближе к торчащим корням и стали зарываться в листву.
    Колонна из нескольких немецких грузовиков приближалась. Натужно шумя и обдавая
беглецов выхлопными газами и пылью, автомашины проезжали мимо, но последняя вдруг остановилась рядом с деревом. Из кузова выпрыгнул немец. Смеясь и разговаривая с кем-то из машины, он подошёл вплотную к дереву и начал справлять малую нужду, издавая
громкие звуки задним местом, чем вызвал хохот сидящих в кузове.
Затем на мгновение замер, как будто что-то услышав, но быстро развернулся, залез в кузов, и автомашина уехала.
Старшина разжал руку, которой зажимал рот парня с искалеченной рукой.
– Фу, чёрт, чуть не задушил бедолагу, – выдохнул Кузьмич. От сильной боли и напряжения раненый, из последних сил сдерживая себя, отключился и невольно чуть не выдал всех своим бессознательным стоном, готовым вырваться из его груди. Но хохот немцев
и решительность старшины спасли беглецов от обнаружения.
Немного погодя все начали копошиться, вставая и поглядывая друг на друга. Утренний свет уже позволял это сделать.
– Вот так ватага оборванцев, – невольно усмехнулся Кузьмич, – нас бы сейчас на паперть милостыню просить.
Но, посмотрев на Полуэктива, с какой-то нехарактерной для него жалостью в голосе Родион Иванович произнёс:
– Ваня, ты же седой!
Иван, не понимая, смотрел на старшину, пока Лешка не подтвердил произошедшее удивлённым возгласом:
– Вот это да! За одну ночь поседел!
Нахлобучив поглубже шапку на голову, Иван отвернулся от сочувствующих взглядов окружающих, преодолевая желание разрыдаться. Разрыдаться не от самого факта появления седины – этого он ещё не понял и не осознал, – а от очередной пережитой нервной встряски, от нервов, натянутых, как струны, от всего организма, требовавшего хоть какого-то маломальского расслабления.
Вскоре последовала команда старшины, и их маленький отряд измученных, уставших, голодных, оборванных людей спешно двинулся от опасной дороги на северо-восток. Впереди была тревожная неизвестность. Ещё часа через три они чуть не нарвались на мотоциклистов. Расстояние до немцев было значительным, и беглецы успели залечь, не обнаружив себя. Окончательно стало понятно, что по такой местности надо передвигаться ночью. Посовещавшись, решили идти до какого-нибудь подходящего укрытия.
Кузьмич назначил наблюдателей, которых распределил так, чтобы каждая группа смотрела в определённую сторону.
Ещё примерно через час они вышли то ли к заросшему озерцу, то ли к старице почти высохшей реки.
Здесь остановились, спрятавшись в низинке, за низкорослыми кустами. Вода была застойная, похожая на болотную. Но всё равно все, черпая ладонями, начали пить вонючую, противную жидкость, не обращая внимание ни на запах, ни на цвет. Жажда и голод вынуждали использовать то, что есть.
Отлёживались и спали до наступления темноты. Когда на чистом безоблачном небе стали появляться звёзды, беглецы двинулись вперёд.
Покалеченного парня, фамилия которого была Пегов, пришлось вести по очереди, ему становилось всё хуже, было заметно, как он теряет силы, горячий лоб и руки говорили о поднявшейся высокой температуре.
Равнинная местность чередовалась с холмами и оврагами. И вот, взойдя на верх одного из холмов, все увидели далёкую точку огня. Судя по мерцанию, это был костёр, за ним, а также справа, на фоне звёздного неба, чернела неровная полоса, похожая на лес.
Немного подумав, Кузьмич, уже знавший всех по фамилиям, сказал:
– Матюшенко и Лоза, сходите, разведайте, что там за огонь, да только осторожно, себя не выдайте.
Разведчики вернулись примерно через полчаса и рассказали, что возле костра сидят четверо немцев, рядом с лесом стоят два фургона и две распряжённые лошади.
– Товарищ старшина, винтовки рядом с ними, но стоят в пирамиде. Похоже, это обозники. Если налететь неожиданно, то возьмём тёпленькими, – высказал своё мнение Лоза.
– Лес, говорите, – это хорошо, – быстро обдумывая действия, стал высказываться Кузьмич, – зайдём тихонько от леса, а потом поближе к костру разделимся и нападём со всех сторон. Смотрите под ноги, кому-то, может, палка или что-то вроде дубины попадётся. Как можно бесшумнее, мужики.
Потом, обернувшись в сторону Пегова, спросил:
– А ты, Михаил, идти можешь?
Последовавшая длинная пауза сказала всё.
– Ладно, оставайся здесь, мы вернёмся за тобой… Должны вернуться.
В устах старшины слово «должны» подчеркнуло сложность и непредсказуемость затеянной вылазки. Но необходимость начать действовать, а не просто бежать куда-то, никем из присутствующих не отвергалась. Стремление жить, а не существовать, призывало к поступкам.
               
                28
    
Когда из темноты почти бесшумно на сидящих возле костра немцев вывалилась группа оборванных, чумазых, с устрашающими и ободранными лицами людей, да ещё с увесистыми палками в руках, то это вызвало столбнячный шок у гитлеровцев. Они застыли в недоумении и страхе, словно увидели приведений. Только один из фашистов протянул руку к винтовке, но тут же получил увесистый удар и скорчился от боли. Кузьмич быстро подошёл к пирамиде и, взяв винтовку, направил её на немцев.
– Нихт шиссен! Нихт шиссен! (Не стреляйте!) – умоляюще залепетал один из немцев, остальные тупо смотрели на старшину с поднятыми руками.
– Что, обмарались, фрицы! – торжествующе гаркнул  старшина.
– Это он просит не стрелять, – сказал Иван, со школы немного знавший немецкий язык. Он быстро схватил другую винтовку, опережая своих товарищей, поскольку заранее продумал свои действия.
– Да понял я, Ваня, пусть почувствуют себя в нашей шкуре, паразиты. Хлопцы, вяжите их. Да ремнями их же вяжите, – добавил старшина, видя некоторое замешательство своих солдат.
– Да вот так надо, – сказал Кузьмич, отстранив Полуэктива, и начал сам затягивать ремень на руках одного из немцев.
В это время трое свободных беглецов, гонимые голодом и любопытством, пошли посмотреть, а что же находится в фургонах, стоявших метрах в двадцати от костра. Они были совсем рядом, когда в ночной тишине раздалась автоматная очередь, потом ещё и ещё. Быстрее всех на выстрелы среагировал Иван. Он бросился из освещаемого костром пространства в темноту, упал на землю, быстро передёрнул затвор винтовки и стал всматриваться в сторону фургонов.
Следующая автоматная очередь и мелькнувшая тень стреляющего человека сориентировали Ивана, он выстрелил в ту сторону, шмайсер замолчал.
«Значит, попал», – облегчённо подумал Иван и начал осторожно подниматься с земли. Никто больше не стрелял, только храп метавшихся на привязи испуганных лошадей нарушал тишину позднего вечера. Возле костра все зашевелились.
Оставив под присмотром Мартынюка связанных немцев, Кузьмич вместе с Полуэктивом, Сапегой и Барановым направились к фургонам.
Рядом с одним из фургонов они обнаружили убитых наповалМатюшенко, Лозу и Орлова. За фургоном метрах в двух-трех лежал немецкий офицер, который был ещё жив. Но когда его перевернули на спину, у него изо рта раздался булькающий звук, и через некоторое время он затих.
– Сдох, гад, – зло сказал Баранов и сгоряча пнул немца.
– Да, не повезло мужикам, только вырвались, и на тебе… – сокрушённо сказал Сапега.
– Немножко недосмотрели, разведчики. Пятого не увидели, –проговорил старшина. Потом оправдывающее добавил: – Хотя, как тут увидишь? Фриц, наверно, дрых в фургоне.
Достав горящую головешку из костра, стали рассматривать содержимое фургонов. Вылазка была удачной. В одном фургоне были ящики с галетами и консервами, а в другом мешки с зерном. В ранцах обозников тоже было кое-что съестное и различные предметы первой необходимости: от ложек до складных ножей и бритв.
– Молодёжь, сходите за Пеговым, – обратился к Алексею и Ивану старшина, – умеете с лошадью обращаться? Можно на лошадь его посадить, всё легче будет.
           Мартынюк ответил, что умеет управляться с лошадью, а Иван неопределённо пожал плечами, ему уже давненько не приходилось даже прикасаться к животному. К тому времени лошади успокоились.
 Парни, взяв одну, пошли в сторону холма, где должен был находиться Пегов. Не без труда найдя лежавшего в полузабытьи Пегова, они кое-как подняли и усадили его на спину лошади. Покалеченный солдат стонал и болтался из стороны в сторону, пришлось привалить его к шее лошади, и всю дорогу Иван его придерживал, чтобы тот не свалился. А Мартынюк, подхватив под уздцы лошадь, старался идти спокойно, не торопясь.
Выполнив задание, друзья присоединились к остальным товарищам. Костёр затушили, чтобы не быть внезапно обнаруженными. Все в меру поели, как советовал Кузьмич.
Затем вместе стали решать, что делать с фрицами и трофеями. Обсуждения затянулись. Жалко было бросать фургоны. Не было единого мнения и насчёт немцев, дожидавшихся своей участи.
Старшина, сначала больше слушавший и только изредка бросавший короткие реплики, в конце концов решил остановить дискуссию.
– Так, бойцы. Теперь у нас есть оружие и немного боеприпасов к нему. У нас есть продукты, которыми мы можем долго питаться. Но ехать на фургонах по открытой местности мы не можем. Значит, надо идти по лесу, но везде ли там пройдут лошади с фургонами. Да и непонятно, что это за лес: большой или маленький, густой или редкий? Если бы знать местность и обстановку… А для этого надо хотя бы найти и дойти до какой-нибудь деревни. Сделаем так. Возьмём две лошади и один фургон. Часть зерна уничтожим, его нам не потянуть. Немцев убивать не будем, потому что за каждого из них расстреляют по десятку местных жителей. А убитого лейтенанта придётся где-то спрятать в лесу, как будто мы его забрали с собой. Всё. Надо похоронить своих.
      Убитых товарищей похоронили, вырыв немецкими сапёрными лопатками небольшую яму. Немцев привязали к оставляемому фургону. Набили ранцы консервами и галетами. Пегова положили сверху продуктов в фургон, а убитого немецкого лейтенанта пристроили на спину свободной лошади. Маленькая колонна двинулась вдоль леса.
Но вскоре планы пришлось поменять, потому что путь им преградил глубокий, заросший кустарником овраг. Полуэктив и Мартынюк осторожно спустились вниз и обнаружили заросшую узенькую речушку.
Поднявшись наверх, они сообщили, что из-за фургона преодолеть в этом месте речку невозможно.
       Решили повернуть направо в лес, но буквально через несколько десятков метров фургон зацепился за торчавший пень. Не без труда преодолев препятствие, тут же напоролись на лежащий поперёк ствол.
– Ребята, с фургоном не пройти. Сбрасывайте фрица, освобождайте лошадь. Мартынюк и Полуэктив, тащите его вниз, сбросьте в речку, – принял решение Кузьмич.
– Товарищ старшина, да она узкая и, скорее всего, неглубокая, – сказал Лёшка.
– Тогда возьмите лопатки и там внизу быстро прикопайте труп.
      Испытывая внутреннее отвращение и нежелание к такому заданию, друзья потащили труп лейтенанта вниз. Алексей негромко ругался, сетуя на судьбу и на «фрица», с которым надо возиться. Иван хоть и молчал, понимая, что надо спрятать труп, чтобы не пострадали невиновные люди, но в голове повторял и повторял: «Гад, чтоб тебе пусто было, чтоб тебе пусто было, гад». Спустив труп, парни бросили его в прибрежную жижу. Потом придавили его подвернувшимся полусгнившим бревном, за которое в темноте зацепился Мартынюк, выдавший при этом такую отборную матерщину, что вызвало у Ивана, не слышавшего ничего подобного, несказанное удивление и смех до колик в животе. На всякий случай набросав сверху ещё сломанных веток, они поднялись наверх.
Развернувшись, маленький отряд двинулся вдоль речки. Кузьмич всё же решил пока не бросать фургон, в котором, кроме продовольствия, лежал ещё и раненый товарищ. Старшина надеялся найти до рассвета место, где можно будет преодолеть возникшее препятствие и повернуть в сторону леса, так как слева было открытое и поэтому небезопасное пространство.
Небо по-прежнему было чистым и светилось скоплением звёзд Млечного пути. Кругом было таинственно темно и тихо, только фырканье лошадей да почти бесшумные шаги людей немного нарушали эту первозданную тишину. Теперь можно было по очереди ехать и отдыхать на освободившейся лошади. Без седла, то есть внахлюпку, сидеть на лошади было неудобно, но только для тех, кто никогда не ездил верхом, но это было несущественной мелочью. Первым взгромоздился старшина и, как атаман, повёл свою малочисленную ватагу вдоль русла, которое вскоре стало поворачивать направо. Под ногами, вместо травы, стала ощущаться пыль накатанной полевой дороги, а наверху невысокого пригорка все вдруг увидели возникшие очертания невысоких деревенских домов.
– Мать вашу… – сказал, непонятно в чей адрес, Кузьмич, быстро спрыгивая с лошади. – Стоять всем, приехали.
В окнах не было видно ни одного огонька. Стояла абсолютная тишина. Было странно, что даже не залаяла ни одна собака. Это было хорошо, потому что не выдало беглецов, стоявших недалеко от забора ближайшего дома.
Повинуясь негромкой команде Кузьмича, группа возвратилась к речке. Здесь решили попробовать всё-таки спуститься вниз по крутому берегу, притормаживая лошадь и фургон. Общими усилиями повозку удалось спустить. Найдя внизу, за высокими кустами ивняка, более пологое место, старшина, держа запряжённую лошадь под уздцы, умело заставил её пятиться назад и поставил фургон в укромное место.
Кузьмич приказал всем ждать его здесь, а сам, взяв шмайсер,
двинулся в сторону деревни, но тут же остановился:
– Полуэктив, пошли со мной!
Пока подходили к домам, старшина объяснил Ивану, что он должен делать.
Приблизились к первому домику. Иван остался у калитки, а Кузьмич пошел по тропинке во двор. Подойдя к двери под козырьком, он подергал её – закрыто изнутри, значит, в доме кто-то есть, постучался, никто не открывал. Тогда старшина тихонечко постучал в окошко, которое было слева от входной двери. После повторного стука зажёгся слабый огонёк, который мелькнул и пропал. А за дверью что-то зашебуршало, и женский голос спросил:
– Кто там?
– Свои.
– Какие такие свои. Что вам надо?
Старшина пытался коротко объяснить причину своего появления, но только после того, как он спросил о том, что есть или нет в деревне немцы, послышался звук упавшего крючка, и дверь открылась. Перед ним стояла пожилая женщина с керосиновой лампой без стекла, а сзади неё из темноты вдруг вынырнул старик с топором в руках. Кузьмич от неожиданности даже чуть отпрянул назад.
– Ты чо, дед, очумел. Свои же, говорю!
Всклоченные волосы, трясущаяся бородёнка, наряду с топором, придавали старику воинственный, но всё же немного комичный вид.
– Щас как дам по кумполу, поглядим, кто будет последним хохотать, – изрёк старик и ворчливо добавил, – бродют тут разные среди ночи, а струмент-то пропадает.
– Стой! Стой, хозяин! Не грабители мы.
– Кто это мы, – подозрительно вглядываясь в темноту, сказал дед, но топор всё же опустил.
– Беженцы мы, – уклончиво сказал старшина, – надо выяснить, куда и как идти.
– Беженцы, говоришь. А автоматик-то немецкий на хрена у тебя? Беженец шелудивый.
– Ну ладно, старик, успокойся. Пускай в хату, а то кто-нибудь увидит нечаянно.
-  А, значит, всё же опасаешься, служивый. Ну заходи, коли так. Дарья, показывай путь, – обратился он к женщине, всё это время стоявшей молча с лампой в руках, и пропустил мимо себя Кузьмича.
    Иван, видевший  всю сцену, на всякий случай не стал обнаруживать себя, тем более что команды от старшины не последовало.
     Кузьмич вышел из дома примерно через полчаса. Он всю дорогу, пока шли до места, где оставили поджидавших их товарищей, молчал. Ивана хоть и подмывало задать несколько вопросов, но он сдержался, чувствуя, что Кузьмич что-то обдумывает и решает на ходу.
– Кто идёт? – раздался из-за кустов голос Сапеги.
– Кузьмич и Полуэктив, – сказал старшина за обоих.
   Возле фургона Кузьмич, опережая все вопросы, сразу же начал говорить:
– Так вот, мужики, что удалось выяснить. Здесь уже глубокий немецкий тыл.
Фронт далеко откатился на восток, если верить деду Елисею. А верить ему можно, потому что деревня эта, Овражье, находится аж на юге Запорожья. Немцы здесь бывают наездами, но есть староста и два полицая, которые теперь являются местной властью, помогают фрицам обирать народ. Кругом мелколесье и степь. Идти надо будет десятки километров почти по голой степи. С лошадьми и фургоном, я думаю, это практически невозможно, где-нибудь напоремся или на немцев, или на полицаев. Дед Елисей согласился спрятать у себя Пегова. Оставим часть продовольствия у старика в доме, в любом случае не утащить без лошадей. Нам надо добыть гражданскую одежду. Думаю, тряхнём старосту и полицаев, пока нет немцев. На рассвете дед обещал показать их дома. Хотя я думаю, что мы сейчас должны начать всё это, пока деревня спит. Елисея с нами никто из местных не должен увидеть.
Ещё в темноте перетащили Пегова в избу деда Елисея и спустили его в подполье. Туда же определили лишние, «неподъёмные» продукты.
– Не переживайте, ребята, за раненого. Моя Дарья сможет, поди, за ваши харчишки тихонько договориться с нашим фельдшером, вроде бы он мужик непродажный, – пообещал Елисей.
– Хорошо бы, – сказал Кузьмич, – имей в виду, дед, Михаил не раненый, а покалеченный, придумай какую-нибудь сказку для фельдшера, так, на всякий случай. Ладно, надеюсь на тебя, отец, сообразишь, что сказать. Всё. Надо идти, скоро рассвет. Покажи, где обитает новая власть.
Шли они до дома старосты относительно недолго, в деревне стояла мёртвая тишина.
– Отец, хорошо, что у вас в деревне даже собаки не лают, неужели никто не держит? – спросил тихонько Сапега.
– Держали, да. В первый же день немчура треклятая всех постреляла, чтобы не мешали им разбойничать по курятникам да пригонам. Любят гансы, мать их так, «курки»-«яйки», – ответил сокрушённо старик. Некоторое время шли молча.
– Ну вот и притопали, хлопцы, здеся и живёт староста. А вот там, через два дома, полицай, а другой дальше, отсюда не видно.
– Всё, спасибо, Елисей Филимонович, дальше мы сами. Тебе показываться не следует. Возвращайся. Только напомни, как старосту и его жену зовут, – пожимая проводнику руку, сказал старшина.
Ответив на вопрос Кузьмича, Елисей напомнил:
– А полицаи – один Гришка, другой Федька, чтоб его лихоманка забрала. Но после паузы добавил: – Ребята, только старосту и Гришку не убивайте, они хоть и предатели, но жить с ними терпимо, не зверствуют.
Потом он быстро, видимо, чтобы не услышать отрицательный ответ, повернулся и затрусил в темноту.
Чтобы не маячить на улице, все пятеро зашли во двор. Старшина шёпотом приказал остаться возле калитки Полуэктиву и Мартынюку, а с Барановым и Сапегой пошёл к дому. Сапега и Баранов спрятались за углом, а Кузьмич постучал в дверь. Вскоре из-за дверей раздался хрипловатый голос:\
– Кто?
– Андрей Ильич, я от вашего сына Александра. Он просил записку передать, – уверенно врал старшина, вооружённый информацией деда Елисея о семействе старосты.
– Ой, от Санечки, – послышался за дверями женский голос.
— Да погоди ты, Ксенья, не лезь, — грубо оборвал жену староста. — Ты один?
— Один я, один.
Внутри сеней продолжали звучать приглушённые голоса. Потом послышался шум открываемой дверной щеколды, и прямо в лицо старшине уткнулся керосиновый фонарь. Это было сделано намеренно, человек с фонарём прекрасно понимал, что его небудет видно из-за слепящего глаза света. Но старшина сразу же толкнул ногой дверь, угрожающе направил ствол шмайсера на хозяина и, наседая на него, впихнул вглубь сеней. Сапега и Баранов уже были на крыльце и последовали за командиром.
— О-о-ой, — только и успела вскрикнуть за спиной старостыженщина. Но Баранов уже прикрывал входную дверь.
— Тихо, а то пальну. Пошли в дом, и не дёргаться, — скомандовал Кузьмич.
Только в комнате, заставив старосту поставить фонарь на стол и усадив за него хозяев, старшина увидел перед собой крепкого плотного мужчину лет пятидесяти и женщину примерно того же возраста.
Староста сидел, понуро опустив голову, зажав сцепленные ладони между коленями и немного покачиваясь туловищем вперед-назад. Женщина всхлипывала и периодически вытирала платком слёзы.
— Господин староста, — с издёвкой начал Кузьмич, — если сделаешь всё так, как скажем, убивать не будем.
Женщина, услышав слово «убивать», издала громкий рыдающий звук.
— Цыть ты, баба, — зло цыкнул на жену староста и поднял голову, вопрошающе глядя на старшину, для него «не будем убивать» дарило надежду.
— Мы тебя, господин староста, немного раскулачим. Нам нужна одёжка, хлеб, соль. Одежда мужская.
— Да у нас особо-то и нет... — начал было гундосить оживший староста.
— Всё, что есть, старое, новое, сыновья ж у тебя. Хозяйка, открывай сундуки.
     Сразу же надевая на себя подходящее и запихав в два мешка остатки верхней одежды и пару караваев хлеба, Баранов и Сапега вышли во двор.
– А теперь, господин староста, веди к Гришке-полицаю, мы у него тоже раскулачивание устроим, – сказал Кузьмич, показывая стволом автомата на выход.
Женщина негромко запричитала и готова была уже сорваться в крик. Но старшина упредил  её порыв:
– Тихо, мамаша, обещал же, не будет дёргаться, вернётся живой.
Во дворе Кузьмич шепнул Сапеге, чтобы они с Барановым, захватив мешки, возвращались к фургону. Взяв карауливших у калитки Ивана и Алексея, старшина повёл впереди себя старосту, объясняя ему, что он должен сделать.
На востоке небо начало светлеть. Надо было торопиться. Второму полицаю повезло, времени на него уже не оставалось.
С Гришкой получилось всё значительно быстрее. Староста постучал в окно, полицай, выглянув, открыл дверь и был тут же скручен совместными усилиями.
Старосте и Гришке связали руки и ноги найденной в сенях верёвкой, засунули в рот кляпы, а потом для надёжности привязали друг к другу. В доме, на счастье, больше никого не было. Забрав все имевшиеся тёплые вещи и винтовку с патронами, экспроприаторы поспешили к своим товарищам.
Удача пока благоволила им, но нужно было срочно покинуть деревню.
               
                29
Рассвет застал их маленький отряд уже километрах в пяти от Овражья. Сначала шли вдоль речушки, но потом свернули влево, навстречу восходящему солнцу.
Кругом было тихо и безлюдно. Степь уходила далеко за горизонт, который кое-где бугрился невысокими холмами и пятнами редкого кустарника. В одной из низинок остановились.
– Ну что, бойцы, надо переодеться в гражданское и решать, как дальше быть, – промолвил старшина. В его голосе впервые отсутствовали приказные командирские нотки, видимо, он для себя уже что-то решил, но пока не высказывался вслух.
      Гражданской одежды было недостаточно для того, чтобы полностью переодеться всем пятерым, да и трудно было с размерами. В конце концов остановились на комбинированном сочетании армейского обмундирования с гражданской одеждой.
Когда возня с переодеванием была закончена, Кузьмич начал говорить:
– Ребята, по такой местности мы с вами далеко не уйдём, голая степь. Во-первых, лошади и фургон, во-вторых, винтовки, в-третьих, мы – подозрительная группа из пяти полугражданских, полувоенных человек. Предлагаю разделиться и идти по одному или в крайнем случае по два человека. Лошадей надо отпустить, фургон бросить, оружие, думаю, спрятать в подходящем месте. Продукты разделим по-братски, всем поровну.
При слове «оружие» Иван крепче сжал в руке трофейную винтовку, ему никак не хотелось расставаться с ней, да и перспектива опять остаться одному никак не радовала. Видимо, и остальных не очень устраивал план, предложенный Кузьмичом.
– Я понимаю вас, хлопцы, самому тошно от своего предложения, – прервал затянувшееся молчание старшина, – но, мне кажется, только так можно добраться до своих и опять не попасть в лапы к фрицам. К тому же мы не знаем: может, нас будут искать или уже ищут, тем более после нападения на обозников.
– Старшина, но пешком мы тоже далеко не уйдем. Как хотите, а я поеду на лошади, – вызывающе и решительно возразил Сапега.
– Как хочешь, дело твоё. Всё. Рассуждать больше не о чем. Советую сделать так, как я предложил. Думаю, что это единственный выход.
Кузьмич подошёл к фургону, выложил из немецкого ранца продукты, потом положил их в мешок, приспособил лямки от ранца к мешку, забросил сделанную котомку за спину.
– Повторяю, делайте как я. Предложений больше нет. Бывайте, не поминайте лихом! – сказал, как отрезал, старшина в сторону застывших в нерешительности товарищей. Повернулся навстречу восходящему солнцу и пошёл, сжимая в руках автомат.
– А шмайсер-то, Кузьмич? – спросил вдогонку Баранов.
– Я немного передумал, – не оборачиваясь, сказал старшина.
Несколько смущённые, озадаченные и даже ошарашенные происшедшим беглецы некоторое время смотрели вслед уходящему командиру, как, наверно, смотрели бы матросы в сторону капитана, первым покинувшего тонущий корабль.
Немую сцену прервал Баранов:
– Откровенно говоря, я и сам подумывал примерно так же, но боялся предложить, вдруг не так поймёте. Хотя какая разница, кто и что думает, все мы хотим жить, и это главное. Жалко только вот это… Всё добро бросать, без лошадей не утащить.
– А я же тебе сказал, я беру вот эту верховую лошадь. А вы как хотите. Дружба дружбой, а табачок врозь. До ближайшей родни, поди, доеду, – категорично заявил Сапега, невольно выдав свои тайные мысли.
– Молодёжь, – хитро глядя на совсем опешивших от всего происходящего Мартынюка и Полуэктива, Баранов подвёл черту под дележкой, – я думаю, что вам лошадь с фургоном ни к чему, берите, что вам причитается, и айда на все четыре стороны. А у меня тоже есть личный план и, надеюсь, тёпленькое место под боком мягонькой бабёнки.
Когда Сапега и Баранов отъехали на некоторое расстояние и разделились, отправившись в разных направлениях, Алексей, выйдя из оцепенения, промолвил:
– Вот жуки навозные, коневоды хреновы, тёпленького им подавай. Ты тоже так думаешь, Ванька? Что, разбежимся в разные стороны? Будем искать, где нас пригреют? А воевать кто будет?
– Лёшка, я думаю, что Кузьмич прав в том, что поодиночке или вдвоём проще пробраться к линии фронта. Но где она – эта линия? Как добраться до неё? Сможем мы пройти сотни, а может, уже и больше – тысячи километров?
– Ванька, надо идти. Ты со мной?
– Конечно, с тобой, вдвоём как-то веселей, надёжней, – облегчённо выдохнул Иван, который опасался остаться один в пустой и тревожной степи. Они в порыве чувств крепко пожали друг другу руки, окончательно закрепляя тем самым дружеские отношения.
Впереди их ждали неизвестность, непредсказуемые опасности и нелёгкие испытания. Но надежда преодоления всех предстоящих трудностей, стремление к ясности и прямоте в жизни призывали друзей на совершение действий и поступков в соответствии с совестью и уже определившейся жизненной позицией.
Особенно важно было то, что жизненные позиции обоих, их взгляды совпадали, по крайней мере, совпадали на данный момент.
                30
Вторая половина ноября сопровождалась то морозной погодой, то оттепелями, когда свежевыпавший снег превращал землю в слякотную массу, а промозглый воздух был неприятен своей сыростью, пронизывающей всё живое. За полтора месяца скитаний Полуэктов и Мартынюк пережили немало неприятных событий, но всё же упорно, пользуясь скудными сведениями, добываемыми у местных жителей, продвигались в сторону предполагаемой линии фронта. Однажды они чуть не напоролись на немецкую зондеркоманду, прочёсывавшую местность, но вовремя были предупреждены случайным местным жителем.
Три дня назад им удалось миновать встречи с группой полицаев, кутивших в доме, в окно которого друзья хотели постучать в надежде разжиться чем-нибудь съестным, но в калитке им удачно встретилась девочка, сказавшая о пьяных дядьках-полицаях. Пришлось быстренько развернуться и быстрым шагом покинуть опасное место, неуклюже прижимая к телу обрезы немецких винтовок, сделанные в одном из хуторов местным кузнецом. За эти три дня друзья съели последнюю оставшуюся пачку галет. Голод начал изнурительно и нудно мучить их. Короткий осенний день приближался к концу, когда они оказались возле ухоженной церкви, которая находилась в некотором отдалении от видневшихся сельских домов. Рядом с церковью было кладбище, добравшись до которого, беглецы некоторое время наблюдали за входами в церковь и небольшой дом рядом. Никакого движения возле зданий не наблюдалось, только когда сгустились сумерки, в одном из окон показался свет, слабо пробивавшийся через плотные занавески.
– Ну что, попробуем постучаться в дом, – сказал Мартынюк, – может, повезёт, поди, батюшка не откажет в помощи, а, Ваньша?
– Не знаю, почему ты так уверен, что в доме поп живёт? Да и вообще… – Полуэктив не стал дальше говорить, так как надо было объяснять, что он, долго живший у тётки, которая была коммунистом и, следовательно, атеистом, неприязненно относится к служителям религии, а также ко всему, что с религией связано.
    Как будто прочитав мысли товарища, Алексей начал убеждать друга, а заодно и себя:
– Да брось ты, Ванька, у нас в селе был славный попик, к нему почти все обращались за советами, он много и по-разному помогал, в чём мог, больше словом, конечно, как политрук в роте, только душевнее. Пошли, а то с голодухи скоро можно загнуться.
       Иван, конечно же, понимал, что нарваться на неприятности можно хоть где и что подвернувшийся вариант даже, может быть, лучший из многих других. Видя нерешительность Полуэктива, Мартынюк моментально подработал их действия:
– Всё, оставайся здесь, будешь меня прикрывать, отсюда всё будет хорошо слышно, правда, почти уже ни хрена не видно.
       Больше не говоря ничего, Лёшка двинулся в сторону дома.
       Оставшись один посреди кладбищенских холмиков и крестов, Иван чувствовал себя очень неуютно. Сырая пожухлая трава, насыщенный влагой холодный воздух, мрачные кособокие кресты, абсолютно тёмное беззвёздное небо давили на сознание, и только отсвет в окне дома, на который он, не отрываясь, смотрел, немного отвлекал, давая надежду на тепло и уют.
       Ничего почти не было слышно, хотя Иван изо всех сил напрягал слух, только какое-то слабое шебуршанье, тихий стук, потом, кажется, едва различимые голоса. Затем перемещающийся прерывистый свет, показавшийся в другом окне. На некоторое время всё смолкло. Прошло, наверное, минут десять-пятнадцать, и неожиданно совсем рядом раздался голос Мартынюка:
– Ванька, ты где? Пошли, всё в порядке.
   Давно уже Иван не испытывал такого приятного ощущения от тепла обыкновенного деревенского дома, в котором жили священник отец Михаил со своей женой Евдокией Алексеевной.
 После скромного, но сытного ужина Полуэктив  почувствовал, как к лицу приливает жар и на лбу выступил пот. Поблагодарив хозяев за еду, он понял, что сейчас может заснуть прямо на ходу, так как  сон наваливался с почти непреодолимой силой. Видимо, Мартынюк испытывал то же самое: часто зевал, прикрывая рот ладонью, иногда потирал виски, то и дело моргая глазами.
– Так, страннички, вижу, намаялись сильно, – басистым голосом промолвил отец Михаил, пощипывая свою окладистую бороду, – не обессудьте, места у нас немного, ночевать придётся в сарае на сеновале. Да так, я думаю, будет и безопаснее для всех, мало ли кого может принести спозаранку. Там у нас и одеяльце старенькое стёганное есть, и одежонка кой-какая под голову. Правильно я говорю, молодые люди?
И, не дожидаясь ответа, кивнул жене:
– Евдокия Алексеевна, проводи гостей до сеновала. А я пока помолюсь за спасение нашей души от нечестивого.
Попадья, не говоря ни слова, взяла с полки небольшой подсвечник, подожгла свечу от другой, горевшей в комнате, и повела за собой нежданных гостей к сараю. Показав место ночёвки, она пожелала им спокойной ночи, затушила свечку, прикрыла дверьсарая и тихо, почти неслышно, ушла.
Привыкшие за время блужданий к темноте и неудобствам друзья с наслаждением упали в пахнущее разнотравьем сено, которое, как им показалось, грело не хуже печки, и почти сразу же заснули. Мартынюк только успел пробормотать:
– Она со свечкой смахивает на приведение…
Потом хотел что-то добавить, но сил уже не было, последовало короткое бормотание, и всё затихло.
Ивану снилось лето, где он то шёл, то бежал по высокой траве, отливающейся изумрудными красками в лучах утреннего ласкового солнца. Простор поля, лёгкий тёплый ветерок, роса, щекотавшая своими холодными прикосновениями босые ноги, наполнял его душу и сердце необъяснимым восторгом, счастливой возможностью вот так просто бежать, не думая ни о чём, не тревожась ни за что, просто наслаждаться воздухом и простором, свободой и счастьем жить.
Потом вдруг яркие краски стали меняться на тёмные, небо охватил мрак тяжёлых свинцовых туч, поднялся ураганный ветер, который мешал идти вперёд, давил на грудь, забивал своими порывами глаза и не давал дышать. Захлёбываясь, Иван пытался крикнуть, но не мог, он задыхался, отчаянно хватая ртом воздух, и пытался вздохнуть, со страхом понимая, что не может этого сделать, что сейчас он упадёт – и всё…
Иван проснулся, тяжело дыша и дрожа всем телом. До его сознания сразу же дошло, что это был сон, что всё приснилось, но он ещё долго не мог успокоиться, настолько явственно ему всё привиделось, как будто произошло на самом деле, и поэтому пугало своей мнимой реальностью.
Сквозь щель в дверном проёме сарая уже начал пробиваться тусклый рассвет. Иван, взбудораженный сном, осторожно поднялся, чтобы не разбудить Мартынюка, который спокойно посапывал, припорошенный клочками сена. Подойдя к двери, Полуэктив хотел выйти наружу, но услышал скрип открывающейся калитки. Он замер, потом прильнул к дверной щели и увидел отца Михаила, осторожно вошедшего во двор и направившегося к дому.
«Странно, куда это он ходил так рано?» – подумал Иван; тревожные мысли и предположения начали вертеться в его голове. Он вернулся к спящему Алексею и начал тормошить его, толкая в плечо. Тот спросонья начал выражать недовольство и готов был уже сорваться на ругательства, но Иван его предупредил:
– Тихо, Лёшка, что-то мне не нравится этот поп.
Потом рассказал товарищу, что видел.
– Ну и что? Может, дела у батюшки с утра, – возразил Мартынюк.
– Конечно, может, я зря подозреваю, но думаю, что на всякий случай надо выбраться из сарая, а то мы в нём, как в западне.
Несколько секунд подумав, Алексей согласился:
– Хрен с ним! Жалко тёплого местечка. Но ты, наверно, прав: бережёного бог бережёт.
Они осторожно открыли дверь сарая и пошли вдоль его лицевой стенки в противоположную сторону от дома, к дощатому забору. Между боковой стеной сарая и забором было пространство, в конце которого стояла уборная.
– Во, нужник, кстати. Надо сбегать, – промолвил Лёха и направился к туалету.
– Лёшка, давай быстрей! Я подожду тебя за забором.
Иван, с трудом подтянувшись, перелез через забор. Снаружи никого не было видно, кругом было тихо и спокойно. Только ветер на открытом пространстве своим ледяным дуновеньем напомнил о наступающих холодах. После относительно тёплого сарая телу как-то сразу стало зябко и неуютно. Едва успев оглядеться, Полуэктив вдруг увидел примерно в двух сотнях метров сначала одного крадущегося человека в чёрном, а затем и второго.
– Лёшка, полицаи, скорей! – приглушённо сказал Иван, но его уже тоже заметили и побежали в его сторону, целясь из своих винтовок. Полуэктив выстрелил из обреза, заставив полицаев залечь.
В это время во дворе послышались голоса и топот ног, потом раздался выстрел, и сразу же на заборе показался Мартынюк, лихо перепрыгнувший через это препятствие.
– К кладбищу, – выпалил Иван, который уже успел оценить обстановку и понял, что только там можно найти путь к спасению. Беглецы бросились бежать изо всех сил в сторону погоста. Вдогонку им стреляли, пули, издавая устрашающий свист, на счастье, пролетали мимо. Когда они достигли кладбища, из калитки поповского дома выскочили ещё двое полицаев, начавших на ходу стрелять по бегущим. Друзья, упав возле первых могильных холмиков, лихорадочно открыли ответный огонь из своих обрезов, заставив всех четверых нападавших залечь. Но из обрезов стрелять прицельно по лежащим в сотне метров полицаям было практически невозможно.
– Ванька, надо уходить. Помнишь, там, в конце кладбища, вроде как балка начинается. Я тебя сейчас буду прикрывать, а ты отползай подальше .
– А ты?
– А потом ты будешь стрелять, а я переползу.
Да, это был единственный выход: попробовать оторваться от преследователей.
Так им удалось добраться до спасительной балки, уходившей куда-то в западную сторону. В данный момент это было не важно. Важно было не попасть в руки полицаев и остаться в живых.
Они бежали, натыкаясь на кусты, ветки больно хлестали по лицу, заставляя шарахаться в сторону, пригибаться, петлять. Вскоре выстрелы за спиной прекратились. Беглецы, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам, остановились.
– Фу, кажется, отстали, сволочи! – отплёвываясь и восстанавливая дыхание, просипел Мартынюк. – Пойдём шагом, Ваньша, чуть отдышимся.
Иван, в это время тоже хватавший воздух ртом, только кивнул другу, не в силах произнести ни одного слова. Они двинулись вперед, приходя в себя от сумасшедшего бега. Вскоре
поверхность балки начала подниматься вверх, превращаясь в невысокий холм. Пару раз оглянувшись назад и не увидев ничего подозрительного, товарищи стали подниматься по холму и достигли его верха.
– Да, Ваньша, ты прав оказался. Батюшка-то какой гад, а? – не зло, но как-то сокрушённо сказал Алексей, до сих пор не уверившийся в предательстве попа. –
А может, это не… – Он не успел договорить фразу, раздался, судя по звуку, далёкий выстрел. Лёшка удивлённо прижал руку к левой стороне груди и, падая, смог выдавить из себя: – …он?
Иван вздрогнул при звуке выстрела, потом, пытаясь подхватить товарища, скатился вместе с ним в низ противоположного склона холма. Внизу он взял друга под мышки и подтащил до ближайшего куста.
То посматривая на холм, то глядя на Алексея, который лежал неподвижно с закрытыми глазами, Иван тряс друга за плечи, говорил ему какие-то ненужные, бестолковые слова. Потом расстегнул пуговицы на его пальто и увидел расплывшееся темное кровяное пятно на рубашке. Пульса и дыхания не было, Лёша был мёртв.
 Иван сел на землю рядом с телом погибшего товарища, Взял у него из руки обрез, посмотрел, заряжен ли он. Приготовив оба обреза к стрельбе, Иван  с обречённой решимостью стал ждать преследователей для последнего боя. Ни укрываться, ни бежать он не собирался; наступили какая-то внутренняя пустота и безразличие. В какой-то момент он вдруг подумал, что всё-таки обидно вот так в одиночку погибнуть в неизвестности, когда никто и никогда из родных и близких не узнает, что с ним произошло и чем закончилось. Тут же его внутренний голос стал то ли успокаивать, то ли возражать, говоря о том, что на войне так происходит с тысячами, а может, и с миллионами людей, и нечего ныть по этому поводу.
«Да, война — сволочная, паскудная вещь, хуже, наверно, ничего не бывает, — начал рассуждать он. — Взять бы этого козла Гитлера да подвесить за причиндалы. Да ещё дать, чтобы помучился и ощутил все прелести невыносимой боли и страданий. Потом оживить и опять сделать то же самое, и так несколько раз». Увидев эту воображаемую картину, Иван даже ухмыльнулся, ощутив прилив злорадного веселья и неподдельного сарказма. Последние мысли вывели его из внутреннего ступора. Как будто очнувшись, он понял, что преследователей по какой-то непонятной причине нет, что последнего боя не будет и что его жизнь продолжится.
Полуэктив подождал ещё некоторое время и начал думать уже о том, что надо бы похоронить друга. Но как?
В задумчивости он пошёл вдоль балки, подыскивая подходящее место. Потом вернулся за телом Мартынюка, протащил его вперед метров на пятнадцать, потом вернулся за обрезами и, решившись, начал стволом одного из обрезов рыхлить землю и отбрасывать её руками. Место он выбрал правильно, земля на взгорке была мягкая, податливая. Но всё равно времени прошло много, прежде чем он вырыл достаточную для погребения яму. Пот заливал ему глаза, смешиваясь с проскакивавшими слезинками, изредка скатывавшимися на щёки и терявшимися в мягком редком пушке небритого подбородка. Он первый раз в жизни хоронил сам, без чьей-либо помощи. Ему всегда не нравился этот ритуал, но сейчас он чувствовал себя просто обязанным сделать всё «как-то по-человечески».
 Иван стащил в неглубокую могилу тело  Мартынюка, прикрыл его лицо шапкой, сложил его руки на груди, рядом положил обрез, которым рыл  могилу, постоял немного над погибшим другом, потом руками, а где можно было, и ногами возвёл невысокий холмик. В кустах Иван срезал одну палку потолще и две небольших, надрал немного лыка, которым привязал маленькие палки к большой, чтобы получилось что-то в виде снежинки или звёздочки, потому что сделать просто крест он не мог, ему это не позволила его атеистическая сущность. Перочинным ножиком он вырезал на коре большой палки фамилию и имя друга, а также год рождения, потом, немного подумав, после чёрточки добавил: «Ноябрь 1942». Больше он ничего не знал, сомневаясь даже в том, какое было сегодня число. Всё так перепуталось в кутерьме мелькавших многочисленных событий, то растягивавших иные временные отрезки, то, наоборот, неимоверно сужавших их, как будто кто-то невидимый то тормозил шестерёнки часов, то разгонял их до бешеной скорости. Некоторое время Полуэктив думал, куда же поставить импровизированную звёздочку, в конце концов решил, что лучше будет воткнуть пониже, рядом с могильным холмиком.
Он снял шапку, постоял над могилой и, подхватив оставшийся обрез, двинулся вдоль балки.
На душе у Ивана было тяжело и тоскливо. Снова он остался один.
Конечно, за это время он повидал и познал много всякого, что в мирных условиях хватило бы не меньше чем на полжизни. Но ни лавиной обрушившееся взросление, давшее о себе знать выскочившей сединой и накапливающимися частичками вынужденной жестокости, ни опыт выживания в экстремальных условиях не сделали его безрассудно смелым, абсолютно уверенным в себе человеком. Когда кто-то был рядом, было всё же проще и надёжней.
                31
Дни сменялись ночами. Чаще всего Ивану Полуэктиву приходилось идти ночью, потому что местность по-прежнему оставалась в основном открытой; иногда попадались и небольшие рощицы, но укрыться в них можно было только ненадолго. Голод мучил постоянно, особенно плохо стало, когда выпал первый снег, принесший вскоре и усиление холода. Как-то, дойдя до маленькой деревеньки, которую точнее можно было назвать хутором, Иван постучался в один из домов. На крыльцо вышел коренастый мужик с круглым широким лицом и длинными руками, заканчивавшимися неправдоподобно широкими ладонями с толстыми пальцами.
– Что надо, пацан? – недовольно рявкнул обезьяноподобный мужик.
– С голоду пухну, дядя. Мне бы хоть немного что-нибудь пожевать, а? – начал Иван неуверенно и стыдливо.
– Проваливай, самим жрать нечего, чтобы ещё и попрошаек кормить.
        Полуэктив хотел объяснить ситуацию, но мужик нетерпеливо толкнул Ивана с крыльца. Не ожидавший подобного обращения беглец качнулся назад и, поскользнувшись, упал на землю. Это просто взбесило Ивана. Он, не контролируя себя, выхватил из-за пазухи обрез и, не целясь, пальнул в мужика. Хозяин ойкнул и схватился за бедро, в которое, очевидно, попала пуля.
Иван, вбежав на крыльцо, ногой отодвинул  скорчившегося от боли мужика, пробежал через сени и ворвался в дом. В комнате находились две разновозрастные женщины, испуганно смотревшие на него. Та, что была помоложе, увидев в руках забежавшего человека обрез, истошно взвизгнула и отпрянула в угол комнаты.
– Тихо, тётка. Еда есть?
Но женщина от страха не могла выдавить ни слова. Тогда старая махнула в сторону русской печки.
Иван подскочил к печке и увидел полный чугунок вареной картошки. Не медля , высыпал ещё теплую картошку на висевший рядом с печкой передник, свернул его в узелок и стремглав выскочил на крыльцо, по дороге оттолкнув пытавшегося войти в дверь хозяина.
       Он шёл быстро, тяжело дыша, бежать уже не было сил, изредка оглядывался в сторону отдалявшейся деревеньки, но никто его не преследовал.
На короткое время он даже забыл об узелке с картошкой, настолько переживая случившееся. Буря мыслей бушевала в его голове. Сначала он искал для себя оправданий за ранение человека («скорее всего, легкое, а иначе мужик не смог бы идти»), за разбой («ну подумаешь, спёр немного картошки»). Но испуганный визг женщины, её полные страха глаза («стыдоба, да и только») надоедливой картинкой несколько раз прокручивались в его голове. Однако постепенно запах картошки, ощущаемый им сквозь материю передника-фартука даже в морозном воздухе, а также непреодолимое желание скорее поесть заслонили всё остальное. Отойдя на значительное расстояние, он удалился от слабо наезженной просёлочной дороги в сторону рощи. Чтобы его следы на снегу показывали обратное направление его перемещения, он прошел несколько десятков метров спиной вперёд. Дойдя до поваленного полусгнившего дерева, Иван присел на него, развязал трясущимися руками узел и начал с наслаждением уплетать всё еще теплую картошку. Он мог бы съесть всё, что было, но сдержал себя, зная, какие проблемы бывают с желудком у голодных людей, к тому же надо было растянуть картошку на максимально возможный срок. После еды тепло начало приятно распространяться по телу Ивана, хотелось лечь и заснуть, но не было подходящего места. Полуэктив посидел ещё немного, потом, собрав всю свою волю, заставил себя подняться и побрёл в сторону предполагаемой цели. Ещё неделю он шёл, перебиваясь случайными подачками, перепадавшими ему от сердобольных людей, и ночуя то в заброшенном сарае, то в обгоревшем пустом доме, то в стоге сена. Но наступающая зима начала усугублять и без того его отчаянное положение. Снег сыпал колючими на ветру снежинками, они неслись, подгоняемые ветром, навстречу Ивану. Холод начал пронизывать всё его тело. Темно. Надежда найти какое-то укрытие и немного подкрепиться гаснет с каждым шагом. Кругом только снег. Полуэктив набрал горсть снега и засунул себе в рот, надеясь, что живительная влага немного утолит голод, но этого не происходит. Мучительно хочется есть. Сил больше нет. «Не упасть, идти, идти. Главное — не упасть, тогда всё — конец», — повторял он про себя и двигался, двигался почти в бессознательном состоянии. «Но что это передо мной? Всё, не могу…»
Он очнулся оттого, что кто-то тормошил его, толкая в плечо:
 – Эй, парень, ты живой? Потом чья-то рука прикоснулась к его лицу, и опять послышался голос:
– Тёплый, значит, живой.
Полуэктив, не открывая глаз, машинально двинул рукой к месту, где должен был быть обрез винтовки, но обреза не было.
 – Шевелится, точно живой! – сделал заключение один из голосов.
С усилием раскрыв веки, Иван увидел перед собой лицо девушки, за которой стоял мальчишка-подросток. Полуэктив лежал возле плетня, весь занесённый снегом. Видимо, ночью он уткнулся в  плетень, в непреодолимое для него, в тот момент, препятствие, и физическая усталость и голод буквально вырубили его сознание и свалили с ног. Сейчас, только с помощью девушки и мальчика, Иван смог подняться, ощущая тяжесть в голове и во всём теле. Ноги не слушались.
 – Держись, обопрись на нас, – сказала девушка Ивану и добавила в сторону подростка: – Пашка, помогай, отведём его к нам в хату.
– Оксана, а что дед скажет? – неуверенно спросил девушку Пашка.
 – А ты что предлагаешь, бросить его тут, на снегу, чтобы умер? – ответила решительно Оксана.
 Они взяли под руки Ивана, находившего в полуобморочном состоянии, и скорее потащили, нежели повели его к дому, который был, к счастью, рядом. В доме они провели Полуэктива по горнице в дальнюю маленькую комнатку и посадили на табуретку, чтобы спиной он мог опереться на стену.
 – Паша, поддержи пока его, чтобы он не упал, а я схожу за тюфяком, – приказала девушка мальчишке.
     Притащив тюфяк, она бросила его на пол, рядом с кроватью, подвернула с одной стороны вместо подушки, и они вдвоём положили Ивана на подстилку.
 – Пока так, пусть рядом с твоей кроватью полежит, а то весь грязный и неухоженный, а дед придёт, тогда видно будет, что делать, — с заметным сомнением сказала Оксана, — братец, побудь с ним, пока я поесть ему что-нибудь соберу, похоже, у него от голода обморок.
     Пашка тяжело вздохнул, но не осмелился возразить сестре, к тому же его раздирало любопытство узнать, что за человека они притащили к себе.
Иван слышал всё, о чём говорили брат с сестрой, но молчал, ощущая в себе такую слабость, от которой даже говорить было тяжело.
— Вас как зовут? — спросил Пашка Ивана, увидев, что тот открыл глаза и смотрит на него.
То, что его назвали на «вы», очень удивило Полуэктива, ведь мальчишка был его младше, может, лет на пять, не больше.
— Иван, Иван Полуэктив, — выдавил он из себя.
Пашка загадочно потупился, тщательно продумывая, о чём ещё спросить этого человека. Пауза затянулась. Благо, что вскоре пришла Оксана, держа в руках тарелку с супом.
— Ну, давай, парень, немного поедим, — сказала девушка и начала, как ребёнка, не спеша, кормить Ивана из ложки.
— Да Иван его зовут, я уже узнал, — буркнул Пашка и вышел из комнаты.
Съев несколько ложек супа, Иван почувствовал волну тепла, которая захлестнула его ослабленный организм, и он мгновенно заснул, ощутив внутреннее расслабление и покой.
Он не слышал, как громко ругался на внуков пришедший домой дед Лука Лукич Коваленко.
Но под напором доводов Оксаны дед успокоился и начал прикидывать, что делать со свалившимся на его голову мужиком. Картина у Луки вырисовывалась тревожная, а главное — небезопасная. Что-то про себя решив, старик посмотрел на Оксану, с нетерпением ждавшую его вердикта.
— Ладно, поступим так. Дождёмся, когда он очнётся, спросим, кто он и что, а потом решим, что делать. Но никому ни слова о нём. Поняли меня? Сердобольные вы… дурачки, – закончил дед, на ходу смягчив вертевшееся на языке более жёсткое оскорбление.
Дед Лука был плотником и, несмотря на семидесятилетний возраст, вполне справлялся с этой работой. Перед войной у него умерла жена Арина, и он остался один, так как трое его детей давно покинули родительский дом, обзавелись семьями и в основном только письмами напоминали о себе. Когда пришли немцы и стали устанавливать свои порядки, дед сначала остался не у дел. Но надо было как-то обеспечивать и себя, и внуков, которые приехали к нему в гости накануне войны из Белоруссии, в июне 1941 года, да так и застряли в Раздольном (так называлось его село), потому что Витебск, а значит, и посёлок, в котором они жили с родителями, был уже захвачен фашистами, и возвратиться уже было невозможно. Деду Коваленко о судьбе сына и снохи ничего не было известно, последнее письмо от них было датировано 20 июня, то есть было довоенным.
Лука Лукич начал подрабатывать, делая мелкий ремонт по просьбе нуждавшихся в этом односельчан, которые расплачивались с ним в основном продуктами. Однажды к нему заявился полицай Охрименко и передал приказание старосты Черновола – немедленно явиться в управу.
Лукич сначала заартачился, сказав, что он приболел и не может.
Но полицай угрожающе сдёрнул с плеча винтовку и прошипел:
– Пошли, старый хрыч, не доводи до греха.
В управе Черновол тоном, не терпящим возражений, заявил Коваленко, что тот будет выполнять плотницкие и столярные работы для местной администрации. Лука Лукич готов был взорваться и высказать старосте всё, что он об этом думает, но мысль о внуках и что с ними будет удержала его от этого опасного секундного порыва. К тому же Черновол, как бы между прочим, сообщил, что плотник будет получать за выполненную работу гонорар. Отказаться было практически невозможно, надо было как-то выживать, да и внуков кормить.
С тех пор Лука Лукич по утрам приходил в управу, и староста или давал ему какое-либо задание, или отпускал до следующего дня. Село было большое, поэтому в нём разместилась и немецкая военная комендатура, которая занималась установлением нового порядка, а также делами, связанными со снабжением воинских частей вермахта продовольствием, фуражом, отправкой местного населения в Германию. Всё это делалось чаще всего с помощью управы, подобранной из лояльных новым хозяевам людей: дезертиров, рецидивистов, бывших кулаков или других обиженных на советскую власть людей.
Комендатура и управа находились в центре села, в здании бывшего сельсовета, поэтому Лукичу было привычно, как и раньше, до войны, проходить давно освоенный маршрут.
Как раз когда Оксана и Пашка притащили в дом полуживого Полуэктива, дед Лука отметился своим присутствием в управе и, не получив задание на текущий день, возвратился домой.
Лука Лукич один сидел за столом, лицо его выражало озабоченность и нетерпение, он часто поглядывал в сторону комнаты, в которой спал Полуэктив, но никаких звуков и движения там не наблюдалось, всё было тихо и спокойно. Оксана возилась у печи, готовя кашу к ужину. Пашка строгал возле печки какую-то палку, периодически подбрасывая в топку дрова.
Иван проснулся только утром следующего дня. Сначала он не мог понять, где находится, но потом, услышав рядом дыхание человека, спавшего на возвышавшейся рядом кровати, припомнил и девушку, и парнишку, притащивших его сюда. Полуэктив приподнялся и посмотрел на кровать. Было ещё темно, но, судя по всему, там спал именно тот парень, Пашка. Иван, взявшись за спинку кровати, не без труда поднялся, чувствуя слабость в ногах,
постоял немного, привыкая к вертикальному положению тела. Хотелось вернуться в исходное положение, но ему обязательно надо было выйти по нужде. Он сделал два шага и прислонился к дверному проёму, ноги как-то странно пощипывало, и было ощущение, что они в любой момент могут подвернуться под тяжестью тела.
       Иван, держась за косяк, по очереди начал поднимать то одну, то другую ногу.
В конце концов он почувствовал способность устойчиво стоять и возможность двигаться. Покачиваясь, Полуэктив вышел в горницу и, всматриваясь в темноту, направился к предполагаемому выходу, но неожиданно услышал:
– Ты куда, милок, путь держишь?
     В темноте кто-то чиркнул спичкой и быстро поднес её к керосиновой лампе. При свете лампы, стоявшей на столе, Иван разглядел невысокого, крепко сбитого старика.
– Отец, нужник где у вас? – умоляюще спросил Полуэктив.
– А? Дела, значит, спешные и неотложные. Пошли, христовый, укажу, а то и без того от тебя дух, хоть нос затыкай.
     После того как они вместе вернулись с улицы в дом, Лука усадил Ивана на скамейку возле выходной двери, а сам, взяв табурет, сел напротив.
– Ну, рассказывай, милок, откуда ты такой симпатишный взялся? – язвительно спросил дед. – Да не бреши, враз пойму.
      Иван коротко рассказал о своих злоключениях, пропуская многие подробности, особенно о плене, побеге и, конечно же, ни слова не сказав хоть и о вынужденных, но, по сути, разбойных набегах на местное население. В конце рассказа он, устав, прислонился к стене и закрыл глаза.
– И куда ж ты направляешься? – спросил Лука.
– В сторону фронта, куда ж ещё.
Видно было, что ответ понравился старику, но реальность положения, в котором они находились, заставила его воскликнуть:
– Тю! Так, де ж тот фронт, милок? Краем уха слыхал, возле Сталинграда бьются и дальше. Кругом немчура треклятая и их прихвостни из наших, чтоб им пусто было.
    Иван не ответил деду, он сам давно понимал, что добраться зимой до цели, которой был фронт, невозможно. Он просто смертельно устал, ни физических, ни моральных сил уже не было. Отчаянное положение, в котором он оказался, говорило о том, что как-то надо было хотя бы выжить. Но как?
Старик встал с табурета, подошёл к окну, в котором пробивался свет зимнего утра, постоял там немного, глядя на улицу, и, видимо, приняв решение, вернулся к Полуэктиву.
– Наверняка не дойдёшь! – как бы размышляя дальше, решительно промолвил старик. – Тем более, вижу, что из тебя ходок сейчас никудышный. Ладно, поживёшь у нас, а там поглядим… Сколько тебе лет?
Услышав ответ, старик удивился:
– Восемнадцать? А седина на висках? Да, видно, досталось тебе, парень. Так, тогда будешь моим старшим внуком. Для чужих ты будешь сыном моей дочери Марии, значит, двоюродным братом Оксаны и Павла, которые тебя и притащили... Запомнил?
Иван молча кивнул головой, а потом сказал:
– Спасибо, дядя.
– Какой дядя? Я тебе дед – Лука Лукич Коваленко. Запоминай, парень, а то всех под монастырь подведёшь.
– Хорошо, Лука Лукич. Я понял.
– То-то, а то дядя. Дед Лука, и всё, – проворчал старик, – иди приляг пока, а то ещё сковырнёшься посреди хаты, хотя, конечно, помыть бы тебя, а то дюже грязный и
вонючий, поди ещё и вшивый.
– Да нет.
– Вот именно, что ни да, ни нет. Оксанка и Пашка скоро встанут, займутся тобой, а мне пора.
    Лука Лукич взглядом проводил Ивана, который не совсем уверенной походкой отправился на своё место. Наскоро позавтракав, дед ушёл.
    Иван же, утомившись воспоминаниями и разговором, лёг на тюфяк и через некоторое время забылся вновь накатившим на него сном. Он проснулся, когда день был в разгаре, опять невыносимо хотелось есть, утром он постеснялся попросить у старика что-нибудь перекусить.
     Пашки в комнате не было. Иван полежал ещё немного и хотел встать, но в этот момент в комнату заглянула Оксана:
– Я вижу, постоялец наш проснулся. Это хорошо. А мы с Пашкой баню для тебя истопили. Да… Я Оксана, а ты, как сказал Павлушка, Ваня, да?
– Да.
– Ты можешь встать?
– Сейчас попробую.
Иван, как и утром, схватился рукой за спинку Пашкиной кровати и не без труда поднялся на ноги. При этом Оксана хотела помочь ему, но он предупредил её порыв:
– Погоди, я сам. Только постою немного.
Оксана вышла, понимая, что ему не хочется показывать перед ней свою слабость.
Через две-три минуты Иван вышел из комнаты и, изо всех сил стараясь идти прямо, пересёк горницу до выхода из дома.
Он сел там же, где и утром, на скамейку возле входа и попросил:
– Оксана, а можно немного хлеба или что-нибудь, что есть?
– Ой, точно, а я-то сама… ворона! Как я так? Конечно, вот возьми, есть у нас хлеб, есть.
  Она дала ему небольшой кусок хлеба и одну варёную морковку.
Как бы оправдываясь за столь скудное угощение, она промолвила:
– Не думай, это пока. Пока тебе много нельзя. После бани обязательно пообедаем.
Но Иван уже ни о чём и не думал, с наслаждением откусывая то хлеб, то морковку, он моментально проглотил полученную еду, в самом конце пожалев, что так всё быстро кончилось, надо было жевать дольше, чтобы растянуть удовольствие.
– Спасибо. А куда идти? – быстро спросил он, чтобы уйти от дразнящих запахов, исходивших со стороны печки.
– На улице Павлушка тебя уже ждёт, проводит и поможет. Там тебе дедушка выделил своё нижнее бельё и какие-то штаны и рубашку – наденешь. Ростом, вроде, ты почти такой же, как он, только похудее чуть будешь. Я потом твоё постираю. Да, ещё вот бритва есть, если надо, – сказала Оксана, протягивая так называемую опасную бритву.
Впервые за несколько последних месяцев помывшись горячей водой, Иван испытывал настоящее блаженство от чистоты и тепла.
      Он сидел после бани на кухне, прислонившись спиной к прохладной стене и немного прикрыв глаза, с интересом рассматривал окружавшую его обстановку и Оксану, накрывавшую стол к обеду.
 Девушка то уходила в горницу, то опять возвращалась на кухню, поэтому Иван уже рассмотрел её со всех сторон, немного смущаясь оттого, что подглядывает, причём делает это намеренно и тайно, изображая дремлющего и безразлично отдыхающего. Такой явный интерес он испытывал впервые в жизни, после всего перенесённого это было для него странно и непонятно.
Оксана была невысокой, круглолицей, симпатичной девушкой с фигурой, про которую обычно говорят, что она точёная. Весь ряд прелестных форм дополняла длинная русая коса, перекидываемая хозяйкой то за спину, то возвращавшаяся движением руки
и головы на грудь.
       Вскоре в дом вошёл Лука Лукич. Увидев сидящего на скамейке Ивана, он удивлённо воскликнул:
– Тебя и не узнать, солдатик. Пацан, да и только. Теперь похоже, что восемнадцать.
Потом обратился к Оксане:
– Ну что, внучка, как у нас с обедом?
– Всё готово, дедушка. Можно садиться, – сказала девушка. Поставив кастрюлю с супом на стол, она выскочила во двор и крикнула Пашку, который опять что-то строгал ножом.
Когда все сели за стол, дед достал из укромного места бутылку с самогоном и, обращаясь к Ивану, спросил:
– Ну что, горемыка, выпьешь с устатку за своё спасение?
Иван замотал головой:
– Нет, я не пью.
– Может, это и правильно. А я выпью за всех вас.
Лука налил себе небольшую стопочку самогона и залпом выпил.
– Крепкий, зараза, умеет Марфа гнать! – промолвил он, покряхтывая. И молча начал хлебать суп. Оксана и Павел тоже ели молча. Видимо, так было заведено в этом доме, а может, просто присутствие чужого человека не располагало к разговорам.
Когда пообедали, и Оксана хотела встать, чтобы начать убирать со стола, дед жестом остановил её:
– Погоди, внучка. Хочу ещё всем повторить, особенно тебе, Павел, чтобы никто не проболтался, что Иван нам не родственник. Не В оборот, говорите, что он ваш двоюродный брат, а мне, значит, тоже родной внук, сын Марии. Шёл к нам, чтобы найти работу, но в пути простудился и поэтому приболел. Чтоб все как в одну дуду свистели. Поняли? Всё, младшие – по делам, а ты, Иван, ещё останься. Силы есть ещё посидеть? Вижу, что слаб. Но надо тебе всё растолковать, на всякий случай, по родне и другим фактам нашей жизни.
– Да, конечно, Лука Лукич, спасибо, – ответил Полуэктив.
– Хватит «спасибать», слушай.
       Коваленко не спеша начал рассказывать о самых близких родственниках, постоянно заостряя внимание Ивана на именах и кто чем занимался до войны.
В конце старик сказал Полуэктиву:
– Когда очухаешься, я имею в виду, сможешь выполнять работу, будешь помогать мне плотничать. Что надо будет знать, покажу и научу.
– Спасибо, – опять невольно сказал Иван.
Лука Лукич махнул рукой. Его жест показывал, видимо, что благодарить рано, что всё ещё впереди.
    Дней через пять Полуэктив чувствовал себя уже более-менее хорошо, и дед начал давать ему работу по подготовке заготовок для различных деревянных изделий, заказанных управой и немецкой комендатурой. Доски и бруски были подвезены и сложены в сарае для просушки ещё осенью. Здесь же, в сарае, стоял самодельный верстак, а также находились различные инструменты и приспособления для изготовления шкафчиков, табуретов, стульев, скамеек и другой несложной деревенской мебели.
     Лука Лукич учил Ивана, как правильно размечать заготовки, умению ровно и красиво строгать и многим другим премудростям столярного и плотницкого дела.
     Конечно, Полуэктиву не нравилось, что приходится фактически работать на немцев и на предателей. Но, с другой стороны, он не видел другого пути, как выжить. Чтобы потом добраться до своих и продолжить воевать, а значит, бить потом этих же фашистов и предателей. Иван много раз прокручивал подобные мысли в голове, они неотвязно преследовали его и когда он что-то делал, и когда ложился спать, и когда просыпался. Он то судил себя за слабость духа, то находил оправдание в безвыходном положении, в котором он оказался, в том, что он просто обязан помогать старику за приют и пищу, за то, что его внуки спасли ему жизнь.
А вскоре, когда он окончательно поправился и освоился в приютившем его доме, его мысли стала занимать Оксана.
     Ему всё больше нравилась эта девушка, ловкая и быстрая в делах, рассудительная и понятливая. С каждым днём он всё больше ощущал желание говорить с ней, смотреть на неё.
Да и Оксана тоже тянулась к нему. Они часто стали общаться, вспоминая то детские развлечения, то учёбу в школе, то обсуждая увиденные до войны кинофильмы. Иногда они вместе молча бродили за околицей по глубокому снегу и проторили широкую дорожку. Многозначительность молчания однажды подвигла Ивана взять Оксану за руку. Видимо, данный порыв вызвал у каждого из них такой трепет и такое волнение, что он и она почувствовали, как кровь прилила к их лицам.
Они мимолётно взглянули друг на друга. Он стоял, глупо улыбаясь, а она вдруг залилась счастливым смехом.
– Ваня, ты красный, как варёный рак.
– А ты-то… Ты, Оксана, думаешь, не такая же?
В этот миг они забыли обо всем на свете: и о войне, и обо всех невзгодах, накатившихся на
их молодые судьбы, и вообще обо всем. Они видели только друг друга, они рвались друг к другу, их сердца трепетали от порывов первой нежной, неожиданно ворвавшейся в их жизнь любви.
Оксана неожиданно чмокнула Ивана в щёку и, смущаясь своей смелости, бросилась в сторону дома.   Он же стоял, чувствуя на щеке прикосновенье её губ, и только смотрел вслед.
               
                32
      Наступил новый 1943 год. Ивану исполнилось девятнадцать лет. Он сказал Оксане об этом событии только дней через десять после своего дня рождения.
    На её вопрос: «Почему раньше не сказал?» — Иван путано начал говорить о войне, о том, что не любит, чтобы на него обращали внимание, что это всё ни к чему, «ну, родился и родился».
— Глупенький ты, Ваня. День рождения — это ведь так… замечательно, так чудесно! — с чувством говорила Оксана, подбирая красивые слова. — Так, погоди немного.
Она стремительно направилась в свою комнатку и быстро вернулась, подавая ему носовой платочек с вышитым красивым узором.
— Вот, держи, подарок от меня.
— Спасибо. Красивый. Но не надо было…
— Прекрати говорить ерунду.
     Иван взял платочек и обнял девушку. Некоторое время они стояли, прижавшись, не в силах оторваться друг от друга. Но тут хлопнула дверь в сенях. Моментально отпрянув от Ивана, Оксана бросилась в свою комнату, а он быстро присел к столу.
     В двери показался дед Лука, а за ним Пашка.
— Сидишь, внучок? — обращаясь к Ивану, спросил Лука Лукич. — А сделал, что я тебя просил?
— Конечно, Лука Лукич, жду вот новых указаний, — как можно спокойней ответил Иван, хотя всё тело внутри трепетало и от объятий Оксаны, и от смущения перед стариком, да и перед Пашкой.
    Пашка последнее время часто заставал их держащимися за руки и ласково смотрящими друг на друга. Он подхихикивал над ними, но деду ничего не говорил. Да и на самом деле дальше охов и вздохов дело не доходило. Влюблённые не переходили грань дозволенного, будучи воспитанными в духе прежних времён, когда до свадьбы интимная близость не дозволялась и считалась несмываемым позором.
К тому же Оксане было ещё семнадцать лет, и совершеннолетие должно было исполниться в июне. А Иван давно решил для себя, что голова должна быть всегда на первом месте, а чувства и, тем более, животные порывы — на втором. Иногда слыша в окопах россказни некоторых солдат, которые хвалились своими амурными похождениями, он с негодованием и даже презрением относился и к рассказчикам, да и подспудно к тем неведомым ему женщинам. Хотя   пока у него было больше  недоверия и сомнений в правдивости услышанных гадливо-пакостных, в его понимании, историй взаимоотношений с противоположным полом, чем окончательного, закрепившегося мнения большей части мужиков, что «все бабы – стервы».
Видя Оксану, Иван испытывал трепет и нежность, восторг и восхищение. Какое-то неописуемое блаженство было слышать её голос и разговаривать с ней. Он сам себе удивлялся, зная, как он раньше шарахался от девчонок, при встрече с которыми не мог
связать и нескольких слов, и как сейчас мог долго разговаривать с Оксаной, находя и слова, и темы для разговоров или поддерживая её слова, её разговоры.
Лука Лукич, раздевшись, сел за стол и, глядя в упор на Ивана, сказал:
– Чую, Иван, скоро у нас начнутся заморочки.
Потом, немного помолчав, старик спросил:
– А где Оксанка? У себя?
Иван кивнул головой.
– Оксана, выйди, разговор есть, – крикнул Лукич.
– Что случилось, дедушка? – спросила Оксана, вопросительно глядя на деда.
– Пока ничего, но может и случиться. На управе вывесили объявление, что объявляется набор молодёжи для работы в Германии. Немцы обещают там райскую жизнь, да и только. Но я ещё месяц назад краем уха слышал, что в Запорожье, когда не набрали добровольцев, начали вылавливать и сгонять молодёжь. И силой отправлять в Германию. Думаю, что у нас то же самое будет. Оксана и ты, Иван, подходите по возрасту, как бы вас не загребли. Я, конечно, попробую, как бы ненароком, разведать у Черновола, что к чему, но вам надо быть на стороже и лишний раз не светиться на улице. Да ещё, внучка, насуши сухарей побольше.
Хлеб для этого я постараюсь добыть. Боюсь, как бы вам в бега не пришлось ударить.
После этого разговора прошло больше месяца, но, на счастье молодых людей, подвижек в вопросе отправки молодёжи в Германию в Раздольном не было. Ходили слухи, что фашистам крепко дали по зубам под Сталинградом и что фронт покатился в обратную сторону, то есть стал приближаться к Запорожской области, а значит, и к Раздольному.
В начале апреля, когда сошёл снег и просёлочные дороги просохли, давние опасения деда Луки оправдались: в село прибыла команда немецкой полевой жандармерии, которая совместно с полицаями провела облаву, выискивая подозрительных лиц, которые могли быть причастны к произошедшему накануне взрыву на небольшой местной нефтебазе, и заодно сгоняя к комендатуре всех пригодных для отправки в Германию людей.
Облава проводилась рано утром, когда весь народ в селе ещё спал.
Но когда в дверь дома Коваленко затарабанили два полицая и Лука Лукич открыл дверь, то внутри дома полицаи обнаружили только спящего Пашку, который по возрасту не подлежал отправке.
– Дед, а где твои старшие внуки? Я знаю, у тебя ещё двое значатся в списках, – зло спросил один из них.
– Сидор, так они два дня назад ушли к моей куме Дарье в Ивантеевку, помочь вскопать огород, да так ещё, кое-что по хозяйству, – спокойно ответил старик.
– Чё ты несёшь, Лука, какой огород, какая кума? Пошли, показывай погреб, сарай. С нас же спросят по списку.
– Ничем не могу помочь, господа полицейские, нету их, точно. А показать покажу, ради бога, смотрите, – язвительно, но подчёркнуто вежливо сказал Коваленко, про себя ликуя удаче, которая случилась накануне вечером.
А накануне он задержался до вечера возле управы, так как ему было приказано срочно подремонтировать крыльцо управы, на котором после обеда треснула одна из досок. Пока он сходил домой за доской, пока снял старую, подогнал новую, а потом по-хозяйски решил подбить остальные доски, чтобы не шатались и не скрипели, наступил вечер. Лукич заканчивал работу, когда случайно через приоткрытую створку окна услышал разговор Черновола со старшим полицейским. Черновол предупреждал полицая, чтобы вся команда к четырём утра была на ногах и трезвая, как никогда.
– Если вы меня опозорите перед комендантом Лемке, а тем более перед командиром группы захвата, то вам будет каюк… да и мне тоже.
Черновол, закончив курить, прикрыл створку окна, и поэтому деду Луке не удалось дослушать их разговор до конца.
– Захват, захват, группа захвата, рано утром… Так, кого будут захватывать, – спеша домой, твердил про себя Лука Лукич.
– Ребятки, идите ко мне, – сразу же с порога громко сказал он. Когда все трое подошли к нему, дед рассказал всё, что смог подслушать.
– Лука Лукич, так, может, это связано со взрывом нефтебазы, – предположил Иван.
– Может-то оно может. Но я знаю, что у нас в Раздольном добровольцев ехать в Германию не нашлось. А вдруг это будут сгонять молодёжь и отправлять насильно.
Подумав ещё немного, Коваленко решительно заявил:
– Всё, собирайтесь! Бережёного бог бережёт. Оденьтесь потеплее, ночью ещё прохладно. Я имею в виду Ивана и Оксану. А ты, Павлушка, не суетись, ты по возрасту не подходишь.
На лице Пашки отразилось несказанное разочарование: занимательное приключение для него откладывалось.
– Сейчас поужинаем. А с собой возьмите сухарей, пару бутылок воды. Оксана, там ещё где-то немного сала оставалось, короче, возьмите с собой всё, что можно взять на два-три дня, не маленькие, разберётесь.
– Дедушка, а куда нам идти? И надолго уходим? – спросила неуверенно Оксана.
– Куда, куда, на кудыкину гору. Пока тут, недалеко, спрячетесь, я покажу где. А потом поглядим, как сложится, – ответил раздражённо старик, потому что и сам не знал, да и не мог знать, как долго это продлится. Да и вообще он абсолютно не был уверен в правильности своих предположений и принятого решения.
      После ужина и коротких сборов Лукич, Оксана и Иван вышли из дома и направились за околицу. На улице уже стемнело, но Лука Лукич уверенно шёл впереди, то спускаясь в овраг, то поднимаясь на холм, то  обходя кустарник в балках. В одном месте он предупредил, чтобы смотрели под ноги. Здесь поперёк лежало едва заметное поваленное дерево.
Шли, может быть, минут сорок до огромного куста, который находился в овраге, густо заросшем травой и кустарником.
– Шабаш, пришли, – сказал дед Лука, останавливаясь, – заросло здорово, но это и к лучшему. Здесь за кустом что-то навроде землянки. Кто-то, видимо, ещё в гражданскую себе отрыл.
Я лет десять назад случайно обнаружил: ходил подбирать себе материал для корзин и прочей работы. Потом ещё несколько раз сам отдыхал в этом гнезде. Тут, наверно, версты три до нас будет. Иван, вот вам ещё спички, но ночью не зажигать, да и днём нежелательно, это так, на всякий случай. Так, тут вот вход. Надо немного старую траву разгрести. Едри ж твою в коромысло, тут уже и молодой кустарник нарос. Поди, даже днём теперь входа не видно. Не стойте, раздвигайте ветки и пролазьте. Я не полезу, мне незачем.
      Когда Иван первым проложил путь, а Оксана ещё в нерешительности стояла снаружи, Лука Лукич, жалея родную внучку, пробубнил вдогонку Полуэктиву:
– Иван, всё же зажги спичку, а то тут девка сдрейфила. Кстати, глянем, как снаружи видно, иль нет.
       Полуэктив чиркнул спичкой. Конечно, рядом был виден свет от пламени спички.
Оксана успела, до того как перегорела спичка, пригнувшись пройти в углубление, сделанное в земле на склоне оврага. А Иван рассмотрел, что стенки землянки были укреплены толстыми прутьями тальника, местами уже сгнившими, и песок с землёй
частично вывалились на земляной пол, усыпанный старыми сухими ветками, которые ломались, хрустя под ногами.
– Видно свет. Сильно. Поостерегитесь жечь, – сделал вывод старик.
Потом, немного поразмыслив, бросил в темноту:
– Обживайтесь тут, да не безобразничайте. Слышите, молодёжь?
Он хотел ещё сказать о грехе, о долге и обязанностях, но потом только махнул рукой, какое тут, когда жизнь в опасности.
– Слышим, деда, не беспокойся, – ответила Оксана, не очень понимая, на какое «безобразничание» намекает дед.
– Послезавтра дам о себе знать, может, Павлушку пошлю. Наобум в Раздольное не суйтесь, я пошёл, бывайте.
     И вскоре шуршанье сухой прошлогодней травы под ногами деда прекратилось, он уже значительно удалился, растворившись в вечерней темноте.
Иван, много раз за этот год скрывавшийся, убегавший, прятавшийся, деловито предложил:
– Оксана, давай натаскаем пока сюда сухой травы, а завтра при свете посмотрим, как улучшить наше жилище.
    Практически на ощупь они нарвали травы, складывая её у входа, расширили лазейку для того, чтобы можно было удобно подавать друг другу эту смесь сухой и свежей травы.
– Ну вот, и мягче, и теплее теперь будет, можно и спать укладываться, – подвёл итог их работе Иван.
    Они начали в темноте копошиться, разравнивая травяную подстилку и невольно задевая друг друга. От прикосновений им становилось как-то стеснительно и неудобно, напряжённость, вызванная бегством, улетучилась, но зато возникла напряжённость отблизкого присутствия человека противоположного пола, и это присутствие парадоксально отталкивало молодых людей друг от друга и в то же время влекло друг к другу. Они почти одновременно легли, повернувшись друг к другу спинами. Обожая друг друга, они боялись перешагнуть ту черту, которая отделяет чистую и непорочную платоническую влюблённость от плотской страсти обладания чужим телом.
     Хотя Оксана была моложе Ивана больше чем на год, но, часто общаясь с более старшими девушками или молодыми женщинами, она теоретически больше его знала и понимала, чем эта близость может закончиться, и что главным и первым здесь должно быть женское слово.
Немного полежав, Оксана, не оборачиваясь, дрожащим голосом прошептала:
– Ваня, мы же не будем заниматься этим сейчас? Да?
     Иван почувствовал неимоверное облегчение от того, что первой заговорила она и, по сути,  не спросила, а фактически утвердила своё мнение по данному вопросу, с которым он был безоговорочно согласен, несмотря на буйство плоти.
Его собственная установка, что прежде всего голова, а потом уж всё остальное, сработала и сейчас.
Он повернулся к Оксане:
– Нет, конечно, мы же не скоты. А иначе для чего же выдумывали все обычаи, да, наверно, и сама свадьба – это не только пьянка.
Иван высказался легко и непринуждённо, потому что много раз про себя повторял слова, постепенно сложив их в выстраданные предложения.
        Его рассудительность и взрослость в очередной раз приятно удивили девушку, и она от счастья своего знакомства с ним улыбнулась и тоже повернулась к нему. Они обнялись, и впервые их губы соединились в коротком поцелуе взаимного одобрения их действий; любовь и дружба продолжались, не отягощённые ни отступлением от общепринятой морали, ни враньём, ни стыдом. Это помогло им унять дрожь, колотившую их изнутри, и успокоиться. Оксана положила голову на плечо Ивану.
Они ещё некоторое время лежали молча с открытыми глазами, не было ни сил, ни желания говорить, всё было сказано на данный момент, и не хотелось портить наслаждение от просто присутствия рядом любимого человека. Через некоторое время они уже спали крепким спокойным сном.
         Иван проснулся, когда в землянку пробились тёплые лучи весеннего солнца. Оксаны рядом не было. Он полежал ещё немного, боясь помешать девушке своим появлением снаружи.
Землянка была небольшим углублением в обрывистом склоне оврага, скорее, её можно было назвать пещерой или даже пещеркой. В её мало-мальски укреплённых палками стенах были вырыты три небольшие ниши, в одной из которых стоял небольшой помятый видавший виды котелок; больше ничего не было.
Вскоре в промежутке зарослей кустарника появилась Оксана. Заглянув внутрь землянки-пещеры, она воскликнула:
– А… Так ты не спишь! Вставай, выходи, посмотри, как здесь приятно и хорошо, не то что в этой каморке.
      Выйдя наружу, Иван осмотрелся. Со всех сторон их жилище закрывали высокие кусты тальника, которые извилистой линией уходили далеко влево и вправо по оврагу. Издалека обнаружить их рядом с пещерой, а тем более в ней, вряд ли представлялось возможным.
— Да, дед Лука знал, где нас спрятать, — сказал он как можно спокойней, но в то же время глазами нетерпеливо выбирая направление, куда можно быстренько сбегать. — Оксана, подожди здесь, мне надо…
Оксана захихикала, совсем по-девчачьи, поднося ладонь ко рту, вспомнив, как она, проснувшись, была озабочена тем, чтобы и Иван не проснулся и не стал её спрашивать: «Куда, зачем?»
И она, и он всё ещё стеснялись друг друга в таких естественных, но деликатных делах.
        В течение дня они немного благоустроили своё жилище. Иван ножом срезал ветки, делал из них палки, которыми укреплял прохудившиеся места на стенах, она обрывала с веток молодые листья и устраивала более мягкую постель. Были устроены также места, где можно было сидеть снаружи, не обнаруживая своё присутствие. Иван во второй половине дня уходил на поиски воды, так как двух захваченных бутылок было совершенно недостаточно даже для питания. Он вернулся ни с чем, не найдя поблизости никакой воды. Они решили экономно расходовать оставшуюся воду в надежде, что Лука Лукич скоро даст о себе знать и что он, возможно, сможет подсказать, где взять воду.
      Второй день они провели в разговорах о планах на будущее, когда закончится война. Все эти планы были неясными, размытыми и больше фантастическими, чем реальными, потому что всё упиралось в войну; как долго она ещё продлится.
      Они говорили обо всём, что только приходило в голову, и молчали только об одном: о страхе смерти, которая была так рядом. Он и она старались не думать об этом, надеясь, что им как-то удастся пережить лихолетье.
      Но реальность положения, в котором в данный момент оказались молодые люди, напомнила Ивану о его солдатском долге и необходимости пробиваться к линии фронта. Однако, имея кошмарный опыт передвижения осенью и особенно зимой, он считал, что с наступлением лета у него больше шансов действительно добраться до фронта.
Конечно, последние события призывали к действиям, но… Оксана, как быть с ней? Полуэктив сначала хотел высказать свои размышления девушке, но потом передумал; надо было сначала попытаться распутать сложившуюся ситуацию.
       День закончился, но известий от деда Луки не было. Ночью пошёл дождь. Шум ливня разбудил сначала Ивана, который, быстро вспомнив про воду, пошарил в темноте рукой, ища в нише котелок. Схватив котелок, он быстро выбрался наружу, в темноте пытаясь определить, куда же поставить котелок. По журчанью стекающих струй он выбрал нужное место, чувствуя на ладони падающую воду.
     Когда он возвращался, то едва не столкнулся с Оксаной, которая, выставив руки, ловила ладонями дождевую воду. Она предупредила возгласом:
– Ваня, осторожно!
Потом немного посторонилась, пропуская Ивана:
– Какой ты шустрый! Кое-как увернулась! Проходи, я ещё половлю воду, хоть лицо умыть, и то хорошо.
– Хорошо, что наша пещера не протекает, а то бы сидели здесь, как мокрые курицы, дождь-то сильный шпарит. Жалко, что только один котелок есть, а то бы можно было водой запастись, – говорил Иван, вытирая лицо рукавом фуфайки и укладываясь на своё место. Он был доволен тем, что его фуфайка не успела промокнуть насквозь, и приятное тепло согревало его тело.
Утро и день следующего дня ознаменовались солнечной погодой, мокрая трава и кусты подсохли, но свежесть весеннего воздуха сохранилась в окружающем пространстве. Ближе к вечер Оксана стала беспокоиться:
– Что-то случилось, Ваня. Дедушка обещал ещё вчера быть.
– Ну и что теперь. Может, просто он не может вырваться из дому.
– А Павлушка?
– Не знаю.
Они помолчали какое-то время. Потом Иван решительно сказал:
– Как стемнеет, я пойду в Раздольное.
– А я?
– Ты остаёшься.
– Страшно здесь ночью.
– Оксана, ты пойми, вдвоём идти опаснее. Но идти надо. Узнать, что там у них. Ещё и припасы у нас кончаются. Потерпи, ты же смелая.
       Расставались в темноте, недалеко от входа в землянку. Оксана прильнула к Ивану, он, обнимая её за плечи, выдавил:
– Не бойся, всё будет нормально. И не реви, а то и так в землянке сыро.
– А я и не реву и даже не плачу. Немного прохладно, вот и потрясывает, – храбрясь, ответила она, – всё, иди, я от тебя уже согрелась.
       Хотя на самом деле за мгновение до этого Оксана думала о том, что хорошо было бы стоять вот так, прижавшись друг к другу, долго-долго, наслаждаясь обоюдным теплом и радостью от этого тепла.
Иван поцеловал её и, не говоря больше ни слова, растворился в ночи.

                33
         
           Примерно через полчаса Полуэктив был возле дома Коваленко. Он постоял некоторое время у стены дома, вслушиваясь и всматриваясь в окружающее пространство. Не обнаружив ничего подозрительного, Иван тихонько постучал в окно, потом ещё раз.
Только на третий стук створка окна немного отворилась, и послышался шёпот деда Луки:
– Иван, подходи к двери, сейчас открою.
Полуэктив, удивившись, что старик умудрился разглядеть его в темноте, поспешил к двери.
В горнице, не зажигая света, они сели за стол, и старик начал говорить первым:
– Хорошо, что ты пришёл, Ваня. А внучка где?
– В землянке осталась.
– Правильно. Одному тебе сподручней. Два дня полицаи и немцы шастали по селу, искали беглецов от Германии. Оказалось, что не только вы улизнули, но и ещё несколько человек. Немцы ещё пытались узнать, кто поджёг нефтебазу, но ни хрена не узнали. Согнали в сарай два-три десятка парней и девчат, сегодня погрузили их в машины и отправили. Вместе с ними уехала и фрицевская… тьфу ты господи… а, зоньдеркоманда. Черновол бесится, ему досталось от коменданта за недобор. Он меня уже допрашивал два раза. Добивался, где вы. Махал кулаками, гад. Не поленились ведь, сволочи, в Ивантеевку сгонять. Это я сдуру ляпнул, что вы там. Наверно, повезло, что мы ещё с осени с кумой Дарьей договорились, что внуки придут к ней весной, чтобы вскопать огород. Не знаю, что она говорила полицаям, но, вернувшись назад, они доложили старосте, что коваленковских внуков в Ивантеевке нет. Но Дарья подтвердила, что они должны были прийти, она их уже заждалась, земля сохнет. Опять побесился передо мной Черновол, но я представился дурачком, не ведающим, куда это вы могли запропаститься… Пока обошлось. Но возвращаться вам нельзя. Я тут подумал. Есть у меня в Петровском двоюродная сестра Пелагея Понасюк, у них с мужем просторная хата, дети так же, как и мои, разъехались. Думаю, что не откажут вас на время принять. Тем более, что у них такой погреб, что и полдюжины человек можно прятать.
     Иван всё это время слушал старика и молчал. Теперь у него как будто камень с души упал, Оксану можно будет оставить у её родственников, а самому двигаться навстречу фронту.
– Лука Лукич, я обязательно доведу Оксану до вашей сестры, но потом я сразу же уйду в сторону фронта, буду пробиваться к нашим.
– Я так и думал. Иначе тебе нельзя. Я понимаю, – совершенно не удивившись, сказал дед Лука, – сейчас я тебе объясню, куда и как идти. Потом возьмёшь харчей, ваши-то, поди, кончились? Не отвечай, и так понятно, что глупый вопрос.
После подробных объяснений, как безопаснее добраться до Петровского, дед в темноте начал сам собирать узел с продуктами, только иногда прося Ивана подержать для удобства край мешка.
– Да хватит, Лука Лукич, – взмолился Иван, чувствуя, как увеличивается тяжесть мешка.
– Ничего, запас не тянет. Нам с Пашкой хватит. Мы дома, – отмахнулся старик.
Приготовления закончились. Надо было прощаться.
– Спасибо, Лука Лукич, спасибо за всё. Вы меня спасли.
– Да ладно… Не благодари, ты мне Оксанку лучше доставь в целости, – всхлипывающим голосом промолвил дед Лука.
– Постараюсь, дедушка, сделаю всё, что смогу, – как клятву, с волнением произнёс эти слова Иван. Они крепко пожали друг другу руки. Когда Полуэктив направился к выходу, старик, пока шёл за ним к двери, неистово крестил спину парня, про себя призывая бога к помощи и всепрощению.
Иван благополучно вышел за околицу и уверенно, не опасаясь кого-либо встретить, направился по уже знакомому пути. Он шёл и размышлял, когда же лучше сказать о своём решении Оксане. Но так и не смог окончательно определиться в этом вопросе.
За несколько десятков метров до землянки он специально стал шаркать ногами, цеплять рукой ветки, чтобы она услышала шум и не испугалась внезапности его появления.
Возле входа в землянку Иван остановился и негромко сказал:
– Оксана, это я, Ваня.
Он пригнулся, чтобы пролезть в пещеру, но Оксана опередила его движение. Она кинулась ему навстречу, обхватила за шею.
Град поцелуев обрушился на его щёки и губы. Иван оторопело стоял, ошарашенный таким шквалом выплеснутой радости. Он сбросил с плеча вещмешок, приподнял её за талию и начал было кружиться вместе с ней, но запнулся и, потеряв равновесие, на счастье, завалился спиной на густые ветки ближайшего куста. Они вместе начали смеяться и тискать друг друга, забыв обо всём на свете. Всё кончилось длинным страстным поцелуем, который, как ни странно, спустил их с небес на землю. Встав на ноги, они некоторое время смущённо молчали, потом Иван рассказал Оксане о разговоре с дедом Лукой и предстоящем переходе в Петровское.
Сделав короткую паузу, Иван сообщил Оксане, что после того, как он её проводит до родни, сам направится навстречу фронту.
– Ваня, а может, и я с тобой на фронт, – умоляюще воскликнула девушка.
– Ты что говоришь, дурёха, – ласково сказал Иван, – тебе нельзя, ты ещё маленькая, да и вдвоём сложнее перейти линию фронта, а самое главное, что я твоему деду обещал доставить тебя к родственникам.
– Значит, бросаешь меня, да?
– Ничего я тебя не бросаю, я тебе много раз говорил об этом. Или ты хочешь, чтобы меня дезертиром признали. Ты пойми, мне лучше самому прийти, чем дождаться прихода наших, тем более я к этому столько уже шёл.
– Шёл, шёл, да чуть не умер у меня на руках, – возражала Оксана, – неужели это не оправдание?
– Может, для нас с тобой и оправдание, но после того, как я получил однажды ни за что в зубы, думаю, что теперь-то я буду выглядеть в глазах особистов если не предателем, то точно дезертиром. За год столько всего произошло, столько накрутилось, что временами я сам не мог понять, кто я: солдат или бандит?
– Вот я бы и подтвердила, что ты не предатель, – настаивала на своём девушка.
– Нет. Всё не так просто, как ты думаешь. Хватит об этом. Нам ещё сначала до Петровского добраться надо.
Услышав фразу «сначала до Петровского», Оксана подумала, что ей удалось немного расшатать непреклонность Вани. Она успокоилась.
Иван решил, что ждать нечего и что за три дня они отдохнули и выспались, поэтому надо идти именно сейчас, ночью. Так будет безопаснее и намного надёжнее.
                34
 Через двое суток Иван и Оксана без происшествий добрались до дома Понасюков. Тётка Пелагея, услышав привет от Луки, стала всматриваться в Оксану:
– Тю! Это Ксанка, что ли? Я ж тебя лет десять назад видела, вот такусенькой. Смотри, Степан, какая невеста образовалась у Коваленковых-то, – обращаясь к мужу, сказала Прасковья.
Но Понасюк, поддакивая жене, тревожно смотрел в окно, в котором занимался рассвет. Его больше мучил вопрос, не увидел ли кто с улицы вошедших гостей. Он подозревал, что эти появившиеся под утро молодые люди пришли не просто в гости.
После короткого объяснения Оксаной причин их появления на лице Прасковьи появилось беспокойство и нервозность.
Иван, сразу уловивший заметную перемену в поведении женщины, сказал:
– Вы не беспокойтесь, я уйду. Останется только Оксана. Так что вам будет просто объяснить её появление.
– Ну что ты, хлопец, у нас есть куда и тебя спрятать на время, – с заметным облегчением сказала Пелагея, в то же время поглядывая, как воспримет эти слова муж.
– Тогда можно я у вас день отосплюсь в укромном месте, а как стемнеет, уйду. А то мы с Оксаной две ночи не спали, – обрадовано проговорил Иван, снимая напряжённость ситуации.
После короткого завтрака, состоявшего из хлеба и молока, хозяева отправили Оксану спать в одну из комнат, а Иван сам напросился на чердак, прихватив с собой предложенное ему стёганое хозяйское одеяло. Забравшись по деревянной лестнице, Иван прикрыл за собой дверцу чердака и некоторое время смотрел через её щель наружу. Не заметив ничего подозрительного, он с наслаждением растянулся на одеяле и почти сразу же заснул.
За двое суток Оксана устала так, что проснулась, когда на дворе уже начали сгущаться сумерки. Всё сразу вспомнив, она быстро оделась и почти бегом выскочила в гостиную. Там за столом сидели хозяева и Иван, которого потчевали ужином. Увидев Ивана, Оксана сразу успокоилась. Она боялась, что тот ушёл без неё.
– Садись, Оксана. Не хотели тебя будить. Мы-то уже давно поужинали. Вот Ваня немного пораньше тебя встал, тоже вечеряет, – сказала Пелагея и, предупредив вопрос девушки, добавила: – Вон рукомойник у дверей.
     Наскоро умывшись, Оксана подсела к столу. Ей совсем не хотелось есть, но для приличия она съела одну варёную картофелину, запивая молоком. Понасюк  рассказывал уже поевшему Полуэктиву, куда и как безопаснее идти, как лучше миновать встречи с полицаями и немецкими патрулями. Правда, его информация ограничивалась двумя-тремя ближайшими поселениями, но для начала и это было важно и необходимо Ивану. По слухам, фронт приближался, но где, в каком месте он сейчас, Панасюки не знали.
Поблагодарив и попрощавшись с хозяевами, Иван подошёл к Оксане, которая тут же сказала, обращаясь сразу и к хозяевам, и к нему:
– Мы выйдем, я тебя на улице провожу.
Иван и Оксана вышли во двор. Она стремительно повернулась к нему, прижалась, и сдержанные рыдания выплеснулись из её груди.
Он бережно обнял её за талию, пытаясь успокоить и подбодрить, но это у него плохо получалось, потому что сам чувствовал, что ещё немного, и он, к своему стыду, сам может заплакать.
     Иван с неимоверным усилием смог всё же подавить нахлынувшую на него чувственность, только что-то похожее на бульканье или клёкот вырвалось из его горла. Он дважды с усилием набрал воздух в лёгкие и только после этого смог сказать:
– Ну что ты, что ты, не надо, успокойся. Я вернусь. Я, похоже, живучий.
– Вернись. Умоляю, вернись! – вытирая слёзы и всхлипывая, шептала она.
– Обещаю, вернусь. Ну перестань. Всё, до свидания. Надо идти, – сказал решительно Иван, освобождая себя от её рук, развернулся и почти бегом выскочил за ограду, боясь, что душевная пытка продолжится.
Оксана же, совершенно обессилев, сползла в низ забора, сердце её колотилось, отдаваясь в висках, на душе была полная опустошённость от невозможности что-либо изменить. Так на корточках, привалившись к забору, она сидела до тех пор, пока от крыльца не раздался негромкий голос Пелагеи:
– Ксана, дитятко, ты де ж?

                35
Иван, хотя и был взбудоражен столь волнительным расставанием с обожаемой им девушкой, но действительность, требовавшая осторожности и внимательности, вскоре привела его в надлежащее сосредоточенное состояние.
     Он благополучно выбрался из спящего села и, ощущая на лице свежесть и прохладу весеннего воздуха и радуясь бодрящему ветерку, зашагал вперёд, с каждым шагом обретая всё большую уверенность в правильности своего решения, которое вновь бросало его навстречу опасностям и, может быть, навстречу смерти, но зато освобождало от мук совести. Совесть призывала Полуэктива воевать, а не прятаться. Зов чести будоражилего сознание, находясь в постоянной борьбе со страхом смерти. Внутренняя борьба в Иване была очень отчаянная и жестокая. Пока его мужское достоинство и честь в подавляющем большинстве побеждали страх и подленькие слабости, видимо, неизбежно сидящие в каждом человеке. Иван всегда сдержанно радовался этим трудным победам и жёстко корил себя за обратное.
Сейчас он шёл, в очередной раз радуясь свершившемуся преодолению, что облегчало его путь, дарило надежду на лучшее.
Вновь один за одним проходили длинные дни и короткие ночи. Опять Ивану приходилось чаще идти ночью. Постепенно начинало ощущаться приближение фронта. Немецкие автоколонны, мотоциклисты, бронетехника сновали непрестанно по шоссе и грунтовкам. Часто наблюдая из какого-нибудь укрытия, Иван отмечал отсутствие спешки и суеты, обычно являвшихся признаками близких боевых действий; к тому же не было слышнони звуков артиллерийской канонады, ни бомбёжек. Всё это былодля него похоже на то, что было ровно год назад, когда линия фронта стабилизировалась, и наши, и немцы сидели четыре месяца в окопах, не двигаясь с места.
     Наконец, в одну из ночей он увидел дальние отсветы, то возникавшие, то пропадавшие в небе. Иван понял, что это немецкие осветительные ракеты. Через некоторое время он расслышал короткую пулемётную очередь.
    Да, действительно, всё говорило о близости немецких траншей. Полуэктив остановился, надо было найти подходящее место, для того чтобы осмотреться и обдумать дальнейшие действия. Существо его рвалось вперёд, но накопленный опыт подсказывал, что спешить ни в коем случае нельзя, можно всё испортить. Иван до боли в глазах всматривался в темноту, пытаясь рассмотреть окружавшую его местность, потом, взяв немного вправо, пошёл в сторону тёмной полосы, которая, по его предположению, могла быть зарослями кустарника.
Предположения Ивана оправдались: лощина, по которой он шёл, закончилась, и начинался характерный для этих мест овраг, поросший кустарником, который уходил по ложбине оврага длинной полосой, сливавшейся вдалеке в единое тёмное, непроглядное пространство.
        Но чем дальше двигался по оврагу Иван, тем чаще это пространство становилось видимым во вспышках осветительных ракет, но всё-таки ночь не позволяла хорошо рассмотреть местность. Тогда он, найдя подходящее место для укрытия, решил дождаться рассвета, ему казалось, что, рассмотрев местность, он сможет подобраться незамеченным поближе к передовой. Едва Иван прилёг на землю, накопленная усталость сразу же навалилась на него, организм требовал отдыха , совершенно не было сил сопротивляться сну. «Ладно, подремлю немного», – подумал он и почти сразу же отключился.
Полуэктив очнулся от шума пролетавших недалеко самолётов. Солнце стояло довольно высоко. День был в самом разгаре. Иван с досадой подумал, что проспал утро, и сейчас труднее будет незаметно перемещаться.
– Так, сейчас пожую сухарь, а потом всё-таки двину в разведку. Хорошо хоть, что ещё пока сухари есть, – копаясь в вещмешке, шептал он сам себе. От частого одиночества привычка разговаривать вслух с самим собой стала неотъемлемой частью его существования. Причём монологи часто переходили в диалоги. Так ему было проще, хотя он понимал, что если бы кто-нибудь услышал его со стороны, то, наверно, повертел бы пальцем у виска, подумав, что хлопец рехнулся.
    Съев один сухарь, он ещё больше захотел есть и поэтому, обречённо махнув рукой, что тоже относилось к внутреннему диалогу, достал второй сухарик, но поменьше, тут же завязал вещмешок, отсекая соблазн в третий раз запустить туда руку. Еду надо было экономить, что он и делал, наученный горьким опытом вынужденных голоданий.
    Даже эта скудная пища взбодрила Ивана, и он, внимательно осмотревшись, осторожно двинулся вдоль кустов, часто останавливаясь и прислушиваясь к шумам, которые периодически появлялись сверху оврага. Получалось, что он практически передвигался короткими перебежками: приседая, прячась за кустами, вскакивая, пригибаясь, и так много, много раз, пока овраг и заросли кустарника не закончились.
      Иван немного отдохнул возле последнего большого куста, а потом начал выбираться из глубины оврага наверх. Последние два-три метра он преодолел ползком. Наверху он осторожно выглянул и увидел метрах в четырёхстах-пятистах прямо перед собой линию немецких траншей, которая иногда пропадала в низинах или закрывалась кустарником, то явно обозначалась насыпанным земляным бруствером вперемешку с блиндажами и пулемётными огневыми точками, которые хорошо просматривались или же угадывались со стороны Ивана, то есть с тыла.
         Справа можно было рассмотреть небольшое поселение из нескольких домов, стоявших на пригорке, а правее домов – верхушки деревьев рощицы. Размеры деревни и рощи отсюда нельзя было понять, так как, возможно, они частично скрывались за холмом. Иван прикинул, что холм с деревней вполне может служить хорошей позицией для обороны, поэтому, наверно, сюда не стоит соваться. Однако наличие деревьев, скорее всего, говорило о близкой воде, а значит, там могла быть река. «Жалко, что не у кого спросить, – подумал он, – если есть река, то, скорее всего, по ней проходит и передний край, а там…»
Он прервал свои мысли, поняв, что сколько ни гадай, всё равно отгадать невозможно. Надо было проверять практически, то есть действовать, а действовать можно было только ночью. Кругом сновали немцы. Большим везением было уже то, что он незамеченным добрался сюда. Иван спустился вниз оврага, нашёл подходящее место, немного замаскировался ветками тальника и стал ждать наступления ночи.
Полуэктив много раз после побега из второго плена обдумывал вопрос, что он будет говорить, когда вернётся к своим. Сейчас, когда ему нечего было делать, а до своих было рукой подать, Иван вновь начал выстраивать логическую цепочку своих объяснений. Это было для него трудное занятие, потому что надо было скрывать некоторые постыдные, на его взгляд, детали своего бродяжничества, попрошайничества, а иногда и разбойных действий. Иван опять с обидой и горечью вспомнил перекошенное в злобе лицо «особиста» и удар в зубы, хотя тогда он совершенно ни в чём не был виноват, даже, наоборот, заслуживал поощрения за спасённого офицера со знаменем.
Конечно, многое зависело от человека, к которому попадёшь, но надеяться на это было нельзя, он много наслушался разговоров о чрезмерном рвении служак из НКВД и особых отделов.
Иван лежал и мучительно обдумывал каждую подготавливаемую фразу, которую он будет говорить на допросе. Потом, устав от надоедливых мыслей, где он сам себе задавал каверзные вопросы, а потом сам же отвечал на них, Иван саркастически прошептал:
— Ты, турок африканского Петра Первого, сначала доберись ещё до этого допроса.
Откуда в его голове неожиданно родилась данная странная фраза: «Турок африканского Петра Первого», — он и сам не понял. Но она так понравилась Ивану, что он улыбнулся, сразу почувствовав некоторое нервное облегчение, и переключился на более приятные воспоминания.
               
                36
Ночью Полуэктив не без труда, но всё же смог подобраться к тому месту, где увидел дома и рощицу. Осветительные немецкие ракеты, почти непрерывно висевшие над нейтральной полосой, давали считанные секунды на перемещение ползком, но зато светили так, что Иван смог хорошо рассмотреть местность.
    Как он и думал, рядом с деревней протекала небольшая река, противоположный берег которой был значительно выше ближнего к нему берега. «Речка всё равно должна была заливать где-нибудь этот низкий берег, а значит, там не должно быть фрицевскихо копов, только вот мины могут быть.., — размышлял Иван, уткнувшись лицом в траву, — а, хрен с ними, всё равно не будет, видимо, лучшего места для перехода».
    За ночь Полуэктив дважды пытался преодолеть пространство до реки, но каждый раз натыкался на немецкие патрули. Они бдительно контролировали подход к реке. Во второй раз под ним негромко хрустнула старая ветка, и один из патрульных всё же услышал хруст и, что-то сказав своему товарищу, дал наугад из автомата короткую очередь как раз в ту сторону, где лежал Иван. На счастье Ивана, пули просвистели немного в стороне от него.
Зато ракеты одна за одной посыпались в небо, и ему долго пришлось вжиматься в землю, чувствуя, как речная влага неприятно впитывается в одежду. Но это было мелочью по сравнению с тем, что Ивану опять повезло: патрульные, что-то сказав друг другу, пошли дальше по тропинке. Он лежал, ожидая, когда немного поутихнет взбудораженная стрельбой немецкая передовая и когда вернутся прошедшие недалеко от него патрульные, чтобы, пропустив их, можно было добраться до реки.
     Третья попытка Полуэктиву удалась. Иван фактически вполз в русло реки. Майская вода в реке была уже не такая холодная, как он предполагал, что облегчало задачу. Иван глубоко надвинул кепку на голову, чтобы она не спала с головы и козырёк прикрывал его лицо. Плавал он хорошо и поэтому не боялся ни воды, ни того, что намокшая одежда может потащить на дно. Но из-за проклятых осветительных ракет ему несколько раз пришлось с головой окунаться в воду, чтобы с берега не заметили его перемещение.
    Полуэктив заранее определил место, где ему надо будет выбраться на противоположном берегу. Течение речки было небыстрым, и ему без труда удалось выплыть именно там, где задумывал. Как только на мгновение погасла очередная ракета, Иван стремительно выскочил из воды и бросился в ближнюю промоину берега, образовавшую поперечный овражек. Он успел упасть на дно оврага, укрывшего его от вспыхнувшего света ракеты. Иван сделал ещё два броска в овражке и хотел уже распрямиться и оглядеться, но вдруг почувствовал, как ему в спину воткнулся ствол оружия, и предупреждающий голос почти над ухом сказал:
– Тихо, не рыпайся. Пришибу!
Услышав русскую речь, Иван с некоторым облегчением быстро выдохнул:
– Свой, не стреляй!
– Ага, язык наш. А свой или нет, разберутся. Тихонько, как ты до этого делал, двигай перебежками вперёд, не оглядываясь. Вздумаешь дёру дать, пристрелю.
Минут через пять они удалились от реки на безопасное место,и вскоре конвоир Ивана остановил его и сказал в сумрак:
– Синичкин, ты где? Уснул, что ли?
– Да здесь я. Обижаете, товарищ сержант. Просто увидел двоих, вот и притаился. Кто это с вами? – ответил Синичкин, поднимаясь на ноги и показываясь из скрывавшей его ложбины.
– Говорит, свой. Эй, свой, ты откуда такой взялся? – спросил сержант.
– Из окружения и плена, – ответил Плуэктив.
– Вот так номер! – удивился сержант. – Мне ещё ни разу не попадались дезертиры, которые сами бы переходили линию фронта.
– Я не дезертир, – обиженно и гневно выпалил Иван.
– Ишь ты, ещё и вякает. Синичкин, пойдёшь сзади этого… перебежчика. И только попробуй мне упустить его! Пусть начальство с ним разбирается.
Через минут десять-пятнадцать они добрались до окопа и пошли в сторону ротной землянки.
– Караваенко, ты кого мне притащил? Что за пацан? – спросил сержанта сидевший в землянке за столом человек средних лет, в безрукавке без гимнастёрки.
– Перебежчик, товарищ лейтенант, с той стороны, – ответил сержант.
– Он что, немец?
– Та нет, говорит, из плена.
Лейтенант вопросительно посмотрел на Ивана, которого немного потрясывало то ли от того, что он был мокрым, то ли от волнения:
– Фамилия, имя, звание, где служил, как в плен попал?
Иван, унимая дрожь, коротко ответил на вопросы лейтенанта.
– Да, парень, ждут тебя, видимо, долгие объяснения в особомотделе, – подвёл итог беседе лейтенант, потом, обращаясь к сержанту Караваенко, добавил:
– Сержант, губы у нас нет, уведи его в вашу землянку под присмотр дежурного. Утром доставь к особисту. Да, дайте ему что-нибудь пожевать.

                37
         Утром сержант отвёл Ивана в особый отдел, который находился в одном из блиндажей рядом со штабом полка. Войдя, сержант Караваенко доложил капитану, смачно потягивавшему из кружки горячий чай, всё, что он знал об обстоятельствах появления перебежчика в расположении их подразделения. Кивком головы капитан дал понять, что сержант может идти, а сам продолжал с удовольствием пить чай, изучающее всматриваясь в лицо стоящего Полуэктива.
Караваенко быстро вышел наружу, облегчённо вздохнул и едва не перекрестился оттого, что всё так быстро для него закончилось.
Иван стоял напротив особиста. От пронзающего взгляда капитана холодело внутри. Рой мыслей, перебивавших одна другую, завертелся в его голове, словно он на самом деле совершил тяжкое преступление. Так длилось до тех пор, пока особист, допив чай, не отставил кружку в сторону и не сказал абсолютно спокойным голосом:
– Ну, молодой человек, докладывай, кто ты, что ты? Всё по порядку.
    Простая фраза «молодой человек» как-то сразу упорядочила клубок мыслей Ивана, и он, периодически прерываемый вопросами капитана, довольно быстро рассказал всё, что хотел рассказать, и то, что «выудил» из него особист. После того как Иван закончил говорить, капитан закурил и с наслаждением стал выпускать кольца дыма, периодически поглядывая на Ивана.
– Так, рядовой Полуэктив, излагаешь складно. Я бы сказал, даже очень складно. Но ведь целый год ты где-то болтался. Целый год уклонения от воинского долга. Ты это понимаешь, Полуэктив, а?
– Понимаю, товарищ капитан. Но кругом была степь — открыто идти невозможно, потом зима, холод, голод. Почти все мои товарищи погибли, не знаю, может, только ещё трое живы.
– Кстати, а почему вы разделились?
– Поэтому и разделились, что группу издалека лучше видно.
– Не вяжется это как-то с общей нарисованной тобою картинкой.
Иван молчал, он и сам был тогда не уверен в правильности решения разделиться. Но позже он убедился, что разделение было просто неизбежным.
– А что, к партизанам прибиться нельзя было? — спросил следователь.
– Я не знаю, но о партизанах ни когда мы были вместе, ни тогда, когда я остался один, ничего не было слышно в тех местах.
– Ну-ну. Можешь показать на карте, где ты шёл? — вновь спросил капитан, доставая карту из металлического ящика с замком.
– Не всё, только от села Раздольного.
Следователь развернул карту на столе. Иван неуверенно подошёл к столу и стал рассматривать карту. Он только однажды случайно видел полевую карту, но зато онещё со школы хорошо знал и помнил все обозначения.
– Вот твоё Раздольное, — ткнув в карту, нетерпеливо подсказал следователь, он сразу же понял, что это не засланный немцами подготовленный диверсант.
– А, вспомнил... Вот ещё Овражье, потом какая-то ещё деревушка, потом Раздольное. Вот Петровское. Не везде и не всегда можно было спросить и узнать, — прибавил Иван, как бы оправдывая свою заметную неуверенность.
— Ладно, пока хватит. Сядь. Повтори номер полка и где попал в окружение и плен.
Особист записал ответ. Потом задал ещё несколько вопросов, записывая сказанное.
Некоторое время они сидели молча. Опытному и повидавшему много чего следователю был понятен весь трагизм положения, в котором оказался этот мальчишка, но буква закона и множество приказов и указаний от вышестоящих начальников заставляли его действовать часто жёстко, даже с такими простодушными, без вины виноватыми пацанами.
— Светит, видимо, тебе, Полуэктив, штрафная рота. Я скажу тебе, что это ещё не худший для тебя вариант. Всё решит комиссия, — сказал он строго, но всё же с сочувственными нотками в голосе. Потом крикнул в дверь:
— Тарасов, уведи задержанного.
               
                38
Ивана Полуэктива отправили в фильтрационный лагерь НКВД, который представлял собой место, огороженное столбами с колючей проволокой, и большие землянки с деревянными нарами. От плена содержание в лагере отличалось только тем, что три раза в день выдавали или жиденькую кашу, или овощной суп с куском хлеба, да не было истязаний.
Ивана долгое время не трогали, не мучили допросами, видимо, ждали информацию. Наконец наступил день, когда его допросили, уточняя некоторые детали его побега из плена и «хождения по мукам». Потом была комиссия, на которой Ивану запомнилась только фраза, резанувшая его душу и сердце: «Длительное уклонение от исполнения воинского долга», — и что ему предоставляется право искупить вину перед Родиной в штрафной роте.
Жгучая обида надолго поселилась в душе Полуэктива после такого приговора. Всё перенесённое им в плену, побег под угрозой расстрела, голодные блуждания, смертельный риск при переходе через линию фронта — всё это, на его взгляд, не вязалось с «уклонением». Разве он был виноват в окружениях, в которые он уже дважды попадал? А ведь с окружения-то всё и началось.
      Он видел настоящих предателей, работавших вместе с фашистами и творивших вместе с ними чудовищные злодеяния. Разве он был изменником? Он изо всех сил старался вырваться обратно к своим. Но разве его вина, что эти силы на некоторое время кончились? И как только добрые люди помогли ему оклематься, он снова устремился к своим. Когда Иван подумал о добрых людях, то тут же с тревогой и ужасом понял, что деда Луку наши могут обвинить в пособничестве немцам, а заодно и его внуков: «Хорошо, что хоть я не говорил у следователя, чем занимается дед Лука, поди докажи, что это вынужденная работа».
       Полуэктив много раз в голове крутил и перематывал назад отложившиеся кадры своих злоключений и никак не находил тех, которые действительно заслуживали столь сурового приговора. Он часто повторял про себя: «Уклонение... Какое, на хрен, уклонение? Вина. Искупить вину. За что? Какую вину?» Это был для него сильнейший удар по психике, по основам справедливости, которая не восторжествовала. Победу одержали мнительная подозрительность, ничем не обоснованные обвинения и подгонка следователями заключений и выводов под усреднённые общие данные, которые на самом деле не могут быть общими и одинаковыми в отношении конкретного человека.
     Только в штрафной роте Иван немного успокоился. Будни солдатской жизни отвлекли от надоедливых обидных мыслей.
     Армейская штрафная рота, в которую отправили Ивана, интенсивно готовилась к предстоящему наступлению. Когда наступление начнётся, никто штрафникам не говорил. Но суета командиров, усиленная отработка действий взводов и отделений говорила, что скоро их перебросят на передовую. Полуэктива сначала определили вторым номером в пулемётный расчёт, но после первых же учебных стрельб его перевели в наводчики.          Станковый пулемёт Максима (попросту – «максим») был тяжёлым, особенно
это чувствовалось при дальних перемещениях, поэтому при движении по пересечённой местности его обычно приходилось располовинивать на две части. Но боевая мощь была такой значительной, что у Ивана первое время дух захватывало во время стрельбы. Действия пулемётного расчёта контролировал и направлял лично сам командир взвода из-за отсутствия командира отделения. Было ещё два подносчика боеприпасов вместо положенных трёх, не говоря уже о дальномерщике и ездовом, которые полагались в штатном отделении, но отсутствовали у штрафников.
         Наконец в августе их штрафную роту перебросили на передовую. Рота заняла готовые окопы выведенного в тыл подразделения. Иван вместе со своим вторым номером Виктором Ореховым, установив свой «максим» в пулемётном гнезде и разложив боеприпасы, начал внимательно рассматривать находившуюся перед ним местность.
На самом верху холма виднелись несколько домов какой-то деревни. За ними виднелись верхушки деревьев, то теряющиеся, то опять показывающиеся из-за укрывающих их возвышенностей. На холме перед деревней вырисовывалась линия немецких траншей.
– Вот это да! Витька, я, кажется, здесь переходил линию фронта. Точнее, там… Там немного дальше должна быть речка, — воскликнул Иван.
– А ты спроси вон у взводного. Идёт лейтенантик, кажется, по нашу душу, сейчас нам устав будет напоминать, — язвительно выразился Орехов, быстро застёгивая расхристанную гимнастёрку. Подносчики патронов Иванов и Тетёркин, сидевшие в нише на дне окопа, даже не шелохнулись, с наслаждением потягивая самокрутки.
     Действительно, взводный Крылов шёл к ним. Это был среднего роста, очень худой молодой человек, примерно такого же возраста, как и они. Крылов всегда был подтянут, выбрит и аккуратен, что требовал и от своих подчинённых. Подобные требования вызывали у прошедших, как говорится, «Крым и Рим» солдат бурю негодований. Хотя буря разыгрывалась только за глаза; штрафники боялись усугубить свое и так незавидное положение.
– Так, бойцы, обосновались, я вижу. Хорошо. Тетёркин, Иванов, ко мне, да побыстрее. Скоро будем брать эту высотку, — сказал Крылов и махнул в сторону деревни.
– Полуэктив, смотри, вот будет твой сектор обстрела... — продолжил лейтенант, — а ты, Орехов, что вертишься, как вошь на гребешке, тоже смотри, мало ли что… Да, и вы, подносчики. От вас будет много зависеть, мужики, учтите это.
– Товарищ лейтенант, а эта деревня – Ковыльное, да? – спросил Иван.
– Да. А что? Знакомая местность?
– Видел с тыла, когда выходил из окружения. Могу показать на карте ближние огневые точки фрицев.
– Неужели? – недоверчиво спросил взводный.
– Я думаю, да, покажу. Вряд ли они их поменяли за это время.
– Пошли к ротному, расскажешь и покажешь. Это может нам здорово пригодиться.
Вернувшись от командира роты, капитана Лагутина, Иван вдохновенно, с настроением начал разбирать и чистить пулемёт.
– Витёк, давай тоже не трутничай, что смотришь на меня, как Ленин на буржуазию, хоть я и не сержант, но всё же первый номер. Давай, давай! Готовь оружие, высотка-то не из лёгких, не зря нас, штрафничков, сюда отправили.
– Вот ещё командир выискался, первый номер он. Шишка на ровном месте. Видали мы таких уже, – не зло ворчал Орехов, поглядывая на Иванова и Тетёркина, равнодушно сидевших всё на том же месте, а сам между тем уже вытаскивал затвор из своего карабина.
     Тем временем за спинами штрафников, примерно в двух сотнях шагов, занимал позиции и тоже готовился заградительный отряд.
     Завтра у штрафной роты будет только рывок вперёд, назад дороги не было. Об этом знал и думал, наверно, каждый из них, кто был впереди и кто был сзади.
     Не знали штрафники только то, что командиру стрелкового полка, к которому на время боя была придана штрафная рота, не без труда ( из-за невозможности проверить информацию), но всё же удалось уговорить вышестоящее начальство во время короткой артподготовки произвести выстрелы по предполагаемым огневым точкам, тем самым, о которых сообщил Полуэктив, что существенно дополнило данные разведки и наблюдателей и могло облегчить задачу полку и, конечно, штрафной роте. А задача была одна: взять высоту и посёлок Ковыльное.
         После Сталинградской битвы противоборствующие стороны на этом участке фронта находились несколько месяцев в состоянии оборонительных действий.
          Только что была одержана победа под Курском. Теперь начиналась операция по освобождению Украины.

                39
Ночью сапёры проделали в заграждениях проходы. Утром после короткой, но мощной артподготовки, которая проводилась на широкой полосе фронта, наши войска перешли в наступление.
В атаку двинулась и штрафная рота, которой во что бы то ни стало надо было взять господствующую над местностью высоту.
Первые десятки метров штрафникам удалось преодолеть быстро и без осложнений, но дальше очухавшиеся от нашей артиллерийской подготовки немцы открыли шквальный огонь по атакующим. По инерции пробежав ещё несколько десятков метров, рота залегла. Расчёту Ивана была поставлена задача поддерживать своих огнём с правого фланга и пытаться подавлять наиболее опасные огневые точки немцев. С левого фланга стрельбу вёл ещё
один пулемётный расчёт штрафной роты.
Когда рота залегла, Иван, помня указание ротного, перевёл огонь влево и начал стрелять поверх голов своих. Орехов только успевал подталкивать ему ленты. Подносчики тоже не оставались без работы.
Слева пулемёт делал то же самое. Двум нашим пулемётам удалось на время ослабить интенсивность стрельбы фашистов. Воспользовавшись секундами немецкого замешательства, штрафники поднялись и бросились вперёд. Но в это время
заработали немецкие миномёты. Разрывы мин поднимали вверх фонтаны земли и многих, кто был на этой земле.
– Витёк, быстро меняем позицию, а то сейчас накроют, – крикнул Иван второму номеру; стрелять поверх бегущих товарищей было очень опасно. Он показал рукой Иванову и Тетёркину, стрелявшим рядом из своих винтовок, что надо перемещаться.
 Напрягаясь изо всех сил, они вдвоём с Ореховым выкатили тяжёлый «максим» на открытое пространство и, захватив боеприпасы, бросились вперёд. Тетёркин и Иванов с коробками патронов тоже бежали за ними. Послышался свист мины, который быстро приближался. Взорвалось сзади, потом впереди.
«Точно засекли, сейчас возьмут в вилку. Надо успеть добежать вон до той воронки», – лихорадочно думал Иван. Он весь напрягся, таща за собой пулемёт. Орехов, нагруженный боеприпасами и карабином, едва успевал за своим первым номером. Они едва успели заскочить в неглубокую воронку, прежде чем сзади ещё раз рвануло и осколки засвистели над их головами. Тут же Иван почувствовал жгучую боль в плече, кроме того, ручка-хобот завалившегося набок пулемёта сильно ударила его по ноге.
Рядом со свистом втягивал воздух задохнувшийся от бега Орехов:
– Вот б…, так же и сдохнуть можно. Ванька, кажись, подносчиков наших накрыло.
   Полуэктив оглянулся назад, возле дымящейся воронки он увидел два недвижимых тела, но смотреть и возвращаться к ним не было ни времени, ни возможности.
    Иван пошевелил раненой правой рукой – она работала. Осколок, видимо, разорвал только мышечную ткань, пройдя навылет, но чувствовалось, что бельё под гимнастёркой набухает кровью.
Вытащив индивидуальный пакет, Иван прокричал:
– Витька, помоги. Скорее! Стрелять же надо! Бинтуй прямо сверху. Некогда.
Орехов быстро перебинтовал плечо Ивану. Вдвоём они выставили пулемёт на край воронки, и опять Иван начал стрелять.
      В этом пекле, когда кругом стреляли, рвались мины и гранаты, а дым застилал глаза, Иван боялся попасть по своим. Он старался стрелять в том же секторе, который определил ему командир взвода, но всё же иногда, тщательно прицеливаясь, опять строчил поверх голов своих, потому что такая стрельба больше помогала им продвигаться к поставленной цели.
      Потерявшись во времени, пулемётчики не могли потеряться в пространстве, цель и задача дня были перед ними, и они пока успешно выполняли свою тяжёлую и страшную работу. Пулемётчики только на мгновение отвлеклись от боя, когда, перевязывая Полуэктива, Орехов, оглянувшись назад, сказал:
– Смотри, Ванька, а за нами-то уже архангелы прибыли.
Иван увидел, что их окоп уже занял заградительный отряд.
– Что-то крыльев не вижу, одни ППШ, – угрюмо произнёс он.
    Помочь взять высоту помог наш танк. Всего один танк, который неожиданно выскочил откуда-то справа, с ходу шарахнул по немецкой траншее, потом, встав в немного укрывшей его лощине, лупанул ещё два-три раза и, дав газу, исчез за ближним холмом.
     Этого было достаточно для того, чтобы штрафная рота, наконец, достигла немецких траншей, начав рукопашную схватку. Не выдержав натиска разъярённых боем штрафников, немцы отступили и спешно начали отходить.
     Высота была взята, а вместе с ней был освобождён и посёлок Ковыльное.
Почти половина личного состава штрафной роты осталась лежать в братской могиле у посёлка Ковыльное.
     После боя, отправляясь в медсанбат, Иван сдал «максим» Орехову, доложил об этом командиру роты. Больше докладывать было некому, потому что их взводный, лейтенант Крылов погиб.
      Капитан Лагутин, в знак благодарности, пожал левую руку Полуэктива и сказал, что быстро оформит бумаги на всех раненых и отличившихся, с тем чтобы их перевели из разряда штрафников в обыкновенные части.
      Обрадовавшись данному сообщению командира роты, Иван, несмотря на боль в плече и ушибленной ноге, с хорошим настроением отправился к медикам.
                40
      Ранение, полученное Иваном, относилось к разряду лёгких, но всё же требовало лечения и перевязок. В медсанбате для него наступило время отдыха и вынужденного короткого безделья. Он внимательно следил за просачивающимися сведениями о продвижении наших войск. И однажды, услышав от одного из раненых, что тот прибыл из-под освобождённого Раздольного, он поспешил к главврачу. Иван долго уговаривал главврача отпустить его всего на пару дней повидать родственников. Подумав, подполковник медицинской службы выписал ему справку о том, что он находится в увольнении сроком на двое суток.
– Спасибо, товарищ подполковник, может, я и раньше вернусь, – радостно поблагодарил Полуэктив.
– Ты главное вовремя явись. Иначе… В общем, знаешь, что будет. Да и рана не зажила ещё как следует, – напутствовал врач,в душе ругая себя за мягкотелость; до войны он был районным хирургом и иногда не одобрял неоправданную жёсткость, а порою и жестокость военных.
– Хорошо, не подведу. Не беспокойтесь, – заверил Иван и быстро вышел, собрал вещмешок и пошёл на дорогу искать попутную машину. Ему быстро повезло, и через два часа он был уже в Петровке.
     К дому Панасюков он не шёл, а бежал, надеясь, что скоро увидит Оксану. Иван открыл дверь в дом, на кухне возилась тётка Пелагея.
     Пелагея, увидев Ивана, ахнула и почему-то странно запричитала, прикладывая то ко рту, то к глазам край своего передника:
– Ванюшка, живой, слава тебе господи. Значит, добрался.
– Тётя Пелагея, а где Оксана?
– Нету Оксаны, – сказала, зарыдав, Пелагея.
– Как нет?
– Нету совсем, сынок, никого нет. Коваленковых-то… убили их всех… звери треклятые, – выдавила из себя Пелагея.
– Как убили? Оксана же у вас была? – почти прошептал Полуэктив, потрясённый услышанным.
– Не знаю, как и что, но мне об этом сказала моя кума Наталья, а ей родственник, приезжавший к ним из Раздольного, – ответила, немного успокоившись, Пелагея, – Оксане пришлось уйти от нас, потому что кто-то сказал полицаям, что у нас живёт молодая родственница, и к нам нагрянули, чтобы её схватить и отправить в Германию вместе с другими нашими девчатами и хлопцами. Слава богу, что нас предупредил хороший человек об этом, и Оксана, собравшись, вовремя ушла. Она сказала, что пойдёт в Раздольное, так как больше ей некуда идти.
– Как в Раздольное? Туда же нельзя было?
– Не знаю. Не пытай меня, старую, и так сердце разрывается от боли.
Иван был потрясён, но он никак не мог поверить в услышанное.
– А муж ваш где?
– Муж-то? Ушел в сельсовет разузнать, как да что дальше будет у нас. Нормально всё с ним. А ты подумал, что и он… Нет, нет, всё с ним в порядке. Садись, покушай, Ваня, картошка вон сварилась.
       Но Иван отказался. После такого горестного известия он нетолько не хотел есть, но и думать о чём-либо или о ком-либо, кроме Оксаны. Он попрощался с тёткой Пелагеей и вышел на свежий воздух. Лицо его пылало от нахлынувших чувств, несмотря на то, что он шёл навстречу прохладному ветру. Иван не мог осознать,
точнее, он не мог принять, не мог поверить в смерть Оксаны. Ему казалось, что этого не может быть, что тут какая-то ошибка, что надо добраться до Раздольного и самому убедиться во всём. И к вечеру он добрался до Раздольного.
       Пройдя по длиннющей центральной улице села, он с содроганием сердца, ещё издалека, увидел сиротливо торчащие печные трубы нескольких сгоревших на окраине села домов. Он подошёл к тому месту, где когда-то стоял дом Коваленко. Так же, как и у соседних домов, на месте пожара остались закопчённая печь и многочисленные чёрные головёшки.
      Помимо въевшейся в окружающее пространство гари, Иван сразу же ощутил присутствие свершившейся беды. Тоска, жалость, безысходность – всё это сразу навалилось на него.
       Ворона, сидевшая на трубе, взлетела при появлении Ивана, издавая противный хриплый звук, тем самым усилив его и так невыносимую душевную обречённость. Он стоял, не зная, что делать дальше.
       В тишине среди руин соседнего дома Полуэктив сначала услышал шорох и шаркающие звуки, а потом заметил копошащегося человека. Человек, разгребая палкой пепел и головёшки, пытался, видимо, найти что-то полезное для себя. Скрюченная, сутулая спина, седые длинные волосы колыхались на ветру, придавая что-то мистическое и необъяснимое фигуре старика.
Иван подошёл к нему ближе и спросил:
– Дедушка, вы случайно не знаете, что случилось с Лукой Лукичом Коваленко и его внуками?
Старик оторвался от своего занятия:
– Шо, шо. Хто ж знает, шо. Пошукай вин в той хате. Вишь, крайняя. Та, та ж, шо не погорила. Мабуть, там тоби и скажуть.
Сказав это, старик продолжил копаться на пожарище, равнодушно отвернувшись от Ивана.
Подойдя к указанному дому, Иван в палисаднике увидел мальчишку, сидевшего на завалинке и строгавшего складным ножом палку. Что-то знакомое было в фигуре этого парня, но опалённое лицо, сгоревшие брови и ресницы заставили Ивана с сомнением спросить:
– Пашка, это ты?
– Я. Что, не узнал? – как-то равнодушно ответил Пашка. Он встал и, прихрамывая, пошёл навстречу Ивану: – Здорово, Ваня. А я вот один… остался.
Пашка хлюпнул носом, он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться.
У Ивана в очередной раз ёкнуло сердце. Он до сих пор надеялся, что Оксана жива, что это всего лишь какая-то ужасная ошибка.
– А где Оксана и дед Лука? – всё же с надеждой в голосе спросил он.
– Убили, гады… фашисты, – с надрывом в голосе произнёс Пашка и отвернулся, чтобы вытереть скатившиеся по его щекам слёзы.
Иван, хотя и был готов услышать такое, но Пашкин ответ, окончательно разбивший даже маленькую надежду, так резанул его душу, что он почувствовал, как больно застучало в висках и перехватило горло. Он подошёл к Пашке и хотел его приобнять и успокоить, но тот неожиданно вывернулся из его рук и, повернувшись к Ивану лицом, зло выкрикнул:
– Не надо! Я уже не маленький!
Иван опустил руки. Пашкин злобный выкрик озадачил его и, странным образом, отрезвил, приведя мысли и чувства в порядок. Полуэктив присел на завалинку. Пашка стоял перед ним и остервенело резал палку, отхватывая от неё большие куски.
– Паш, сядь рядом. Давай поговорим. Что случилось?
      Пашка нехотя сел рядом с Иваном, подумал и начал говорить.

                41.
      Оксана, во второй раз избежавшая отправки в Германию, вынуждена была скрытно возвратиться обратно в Раздольное. Она просто не знала, как ей быть, куда ещё идти, если кругом можно было угодить в лапы полицаев или немцев.
     Дед Лука очень обрадовался появлению внучки. По его мнению, в Раздольном уже закончилась компания по отправке молодёжи в Германию. Действительно,полицаи заметно снизили своё рвение к службе.  Скорее всего, это было связано с тем, что наши войска приближались, и поэтому приближалась неизбежная расплата для фашистских пособников.
    Однако всё равно надо было быть осторожными. Оксана днем не выходила из дома и всегда была готова быстро спуститься в погреб.
     Фронт приближался, часто слышна была далёкая канонада. Недалеко от дома Коваленко немцы начали рыть окопы и готовить позиции для своих пушек.
      Однажды, когда дед и внуки были дома, неожиданно во двор вошли два немецких солдата. Немцы, видимо, намеревались чем-нибудь поживиться.
      На свою беду, в это время Оксана вышла на крыльцо, чтобы вынести мусор. Лука Лукич находился во дворе и что-то искал за своим сараем-мастерской, а Павел был в доме.
     Оксана поняла, что прятаться было поздно, и поэтому, изображая сильную занятость, хотела проскочить мимо немцев, но один из них рукой остановил её:
– Млеко, курка, яйки?
– Нету, ничего нету, – ответила Оксана, разводя руками и делая понятный и без языка жест.
– Донэр вэтэр, – выругался немец зло. Он не хотел верить русской девке и поэтому двинулся на крыльцо, ногой пнул в дверь. вламываясь в дом.
    Второго же немца заинтересовала сама девушка. Он сначала преградил ей дорогу, а потом, как бы играя, сделал рукой жест, похожий на реверанс:
– Битте, фройляйн. (Пожалуйста, девушка)
Она быстро проскочила мимо него. Немец похотливым взглядом смотрел ей вслед. Он огляделся кругом. Когда Оксана вышла с пустым ведром из-за угла сарая, немец неожиданно обхватил её сзади за талию и потащил в сарай. Оксана изо всех сил пыталась сопротивляться, но насильник был сильнее. Он затащил её в сарай, бросил на пол и, наваливаясь всем телом, пытался сорвать с неё платье. Она отчаянно билась, потом укусила его за руку и закричала:
– Деда… помоги!
В бешенстве немец ударил её по лицу, рванул платье изо всех сил, но неожиданно начал обессилено валиться прямо на неё. Оксана почувствовала, как на её шею стекает какая-то липкая жидкость, оттолкнув тело фашиста в сторону, она увидела стоящего над ней деда Луку. В правой руке дед держал окровавленный топор, а левую трясущуюся руку тянул к ней.
Оксана без его помощи вскочила на ноги и бросилась к нему, обнимая и рыдая на его плече.
Лука Лукич, ошарашенный происшедшим, гладил свободной рукой голову Оксаны, не выпуская топор из другой руки:
– Внученька ты моя, успокойся. Это ж нелюди. Надо скорее уходить…
Но в проёме двери сарая показался другой немец, прибежавший на шум. Увидев окровавленный затылок сослуживца и топор в руках Луки, он, не раздумывая, почти в упор, саданул две очереди из автомата в деда и внучку. Потом подошёл к своему товарищу, наклонился над ним, щупая пульс на сонной артерии. Убедившись, что тот убит, немец распрямился.
         Внезапно сзади раздался выстрел, и фашист замертво упал на пол. Это Пашка выстрелил в него из обреза карабина, в котором и был-то один-единственный патрон.
       Пашка подбежал к деду и сестре. Они были мертвы.
       Пашка вышел из сарая, слёзы застилали его глаза, он некоторое время, постоял, обдумывая, как быть, но увидел несколько бегущих к их дому немцев. Мальчик кинулся за сарай, но и с той стороны тоже было двое или трое фашистов. Тогда Павел забежал в дом, подскочил к замаскированной дедом Лукой дверце погреба, спустился вниз и замер, вслушиваясь в шумы наверху.
      Через некоторое время послышался топот подкованных солдатских сапог; топот то приближался, то удалялся. Потом всё стихло.
        Вдруг Павел почувствовал запах дыма и гари, он насторожился и решился посмотреть, что же творится наверху. Едва он открыл крышку погреба, как в лицо ему пахнуло невероятно горячим воздухом и дымом. От неожиданности он отпрянул и свалился вниз с лестницы; сильная боль пронзила голеностопный сустав.
     Пашка сидел на полу погреба, чувствуя, как начинает распухать сустав. Дыма в погребе становилось всё больше, было понятно, что здесь можно скоро задохнуться. Тогда он намочил тряпку в ведре с водой, которая была заготовлена для прятавшейся здесь Оксаны, повязал тряпку вокруг лица, вылил остатки воды на себя и, превозмогая боль в ноге, опять полез наверх. Огонь уже полыхал на кухне у входной двери. Он, не вставая, пополз в дальнюю комнату. Павел, теряя сознание, сорвал с себя тряпочную маску, накрутил на руку и, разбив ею оконное стекло, вывалился наружу. Потом он не мог вспомнить, как отполз от горящего дома, сколько лежал в забытьи и почему его никто не заметил. Это было невероятно — чудесное спасение.
        А вскоре прибыла эсэсовская карательная команда, вызванная командиром немецкого артиллерийского полка, чьи два солдата были убиты. Для устрашения населения эсэсовцы сожгли огнемётом ещё несколько соседних домов.
      А Павел, очнувшись, с трудом доковылял до знакомого укромного места, где он с друзьями иногда прятались от глаз взрослых, то играя в карты, то покуривая всякую дрянь, изобретённую ими же взамен дефицитного табака. Он пролежал там двое суток, но потом, гонимый голодом, ночью постучался в дом своего товарища по играм Даньки Казачкова.
Семья Казачковых и приютила Пашку у себя.

                42
         Закончив рассказывать, Пашка немного помолчал. Потом, поглядев на Ивана, который отрешённо смотрел вдаль, сказал:
– Вань, ты, наверно, понял, что обрез был твой. Я его подобрал и спрятал, чтобы ты не отобрал его у меня. Я хоть одного фашиста, но всё-таки из него убил. Раньше думал сбежать на фронт, а теперь нога мешает, болит.
– Пашка, прекрати думать о фронте, это тебе не игрушки. Я обещаю тебе отомстить и за Оксану, и за деда Луку.
– Я понимаю, тем более нога… Появится возможность, поеду домой. Но что там, кто его знает? – горестно промолвил Павел.
Некоторое время они сидели молча, думая каждый о своём.
– Мне пора, Пашка. А то опять загремлю, куда не надо. Держись, – сказал Иван, вставая. В голове у него крутились какие-то слова утешения, сочувствия, но они казались такими мелкими и ненужными в данный момент, тем более когда впереди ждёт неизвестность и неопределённость, помноженные на смертельные опасности и непредвиденные повороты судьбы.
Полуэктив по-мужски крепко, пересиливая боль в плече, пожал Павлу рукуи, больше не сказав ни слова, пошёл по сельской улице в сторону тракта. Только когда Раздольное осталось далеко позади, он дал волю своим чувствам, издавая душераздирающие, звероподобные звуки, которые могли напугать в тот момент, наверно, любого человека или животное. В конце концов, устав от нервного раздрая, Иван бросился грудью на придорожный земляной холмик и в исступлении начал бить руками по земле, и только боль в плече заставила его остановиться.
Он перевернулся на спину и долго лежал, глядя в бездонное голубое небо, пока его внимание не привлёк появившийся над ним то ли коршун, то ли ястреб. Птица парила высоко в небе, купалась в потоках воздуха, то описывая замысловатую спираль, то как будто качалась на морских волнах. «Вот у кого свобода. Летишь, куда хочешь. Делаешь, что хочешь. Наверно, такое блаженство, когда паришь. И никаких проблем… Никакого особого отдела», – думал Иван.
Надо было идти. Он встал, ещё раз посмотрел на парящую птицу и громко сказал:
– Чёрта с два...! Жрать захочешь, всё равно спустишься вниз. А тут-то и найдётся какой-нибудь злыдень и стрельнет в тебя. Вот тебе и свобода!
    Подобные печальные мысли преследовали его до самого медсанбата. Ивану хотелось забыться, заглушить мысли, бередившие его сознание.
    В разговоре с соседом по кровати он высказал своё желание. Тот сделал загадочное лицо, взял костыли и вышел, сказав:
– Айн момент. Я за лекарством.
     Лекарством оказался разбавленный спирт, который каким-то способом смог добыть сосед. Практически впервые в жизни Иван выпил полстакана крепкого спиртного. Он здорово захмелел и уснул.
     Полуэктив не слышал, как приходила медсестра, вызывая его на перевязку, и как сосед уговорил её не будить Ивана, коротко объяснив уважительную причину нарушения порядка.
     Время, которое должно было залечить тяжёлую душевную рану, уже пошло.
               
                43
   
  После медсанбата Полуэктив попал в гвардейский стрелковый полк, который размещался почти в тех же местах, откуда Иван начинал воевать: на правом берегу Северского Донца, только немного юго-западнее.
     Через некоторое время, преодолевая яростное сопротивление врага, наши войска вышли на левый берег Днепра. Предстояло форсировать серьёзную водную преграду. В подразделениях, частях, соединениях, армиях и фронтах готовились к сложной операции, но сверху торопили. Надо было как можно скорее захватить так называемый Восточный вал, пока немцам не удалось надёжно закрепиться на нём.
     Штатных плавающих средств было очень мало, их ещё не успели подвезти; тылы отставали от передовых частей.
     Поэтому готовились подручные средства: сколачивались плоты, собирались все рыбацкие лодки и всё, на чём можно было плыть.
Стрелковое отделение, в которое попал Иван после штрафной роты, было укомплектовано автоматами ППШ. Командиру отделения сержанту Крестову удалось вечером где-то раздобыть две небольшие деревянные лодки. Сержант, как ребёнок радовавшийся такой удаче, петухом ходил возле своих подчинённых, не зло покрикивая на них:
– Лодки спрятать и замаскировать. Нам главное теперь, чтобы у нас их не спёрли соседи. Осипенко, останешься рядом караулить. Мы отойдём в расположение роты. И не дай бог тебе… Слышишь, Осипенко, не дай бог тебе просрать лодки.
– А похавать как же? – недовольно пробубнил Осипенко.
– Вот тебе пара сухарей. Всё. Если старшина сподобится на что-нибудь получше, тогда пошлю к тебе кого-нибудь, – сердито ответил Крестов. Он сам давно уже чувствовал, как сосёт под ложечкой, очень хотелось есть, но знал, что в результате последних
быстрых перемещений кухня далеко отстала. «Будет ли возможность похлебать горяченького перед переправой через Днепр? Это, наверно, сейчас никто не скажет», – подумал он, злясь и на самого себя, отвечающего за подчинённых, и на старшину роты, а больше на проклятую войну, которая заставляла постоянно терпеть всевозможные лишения.
       Но, к великой радости бойцов, старшина Пирогов всё-таки каким-то образом умудрился обеспечить роту горячим ужином.
    Время было позднее, и многие солдаты начали кемарить в своих отрытых индивидуальных окопчиках, но доставленные термосы с кашей и чаем вызвали всеобщее оживление.
Настроение после еды стало приподнятым.
– Фу, наконец-то наелся. Сытым-то не так страшно и помирать, – проговорил рядовой Карпухин, сидевший рядом с Полуэктивым. Он смачно облизал свою ложку и засунул её за голенище сапога. Все делали так же, «главное оружие солдата должно быть
всегда с собой» – этот солдатский закон, не написанный ни в одном уставе, исполнялся неукоснительно и без команды. Только рядовой Алимбеков возразил Карпухину:
– Э-э, биль бы хоть кюсёчик мяса. Кяша, один кяша. Ми чьто, птички… да?
– Ха, с мясом-то сразу же ко дну пойдёшь, оно же долго переваривается. Вот гороховая каша не помешала бы, – явно с подвохом сказал Крестов.
– Это почему? – удивлённо спросил Алимбеков.
– Во-первых, потому, что если в воде окажешься, то выбросит газами.
Все слышавшие это заулыбались.
– Чьто? Моя не поняль, – опять удивился Алимбеков.
– Да говорю ж, газы – из задницы – они и выбросят. А во-вторых, если бы достигли того берега, то как бы жахнули изо всех наших индивидуальных стволов по фрицам, то напугали их бы до смерти. Что им было бы думать: то ли секретное оружие русские
придумали, то ли отравляющие вещества применили.
В конце высказывания сержанта всё отделение уже покатывалось от смеха.
– Так, всё. Всем ещё раз осмотреть оружие и амуницию, завтра будет некогда. Полуэктив, дуй к лодкам, сменишь Осипенко.
       За год скитаний Иван привык перемещаться в темноте. Он мысленно засекал подходящие для таких условий ориентиры, поэтому смог достаточно легко и бесшумно подобраться к Осипенко, который стоял за деревом недалеко от спрятанных лодок и дрожал всем телом. Иван специально шаркнул ногой по земле, чтобы сильно не напугать товарища.
– Кто? – только и спросил приглушённо Осипенко, поворачиваясь в сторону Ивана.
– Осипенко, это я, Полуэктив, – ответил тихо, но как можно чётче Иван.
– Фу, чёрт, так можно и обмараться.
– Да брось. Я и так обозначился, как мог. Знал, что можешь ещё и пальнуть.
– Ладно. Это я так, для пущей важности. Знаешь, сколько здесь шарится наших, – с утвердительной интонацией произнёс Осипенко.
– Да ну!?
– Не одни мы такие заботливые. Нет чтобы общий пароль всем придумать.
– Всё. Иди в роту. Мы уже поели. Я остаюсь.
– Вот це дило, – неожиданно переходя на украинский, удовлетворённо прошептал Осипенко и сразу же ушёл.
Левый берег Днепра в этом месте был заболоченным и лесистым, что позволяло скрытно и без серьёзных осложнений заниматься необходимыми подготовительными работами. И ночью все работы к форсированию не прекращались.
Чтобы постоянно не дёргаться на различные шумы и звуки, Иван решил залезть в одну из лодок, спрятанных в кустах. Так было значительно суше ногам и, соответственно, теплее, да илодки могли пропасть только вместе с ним. Конечно, он немного побаивался, что его может сморить сон, но надеялся на лучшее. Он всегда ответственно относился к порученным делам. Речная сырость и октябрьский холод постепенно начали въедаться в его тело, заставляя постоянно разминать озябшие руки и ноги.
На той стороне Днепра, как обычно, немцы запускали осветительные ракеты и периодически стреляли из пулемёта.
Иван привык к такой прифронтовой обстановке и потому спокойно начал внутренний монолог, помогавший коротать время и часто заводивший его в собственные словесные дебри:«Вот Донбасс и Полтаву почти освободили. Что там с мамой, тётей Марией и Галей? Я же почти рядом с ними. Хоть бы на минутку заскочить к ним. Жаль, это невозможно. Надо попробовать написать после Днепра. Лишь бы живым остаться. А живы ли братья? Сестра Прасковья? Одни вопросы. Всё смешала проклятая война. Утром опять бой. Тяжёлая задача – воевать и выжить. Но надо. Надо мне, господи! Скажешь, не верю, а туда же? Да, признаю, неверю ни в бога, ни в чёрта. Но обратиться к кому-то надо? Найти ту соломинку, за которую все хватаются от страха, от бессилия, потому что хочется жить. Почему человек так хочет жить? Ведь попы обещают царство небесное? Да потому что жизнь – вот она, это я. А царство небесное? Воздух? А дальше, говорят, и воздуха-то нет? Так что? Верить в то, чего нет? Дудки!»
     Воспоминания об Оксане в который раз резанули по душе. Настолько, что Иван схватился за фляжку, в которой плескались наркомовские сто грамм, но тут же передумал: «Выпью перед переправой или… да… как сказал ротный, перед форсированием».
     Он долго ещё размышлял о разных вещах, пока не услышал, как слева и справа от него началось движение: подразделения выдвигались к своим исходным позициям, которые определялись нахождением на них плавсредств. Тут же раздался негромкий голос Крестова:
– Ты где, Полуэктив?
– Я здесь, товарищ сержант, – ответил Иван и вылез из лодки.
– Хорошо устроился, – язвительно проговорил сержант в сторону Ивана, а потом скомандовал: – Всем залечь, ждать моей команды.
– Сыро же внизу, – проворчал Осипенко.
– Отставить разговорчики, рядовой. Хочешь нас демаскировать, ядрёна мать, – зло ответил Крестов. Но образовавшаяся случайная рифма заставила его улыбнуться и миролюбиводобавить:
– Скоро артподготовка, хватаем лодки согласно расчёту и вперёд к воде.
– А я с кем? – спросил Полуэктив.
– Ты в одной лодке со мной.
               
                44
Артиллерийская подготовка началась одновременно с рассветом. В течение получаса противоположный берег дыбился от взрывов снарядов, поднимавших черные столбы земли и пыли. Клубы чёрно-сизого дыма окутали берег и немецкие окопы. Над рекой и по берегам потянулась густым туманом дымовая завеса, окутав всю окружающую местность. За это время наступающие войска успели погрузиться на подготовленные плавсредства и начать форсирование Днепра.
      Временами ветер срывал дымовую завесу с реки, обнажая её поверхность. Иван сидел на носу лодки и, глядя по сторонам, ощутил грандиозность выполняемой задачи. Кругом плыли плоты, лодки и мелкие суда. Им удалось почти беспрепятственно достичь середины реки. Но как только наш артиллерийский огонь был перенесен, вглубь немецкой обороны, с немецкой стороны начали раздаваться сначала редкие артиллерийские и пулемётные выстрелы, а потом  всё слилось в беспрерывный гул рвущихся снарядов и мин, свистящих осколков и пуль, всплесков воды.
     До берега оставалось метров пятнадцать-двадцать, когдаИван  услышал нарастающий визг снаряда, взрыв, и тут же его подбросило высоко над поверхностью воды, так высоко, что, падая вниз вместе со столбом воды, он успел подумать: «Сейчас шмякнет об лодку – и готово!» Но именно столб воды, в котором он падал, смягчил удар и отправил его в глубину реки. Чувствуя, как почти моментально намокшее обмундирование подступило к телу, сжимая на нём кольцо холода, он рванул наверх.
      Автомат был у него в руках, это Иван понял только сейчас. Пришлось ещё под водой переложить оружие, освободив сильную правую руку, чтобы грести, а левой сжимать ППШ. Оказавшись на поверхности воды, Полуэктив не без труда забросил ремень автомата за голову, освобождая также левую руку, и поплыл к спасительному берегу, который, на его счастье, был рядом. Да, действительно, это была удача и счастье. Окажись он на метров тридцать дальше от берега, пришлось бы сбрасывать с себя всю одежду, а главное –бросить и оружие, и патроны. Даже на таком коротком расстоянии Иван нахлебался воды, потому что сил едва хватило до того момента, когда он почувствовал под ногами твёрдое дно.
       Но радоваться очередному везению не было ни времени, ни сил, вокруг него жужжали, шлёпались осколки и пули. Иван выполз на берег, в том месте, где он приметил небольшую корягу. Полуэктив спрятался за корягу и, надрывно дыша, оглянулся назад.
К нему подползал Осипенко. Сержанта Крестова не было. Слева приближалась целая и невредимая лодка, где находились четыре бойца из их отделения, которые, причалив к берегу, тут же упали на землю, вжимаясь в неё под шквальным огнём фашистов.   
   Река бурлила в фонтанах взрывов, при прямом попадании ошмётки плотов летели в разные стороны, дополняя картину ужаса и страха.
    Но всё-таки их рота высадилась на берег почти в полном составе, хотя тут же, повинуясь незримой смертельной опасности, изрыгаемой с высокого берега, залегла. А чуть правее  были. 


слышны крики «Ура!», там с ходу атаковали ближние немецкие траншеи, строчил наш пулемёт, рвались гранаты. Слева запаздывали. Плавсредства только ещё приближались.
Когда Осипенко дополз до Ивана и немного отдышался, Полуэктов спросил:
– Кирюха, ты не видел сержанта?
– Нет, не видел. Похоже, того… каюк.
   Действительно, Крестова и ещё одного солдата нигде не было видно, скорее всего, они погибли.
   Нестерпимый холод начал давить на Ивана. Рядом Осипенко клацал зубами: он тоже замерзал.
– Слушай, Осипенко, если мы сейчас не побежим, то наверняка сдохнем от холода.
– Да, это точно! Но страшно!
– Кто говорит, что не страшно? Но смотри, почти перед нами ложбина, а там, похоже, мёртвая зона для фрицевского пулемёта. Рванули, пока не поздно. Ты посмотрел свой автомат, мой в порядке, я проверил – стреляет.
Минуту подождав, Иван решительно сказал:
– Всё, терпежу больше нет. На раз, два, три я бегу.
Ещё раз глянув на боровшегося со страхом и холодом Осипенко, Иван начал отсчёт:
– Раз, два, три!
Он тут же выскочил из-за коряги и бросился вперёд, заорав что есть мочи:
– Вперёд! Ура-а-а-а-а! А-а-а-а!
   Иван бежал, стрелял и не видел, что его неожиданный порыв был подхвачен не только Осипенко, но и всеми бойцами из его отделения, которые бросились за ним. Только услышав сзади себя то же самое разноголосое «А-а-а-а!», он оглянулся на мгновение и рванул ещё сильнее, обретая отчаянную уверенность в своих действиях: он теперь был не одинок, его поддержали и прикрыли своим огнём товарищи.
     Командир роты, старший лейтенант Самойленко, понимая, что более удачного момента, скорее всего, не будет, скомандовал:
– Рота, за мной! Вперёд! Ура-а-а-а!
    Самойленко встал в полный рост и бросился, увлекая за собой бойцов. Справа, по-прежнему, им помогал «максим» соседней роты и два ротных ручных пулемёта.
   Полуэктив, добежав до намеченной ложбинки, сначала плюхнулся в неё, но, увидев, что вся рота идёт в атаку и справа, уже рядом, пробегают бойцы, быстро достал из подсумка запасной магазин, заменил им пустой диск и устремился опять вперёд.
   Перед самой немецкой траншеей в ход пошли ручные гранаты, которые позволили завершить атаку роты успехом. Под стремительным напором немцы отступили.
    Передняя линия окопов на небольшом участке была занята двумя батальонами полка. Образовался небольшой плацдарм, который вскоре удалось незначительно расширить. Но второй немецкий эшелон задержал продвижение наших передовых отрядов, и наступление захлебнулось.
     В первый день рота Самойленко отбила пять контратак фашистов. Ряды бойцов таяли на глазах. Благо, что в середине дня переправилась часть артиллерийского дивизиона полка, а также доставили боеприпасы.
       За два дня боёв Иван, настрелявшийся до одури, чувствовал, как ноют пальцы рук от стрельбы, перезарядки, заправки магазинов. Но это было неважно. Самое главное, что он был жив, что было чем и из чего стрелять. Полуэктив, как бога, не раз благодарил автомат ППШ и его конструктора за удивительную надёжность и неприхотливость оружия. К тому же, он даже не простудился, потому что в самом начале, после занятия немецких траншей, изворотливый старшина роты Пирогов обеспечил их с Осипенко сухой одеждой.
      Октябрь и первая половина ноября прошли в почти беспрерывных атаках и контратаках днём, бомбёжках ночью. Шла ожесточённая борьба сначала за удержание плацдарма, потом за его расширение.
    Полуголодные, грязные бойцы завшивели и зверели от мучивших их зловредных насекомых. Изредка, в минуты относительного затишья, бойцам удавалось, разведя в укромном месте костёр и раздеваясь догола, выжаривать на огне вшей, но это было больше исключением, чем правилом в данном относительно бесшумном сражении, которое чаще заканчивалось победой насекомых.
     Только в конце ноября, освободив очередное село, полк, в котором воевал Иван Полуэктив, ненадолго остановился здесь же на пополнение, пропустив вперёд резервную часть.
    По завершении форсирования и последовавших боёв в роте осталось всего семнадцать человек, а в отделении трое: Полуэктив , Осипенко и Алимбеков.
   Из офицеров  уцелел только командир роты Самойленко, по приказу которого Иван исполнял обязанности командира отделения.
    После бани, организованной полковыми тыловиками, Иван сидел в одной из хат, которая досталась их роте только благодаря находчивости того же старшины Пирогова.
Малочисленная рота смогла втиснуться в эту небольшую хату и теперь блаженствовала, наслаждаясь отдыхом и теплом. По каким-то причинам хозяева жилья отсутствовали, поэтому эту роль уверенно исполнял старшина Пирогов.
Распределив между солдатами обязанности по топке печки, поискам дров и другим хозяйственным и воинским делам, старшина сидел за столом, курил свёрнутую козью ножку и, щурясь от едкого дыма махорки, разглагольствовал:
– Вот, падла, какая ядрёная махра попалась, аж до самой до печёнки достаёт. И зачем мы её только курим? Одна только пакость от неё, как от сварливой бабы. Как её ни тяни, всё ест и ест, весь твой организм разъедает до самого нутра.
– Фатеич, кто ест-то? Махорка или баба? – весело подковырнул старшину сидевший рядом с ним немолодой солдат.
– Да обе, непонятливый ты наш Иван-дурачок, – поддерживая шутливый тон, ответил старшина и тут же, посмотрев на Полуэктива, добавил: – Ну почему у нас как дурачок, так Иванушка? Вон наш Полуэктив тоже Иван, но такой ничего… смышлёный парнишка:скоро сержанта дадут, а там и до генерала недалеко.
Иван недоверчиво смотрел на старшину: шутит или правду говорит.
– Точно-точно, Ванёк, ротный ходатайствовал перед начальством. И, похоже, ещё звёздочка тебе светит.
– Какая ещё звёздочка? – удивился Иван.
– Конечно, не генеральская, христовый ты наш. Орден, слышал, есть такой?
– Да ну?
– Загну, каралька будет. И не только тебе, а и ещё многим нам... Зря, конечно, я это ляпнул, но как-то к слову пришлось. Не пытайте, всё только ещё на бумаге ротного.
Что-то вроде выдоха или возгласа «У-у» разочарованно послышалось со всех сторон.
– Вот и я говорил сегодня Алимбекову: «Не делай поспешных выводов, Сайдула, всё может назад вернуться», – вмешался в разговор Осипенко.
    Все находившиеся в доме насторожились, услышав голос Кирилла Осипенко, известного своими анекдотами и шутками.
    Сделав многозначительную паузу, Осипенко продолжил:
– Сегодня Сайдула, как малое дитё, радовался, что избавился наконец-то от вшей. Я ему говорю: «Рано радуешься, дорогой товарищ, быть беде» – «Какёй беда, Кирюха? Слава аллаху, вши с одеждой ушли», – ответил он мне. Да, накликал ты беду, Алимбеков.
– Киря, какёй беда? Чьтё опять врёшь? – простодушно спросил Алимбеков.
– Вон, смотри в окне, – продолжал гнуть свою линию Осипенко.
– Темно, ничего нет, – вглядываясь в окно, сказал Сайдула.
– А я вот видел! Да-да, видел, как вши твою рубаху назад тебе тащат. Слышишь, уже в сенях лапками стучать.
    В этот момент дверь отворилась, и в хату ввалился дневальный Лиходеев.
Хохот, внезапно обрушившийся на Лиходеева, был таким взрывным и громким, что тот от неожиданности недоумённо замер, прижался к косяку двери и долго таращился, держа в руках охапку дров, что у многих вызвало просто истерический смех.
     Даже Алимбеков заулыбался, повторяя:
– Щайтан. Ай, щайтан. Ай, щайтан, Кирюха.
               
                45
       Несколько коротких дней пополнения и отдыха закончились. Кроме отдыха, произошло несколько приятных событий: все бойцы, оставшиеся в роте Самойленко, получили награды за форсирование Днепра. Старшине Пирогову, Полуэктиву, Осипенко, Алимбекову вручили ордена «Красная Звезда».
     Остальных солдат наградили медалями «За отвагу». Ивану, кроме того, присвоили звание «младший сержант» и назначили командиром отделения. Командир роты Самойленко получил орден Красного Знамени, звание капитана и был назначен командиром батальона.
      Больше всех гордился наградой Алимбеков, по крайней мере, со стороны это было заметно всем. Сайдула часто поглядывал на свою грудь, где был привинчен орден, время от времени протирал его рукавом гимнастёрки, как бы удаляя пыль, издавал счастливый причмокивающий звук и что-то шептал по-узбекски. Лицо его при этом сияло радостной улыбкой и походило на начищенный медный пятак.
     Иван, конечно, тоже был рад награде, но сержантские заботы командира отделения не давали расслабиться в полной мере, тем более что и пополнение поступило из освобождённых мест Украины совершенно неподготовленное. За два-три дня ему надо было научить солдат обращаться с оружием и мало-мальски объяснить, как окапываться, как действовать в составе отделения. Несмотря на только что полученное назначение, сам он давно знал, как действовать младшему командиру; боевой опыт и природная смекалка позволяли ему справляться со своими новыми обязанностями, но недостаток времени сильно беспокоил и раздражал Ивана.
     Когда от нового командира взвода, младшего лейтенанта Фикуса, Полуэктив узнал, что завтра полк выдвигается в район города Знаменка, он долго не мог уснуть, размышляя и беспокоясь: «Меня несколько месяцев готовили, прежде чем отправили на фронт, а эти что? Пушечное мясо, как говорит старшина. Хорошо хоть, что наших переодели в обмундирование. А в соседней роте многие в гражданском: «чернопиджачники», как их прозвали. Да с ними долго не навоюешь. Комвзвода, кажется, опытный, но опять же фикус какой-то, растение. Хотя нет, вроде мужик ничего, раз без шума предупредил меня и старшину, чтоб не вякали об этом вслух. Да, надо держать язык за зубами, а то загремишь… Ну загремишь, ичто? Дальше штрафной роты не пошлют. Был уже, и что?.. Хреновее хренового, вот что. Но люди? Прав старшина: мясо. Ладно... Хватит, комсомолец, и к тому же орденоносец, Полуэктив, разводить антимонии. Да я-то что, я готов, а вот мои люди? Стыдоба, да и только! Эх, хотя бы ещё дней десять подготовки».
     Он снова и снова вёл навязчивый монолог, беспокоясь и переживая.
    Через два дня полк прибыл на передовую, заменив собою почти полностью уничтоженную в кровопролитных боях часть.
     Знаменка была небольшим городком, но важным железнодорожным узлом, и её взятие имело стратегическое значение для всего 2-го Украинского фронта. Немцы изо всех сил оказывали упорное сопротивление на подступах к Знаменке, проводя иногда до 10
контратак в день. Наша разведка из-за волнообразной подвижности фронта не могла добыть сведения о размещении основных опорных пунктов фашистов.
Командованием было принято решение провести в нескольких местах разведку боем.
               
                46
      Командир батальона капитан Самойленко вызвал к себе в землянку командира первой роты и его взводных. Этой ротой он недавно командовал сам, но от той «его роты» остались только несколько бойцов и старшина. Пока комбат был один, он вспомнил разговор с командиром полка майором Ляховым.
– Самойленко, твоя первая рота должна будет провести разведку боем вот на этом участке, – сказал Ляхов, проведя карандашом по карте, расстеленной на столе.
– Понятно, товарищ майор, а почему именно здесь? – глянув на карту, произнёс комбат.
– Потому что так хочет левая нога вышестоящего командования, – резко ответил Ляхов. – Впрочем, здесь ли или где-то ещё, какая тебе разница? Везде лупят так, что башка трещит от избытка мыслей.
     Самойленко замялся, но промолчал. Кто будет сейчас слушать про его «сентенции» по поводу родной роты и горстки выживших в ней знакомых ему людей, про то, что в его ротах большое количество необстрелянных людей и что разведку боем должно вести подготовленное подразделение войсковой разведки. «Хотение» левой ноги начальства было в любом случае приоритетным и непоколебимым.
      Как будто читая его мысли, Ляхов продолжил:
– Твоя рота будет сзади поддерживать и прикрывать полковую разведку, которую посадим на броню танков. Их задача будет рывком достичь немецких окопов и взять любой ценой «языка». Что? Хочешь сказать – безумие? Помнишь, у Горького: «Безумству храбрых поём мы песню»? Мне часто кажется, Самойленко, что вся война – это сплошное безумство, а те, кто выживет в ней и не свихнётся, будут самыми везучими и счастливыми. Так что вперёд – и с песней, комбат.
    «Пожалуй, комполка прав. Оберегая одних, подставляешь других. Может, каждому действительно судьба прописана? Чушь. Не верю! Не верю в неотвратимость судьбы», – подвёл итог своим мыслям Самойленко. Надо было настроиться на разговор с офицерами роты, посылаемой в разведку боем, а по существу, посылаемой в опасную непредсказуемую неизвестность.
       Командир взвода младший лейтенант Фикус, возвращаясь по ходу сообщения с совещания комбата, периодически замедлял движение, обдумывая каждое своё слово, которое он должен будет сейчас сказать сержантам, командирам отделений. Было смутно на душе, а ему надо было как-то воодушевить людей, не показывая своего неприятия предстоящей вылазки. Взводный на минуту задержался перед входом в расположение своего взвода: «В любом случае приказы надо выполнять и выполнять всем, иначе – беда».
       Глубоко вдохнув в себя промозглый влажный воздух, он, сделав решительный вид, пошёл по окопу. По ходу Фикус то делал несущественные замечания бойцам, то приободрял некоторых из них, нахохлившихся, как воробьи от противной сырости и влаги.  Примерно через полчаса командир взвода уверенным командным голосом объяснял и ставил задачу своим командирам отделений:
– Главное во время атаки – далеко не отставать от танков, видеть всех своих бойцов, слушать и передавать по цепи мои команды. Перед боем все ненужные шмотки сдать старшине, мы должны будем вернуться сюда же. С собой только оружие и боеприпасы. Лично проверить готовность каждого солдата. Всё ясно? По местам. Полуэктив, задержись.
     Иван, уже собиравшийся выйти из землянки, вопросительно посмотрел на взводного.
– Так, Полуэктив, тебя комбат приказал назначить наводчиком станкового пулемёта. Вот-вот старшина и твой будущий второй номер должны доставить пулемёт и боеприпасы сюда. Три человека из твоего отделения будут тебе помогать. Корректировщик и начальник в этой ситуации не будут тебе нужны. Вижу по тебе, что есть возражения, но возражения не принимаются, это – приказ. Смотри сюда, – Фикус ткнул в свою карту, – если всё
будет в порядке, наш взвод должен будет добраться вот до этой небольшой высотки. Отсюда ты будешь вести фланговый огонь по немецким окопам. Патронов не жалей, их должно быть с избытком. Твоими оставшимися солдатами покомандует Осипенко, хотя мы все будем рядом. Кстати, в третьем взводе тоже будет внештатный пулемёт, который будет вести огонь с правого фланга.
– А пулемёт какой? – спросил с надеждой Иван.
– Как какой? «Максим», конечно. Что скривился?
– Да ничего, так. Хотел Дегтярёва. Сейчас, по грязюке-то, больше натаскаешься, чем настреляешься, – честно ответил Иван.
– Я ж сказал, опытный второй номер и ещё трое твоих будут тебе помогать. Сам понимаешь, это уже почти роскошь. Только стреляй. Про воду не забудь.
– Не забуду. Разрешите идти?
– Иди. Принимай пулемёт. Остальное, думаю, объяснять не надо.

                47
             Раннее утро выдалось мрачновато-хмурым, в воздухе висела пелена туманной измороси.
        Рота изготовилась для проведения разведки боем, которая должна была начаться с минуты на минуту. Наверно, почти каждый солдат отметил, что природа благоволит им: хотя бы несколько сотен метров до немецких траншей можно будет преодолеть, не натыкаясь на стену смертельного встречного огня. Особенно такой погоде радовались разведчики, занявшие место на броне трёх танков. Появилась реальная возможность добраться до вражеских траншей, взять «языка» и выполнить свою задачу.
Наша атака началась как-то буднично, спокойно, без фейерверков ракет, без артиллерийской подготовки. Танки заурчали двигателями, выползли из укрытий и рванулись вперёд, набирая скорость. Следом за танками с разведчиками из окопов начала выдвигаться и мотострелковая рота.
         Иван Полуэктив, схватив за дышло станка, вытянул пулемёт из гнезда и, напрягая все свои силы, попытался тащить его за собой. Все бойцы его отделения тоже поднялись из окопа и двинулись вперёд. Чувствуя, как тяжёлый «максим» начинает увязать колёсами в грязи бруствера окопа и тянет назад, Иван крикнул своему второму номеру:
– Майборода, помогай, завяз пулемёт.
       Три приданных его расчёту помощника: Алимбеков, Тобидзе и Секач, – нагруженные патронными коробками, тоже в нерешительности остановились.
– Расчёт, вперёд! Мы вдвоём справимся, – надрывным голосом скомандовал Иван. Он понимал, что надо как можно скорее добраться до того бугра, про который говорил взводный Фикус.
      Тем временем ожил и передний край немцев. Застучали очереди немецких пулемётов. Потом начали рваться мины, которые вначале выпускались немцами наугад из-за тумана, но по мере приближения нашей цепи мины ложились всё ближе к наступающим.
     Всё-таки роте удалось преодолеть больше половины расстояния до немецких траншей.



     Взошедшее солнце начало быстро рассеивать туман, и интенсивность вражеского огня усилилась, замедляя продвижение роты.
     Полуэктив со своими помощниками за считанные минуты добрался до удобной позиции для ведения стрельбы. Быстро установив пулемёт, Иван начал стрелять сначала почти вслепую, а когда туман рассеялся — по немецкой траншее, выискивая предполагаемые огневые точки. Майборода едва успевал перезаряжать пулемётные ленты. А Алимбеков, Тобидзе и Секач неподалёку стреляли из автоматов.
    Перед Иваном, как на ладони, была видна картина боя. Рота залегла под шквальным огнём немцев. Но одному танку с разведчиками всё же удалось прорваться к немецким окопам. Два других танка, приостановившись, вели огонь из своих орудий.
Разведчики как горох посыпались с брони танков, потому что по ним начала бить фашистская артиллерия. Ближняя к позиции Ивана тридцатьчетвёрка загорелась от прямого попадания снаряда. Другой же танк, справа, рванул вперед, делая на ходу просто невообразимые зигзаги. Под его прикрытием и прикрытием флангового пулемётного огня, который беспрестанно вёл Полуэктив и второй, приданный роте, правофланговый пулемёт, часть роты коротким броском достигла траншеи. Завязался жестокий рукопашный бой.
     Иван прекратил огонь. На его взгляд, надо было переместиться поближе.
— Хлопцы, меняем позицию. Вперёд к подбитой «тридцатьчетвёрке»!
     Тобидзе, полностью освободившийся от груза, бросился вперёд с такой скоростью, что поспеть за ним четырём его товарищам с пулемётом и боеприпасами не было никакой возможности.
     Вдруг подбитую «тридцатьчетвёрку» сильно тряхнуло, и от неё с визгом в разные стороны полетели куски металла; взорвались остатки боезапаса. Пулемётчики, как по команде, упали на землю, некоторое время пережидая окончание смертельного металлического фейерверка.
      Когда пулемётный расчёт подбежал к горевшему танку, Тобидзе возле него не было. Иван посмотрел вперёд и увидел широкоплечую фигуру грузина, который приближался к немецкой траншее, а когда они с Майбородой установили пулемёт рядом с горящим танком, Тобидзе уже скрылся во вражеской траншее.
     От танка несло гарью и дымом, к которому примешивался запах чего-то палёного. Но позиция была удобна для стрельбы и слева надёжно защищена от огня фашистов. Из переднего люка танка свешивалось тело убитого механика-водителя, спина которого ещё дымилась остатками выгоревшего комбинезона. Вокруг танка лежали разбросанные и изуродованные трупы танкистов и нескольких наших пехотинцев, видимо, разведчиков.
– Алимбеков, глянь, нет ли раненых, и где Секач, – сказал Иван, а сам впился взглядом в край траншеи, захваченной ротой. Он так сосредоточился на этом, что едва расслышал голос Алимбекова, который залёг чуть сзади и говорил ему:
– Ваня, нет раненый, все убиты. И наш Секач тоже зацепил на смерть.
– Эх, твою ж мать! – рявкнул Иван и начал строчить длинными очередями влево, потому что заметил немцев, бегущих на подмогу к своим.
Алимбеков, прижимая голову к земле, шептал:
– Эх, Ванька, при чём тут мой мама. Гитлер мама виноват.
      Видно было, как в траншее рвутся немецкие гранаты и из неё начинают выскакивать наши бойцы.
      А Иван с ожесточением стрелял и стрелял, пытаясь отсечь немцев от своих. Ствол пулемёта раскалился, несмотря на доливаемую воду. Кроме того, видимо, их засекли, потому что то слева, то справа начали рваться мины. Осколки визжали и скрежетали рядом, попадая в броню танка, шипя в грязных лохмотьях снега, но, на счастье, не попадая в расчёт. Пулемётчикам пока везло. В воздух вдруг взвилась зелёная ракета. Это был сигнал на отход.
     Иван, сделав небольшую паузу, начал внимательно следить за перемещениями своих и фашистов. Только тогда, когда из окопов начали выскакивать серо-зелёные шинели, он вновь начал стрелять, прикрывая огнём своих. Несколько длинных пулемётных очередей заставили контратакующих фашистов приостановиться, а потом и попятиться.
Почти тут же немецкие пули с нарастающей частотой засвистели рядом с расчётом Ивана и застучали по гусеницам их укрытия.
 


 







 
 
 


        У Алимбекова пулей сбило шапку, он, подобрав её, начал отползать назад за танк, всё время повторяя:
– Шайтан! Ай, шайтан... Фриц поганый.
     Возможно, в другое время это вызвало бы улыбку и даже смех. Но ни Полуэктиву, ни Майбороде сейчас было не до смеха, смерть свистела, стучала, ухала, долбила, шипела вокруг них, заставляя на мгновения вжимать голову в плечи, вдавливаться всем телом в землю, а потом опять стрелять и стрелять.
     Вот совсем не стало видно своих.
– Иван, пора отходить, – крикнул Майборода, глядя на своего первого номера, стрелявшего в каком-то бешеном исступлении.
Иван замер, словно очнулся, а потом крикнул, обернувшись куда-то под танк:
– Сайдула, наши далеко отошли?
– Отошли... Да... Далеко-далеко, – последовал ответ.
– Слышь, Сайдула, отступаем на старую позицию, – крикнул Иван в сторону Алимбекова и, не будучи уверенным, что тот его понял, добавил: – Короче, бежим короткими перебежками.
    Полуэктив дал возможность отползти Майбороде за танк. Не вставая, он изо всех сил подтянул пулемёт к себе, отдышался и крикнул:
– Бежим! – и, вскочив, рванулся, стараясь быстрее оказаться за «тридцатьчетвёркой».       Алимбеков и Майборода тоже были на ногах и пока бежали в относительно безопасной зоне. Но тут же на пути Ивана оказался труп убитого солдата, который пришлось обегать. Отставая от товарищей, он натыкался то на оторванную ногу, то на воронку, то ещё на что-нибудь. До бугра, где была старая позиция, оставалось совсем недалеко, но затащить пулемёт на относительно пологий склон уже не было сил.
      Иван бухнулся на землю и не мог никак отдышаться, сердце готово было вырваться из груди, перед глазами поплыли какие-то кружки и звёздочки. Он смотрел в спину бегущим товарищам, глотал воздух широко открытым ртом и ни слова не мог выдавить из себя. Но Майборода в этот момент оглянулся и увидел упавшего Полуэктива.
– Стой, Алимбек, тащи коробки. Я к Ивану, – крикнул Майборода и, оставив две коробки с боеприпасами, побежал назад.
   Разорвавшийся недалеко миномётный снаряд заставил его броситься на землю и продолжить путь ползком. Взрывы начали раздаваться с ужасной частотой, но им по-прежнему фартило, ни один из осколков не зацепил никого из троих.
    Когда Майборода подполз к Полуэктову, тот уже немного пришёл в себя и успел рассмотреть, что остатки роты ушли совсем не «далёко-далёко», как говорил Алимбеков, а наоборот: под огнём немцев рота залегла, и требовалась огневая поддержка, его поддержка.
– Майборода, хватаем пулемёт и рвём парой наверх. Что, страшно? Страшно и мне. Но здесь вообще – «капут». Иначе всем – «капут». Всё! Встали, схватили и вперёд. На раз-два. Раз, два!
     Оба пулемётчика одновременно вскочили, схватили «максим» и рванули, действительно, как пара лошадей. Через одну-две минуты их пулемёт вновь лупил по немцам, снова вынырнувшим из окопов.
     Неожиданно с правого фланга раздался орудийный выстрел, потом ещё один. Выпущенные снаряды подняли столбы взрывов в двух местах немецких траншей. Потом начал работать танковый пулемёт ДШК. Это последний выживший экипаж нашей «тридцатьчетвёрки» помогал пехоте отступить. Но сама боевая машина не двигалась, видимо, была не на ходу.
Воспользовавшись огневым прикрытием, рота поднялась и бросилась в сторону своих окопов. Иван стрелял почти непрерывно и отвлекался от прицела пулемёта лишь на перезарядку. Только когда Майборода крикнул ему, что осталась последняя лента и что наши почти все в окопах, он остановился и прокричал:
– Хлопцы, галопом скачем к своим. Майборода, беги рядом, поможешь, если застряну.
Они успели пробежать не больше двадцати шагов, как сзади раздался взрыв снаряда, заставивший всех троих упасть на землю.
Иван оглянулся и увидел на том месте, где они только что были, курящуюся дымом воронку.
– Везёт же нам, мужики. Вперед!
     Все трое бросились к спасительным окопам, откуда их начали прикрывать огнём свои. Это был неописуемый забег с препятствиями метров на двести. Пули и осколки свистели рядом. Пулемётчики петляли, падали, вскакивали, прыгали и опять бежали. Не раз приходилось Майбороде хвататься за дышло пулемётного станка, помогая Ивану
       Алимбеков, который бежал немного впереди, один раз тоже пытался помочь им, но Иван рыкнул на него:
- Не мешай! Беги вперёд, дурень.
Видимо, лицо у Полуэктива было таким злобным и выразительным, что Сайдула, крикнув куда-то в сторону: «Шайтан!» – стремглав помчался вперёд, заорав фальцетом: «А-а-а!»
   Когда наконец они спрыгнули в окоп и отдышались, то на удивление обнаружилось, что ни один из них не получил даже царапины.
-  Слава аллаху – прошептал охрипший Алимбеков. Майборода перекрестился. А Иван, держа марку неверующего, тайком глянул на небо и про себя кого-то поблагодарил: «Спасибо!»
      Короткая, но многозначительная пауза длилась недолго, потому что надо было продолжать свою страшную, но неизбежную работу.
  -   Сайдула и Майборода, дуйте за боеприпасами, похоже, фрицы разозлились, опять полезли», – приказал Полуэктив, выглянув из окопа, на бруствере которого одиноко стоял брошенный «максим».
 - Сашка я, товарищ младший сержант, – с некоторой обидой в голосе промолвил Майборода, -а где их брать, патроны-то?
 -  Хрен их знает, где… Сашка. Прошвырнитесь по траншее, может, взводный, может, ротный живы или старшина. Узнайте бегом. Бегом, бегом, хлопцы!
      Отдав распоряжение, Иван немного сместил вниз пулемёт и начал копать сапёрной лопаткой, устраивая себе пулемётное гнездо.
     Днём немцы ещё пять раз пытались атаковать на данном небольшом участке фронта, но безуспешно. Проводившая разведку боем рота потеряла больше половины личного состава, но разведчикам всё же удалось захватить в плен немецкого фельдфебеля. Было выявлено расположение миномётных и артиллерийских батарей, а также нескольких огневых точек противника.
         На следующий день, после обработки немецкой передовой сначала нашими бомбардировщиками, а потом артиллерией, гвардейская стрелковая дивизия, в составе которой был полк майора Ляхова, начала наступление совместно с танковой бригадой и другим войсковым соединением, ведя упорные, с большими потерями бои, через три дня овладела городом Знаменка.
Обескровленный в боях полк Ляхова ненадолго остановился на пополнение и отдых.

                48
Помывшись в бане и приведя себя в порядок, Полуэктив и Майборода занимались чисткой оружия.
– Товарищ сержант, ну сколько можно драить, всё и так блестит, – начал ныть Сашка, – скоро до дырки протрём.
– Рядовой Сашка (так теперь в шутку чаще всего называл Майбороду Иван), оружие должно блестеть, как котовые яйца. Будешь любить оружие, и оно будет тебя любить.
– Эта бандура что, девушка, что ли? – возразил второй номер.
– Девушка не девушка, а чистоту любит. Что ты ноешь, ведь всё равно пока делать нечего. Кот знаешь чем занимается, когда делать нечего?
– Чем это?
– Чем, чем? Да яйца лижет, – весело сказал Иван, радуясь, что подловил второго номера, казалось бы, на всем известной шутке.
– И это говорит дважды орденоносец. Э-эх, товарищ сержант, товарищ сержант, – с напускной обидой в голосе сказал Сашка.
– При чём тут мои ордена? Драй, не отвлекайся, – улыбнулся Полуэктив и как бы играя погладил свой новенький орден Славы.
– А где у нас Алимбеков прохлаждается? – спросил Майборода, переводя разговор на другой объект.
– Отпустил я его в соседний взвод. Там в пополнении появились его земляки. Пусть отведет душу.
– Ну вот, кто-то задушевные беседы ведёт, а ты тут паши безотрывно.
– Хватит, Сашка. Закончишь – отдохнёшь!
Через некоторое время в землянку ввалился Тобидзе, который должен был быть в наряде. Он, не глядя ни на кого, прошёл к нарам и с ходу бухнулся на них, что-то зло, но негромко бормоча себе под нос.
– Ираклий, ты же на посту должен быть? – удивлённо спросил Полуэктив.
– Я сказал… Взводный меня заменил, – буркнул Тобидзе.
– Рано же ещё! Что случилось? – настойчиво допытывался Иван.
– Э, слушай, я же сказал – взводный отпустил. Не мог я. Зарезал бы, что тогда? – ответил неопределенно Ираклий и отвернулся, перевалившись на бок. Но, видимо, бушевавшая внутри него буря эмоций была такой сильной, что он вскочил и начал ходить туда-сюда, всё повторяя и повторяя: «Пе-пе-же, пе-пе-же, пе-пе-же…»
– Что ты там бормочешь, Тобидзе? Пэ-Пэ-Ша – знаю, Пе-2 знаю, а у тебя что? – встрял некстати Майборода.
Тобидзе, видимо, не мог уже больше держать в себе возмущение, переполнявшее его, и поэтому выпалил прямо в лицо Сашке:
– Какой ППШ? Женщина… Нет, баба – пе-пе-же.
       Оказалось, что когда он стоял на посту у входа в офицерскую землянку, из неё вышла санинструктор Полякова.
Она тут же закурила папиросу и, дохнув на Тобидзе дымом и перегаром, нагло и пьяно ему сказала: «Ну что, грузинчик, хочешь?»
   Потом, изобразив, что прижимается к нему, провела рукой по его шинели от ворота до места ниже ремня и расхохоталась: «Нет, не дам, одной сопли мне мало» – и постучала пальцем по ефрейторской лычке на погоне Тобидзе. «Прощай, солда...тик», – затёрла сапогом брошенный окурок и, картинно виляя задом, удалилась.
– Слушай, Ваня, чуть-чуть не воткнул ей штык в зад. Я же живой, живой, зачем так со мной. Пе-пе-же, – подвёл черту под своей исповедью Тобидзе.
   Иван растерянно молчал, не зная, что сказать. Ему доводилось слышать рассказы рьяных любителей женского пола о причудах женского поведения на фронте, но этому он мало верил и как-то пропускал мимо ушей. Тем более, что встреча с Оксаной только подчёркивала, что не стоит сильно обращать внимание на некоторые нелицеприятные высказывания о женском поле «опытных» мужиков. Но рассказ Тобидзе несколько поколебал его уверенность в собственных мыслях о женщинах. Поэтому он только пожал плечами, воздержавшись от комментария.
– Тобидзе, плюнь и разотри. Эта сучка – нашего замполита
ППЖ, – сказал ехидно Майборода, – вот и выделывается, стервь, знает, что защита обеспечена.
    Тобидзе ничего не сказал, только опять лег на нары и, видимо, продолжал накручивать свою горячую кавказскую душу. Он вдруг вспомнил, что ему что-то последнее время часто не везёт: то хорошего друга потерял, то граната чуть в руках не разорвалась. Даже
в разведке боем ему не повезло: немца, которого он захватил в рукопашном бою в качестве «языка» и волок на себе несколько сотен метров, убило уже перед самым нашим окопом.
     Мало того, он получил нагоняй от Полуэктива за то, что без приказа убежал
от пулемётного расчёта. «Это, конечно, мелочь, но сегодня эта…»
И опять его мысли пошли по кругу.
– Эх, молодёжь, то ли ещё узнаете, о бабах-то, – подал голос из угла пожилой солдат       Охрименко, приписанный недавно к пулемётному отделению в качестве ездового,- ведь баба – что? Это как… вот – вошь. Как пообвыкнется у тебя за пазухой, так и начинает кусать. Сначала тихонько, а потом всё больнее и больнее. Ты её пытаешься скинуть, а она, хрен тебе, пьёт кровушку – за мило дело. Зловреднейшее существо. И всё-то им надо, и всё-то им мало, никакого спокою мужику.
– Остапыч, а как же любовь? – подал голос другой новобранец, Мякишкин.
– Любовь? Любовь – короткая, и чаще ночью.
– Потому и нет тебе, Остапыч, «спокою», что короткая у тебя любовь, а была бы длинная, было бы всё у тебя в ажуре, – загоготал Мякишкин.
– Молчи, сосунок, много ты знаешь. Главное – не длина, а подход.
– Ну, вот, здрасьте! А как же кусучесть ?
– Как, как? Приласкаешь чуток… умаслишь. Смотришь – а она уже и лебёдушка белая.
– Да, Остапыч, у тебя и превращения: только что была вошь, а теперь – лебёдушка, – подначивал Мякишкин.
– Дурень, а я про что? В этом и суть бабья: то ангел во плоти, то чёрт в юбке. Скажу, братцы, вам, как бы мы ни ширились, всё одно по-ихнему чаще бывает. Особенно теперь. Распустила власть баб. Вот и наглеют, как ваша … эта… ППЖ, – завершил своё выступление Охрименко, мастерски выйдя на начало разговора.
      Но продолжение разговора не последовало. Все молчали, каждый думая о своём сокровенном: о родных и близких, друзьях и любимых и много ещё о чем. Только в такие минуты временной передышки можно было думать о чём угодно, забыв на время о смерти, страхе и других ужасах, неизбежно сопровождающих войну.
 
                49
          В конце января 1944 года пополнившийся и немного отдохнувший полк подполковника Ляхова заменил на передовой другую часть, отправляемую на переформирование. Наступление наших войск на данном участке фронта приостановилось из-за яростного сопротивления фашистов, занявших глубоко эшелонированную оборону и пытавшихся многочисленными контратаками добиться стабилизации линии фронта.
       Пулемётное отделение, которым теперь командовал сержант Иван Полуэктив, в последние два дня постоянно участвовало в отражении немецких атак на наши позиции. Когда в очередной раз немцы отступили, не выдержав шквального огня наших подразделений, наступило небольшое затишье, которое позволяло перекурить, пополнить боеприпасы, принять пищу и даже немного расслабиться.
– Когда ж фрицы выдохнутся. Прут и прут, словно заведённые, – сказал Майборода, с наслаждением затягиваясь самокруткой, – Иван, слышишь меня, иль уснул?
    Полуэктив, сидевший рядом с ним в нише окопа, приоткрыл глаза и неохотно пробурчал:
– Вот и спроси у фрицев… Сашка, попусту не приставай, дай спокойно отдохнуть.
    Майборода, изобразив на лице наигранную обиду, отодвинулся от сержанта и обратил свой взгляд в сторону Алимбекова, который неспешно ковырялся в котелке с кашей.
– Алимбек, а Алимбек, когда, я говорю, всех фрицев перебьём?
Надоели уже до чёртиков, – начал приставать Сашка к Сайдуле.
– Слюшай, Сашка, дай покюшать. Там знают, – показал Алимбеков пальцем вверх.
Но Майборода, продолжая разыгрывать любопытство, привстал на ноги и устремил свой взгляд вверх:
– Где? Кто? Никого… не… видно.
Сашка ещё на середине фразы увидел немецкий самолёт, двигавшийся в их сторону.
– Прав ты, Алимбек, если не знают сверху, то кто ж тогда… знает? – задумчиво и как бы невпопад вымолвил Майборода,– «рама» ползёт, мужики. Скоро опять фрицы оживут, чтоб им ни дна, ни крышки!
      Разведывательный немецкий самолёт пробарражировал вдоль линии фронта и, сопровождаемый вспышками зенитных снарядов, спокойно исчез за горизонтом.
      Через какое-то время все услышали шум летящих немецких самолётов. Послышалась команда наблюдателей «Воздух!». В окопах бойцы зашевелились, надевая каски, а потом начали замирать, прижимаясь к стенкам.
      Иван тоже сидел в своей нише, когда услышал уже знакомый звук, летящей сверху бомбы. Он успел только подумать: «Пронесёт или нет?» Последовал близкий взрыв. Как будто громадная дубина ударила Ивана одновременно по голове и плечу, и он провалился в темноту, потеряв сознание.
       Полуэктив не видел и не мог видеть, что авиационная бомба, попавшая прямо в их окоп, разметала тела бойцов его отделения, кого-то разорвав на части, кого-то изрешетив осколками, кому-то смяв все внутренние органы.
       Он не видел и не мог видеть, как после бомбардировки фашисты двинулись в свою очередную атаку, пытаясь прорваться к нашей передовой, где часть подразделений ещё только приходила в себя. Но наша артиллерия и миномётчики, пришедшие на помощь пехоте, открыли мощный огонь по цепям немецкой пехоты и выползшим танкам, а два залпа «эрэсов», то есть «катюш», заставили фашистов в панике броситься назад.        Воспользовавшись неразберихой в рядах врага, ожившие подразделения полка подполковника Ляхова перешли в контрнаступление и выбив немцев, заняли их траншеи.
Во время бомбардировки наших позиций ездовой Охрименко находился в укрытии примерно в полукилометре от передовой. Он как мог успокаивал своего коня Гаврюшу, который вздрагивал всем телом при каждом взрыве бомб и, если бы не был привязан,
наверное, умчался бы от этого ужаса. Глаза коня почти выскакивали из орбит, он надрывно хрипел, дёргался, несмотря на все уговоры Остапыча:
– Ну, Гавря, тихо, тихо. Тяжело. Всем тяжело, родимый: и людям, и скотине. Тихо, дурень, успокойся, – говорил Охрименко, держа под уздцы коня и похлопывая его по шее, – война, брат. Терпеть надо, даже если страшно.
    Немецкая бомбардировка и стрельба наших орудий и миномётов закончились. Охрименко немного поднялся из овражка, который служил укрытием ему и его повозке, и наблюдал до тех пор, пока не убедился, что в районе линии наших окопов всё успокоилось.
– Вот теперь, Гаврюша, поехали. Посмотрим, что там впереди творится, – сказал Остапыч – сам себе и коню.
     Он запрыгнул на повозку и неспешно двинулся к окопам, где он недавно выгружал вместе с Мякишкиным и Алимбековым пулемёт и боеприпасы.
Чем ближе он подъезжал к окопам, тем тяжелее было передвигаться по изрытой воронками и изрешечённой осколками земле. Позиция, которую занимали пулемётчики, представляла ужасное зрелище.
– Господи! Что же это такое! – воскликнул Охрименко, спрыгнув с повозки.
    Окоп больше чем наполовину был завален землёй. Ездовой подходил то к одному искромсанному телу, присыпанному землёй, то к другому. Все были мертвы. Тело Тобидзе выкинуло из окопа и изрешетило в кровавое месиво. Остапыч зажмурил глаза, подтаскивая, всё, что осталось от боевого грузина, к другим телам погибших пулемётчиков.
    Уложив всех в ряд, Охрименко обнаружил, что среди них нет Полуэктива. В поисках сержанта он пошёл в сторону, где должно было быть пулемётное гнездо. Искорёженный «максим» валялся в стороне. Ниша была заполнена землёй. «Так, где-то здесь, наверное, и Ванька», – подумал Остапыч и, взяв сапёрную лопатку, копнул землю. Сразу же под лопаткой раздался металлический звук. «О, чёрт, что это? Осторожно, Сеня, гляди в оба, вдруг граната или мина», – подумал ездовой, обращаясь сам к себе. Он отложил в сторону лопатку и руками начал отгребать землю. Оказалось, что это была каска, которая сползла с головы Полуэктива и, таким образом, оставила небольшое пространство между его лицом и слоем земли. Семён Остапович приложив руку к шее Ивана, почувствовал слабое биение пульса.
      Сержант был без сознания. Смертельно бледное лицо, с закрытыми глазами и кровяными потёками из ушей, не внушало ничего хорошего. Охрименко сразу засуетился, начал быстро отбрасывать землю. «Неужели живой хлопец? Скорее, скорее, Семён, отдохнешь, когда сдохнешь», – подгонял он себя.
      Откопав бесчувственного Ивана, Остапыч дотащил его до повозки. Уложив Полуэктива на повозку, он посмотрел в сторону убитых пулемётчиков и вслух сказал :
– Звиняйте, хлопчики, сначала живые. – И, уже заскакивая в повозку, добавил: –Но я вернусь!
    Через час, не без труда найдя полевой медсанбат, Охрименко передал Полуэктива медикам и поехал назад.
      На полевой просёлочной дороге повозка Остапыча была совершенно одна, когда неожиданно появился немецкий «мессершмитт".
     Видимо, немецкий лётчик возвращался с какого-то задания, но, увидев внизу повозку, снизился и так, ради "спортивного интереса", выпустил две очереди из пулемёта и скрылся из вида. За его спиной остались лежать убитые: ездовой Семён Остапыч Охрименко и конь Гаврюша.
               
                50
      Иван очнулся от тряски. Сначала он не мог понять, где он находится и что случилось. Нестерпимо болела голова, как будто мелкие молоточки долбили в виски. Он попытался пошевелиться и ощутил сильную боль в левом плече. Шею поворачивать тоже было больно, поэтому, немного повернув глаза в сторону, он увидел борт машины и нескольких человек в окровавленных бинтах.
     Судя по тряске, машина двигалась, но звука мотора Иван не слышал. В его голове было только какое-то внутреннее слабое гудение или колыхание.
      «Да что же это такое? Надо попробовать приподняться», – подумал Полуэктив и попытался, опершись на правую руку, приподняться, и тут же над ним нависло лицо девушки, на голове которой была шапка-ушанка со звёздочкой. Девушка что-то говорила ему, а потом, видя, что он её не понимает, рукой настойчиво начала давить ему на грудь, возвращая его на место.
        От приложенного усилия у Ивана закружилась голова и к горлу резко подступила тошнота. Он обессиленно опустился назад, почувствовав едва сдерживаемый рвотный рефлекс. Только благодаря мысли о том, что его сейчас вырвет на глазах этой девушки, видимо, медсестры, он, неимоверным усилием воли, делая судорожные глотательные движения, загнал своё рвотное желание внутрь, чувствуя во рту отвратительный привкус вонючей жидкости. «Опять контузия. Только тяжелее, чем в первый раз. Слух пропал. Башка  трещит…» – начал размышлять Иван.
       Но в этот момент машину подбросило на кочке. Сильно тряхнуло. Он опять отключился.
        В сознание Полуэктив пришёл только в палате госпиталя. Перед его глазами вырисовался сначала высокий белый потолок, а потом он увидел, что находится в большой комнате, плотно заставленной больничными койками с лежащими на них ранеными.
       Реабилитация у Ивана шла медленно. Только через полтора месяца появился слух, через два месяца восстановилась координация движений, ещё через месяц утихли головные боли.
       Через некоторое время Иван смог сам написать письмо матери и тёте Марии, надеясь, что они живы и находятся там же, где были до войны. Два с половиной года ни он, ни его родные ничего не знали друг о друге. Теперь надо было ждать и надеяться.
Наступило лето. Июньским солнечным тёплым днём Иван сидел на скамейке у госпиталя и наслаждался благодатной погодой, впитывая душой и телом ароматы зелени деревьев и травы. Он чувствовал себя относительно хорошо, госпитальный врач сказал, что примерно через неделю его отправит на военно-врачебную комиссию.
       Здесь на улице,после душной палаты, с запахами лекарств, окровавленных бинтов и стонов тяжелораненых, всё располагало к хорошему настроению и безмятежности. Иван сидел, прикрыв глаза, и почти не слышал, что ему говорит сосед по скамейке.
      Сигнал автомашины заставил открыть глаза; это подвезли в госпиталь очередную группу раненых. Ивану показалось что-то знакомое в фигуре раненного в руку бойца. Он подошёл
поближе и воскликнул:
– Васька! Это ты!
      Раненый повернул голову и несколько мгновений оторопело смотрел на Полуэктива. Это точно был Сидоров.
– Ёк-макарёк! Ванька! Явление Христа народу, да и только! Ты то как жив остался? Чудеса! – выпалил Василий, подходя к Ивану и приобнимая его здоровой рукой. А Иван, который готов был затискать своего товарища, вынужден был сдержанно похлопывать его по спине и плечу, чтобы невольно не причинить боль Васькиной раненой руке.
       Все дни, которые были до выписки Полуэктива, прошли в разговорах и воспоминаниях, которые ещё больше сблизили их. Они договорились, хотя бы иногда, писать друг другу и обязательно встретиться после войны. Но на самом деле эта случайная встреча была
второй и последней в их жизни.    

                51
        Рядовые бойцы, да и младший командирский состав, узнавали название фронтовых армейских операций, в которых они участвовали, из сводок Совинформбюро после завершения этих операций, а иногда и гораздо позже.
       В конце августа 1944 года началась Ясско-Кишенёвская наступательная операция.
       Молдавия. Прошло два месяца, как сержант Полуэктив после прибытия из госпиталя в свою часть был назначен командиром отделения автоматчиков. За время его отсутствия никого из прежнего личного состава взвода, роты и даже батальона не осталось.
      Только однажды, относя пакет по распоряжению начальника штаба батальона капитана Родимова, он случайно столкнулся в штабе полка с майором Самойленко, который получил не только новое звание, но и должность начальника штаба полка.
– Полуэктив! Вот так номер! – удивлённо воскликнул бывший комбат, остановив Ивана и горячо пожимая руку. – Я же помню, что лично подписывал списки погибших, в которых было всё твоё отделение и ты в том числе. В тот же день погибли и лейтенант Фикус, и ваш ротный.
– Вот выжил, товарищ майор. Контузило только сильно. Сам не знаю, кто меня откопал и вытащил, – смущённо сказал Иван, которому ещё не приходилось вот так запросто здороваться с начальством.
– Тут, брат, странная история. После боя мне докладывала санинструктор, что всё твоё отделение было выложено в ряд. Что там было месиво из тел. Их тут же в окопе похоронили. Мы же были уже далеко впереди. Извини, Иван, так бывает, война сволочная.
– Я понимаю, товарищ майор. Извиняться не за что. А фамилию Охрименко не помните? – спросил Полуэктив.
– Охрименко, Охрименко… Нет, не помню.
– Это наш ездовой. Скорее всего, это он укладывал убитых ребят и спас меня.
– Не знаю, не знаю, – задумчиво проговорил Самойленко, пытаясь что-то вспомнить, – нет, не знаю. Всё, будь здоров, Полуэктив... Дела.
    Ещё раз пожав руку Ивану, майор ушёл, про себя повторив:
– Да, дела.
     Встреча и разговор с Самойленко ещё больше укрепили мысль Ивана, что спас его именно Остапыч. Но вопрос:« Куда же он сам делся?»,- навсегда остался для Полуэктива без ответа .
                52
        Августовский день выдался солнечным и тёплым. На фронте наступило временное затишье, когда командование противоборствующих сторон обдумывает дальнейшие действия, а солдаты наслаждаются минутами отдыха, радуясь солнцу, свету и теплу.
        На участке, где находилось отделение Полуэктива, день прошёл относительно тихо и постепенно сменился вечерними сумерками. С наступлением темноты позиции начали оживать. Спасительная темнота позволяла подняться из окопа, не боясь попасть под
прицел фашистских снайперов. Можно было поднести боеприпасы и получить долгожданное горячее питание. Но в этот раз ужин не состоялся. Подразделениям было приказано покинуть огневые позиции и уйти с занимаемых рубежей.
         Иван слышал, как кто-то из солдат проворчал, недовольный таким развитием событий. Он и сам был озадачен несвоевременной, по солдатским понятиям, передислокацией. Но приказы в армии не обсуждаются.
          Несмотря на темноту, стрельба не прекратилась. Росчерки трассирующих пуль то зелёным, то красным светом создавали иллюзию красоты, но эта красота несла в себе опасность ранения или смерти. Однако, подразделениям удалось без потерь добраться до ближнего тыла, пополниться боеприпасами и получить неприкосновенный запас пищи на два дня, а также по сто граммов водки.
          Здесь же стояли полевые кухни, обеспечивавшие всех горячей едой. После приёма пищи настроение у бойцов заметно улучшилось, и можно было теперь, найдя удобное место, немного подремать. Но уже через полтора часа Иван услышал команду: «Подъём!» Он начал поднимать на ноги своих прикорнувших подчинённых. Общее движение полусонных бойцов сопровождалось бряцаньем оружия, стуком сапёрных лопаток о котелки, шуршанием амуниции и вещмешков.
          Командир роты, старший лейтенант Свидригайлов, довёл взводным полученный приказ: занять новый рубеж, значительно смещённый на север от прежнего.
       Двигались к новому рубежу часа три. Иван всю дорогу боролся со сном. Кроме того, ему приходилось посматривать за солдатами своего отделения. И не напрасно. Где-то на середине пути, оглянувшись, он увидел, как Кошкин, отделившись от строя, уходит сторону, а Лютый, поймав товарища за рукав гимнастёрки, втягивает назад в колонну. Кошкин просто уснул на ходу. Иван, чтобы оживить отделение, приказал своим бойцам сделать три прыжка вперед и встряхнуться.
    Наконец, в темноте прибыли на свой участок. Кругом чернели пышные невысокие деревья.
– Братцы, это же яблони, – воскликнул кто-то из солдат.
Действительно, это был колхозный яблоневый сад. Но времени вглядеться и тем более рассмотреть в темноте местность им не дали. Подошёл командир взвода, младший лейтенант Юдин, и приказал рыть и оборудовать окопы в полный профиль.
– Полуэктив, смотри, чтобы к утру всё было готово, – сказал Юдин и ушёл. Слышно было как он отдаёт те же распоряжения другим сержантам.
      Отделение приступило к сооружению окопа. Иван, первым начал копать землю, вдохновляя подчинённых на нелёгкую работу.
     Он сразу же понял, что им здорово повезло: земля была мягкой и податливой.
– Так, ребята, навались. Яблоки лопать будем утром. Да и от поноса это спасёт, можно будет выбрать спелые и без червей, – сказал Полуэктив, слыша шумное хрумканье охотников до витаминов.
– Опоздал, сержант, я уже одно съел. С охотки кажется, что – нормальные яблочки, – раздался возглас возрастного солдата Якова Крякина.
– Ну, вот, Яков, завтра-то и полезут из тебя червячки, – втыкая лопатку в землю, отозвался только что отошедший от дремотного состояния Кошкин и поэтому не успевший ещё ни рассмотреть, ни попробовать заманчивого плода.
– Пацан ты ещё, Кошкин. Червь – это не тот, который мы едим, а который нас ест. Хотя, червь, конечно, полезет… только толстый и такой вонючий, что беда, – усмехаясь сказал Крякин.
    Так, за шутками и прибаутками, очень быстро бойцы отделения вырыли свою часть окопа и  разложили боеприпасы и амуницию.
– А что, товарищ сержант, не выпить ли нам с устатку «наркомовских»? Да закусить сухариками? – спросил Лютый.
– Не советую, наверно, скоро взводный придёт с проверкой. Хотя… один-два глотка, пожалуй, можно, – с сомнением в голосе произнёс Иван. Он не знал, что будет в ближайшее время, не знали и его бойцы. Но почти все сразу же стали развязывать вещмешки. Выпив водки, кто сколько хотел, и закусив припасами НЗ, солдаты начали располагаться на дне окопа, намереваясь вздремнуть, пока появилась такая возможность
       Через некоторое время и слева, и справа от них установилась относительная тишина, которая изредка прерывалась звуками редких одиночных выстрелов.
Иван сидел на дне окопа и дремал, опираясь спиной на скатку шинели, прислонённую им к стенке окопа. Он не стал пить водку, потому что боялся, что от неё опять может разболеться
голова. После контузии это иногда случалось с ним.
      Сквозь дремоту он вдруг услышал сначала отрывистый свист какой-то птички. Потом птаха выдала красивую длинную трель, перешедшую в пощёлкивание. Минуты две пернатый певец переходил с одного тембра на другой, исторгая из себя сказочную, чудесную мелодию. Импровизируя и увлекаясь, он, видимо, сам восторгался тем, что делает, наверно, его просто распирало от своего умения и таланта. Но последовавший вдалеке выстрел спугнул птичку, и на этом её концерт окончился. «Жаль, – подумал Полуэктив, – так бы слушал и слушал. Да, война, брат, не даёт расслабиться. Интересно, что за птичка, может, соловей?» Ему никогда не приходилось слышать пение соловья или канарейки, да и ещё множества незнакомых ему птиц. Иван немного поразмышлял о том, как много он ещё не знает, как много придётся узнавать после войны. «Если выживу», – на этой мысли сон прервал его рассуждения.
      Оглушительный грохот заставил Ивана вздрогнуть и проснуться. Всем телом вжавшись спиной в стенку окопа, он почувствовал, как что-то несильно ударило его по голове, и тут же в окоп посыпались яблоки. Несмотря на то, что земля вокруг ходила ходуном, страх сменился сначала удивлением, а потом неподдельной радостью и почти счастьем; на голову сыпались не земля и осколки, а чудесные жёлто-красные молдавские яблоки.
      Яблоневый сад, словно от страха, дрожа всеми своими ветвями, сбрасывал самые вкусные, самые спелые плоды. Сад как будто говорил: «Прошу вас, люди, возьмите все яблоки, только не убивайте! Прошу! Умоляю! Заклинаю!»
       Иван, зажав уши ладонями, как и многие бойцы, выглянул из окопа, посмотрел в сторону, где были немецкие позиции. Ураганный огонь, открытый нашей артиллерией, вздымал там столбы земли, вверх летели камни, щепки, какие-то предметы. Клубы
чёрного дыма заволокли утреннее прозрачное небо, делая горизонт серо-чёрным.
       Артиллерийская подготовка продолжалась как никогда долго. Даже здесь, в своих окопах, уши закладывало так, что ничего практически не было слышно, что кричит твой недалеко сидящий товарищ. Потом вступили в дело «катюши». Огненные стрелы реактивных снарядов, пролетавших с характерным подвыванием и громким шелестом, поражали территорию противника, превращая её в территорию неимоверного ада. Вал разрушительного огня, выжигавшего всё на своём пути. Пекло, которое уничтожало и плоть и душу, живое и неживое. Закончилось всё ударами штурмовой авиации по опорным пунктам и огневым позициям фашистов.
       Когда канонада прекратилась, в воздухе на мгновение повисла тишина. Но тут же тишина оборвалась последовавшей командой, которая как эхо побежала по линии наших окопов: «В атаку! Вперёд!» Пустое пространство между нашими и немецкими окопами стало быстро заполняться передвигающимися фигурами наших солдат.
       Иван, повторив команду взводного, поднял своих людей и, чувствуя себя сначала оглушённым и придавленным, пошёл, на ходу приходя в своё нормальное состояние, а потом перешёл на медленный бег. Он готов был в любую минуту среагировать на немецкий встречный огонь, но такового не последовало. Было очень необычно, что немецкая передовая молчала. Как никогда быстро, фактически без сопротивления, наша атакующая цепь достигла вражеских траншей. Оборона противника практически была уничтожена. Траншеи, вырытые в полный рост, превратились в мелкие канавы. Почти все блиндажи были разрушены. На пути отделения Ивана Полуэктива попался только один чудом уцелевший блиндаж.
    Заскочив в него, Полуэктив, Кошкин и Лютый увидели странную картину. Все находившиеся в блиндаже немцы были мертвы, но на них не было видно следов ранений. Скорее всего, смерть наступила от высокого давления воздуха после разрывов снарядов и от удушья. Только в самом углу кто-то шевелился.
– Ребята, немного отойдите в сторону, чтобы видно было, – сказал Иван спутникам.
Кошкин и Лютый, насторожившись, отодвинулись от проёма.
Полоска света немного осветила дальний угол блиндажа. Тут же неожиданно раздался дикий вопль, похожий на вой зверя. Иван, инстинктивно отпрянув, рассмотрел в углу человека, который, вжавшись в угол, производил одной рукой какие-то движения.          Полуэктив едва не нажал на спусковой крючок автомата. Кошкин и Лютый тоже чертыхнулись, готовые применить оружие, настолько ужасным и нечеловеческим был крик.
      Иван рассмотрел, что немецкий солдат держит в руке перочинный ножик и как-то неуклюже машет этим ножом перед собой, словно отгоняет мух. Он ногой выбил нож из руки немца и готов был ударить его по голове, но в полоске света разглядел глаза солдата. Расширенные, почти белёсые зрачки немца, безумный взгляд, полоски высохших слёз на пыльных землистых щеках и взметнувшиеся, защищающие лицо руки остановили Ивана. Он уже что-то подобное видел в госпитале, только с нашим солдатом, который сошёл с ума. Поэтому ощутил, как на его душу накатила какая-то брезгливая жалость. Полуэктив повернулся к Лютому и Кошкину:
– Пошли, ребята, этот фриц рехнулся. Пусть тыл им занимается.
Сделав шаг к выходу, Иван остановился, потом возвратился к немцу, подобрал перочинный нож, сложил его, сунул в карман брюк и вышел наружу.
      В следующие полтора часа подразделения полка двигались практически без сопротивления по чёрной, выгоревшей местности, периодически натыкаясь на группы потрёпанных то румынских, то немецких солдат, сразу же поднимавших руки.
      24 августа был завершён первый этап операции двух фронтов – прорыв обороны и окружение ясско-кишинёвской группировки немецко-румынских войск. К исходу дня советские войска продвинулись на 130-140 километров.
     К 26 августа вся территория Молдавии была занята советскими войсками.
     31 августа 1944 года Ивану Полуэктову удалось побывать в Бухаресте, потому что войска 2-го Украинского фронта вошли в столицу Румынии, поддержав румынских повстанцев, выступивших против профашистского режима главы Румынии Иона Антонеску.
        Но буквально через сутки, по политическим соображениям, наши войска были выведены из Бухареста. Армия, в составе которой были дивизия и полк Ивана Полуэктива, была направлена в обход Южных Карпат по придунайской равнине и к концу сентября достигла румыно-венгерской границы.
                53

        Венгрия. Начало ноября 1944 года.
        Старший сержант Иван Полуэктив, совсем недавно получивший это звание и должность заместителя командира стрелкового взвода, ехал со своими бойцами в кузове американского «студебеккера», который в составе полковой колонны двигался к очередному рубежу, с которого предстояло продолжить наступление, форсировав реку Тиса.  Иван сидел и вспоминал строки из наконец-то полученного письма матери. Три года он ничего не знал о судьбе своих близких. И вот такое долгожданное письмо пришло. Он радовался, увидев знакомый красивый почерк мамы, но эта радость оборвалась, когда он дочитал всё, что в нём было написано:
«Здравствуй, дорогой сынок Ванечка! Как хорошо, что ты нашёлся, что ты жив и здоров. Радость моя безмерна, потому что я получала на тебя похоронку, и твоё воскрешение – просто чудо. Твоё письмо искало меня очень долго, потому что я сейчас пока живу у дальней нашей родни, Завьяловых. Не знаю, помнишь ли ты их. Наша хата сгорела ещё в конце 41-го. Но сейчас о наших родных. Слава богу, твой старший брат Дима жив и воюет где-то в Польше, недавно получила и от него письмо, пишет, что всё в порядке. Душа и сердце моё не хотят поверить в то, что Феди больше нет. Мне пришло извещение, что он погиб где-то в конце 43-го года. Нет и Маши, твоей любимой тёти Марии. Её уже на второй день, как немцы захватили Тряски, кто-то выдал, что она коммунист, и вместе с другими коммунистами расстреляли. Есть пока надежда на то, что остальные живы. Кирилл пропал без вести. Галю угнали в Германию. Молю бога, чтобы они вернулись. Ничего не знаю о Параше, пока никаких известий из Львова нет. Надеюсь на хорошее, но на душе неспокойно и очень тревожно. Конечно, оккупация сказывается на всём. Разруха, неустроенность и прочее, о чём нежелательно писать. Я держусь как могу. Сейчас пока работаю в школе, учу младших детей. Просто учителей не хватает, и меня, как грамотную, попросили в сельсовете обучать детей грамоте и письму, да и арифметике. Кажется, справляюсь.
Ванечка, прошу, – береги себя. Надеюсь на встречу с тобой после войны. Пиши мне обязательно. До свидания, дорогой мой. Целую и обнимаю. Мама».
      Грустные мысли бродили в голове Ивана. Он повторял и повторял про себя строчки письма. Его угнетало бессилие что-либо изменить, невозможность чем-нибудь помочь матери, которая, наверняка, нуждалась в участии и, может быть, просто в добром, ласковом слове. Зная её слабое сердце, Иван переживал за её состояние и здоровье. Он ещё позавчера ответил ей на письмо, пытаясь найти бодрые, успокаивающие слова, но получилось это у него как-то коряво и неуклюже; он был не мастер складно писать.
        Колонна остановилась на окраине венгерской деревушки. Солдаты по команде командиров как горох посыпались из машин: надо было размяться, принять пищу и немного передохнуть. Воспоминания привели Ивана к мысли, что для разрядки надо под горячую еду "дёрнуть" немного плескавшейся во фляжке водочки. Но показывать подчинённым свою слабость он не хотел. Подождав, когда основная масса солдат, озабоченная естественной нуждой, вернётся из находившегося рядом леса, он немного углубился в лес и принял залежавшиеся у него «наркомовские». Через пять минут он стоял уже возле походной кухни, получая горячую наваристую кашу.
      Когда после привала подразделения полка рассаживались по машинам, взводный Юдин подвёл к Полуэктиву средних лет венгра, который был одет в национальную одежду и держал в руках скрипичный футляр.
 – Полуэктив, возьмёте с собой в кузов местного мужика. Он попросился у комбата до следующей деревни, – сказал Юдин, всем своим видом показывая, что это не он нарушает запрет о том, что нельзя подсаживать никаких гражданских.
– Слушаюсь, товарищ младший лейтенант, одного человека ещё можно затолкать, – ответил командиру Иван, намекая, чтоони и так сидят один на одном, но ослушаться он не имеет права.
– Вот и хорошо, – сказал Юдин, усаживаясь в кабину. Колонна вновь двинулась по шоссе. Минут через пять венгр, видя, что его рассматривают со всех сторон не меньше десятка
пар глаз, и не все дружелюбно, раскрыл футляр, извлёк из него скрипку и смычок, бесцеремонно освободил себе пространство и заиграл.
Иван только один раз слышал, как вживую играет скрипка, это было ещё до войны в Харькове, когда он случайно с другом попал в один из дворов, где на балконе играл еврейский мальчик. То, что он услышал сейчас, заставило его замереть и всеми фибрами
своей души впитывать звуки красивой мелодии. Видимо, то же происходило и со всеми остальными бойцами.
Закончив играть первую свою композицию, венгр жестами показал, что ему надо пробраться к кабине. И все бойцы дружелюбно освобождали на скамейках место для прохода. Музыкант же, добравшись до кабины, повернулся лицом к сидящим в кузове, привалился спиной к кабине и стоя, торжественно приложив скрипку к шее, вскинул смычок. Это был зажигательный «Чардаш».
Скрипач виртуозно владел инструментом. Просто сумасшедший темп исполнения, звуки беснующейся скрипки под ударами быстрого смычка произвели на всех слушателей бешеный восторг и неизгладимое впечатление. Равнодушным не остался ни один солдат, потому что каждый из них ощутил мощь и притягательность как инструмента, так и человека, владевшего этим инструментом. «Чардаш» закончился, и многие бойцы стали хлопать в ладоши, а кто-то показывать большой палец вверх, высказывая своё восхищение. Но скрипач, не давая себе передышки и не дожидаясь окончания вспышки восторгов, вновь заиграл.
      Теперь скрипка пела, исполняя что-то потрясающе нежное, которое пронзало не только окружающее пространство, но и душу, а вместе с душой заставляло трепетать сердца людей, которые, кажется, должны были зачерстветь от всего пережитого и всего ужасного, что им довелось увидеть и узнать на этой страшной войне. Иван почувствовал, как комок подступил к его горлу. Тут же вспомнились и Оксана, и тётя Мария, и мама, и брат Федя. Он подавил нахлынувшую было волну слез и с укором на самого себя подумал: «Это водка проклятущая, чуть не опозорился перед ребятами». Но он зря беспокоился, сейчас, видимо, многие чувствовали себя как он. Они не смотрели по сторонам, они слушали завораживающие звуки скрипки, смотрели на музыканта, и почти каждый ощущал
трепет своей души, так или иначе переполненной страданиями, которые они пережили на треклятой войне и,почти наверняка, ещё предстоит пережить . Закончив играть, венгр по взглядам русских понял, что ему удалось глубоко затронуть их души. Он понял, что разбудил в них какие-то сокровенные, очень печальные мысли. Чтобы вывести их из этого состояния, музыкант вновь ударил смычком по скрипке, высекая им быструю танцевальную мелодию. Смена ритма действительно раззадорила и развеселила слушателей.
      Когда музыкант покидал машину, то почти все солдаты пытались пожать ему руку, тряся её, и всяческими жестами показать своё восхищение. Они до отказа набили его котомку продуктами от солдатского сухого пайка.
     «Студебеккер» тронулся, а на обочине дороги стоял венгр, растроганный вниманием русских солдат. Он по - театральному поклонился им вслед, а потом долго махал рукой, пока колонна не скрылась из вида.
               
                54
         После форсирования реки Тиса полк Ляхова на некоторое время оказался во втором эшелоне наступающих войск. В результате сужения полосы наступления батальон, в котором воевал Иван Полуэктив, оказался в глубоком тылу и расположился в лесу, недалеко от венгерского поселения. Примерно в полукилометре от этого поселения возвышался замок, который можно было рассмотреть невооружённым глазом.
     Хорошая, теплая для ноября погода, отдалённость от передовой и от вышестоящего начальства способствовали внутреннему расслаблению не только рядового, но и командного состава батальона.
      Иван сидел, привалившись спиной к дереву. Он только что закончил чистку автомата и от нечего делать рассматривал всё, что было вокруг. Бойцы отделения, выполнившие все его указания по чистке оружия и приведения себя в порядок, отдыхали. Офицеры удалились в командирскую палатку на совещание.
      В таких условиях вынужденного безделья всегда находятся люди, которые горят жаждой деятельности и поиском приключений, в их головах созревают дерзкие планы по поднятию своего и чужого настроения. Таковые нашлись, видимо, и сейчас, потому что через часа два в подразделениях батальона оказалось две деревянные бочки с вином, несколько кругов брынзы и живой петух.
      Кому и как это удалось всё добыть, осталось абсолютной тайной. Веселье началось с того, что молодёжь умудрилась напоить вином петуха, который  начал творить несусветные и трудноописуемые фортели. Толпа солдат, привлечённая смехом хулиганивших товарищей, образовала круг возле захмелевшей птицы. Иван, протиснувшись немного вперед, увидел обезумевшего петуха, который то истошно голосил, то высоко подпрыгивал, ожесточённо хлопая и махая крыльями, то падал на
бок, вскакивая и продолжая свой нелепый танец. В конце концов петух упал и больше не поднялся. Один из зачинщиков представления наклонился к птице и, пощупав петуха, констатировал:
– Братцы, всё в порядке, Петька заснул, не выдержал нагрузки славой. Представление окончено.
     Но веселье на этом не прекратилось. Заиграла гармонь. Застучали в такт мелодии ложки. Тайком, а где-то и открыто поглощалось вино, уже разошедшееся по фляжкам солдат.
Вскоре к Полуэктиву подошёл командир взвода Юдин:
– Полуэктив, ты трезвый?
– Так точно, товарищ лейтенант.
– Вот и хорошо. Иди в штаб батальона. Увезёшь донесение.
– Есть! – радостно вырвалось у Ивана. Его тяготило безделье, а также необходимость присматривать за своими подчинёнными, когда другие младшие командиры, сами расслабившись, «отпустили вожжи» и для своих бойцов.
      На всякий случай сказав при всех Лютому, что тот остаётся за старшего, Иван поспешил к палатке штаба батальона. Всё отделение радостно смотрело ему вслед; наконец-то можно было без оглядок приложиться к дармовому венгерскому вину.
Начальник штаба батальона капитан Родимов стоял у палатки и курил. Он был хмур, потому что был не доволен самим собой.
       Родимов временно исполнял обязанности командира батальона, раненного при форсировании Тисы. Он ругал себя за мягкотелость и слабоволие, за то, что позволил командирам рот манипулировать собой, за то, что фактически разрешил пьянку. Хотя он
предупредил командиров, чтобы никто не напился, а также чтобы строже и вовремя проверяли выставленный боевой дозор, но чувствовал и видел по их глазам, что это воспринимается ими как лишнее и ненужное. «С другой стороны, мы же в тылу. Что может
случиться?» – пытался успокоить себя начальник штаба.
      Увидев подходящего к палатке Ивана, которого он уже не раз отправлял с донесением в штаб полка, Родимов внимательно вгляделся в лицо и походку Полуэктива: «Нет, кажется, трезвый». Выслушав доклад Полуэктива, начальник штаба всё же спросил его:
– Ты не пил?
– Никак нет, товарищ капитан, – ответил чётко Иван.
– Отвезёшь в штаб полка донесение. Повезет тебя Бухтенюк. Вон, видишь – на мотоцикле сидит.
– Я могу и сам поехать.
– Сказано – с Бухтенюком. Скоро темнеть начнёт, – отрезал Родимов, – держи пакет, а теперь смотри, где штаб полка находится. – Капитан вынул из полевой сумки карту и показал место нахождения штаба.
    Через пять минут Полуэктив сидел в люльке трофейного мотоцикла, ехавшего по просёлочной дороге. Бухтенюк что-то невнятно напевал про себя. Осенний день заканчивался, становилось заметно холоднее. Проскочив мимо венгерского селения, поехали по накатанному шоссе, огибавшему озеро, на противоположной стороне которого виднелся лес. Над гладью озера начали появляться серовато-белые струйки тумана. Казалось, что вся окружающая природа начинает готовиться ко сну, постепенно затихая и успокаиваясь.В этой убаюкивающей тишине вдруг раздался выстрел, и пуля просвистела возле головы Бухтенюка. От неожиданности оба мотоциклиста вздрогнули. Бухтенюк, наклонившись и почти прижавшись грудью к бензобаку, газанул так, что Иван спиной ударился о край спинки сиденья. Несмотря на то, что выстрелов больше не было, Бухтенюк гнал мотоцикл почти на максимальной скорости, пока Иван не крикнул ему:
– Тарас, сбрось скорость, кишки все вытрясешь, да и развилку можем проскочить. Бухтенюк распрямился, сбросил газ и поехал медленней, постепенно успокаиваясь и приходя в себя:
– Вот холера, откуда эта вражина взялась? Напугал, сволочь такая, – обращаясь больше к себе, чем к Ивану, сказал Бухтенюк.
– Ничего, скоро на месте будем.
Остаток пути к штабу полка они проделали без приключений.
Два раза их останавливали на выставленных постах у самодельных шлагбаумов, но по паролю, данному капитаном Родимовым, их без проволочек пропускали вперед. В штаб полка, расположившегося в брошенной помещичьей усадьбе, Полуэктив заходил в сумерках, которые быстро накатили из-за густеющей пелены тумана. Ивану немного пришлось подождать, когда освободится дежурный по штабу, принимавший по телефону какую-то информацию.
В это время Бухтенюк решил попросить огонька у солдата, стоявшего возле флигеля. Когда солдат чиркнул спичкой, Тарас неожиданно увидел лицо своего двоюродного брата Андрея Бухтенюка.
– Ось так встреча, – вскричал обрадованно Тарас, – Андрюха, то ж я, Тарас, разуй свои гляделки.
– Тараска? Та я ж бачу, ты или не ты. От так да.
Братья обнялись и начали засыпать друг друга вопросами.  Андрей был
моложе и его призвали в армию из родных мест относительно недавно. Естественно, Тарасу хотелось многое услышать о родных, близких, односельчанах. Очень хотелось поговорить подольше , но скоро должен был выйти старший сержант.
     Тарас моментально придумал план возможности задержаться в штабе полка. И потому, когда из штаба вышел Полуэктив и надо было ехать, мотоцикл не завёлся.
– От же фрицевская железяка! Заводись, чтоб тебя… – театрально восклицал Бухтенюк, яростно вращая ручку газа, ударяя ногой по педали стартера, копаясь в местах расположения карбюратора и свечи. Представление закончилось пинком ноги по
заднему колесу и заключением:
– Свечу, надо менять, товарищ старший сержант. Да и темно уже, хоть глаз коли.
– И что предлагаешь? – спросил разочарованно Иван.
– Так шо? Туточки мой брат двоюродный служит. Сейчас поговорим, може, он знает, где свечку достать. Давай подкатим мотик вон туда к хате, то бишь к флигельку.
   Они вдвоём подкатили мотоцикл к флигелю, где располагался рядовой состав штаба полка.
    Здесь спектакль продолжился, только в исполнении уже двух артистов – братьев Бухтенюков. Полуэктиву предложили прилечь на место Андрея, пока они будут
разбираться с мотоциклом. Младший Бухтенюк притащил самодельный светильник, сделанный из гильзы снаряда.
– А вы идите пока приляжьте, приляжьте, товарищ сержант, – говорил Андрей, – у меня здесь есть гарный шофер, он поможет починить эту тарантайку. Сейчас его поищу.
– Сделаете – меня сразу же разбудите. Понял, Бухтенюк? – на всякий случай распорядился Иван.
– Есть, – ответил Тарас и, повернувшись, довольно улыбнулся; номер прошёл.
Полуэктиву ничего не оставалось делать, как зайти во флигель и, пробравшись среди отдыхающих от наряда солдат, улечься на указанное место. Минут через пять он уже спал.
Братья же сидели во дворе и потихоньку разговаривали, вспоминая родных и друзей. Наговорившись вдоволь, они тихонько вошли во флигель и, приткнувшись спинами к стене, тоже уснули.
Тарас проснулся первым, видимо, его напрягал обман, к которому он прибегнул не только из-за брата, но и из-за того вечернего выстрела (ночью ехать было ещё опаснее).
В небольшое окно едва пробивался слабый свет осеннего утра. Бухтенюк не стал торопиться, он сначала сходил "до ветру ", потом поднял брата и отправил его во двор к мотоциклу и только потом разбудил Ивана.
– Товарищ сержант, вставайте. Зробылы колымагу. Можно ехать.
    Выйдя во двор, Иван увидел густой туман, заполонивший всё окружающее пространство. Даже контуры здания, в котором находился штаб, едва были различимы в пелене тумана.
     Братья Бухтенюки стояли возле мотоцикла, всем своим видом показывая, как много сил им пришлось приложить для того, чтобы исправить «зловредный фрицевский» механизм. Андрей вытирал руки промасленной тряпкой, а Тарас тут же ударил ногой по педали
стартера, и мотоцикл сразу же затарахтел, выхлопывая едкий, вонючий дым.
– Ось так! Принимай работу, товарищ старший сержант, – отрапортовал Бухтенюк.
– Ладно, поехали! Не выпендривайся! Влетит же нам, по первое число, – сказал Иван, садясь в люльку.
     Пока они ехали, туман немного рассеялся. Понемногу прояснялись контуры окружающих мест. Солнце, настойчиво пробиваясь сквозь туман, своими лучами уничтожало водяную взвесь.
     Вот уже показались венгерское село и величественный замок, возвышавшийся над местностью.
     При подъезде к месту расположения батальона Иван обратил внимание на то, что никто из караульных боевого дозора их не окликнул, не спросил пароля;



вообще никого не было видно. Это было странно и непривычно. Мёртвая тишина стояла и на опушке леса, где размещались подразделения батальона. «Неужели все вчера перепились так, что теперь
дрыхнут без задних ног? Но командиры-то что?» – подумал Иван.
      То, что Полуэктив и Бухтенюк увидели, приблизившись к первым лежавшим на прогалинах между деревьями и палатками людям, заставило остановиться и броситься к неподвижным телам своих сослуживцев.
Сначала Иван пытался переворачивать на спину трупы, проверяя пульс, но все были мертвы. Глубокие раны на спинах, на шеях бойцов, лужи крови под ними или рядом с ними, положение тел говорили о том, что почти никто из наших не сопротивлялся. Их, в буквальном смысле, резали ножами и протыкали штыками.
        Мороз пробегал по коже Полуэктива от подобного мёртвого царства. Рядом шедший Бухтенюк, ошарашенный леденящей душу картиной, только и мог что повторять одну фразу: – Маты моя! Маты моя! – иногда растерянно добавляя: – Шо ж це таке?
        Ещё издалека Иван увидел возле штабной палатки чью-то сгорбленную фигуру, сидевшую на пеньке. Он сразу же побежал к этому одинокому человеку и увидел начальника штаба капитана Родимова. Родимов сидел и курил, щурясь от едкого дыма папиросы, а может, оттого, что он испытывал внутри себя. За эту ночь он превратился из двадцатишестилетнего молодца в уставшего, измождённого, с потухшими глазами человека.
        Иван начал, как положено, докладывать начальнику штаба, но тот оборвал его на полуслове жестом руки, означавшим, скорее всего: «Прекрати, не до этого!»
       Полуэктив и Бухтенюк в растерянности стояли перед капитаном, не зная, что делать, и боясь спросить его о произошедшем. Ситуация немного прояснилась, когда из-за деревьев показался старший лейтенант, это был командир третьей роты Онищенко. Ротный подошёл к Родимову:
– Товарищ капитан, в живых только трое. Они тяжело ранены и потеряли много крови. Одного я перевязал. Разрешите взять этих бойцов. Ротный показал рукой на Полуэктива и Бухтенюка.
– Бери, – равнодушно сказал Радимов и снова уставился глазами куда-то в пространство.
        По дороге к раненым Иван спросил ротного:
–Товарищ старший лейтенант, что же тут произошло?
– Что? Не видишь, что ли? Вырезали весь батальон ночью, в тумане. Мадьяры, мать их за ногу! Вырезали, как баранов, молча и без шума. Одного только Радимов шлёпнул, за палаткой лежит, – всё это ротный сказал с нескрываемой злобой в голосе и, видимо, только потому, что ему всё-таки надо было высказаться, выплеснув горечь от происшедшего. Он злился на себя, злился на Ивана с Тарасом, злился на всех мёртвых бойцов, злился, что нельзя ничего вернуть назад, злился на то, что теперь придётся отвечать.





 Старший лейтенант проклинал себя за то, что выпил вина из тех злополучных бочек, которые, скорее всего, появились не случайно в подразделениях батальона. «Наверняка мадьяры рассчитали неукротимую тягу русских к крепким напиткам, вот и подсунули специально бойцам вино. Ко всему прочему – туман…
Думай не думай, полный капец», – размышлял ротный, пока старший сержант и рядовой перевязывали тяжелораненого. Другого раненого перевязывать не пришлось, когда они подошли, он был уже мёртв.
       Через два часа на месте бесславно погибшего батальона работала следственная комиссия. Вместе с начальником штаба батальона и командиром роты был арестован старший сержант Иван Полуэктив, как заместитель командира погибшего взвода.
       Разбирательство было недолгим. Военный трибунал приговорил капитана Родимова и старшего лейтенанта Онищенко к высшей мере наказания – расстрелу. Иван Полуэктов был разжалован в рядовые, лишён правительственных наград и сроком на один
месяц был отправлен в штрафную роту.

                55
Штрафной ротой, в которую попал Иван, командовал тоже штрафник, бывший капитан, лишённый звания Героя Советского Союза, – Муса Хайруллин. Обычно штрафников не назначали командирами штрафных подразделений, но здесь было сделано исключение.
Такого смелого человека Полуэктиву ещё не приходилось встречать в своей жизни. Со стороны казалось, что разжалованный капитан не боится ничего и никого. За прошедшую неделю штрафная рота неоднократно участвовала в атаках на мощные укрепления, созданные фашистами перед Будапештом. Хайруллин своей бесшабашной храбростью и отвагой заражал штрафников, которые, глядя на бросающегося первым в бой командира, дрались зло и отчаянно.
       Иван вспоминал, как вчера ему пришлось впервые участвовать в рукопашной схватке. Штрафная рота, с гиканьем и улюлюканьем добравшись до немецкой траншеи, встретила упорное сопротивление фашистов.
      На Ивана набросился немец, который, отбросив в сторону "шмайсер" с пустым
магазином , успел схватиться одной рукой за ствол его ППШ и отвести его немного в сторону. Запоздавшая очередь, выпущенная Полуэктивым из автомата, изрешетила деревянное ограждение окопа, брызгая разлетавшимися в разные стороны щепками, но немца не задела. Гитлеровец, изрыгнув какое-то проклятье, набросился на Ивана, пытаясь одной рукой прижать его к стенке окопа, а другой извлечь из-за голенища своего сапога нож. Сразу это ему не удалось, потому что Иван выставил свою левую руку и давил на грудь немца.
        Немец, скрепя зубами и брызгая от напряжения слюной, уперся своим лбом в лоб Ивана, шипя:
– Шайсе, Иван!
      



 Глаза врагов встретились, в них отражались взаимное отчаяние и страх надвигающейся смерти. Ивану казалось, что голова, оказавшаяся между лбом фашиста и деревянной стенкой окопа, сейчас лопнет от бешеного давления. Он собрал всю свою волю, все свои силы без остатка и сумел оттолкнуть немца от себя и, выхватив из кармана ватных брюк недавно добытый в бою маленький «дамский» браунинг, выстрелил в немца. Фашист, готовый броситься на Ивана с вытащенным ножом, упал сначала на колени, потом сполз по стенке окопа, завалившись набок. Недоумение и неверие в происшедшее отразились во взгляде вражеского солдата.
       Иван, подобрав свой автомат, устало, с придыханием выдавил:
– Сам ты дерьмо, Фриц!
        А отдыхать времени не было, вокруг шла борьба: кто кого. На глазах Полуэктива Хайруллин, ударив прикладом автомата, размозжил одному гитлеровцу голову, а
второго пристрелил и побежал на выручку в дальний конец окопа, где немец, убив одного из штрафников, навалился на другого. Иван тоже было рванул в ту сторону, но вынужден был остановиться, потому что увидел голову немца, высунувшегося из поперечного хода сообщения и направлявшего "шмайсер" в спину Хайруллину.
        Вскинув ППШ, Полуэктив короткой очередью уложил фашиста.
Через несколько минут рукопашная схватка закончилась в пользу штрафников.
        Но радоваться было рано. Вскоре показались вражеские бронетранспортёры и самоходные орудия. Под прикрытием самоходок немцы выскакивали из бронемашин и цепью шли в контратаку. Не выдержав давления гитлеровцев, штрафная рота,
 



также как и другие наши подразделения, теряя личный состав и технику, вынуждена была откатиться на исходные позиции.
      Так было почти на протяжении всей линии фронта. Гитлеровцы и профашистские венгры, засевшие на хорошо укреплённых и подготовленных позициях перед Будапештом, в течение нескольких месяцев отбивали атаки наших войск, не давая двум фронтам
замкнуть кольцо окружения.
                56
        Месяц отбывания Иваном наказания в штрафной роте подходил к концу. Полуэктив за это время стал замечать в себе перемены. Изменения в нём были не в лучшую сторону.
        Он часто не мог сдерживать раздражение, когда видел чью-то бестолковость, особенно если подобное проявлялось в начальниках. Не стесняясь, стал ругаться матом. Видимо, сказалось и пребывание среди хулиганистых штрафников, чаще всего презиравших слишком правильных людей, которых они называли «законниками».
         Иван был уверен, что его наказание было абсолютно несправедливым и необоснованным. Оскорбления в адрес особистов и чванливых офицеров так и вертелись в его голове, готовые вырваться наружу. Он стал при случае выпивать и даже закурил, пытаясь дурманом заглушить в себе нервное возбуждение.
         Однажды на пути штрафников, преследовавших отступающих фашистов, оказался богатый дом, огороженный высоким каменным забором. Командир роты Хайруллин приказал взводу, которым, ввиду отсутствия офицеров, временно командовал назначенный им Полуэктив, прочесать поместье.
– Иван, проверьте все углы поместья, не скрылись ли там фрицы. У нас в тылу не должно остаться ни одного гада.
– Есть, – коротко сказал Иван и с пятнадцатью бойцами, оставшимися во взводе после последнего боя, отправился к воротам усадьбы. Но ворота были накрепко закрыты. Стуки и крики с требованием отпереть ворота ничего не дали.
– Тимошкин, гранату им, сволочам, – приказал Иван одному из штрафников, –остальные за мной, за угол.
        Через несколько секунд к взводу присоединился Тимошкин, а возле ворот раздался взрыв. Штрафники, возглавляемые Полуэктивом, стали заскакивать в образовавшийся проём.
        Рассыпавшись по двору, бойцы начали осматривать все строения. Иван подходил с двумя бойцами к входу в дом. когда из-за угла неожиданно вырвалась свора огромных собак, которые со злобным лаем понеслись прямо на штрафников, готовые разорвать в клочья незваных гостей. Хорошая реакция и меткость и в этот раз не подвели Ивана. Одной длинной очередью он сразу же уложил трёх псов, один из которых в прыжке свалился с раскрытой пастью возле побледневшего как мел Тимошкина. А потом вместе с другим бойцом,






Лавренюком, добил разъярённых собак. Стрельба, оглушительный лай и раздирающий душу визг умирающих животных заставили всех остальных штрафников кинуться в сторону шума.
       Многие из них, чего только не видевшие за время войны, морщась отворачивались от развороченных пулями тел собак.
      Несколько бойцов ворвались в дом и через некоторое время вытащили во двор упиравшегося человека.
– Полуэктив, похоже, вот этот гад натравил собак, слуги на него показывают, – рявкнул Лавренюк, со злобой дёрнув за рукав топорщившегося человека.
– Это не ест я. Мне приказаль. Я ест управляющий, – на ломаном русском языке сказал человек.
– Кто приказал? Убью, сволочь, если не скажешь! – грозно крикнул Иван, видя, как управляющий потупился, размышляя, говорить или нет. – Ну, говори! – и сделал выразительный жест автоматом.
– Это ест господин барон – хозяин, – произнёс удручённо управляющий.
– Где он?
– Я не знайт. Он ушёл.
– В усадьбе немцы есть или ваши – фашисты?
– Найн, – вдруг по-немецки ответил управляющий.
Иван подозрительно посмотрел на управляющего. Тимошкин, ещё до конца не успокоившийся от короткого испуга, выдавил:
– Да в расход его, гада, чтоб людей собаками не травил.
– Ты, Тимошкин, хочешь, чтоб тебе срок продлили или расстреляли за него? Забыл про приказ: гражданское население не трогать, – отрезал Полуэктив.
– Лавренюк, отпусти его, – сказал Иван солдату, крепко державшему управляющего за вывернутую за спину руку.
– А теперь, управляющий, иди вперед и показывай все закоулки, – приказал Иван венгру.
– Что есть закоулки, – непонимающе вымолвил управляющий, потирая вывернутую руку.
– Двери открывай. Шнель, говорю. Аллес открывай. Ферштейн? – сказал Полуэктив, перемешивая русские и немецкие слова и выразительно тыкая в постройки двора.
– Я поняль, – ответил управляющий.
Полуэктив приказал бойцам повторно осмотреть все комнаты дома, но это ничего не дало. Кроме слуг, в усадьбе никого не было.
– Ладно, спрятался барон, значит. А так хотелось посмотреть на живого барона да провести с ним политинформацию о вреде барской жизни, – с сожалением сказал Иван и направился в сторону только что осмотренного подвала. В подвале хранилось господское вино в огромных деревянных бочках.
– А вот тебе, барон, лекция о вреде алкоголя, – насмешливо произнёс Полуэктив и начал стрелять короткими очередями по бочкам. Из отверстий брызнули струи красного вина, заливая пол подвала. Иван подставил рот к одной из струек, сделал несколько
глотков и направился к выходу.





Часть бойцов, встревоженная услышанной стрельбой ,уже заскакивала в подвал. Они на мгновение замерли с вопросительными лицами, увидев спокойно идущего Ивана.
– Всё в порядке, мужики, пробу снимал, – спокойно сказал Иван, проходя мимо опешивших штрафников, – за мной, догоняем наших.
– Мать честная, столько добра пропадёт, – выкрикнул Тимошкин, быстро подскочил к ближней струе, набрал в сомкнутые ладони вина, хлебнул, но поперхнулся и начал откашливаться, приведя в весёлое настроение товарищей.
– Не в коня корм, Тимошкин, – смеясь говорил Лавренюк, а сам уже откручивал
колпачок фляжки. Другие штрафники тоже пытались отхлебнуть дармового напитка. Но сверху послышался голос Полуэктива:
– Хорош, хлопцы. Жажда жаждой, а труба зовёт. Всё, за мной!
– Ну вот, даже захлебнуться не дозволяют. Погибнуть, так сказать, смертью пьяных и счастливых, на зависть всем жаждущим, – сказал боец Паутов, вытирая со щеки брызги вина и спеша на выход.
– Да, счастье было неполным, – вторил Лавренюк, глядя в горлышко фляжки и закручивая её колпачок.
       Так, шутя и подталкивая друг друга наверх, все покинули подвал. Во дворе Иван построил бойцов в колонну по двое, чтобы убедиться, что все на месте, и штрафники покинули баронскую усадьбу. Тимошкин, намеренно пристроившийся в конце строя, сделал три шага в сторону, к неподалеку стоявшему управляющему, и коротким движением руки врезал тому под дых:
– Это тебе за собак! – И присоединился к своим товарищам, удовлетворённый свершившимся возмездием за свой пережитый страх.
                57
        Срок пребывания Полуэктива в штрафной роте закончился. Хотя по-прежнему штрафников бросали на самые горячие участки фронта, но Иван отметил про себя, что, в отличие от первого раза, данное пребывание в штрафной роте, по сути, мало чем отличалось от того, что приходилось ему переживать в обыкновенном стрелковом подразделении. Может быть, только большее ожесточение, связанное в обидой на начальство, на свою судьбу или на самих себя, в большей степени проявлялось в поведении и действиях штрафников. Видимо, поэтому вся ярость наказанных людей обрушивалась на головы фашистов.
        Полуэктива отправили в тот же полк, в котором он и воевал. Благодаря положительному рапорту командира штрафной роты Хайруллина Ивана восстановили в звании старшего сержанта.
       Должны были вернуть и награды, но штабной офицер сообщил Ивану, что машина с документами, в которой перевозились в том числе и изъятые у него орденские книжки и сами ордена, попала под бомбёжку и сгорела. Так Иван остался без заслуженных наград.
Конечно, он немного расстроился, но, дав себе установку, что «не в наградах счастье», на время забыл об этом происшествии.
      Снова приходилось начинать всё сначала, новые командиры, новые





подчинённые. Вновь его назначили командиром стрелкового отделения. Своё отделение он прозвал «интернационалом», и это было недалеко от истины: Патапов и Михайлов – русские,
Гаврелюк и Соловко – украинцы, Белькевич – белорус, Арутюнян –
армянин, Рахимов – таджик. Хорошо было то, что большая часть его солдат уже принимала участие в боевых действиях. Только Белькевич и Рахимов были необстрелянными бойцами. Правда, они прибыли из учебных подразделений и были обучены обращению с оружием, неплохо стреляли. Теперь им предстояло освоиться на фронте практически.
         Шёл январь 1945 года. Дивизии и, соответственно, полку, в котором находился Иван Полуэктив, не пришлось заканчивать Будапештскую операцию. Их повернули на другое направление, на северо-запад, в сторону Чехословакии. Так что Будапешт Ивану
удалось посмотреть только издалека, в бинокль, и только его одну
часть – Буду. Собственно, смотреть было не на что, город был почти полностью разрушен.

                58
Наступление, атака, бой. То стремительное продвижение, то окапывание и оборона. Свист пуль, взрывы гранат, вой снарядов и бомб, крики и стенания людей. И так почти каждый день, с небольшими передышками. Война превращается в работу. Работу страшную, кровавую и ожесточённую. Приходится убивать и убивать, иначе нельзя. Иначе убьют тебя. Налицо парадокс: твоё стремление жить противоречит стремлению жить твоего врага; жизнь убивает жизнь.
       Иван сидел в немецком окопе, занятом вчера, и невольно вспоминал прошедший день. За спиной у подножья невысокой горы виднелась освобождённая словацкая деревня. В этой деревне он лично вчера убил восемь фашистов. Конечно, сам Иван не считал, об этом ему сказал Арутюнян, который постоянно что-то скрупулёзно подсчитывал.      Ивана даже удивило такое количество уничтоженных врагов. "Сколько же мне пришлось за войну убить людей? Хорошо, наверное, что я не знаю сколько всего », –подумал Полуэктив и невольно сморщился, вспомнив развороченные тела немецкого пулемётного расчёта от взрыва брошенной им гранаты.
        Вчера «интернационал», поднятый им в атаку под ливнем немецких пуль, не отставал от своего командира отделения. Короткими перебежками они без потерь достигли первых домов деревни и начали гранатами и огнем из автоматов выбивать немцев. Иван крутился как волчок во все стороны, целясь и нажимая на спусковой крючок ППШ.
        В этот день он мстил, мстил фашистам за своих братьев и сестёр. Накануне он получил письмо от матери. Листок был весь покороблен от высохших капель воды. Прочитав письмо, Иван понял, что засохла не вода, а слёзы мамы, которые она не могла сдержать, потому что получила известие из





Львова: Прасковья, его сестра, была повешена фашистами вместе с сыновьями ещё в начале 42-го года, за участие в подпольной работе.     Поэтому злость, ненависть, отчаянная смелость руководили Иваном в этом бою. Он бросался на немцев, как раненый зверь, может быть, впервые не думая о гибели.
Его подчинённые, видя, как их сержант бесстрашно лупит немцев налево и направо, словно заразились от него тем же. Бежали, стреляли, крушили врагов, чудом оставаясь целыми и невредимыми.
        Всё было хорошо до тех пор, пока Рахимов не увидел на деревенской улице своих земляков из соседнего подразделения. Видимо, один из них был убит, потому что недвижимо распластался на земле, а двое других сгрудились возле убитого, причитая, молясь и забыв обо всём на свете. Рахимов рванулся к ним.
– Куда? Назад! –только и успел крикнуть ему вслед Иван.
         Но таджик очумело мчался к землякам. Раздался взрыв немецкой гранаты, и на открытом пространстве лежали уже четыре разбросанных тела. «Эх, ты, турок африканского Петра первого!» – зло подумал на своего солдата Иван, продолжая стрелять.    Бой закончился потерей ещё одного «интернационалиста»: в ногу был ранен Соловко. После боя командир взвода Дыховичный поблагодарил Полуэктива за отважные и умелые действия его отделения:
– Считайте, что медали у вас уже в кармане, я походатайствую за всех твоих бойцов, как ты их там называешь – «интернационал», да?
– Да. Только вот Рахимов погиб, – ответил Иван.
– Война, брат, что поделаешь. Я считаю, что потери минимальные. Сам знаешь, в таких атаках бывает гораздо хуже. Гораздо! – подытожил взводный.

                59
          В последние месяцы войны гвардии старший сержант Иван Полуэктив вновь воевал будучи наводчиком станкового пулемёта и одновременно командуя пулемётным отделением. Его расчёт был укомплектован опытными бойцами и поэтому отличался слаженностью действий, надёжностью, а главное – умением воевать и отважно, и расчётливо. Несмотря на молодость, прослеживалась настоящая солдатская мудрость и находчивость их младшего командира Полуэктива. Участвуя в ожесточённых
кровопролитных боях, пройдя всю Чехословакию с востока на запад, расчёт не потерял за это время практически ни одного своего бойца. Их отмечали благодарностями командования и представляли к наградам.
         И вот последний и стремительный рывок на Прагу. Короткие уличные бои. Соединение с зашедшими с запада танкистами. И всеобщее ликование наших бойцов и жителей столицы Чехословакии.
         9 мая 1945 года Иван Полуэктив запомнил навсегда. Чехословаки обнимали наших бойцов, пришедших на помощь пражским повстанцам. Женщины забрасывали весенними цветами советских пехотинцев и танкистов.





Ликование, поцелуи, глаза людей, светящиеся радостью и счастьем. И слёзы в тех же глазах, слёзы освобождения от фашистского гнёта, слёзы переживаний и потерь. Не обошлось и без своеобразного салюта, когда тысячи стволов стрелкового оружия были подняты вверх и из них палили с чувством безмерного, как небо, счастья, счастья свершившейся долгожданной победы и веры в светлое и прекрасное будущее. Но реальность, зачастую, не оправдывает надежды человека на лучшее.
         Вот и Ивану пришлось повоевать с немцами вплоть до 13 мая. Не сдавшиеся фашисты прорывались большими группами на запад к англо-американским войскам, надеясь на лояльность со стороны американцев. И «недобитки», как их называл Иван, были добиты.                Казалось бы, всё – конец, веселись и пой, но нет – несчастья продолжались.
        Война закончилась, но её последние отголоски больно ударяли по судьбам многих людей. В числе таких людей оказался и Иван Полуэктив.
        В конце мая Иван получил письмо. Незнакомый почерк на треугольничке как-то сразу насторожил его, а когда дочитал до конца, то был ошарашен и раздавлен горестным известием. Завьяловы, те дальние родственники, у которых жила мать, сообщали, что его мама умерла через несколько дней, после того, как пришла похоронка на старшего сына Дмитрия, погибшего в конце апреля под Берлином. Слабое сердце матери не выдержало ещё одного удара.
       Иван долго не мог прийти в себя. Вся его семья погибла. Он остался один. Сознание не хотело принимать эту ужасную действительность. «Проклятая война, проклятые фашисты», – только эти мысли звучали и звучали в его голове.
       От необратимости происшедшего, от невозможности что-то изменить хотелось по-бабьи завыть, забиться в истерике, но он был настоящим мужиком, который должен был стойко переносить все удары судьбы, несмотря на истерзанную, кровоточащую душу. И
потому Иван вновь прибег к обычному мужицкому приёму: он напился до полной невменяемости.
        Вскоре, когда Ивану предложили стать курсантом на курсах младших лейтенантов при штабе 53-й армии, он не раздумывая согласился. Война закончилась. Родных нет. Ехать некуда. Служба в армии была той спасительной соломинкой, за которую надо было хвататься. Естественно, для начала надо было стать офицером. Но через неделю учёбы на курсах последовал приказ Верховного главнокомандующего, и 53-я армия была погружена в эшелоны и отправлена на восток СССР. Курсанты, конечно, были отправлены вместе со своей армией.

                60
         Иван Полуэктив стоял у раскрытой двери товарного вагона, опираясь на поперечную доску, закреплённую в дверном проёме. Погода была хорошая:





яркое июньское солнце своими тёплыми лучами освещало дверной проем. Иван рассматривал мелькавшие мимо состава зеленые поля и леса. Потоки воздуха обдували лицо, заставляя периодически прищуриваться и находиться в какой-то сладостной полудрёме.
         Эшелон был в пути уже давно: пересекли Германию, Польшу, Белоруссию, европейскую часть России, а вчера позади остался Урал и началась Сибирь. Куда их везут, никто не знал, видимо, даже офицеры, а может быть, они  тщательно скрывали информацию.
        Впрочем, путешествие даже нравилось Ивану. «Пусть даже на ходу, пусть из двери или оконца «телятника», но всё же я посмотрю на нашу большую страну. Да, страна, действительно, огромная, не то что Чехословакия или Венгрия; едем-едем, и всё не кончается. Вот уже и Сибирь, а Сибирь на карте – это ж, такая величина необъятная. Куда едем? Скоро остановимся?» – думал Иван.
         Через некоторое время поезд начал замедлять ход, показались домики какой-то небольшой сибирской станции.  Неожиданно для всех состав остановился. Солдаты, радуясь редкой возможности размяться, высыпали из вагонов.
          Насыпь напротив большей части вагонов была высокой, и Иван как
под горку быстро спустился вниз на большую поляну, на другом конце которой проходила одинокая улица пристанционного посёлка. От домов начали отделяться группы мальчишек и девчонок, некоторые из них держали в руках полевые цветы. Девушки стали раздавать скромные букетики солдатам. Некоторые из них, называя фамилию, спрашивали, не встречался ли им такой человек: отец или брат. Солдаты, обрадованные вниманием детей, давали им что-нибудь из своего сухого пайка.
         Иван, стоявший немного в стороне от невольно возникшей суматохи, вдруг увидел девушку и замер, не веря глазам. Удивительное сходство фигуры незнакомки с фигурой Оксаны. «Неужели? Не может быть! – думал он, направляясь к девушке и убыстряя шаг. Девушка разговаривала с кем-то из эшелона и стояла к Ивану спиной; длинная русая коса,
ниспадающая до пояса, дополняла сходство. Полуэктив трепетно дотронулся рукой до плеча девушки и промолвил:
– Оксана?!
    Девушка от неожиданности вздрогнула, повернулась к Ивану лицом, конечно, это была не Оксана.
– Ой! Как вы меня напугали, – воскликнула молоденькая незнакомка, – вы ошиблись, товарищ военный, меня зовут Глаша. –
Она вопросительно и без стеснения смотрела на Ивана своими
серо-голубыми глазами, в которых отражались открытость и непосредственность.
– Да, извини, я уже понял, что ошибся, – немного смутившись, сказал Иван. Он хотел было отойти, но Глаша остановила его вопросом:





– А что? Оксана ваша где-то здесь живёт? Что-то не помню, чтобы у нас в Сорокуле была такая.
– Нет, это я так… сдуру, померещилось. Ты очень похожа на ту Оксану, – ответил он.
– Здорово! Как в кино! Я думала, так не бывает, – с неподдельной искренностью и детской наивностью воскликнула девушка.
– Как видишь – бывает.
– Интересно. Даже захотелось на неё посмотреть.
– Это невозможно. Она погибла.
    После этих слов Ивана возникла неловкая пауза. Глаша сочувственно смотрела на Ивана, который отвёл свой взгляд в сторону и бездумно смотрел вдаль.
– А хочешь, я тебе буду писать? Ну… вместо неё, – неожиданно для него сказала Глаша. И тут же, не дождавшись ответа Ивана, добавила:
–Только вот куда? Как тебя зовут?
В этот момент раздалась разноголосая команда: «По вагонам! По вагонам!»
– Иван Полуэктив, – наконец представился он, а сам смотрел, как солдаты спешно заскакивают в вагоны.
– А я – Ведрова, Ведрова Глаша.
Раздался лязг сцепок вагонов, и эшелон тронулся. Иван было дёрнулся к двинувшемуся вагону, но потом остановился, пожал Глаше руку и, догнав свой вагон, с помощью товарищей забрался в него. Он не видел, что девушка бежит за ним не отставая. Когда в вагоне он оглянулся, то удивлё– Ваня! Пиши! Тюменская область, Кашимский район, Сорокуль… Ведрова Глафира… Ведрова. После этого она остановилась и ещё долго махала рукой вслед уходящему поезду.
Иван стоял у раскрытой двери вагона и не слышал подколок и смеха товарищей, что-то вроде: «Вот Иван, так Иван – девку за несколько минут подцепил». – «А деваха-то – огонь! Шустрая!» – «А фигурка-то у неё «точёная», на загляденье. И пощупать есть за
что».
Он стоял и повторял про себя: «Тюменская область, Кашимский… Кашимский район, Сорокуль… Ведрова… Ведрова, написать. Надо написать. Кажется, запомнил, но надо куда-то записать адрес, чтобы не забыть. Надо же, боюсь забыть», – подловил он сам себя на этой мысли. Пока Иван не знал, напишет ли он девушке или нет . Её настойчивость удивляла и настораживала, такого не было в его Оксане.
Но она была симпатична ему – то ли тем, что внешне была похожа на Оксану, то ли тем, что она потянулась именно к нему. Да и он, кажется, не остался равнодушен к ней. Устроившись на своё место, Иван вытащил из вещмешка тоненькую тетрадку с офицерских курсов и записал в неё Глашин адрес.
– Что, Ваня, правда, зацепила девчонка? – спросил его Фёдор Шагов, с которым они за четыре месяца знакомства стали настоящими друзьями.
– Не знаю, Федя… Не знаю, – задумчиво произнёс Иван.
– По твоему виду – точно зацепила, – констатировал Фёдор, но тему не стал




продолжать, рассудив, что «дело хозяйское».
               
                61
        Больше сорока суток продолжалось загадочное путешествие. Постепенно офицеры и солдаты начали понимать, для чего их перебрасывают на восток, хотя до сих пор официально никто об этом не сообщал.
       Даурия. Середина июля 1945 года. Армейские эшелоны один за одним выгружались на станциях и маршем выдвигались на места дислокации. Политработники в подразделениях интенсивно начали вести свою работу. Предстояли боевые действия против почти миллионной японской Квантунской армии, расположившейся на северо-востоке Китая, в Манчжурии.
      В большинстве своём возрастные солдаты, надеявшиеся на скорую демобилизацию, взгрустнули о несбывшихся мечтах. Молодёжь, знавшая, что им предстоит ещё дослуживать в мирных условиях, восприняла этот неожиданный поворот по-разному. Кто-то из позднего призыва увидел возможность поучаствовать в новых приключениях, посмотреть теперь на Азию, может быть, удачно отличиться в предстоящих боевых действиях. Основательно навоевавшиеся молодые люди восприняли это как очередную воинскую повинность, которую неизбежно надо отслужить, окончательно покончив со всей нечистью, которая не даёт спокойно жить.
        Примерно так думал и Иван Полуэктив. Единственно, на что он досадовал: не удалось доучиться на курсах младших лейтенантов и стать офицером.
«Ну, ничего, япошек разобьём, доучусь, тем более, что курсы прикрыли на время», – размышлял Иван. Он опять был в своём пулемётном отделении.
       «Студебеккер», в котором ехали пулемётчики, подвывая двигателем шёл в полковой колонне, двигавшейся по безводной монгольской степи. Песчаная пыль от передней машины летела на бойцов, прилипала к потным лицам, хрустела на зубах. Солнце нещадно палило. Все бойцы изнывали от зноя, сухого ветра и противной колючей пыли, забивавшей глаза и нос. Постоянно хотелось пить, но приходилось экономить дефицитную воду.
       Так продолжалось в течение нескольких суток. Когда показались горы, поросшие деревьями, кустарником и травой, все обрадовались концу несносной полупустыни, местами переходившей в пустыню.
        Но радость была преждевременной: предстояло преодолеть Большой Хинганский хребет. Преодолеть в тех местах, где раньше, в лучшем случае, проезжали только одиночные конные повозки. Никогда здешние горы и сопки не видели такое количество техники и людей. В некоторых местах бойцам практически на руках или с помощью надрывающихся лошадей приходилось поднимать вверх технику. Все работали до изнеможения, ругаясь, матерясь, надрываясь, но понимая, что переход помогает сохранить тысячи жизней. Каждый надеялся, что это поможет сохранить и его собственную жизнь.
       Расчёт командования был на внезапность появления на обратной стороне хребта, где нет японских укрепрайонов, а значит, и подготовленных огневых





точек. Можно будет почти беспрепятственно развернуть войска в боевой порядок, создав глубокоэшелонированную линию наступления. Что позволило бы вовремя подстраховывать переднюю линию, вводя при необходимости второй эшелон и резервы.
       Полк, где находился Иван Полуэктив, как раз был во втором эшелоне стрелкового корпуса, созданного из соединений и частей двух армий Забайкальского фронта.
       9 августа 1945 года правительство СССР на основании соглашения трёх союзных держав и с целью обезопасить свои восточные границы объявило о начале войны с Японией.
         Внезапность появления советских войск на юго-восточной стороне Хинганского хребта привела к большому замешательству в рядах Квантунской армии, но, оправившись от первого шока, японцы яростно цеплялись за каждый населённый пункт Манчжурии, местами контратакуя наши войска.
       
                62

          Бой, состоявшийся 13 августа, для Ивана Полуэктива оказался последним боем в его жизни. Пулемётное отделение заканчивало подготовку позиции для своего расчёта, когда по окопам пробежала команда: «Приготовиться к бою!»
         Офицеры, явившиеся с оперативного совещания, занимали свои командные пункты. Для них, а тем более всех бойцов второго эшелона это было несколько неожиданно.
        «Значит, японцам удалось преодолеть нашу первую линию», – подумал Иван, ещё раз тщательно осматривая пулемёт, и крикнул, повторяя отданную команду:
– Расчёт, приготовиться к бою! Ну что, мужики, кто там говорил, что зря долбим эту проклятую землю? Вот «стонотам» и урок.
       Нравоучительный упрёк вырвался у него потому, что некоторые бойцы замучили его пререканиями и вопросами: «Зачем долбать тяжёлую каменистую почву ?"  "Японцами здесь и не пахнет…",  «это зряшное издевательство над простым народом».... Даже его друг Федя Шагов шепнул ему тихонько:
– Что ты, Ваня, зверствуешь? Земля ведь точно камень. Вряд ли окопы понадобятся.
– Ничего! Бережёного бог бережёт, а солдата – окоп. Копать, и точка, – рявкнул тогда Иван.
      И вот теперь Полуэктив чувствовал внутри себя какое-то внутреннее удовлетворение и даже ликование оттого, что он оказался прав, что пропитанные потом гимнастёрки, что набитые мозоли, что потраченные силы, что его упрямство – это всё не зря, это
всё сейчас понадобится. «А вон, похоже, и японцы».
       Действительно, колыхающиеся вдалеке точки начали увеличиваться, превращаясь в вертикальные полоски движущихся людей. Японцы шли как-то





отчаянно смело , в полный рост.
      Наши напряжённо ждали команды на открытие огня. И вскоре она последовала – коротко и ясно: «Огонь!» Иван дал короткую очередь по движущимся фигуркам. Его солдат-корректировщик молча показал ему большой палец. Значит, пули легли прицельно и куда надо.
       С японских флангов в ответ тоже застучали пулемёты, поддерживающие своим огнём японскую атаку. Их пули поднимали фонтанчики земляных брызг на бруствере наших окопов или свистели, издавая характерный короткий звук, похожий то ли на «фью», то ли
на «фьюти».
       Иван стрелял, замечая, что его стрельба даёт эффективный результат: японцы начали приближаться медленнее, залегая на некоторое время, потом опять вскакивая на ноги. Но всё же, несмотря, на видимые потери, японцы упорно продвигались вперед.
Вдруг в пулемёте Полуэктива заклинило ленту. Шагов быстро пытался поправить её и впопыхах немного высунулся из-за бруствера и тут же начал оседать на дно окопа.     Японская пуля попала ему прямо в висок, рядом с ремешком каски.
– Что с тобой, Федя? – спрашивал Иван, тормоша своего друга. – Федька, ты что? Но Шагов молчал, тонкая струйка крови побежала от его виска по подбородку. Он был убит наповал
– А-а! – отчаянно закричал Иван, кинувшись к «максиму» и пытаясь выровнять пулемётную ленту. Всё смешалось в его голове: и горечь от потери друга, и отчаянное положение оттого, что перекос сразу не удавалось устранить: «Через несколько секунд они ворвутся в наши окопы, и завяжется рукопашный бой». Уже видны были лица наседающих японцев, державших в руках винтовки с примкнутыми штык-ножами.
      В последний момент Ивану удалось загнать патрон на место, и он нажал на гашетку. Пулемёт изрыгнул длинную очередь, прочертив пулями грудь ближнего японца, который рухнул, как подкошенный, в трёх шагах от Ивана.
      Полуэктив успел дать ещё несколько очередей, заметно прореживая вражеские ряды. Но слева от него раздался взрыв японской гранаты, и что-то очень больно ударило его в бок, а ударная волна перевернула пулемёт . На какие-то мгновенья болевой шок отключил его сознание.
        Очнувшись на дне окопа, Иван увидел, что рядом с ним корректировщик Тимофеев стреляет из своего автомата, и все солдаты его отделения тоже ведут огонь из своего оружия. «Кажется, пронесло, отбились от самураев, мать их так. Но шкурку они мне всё-таки попортили», – подумал он, ощупывая левый бок рукой, которая после этого оказалась измазана кровью.
         В госпитале Иван Полуэктив пробыл около месяца. Ранение оказалось не тяжёлым, и через месяц он был выписан в свою часть. Война с Японией к тому времени была уже окончена. Начиналась служба в мирных условиях.
         





      Выпуск курсов младших лейтенантов прошёл без Ивана, поэтому он остался в звании старшего сержанта.
               
                63
Началось расформирование боевых частей и соединений.
Демобилизация Ивана Полуэктива не касалась, так как ему предстояло по возрасту ещё дослуживать примерно полтора года. По своей воинской учётной специальности он, естественно, дослуживал в стрелковом полку, который дислоцировался на Курильских
островах. Волей командования и, видимо, волей судьбы Иван оказался на острове Итуруп.
       Путешествие от Хабаровска до Итурупа часто вспоминалось
Ивану.
       В начале плавания погода стояла хорошая. Солдаты часто поднимались из трюма корабля полюбоваться просторами Тихого океана и стаями сопровождавших их касаток и дельфинов.Но разразившийся на третьи сутки шторм не только загнал солдат в трюм, но и заставил многих пострадать морской болезнью.
        Иван чувствовал всем своим существом, как корабль то уходит в морскую пучину, то его выбрасывает на гребень волны. Всё, что было в желудке, казалось, тоже поднимается вместе с желудком к горлу, то опускается вниз, сминая кишечник. Болтанка была непривычной для сухопутных людей и поэтому страшной.
     «Вот так Тихий океан, вот так тихий», – многократно повторял сидевший рядом с Иваном солдат, в испуге задирая глаза вверх, и неистово крестился, словно боялся, что вода сейчас хлынет на него сверху. Было удивительно, что многие делали то же самое, не стесняясь показать себя слабыми. За время шторма, кажется, никто не попытался даже пошутить. Только когда шторм закончился, кто-то в дальнем конце трюма громко сказал:
– Слава богу, братцы, что портки сухие, а то бы дышать было совсем нечем.
       Весь народ загудел, издавая сдержанный смех и как будто разом выдохнув.
       Вначале служба на острове была для Ивана занудной и даже тягостной. И не только для него, но и почти для всех фронтовиков. Дело было, в основном, в командире батальона, капитане Хлобыстине.
      Комбат во время войны служил в Приморье и не воевал. Для него главным было строгое выполнение военнослужащими всех уставов, а также жёсткая дисциплина и строгий порядок. Он был педантом до мозга костей. Даже Ивана, который всегда был за строгость и дисциплину, коробило от излишней придирчивости капитана.
      Комбату нравилось контролировать и указывать. Он лез в дела своих командиров рот и даже взводов, считая, что все они недостаточно требовательны к своим подчинённым. Перед строевой подготовкой Хлобыстин





лично проверял у солдат и сержантов чистоту подшитых воротничков, начищенность сапог, подтянутость поясных ремней и ещё многое другое. Наряды вне очереди сыпались как из рога изобилия. Ежедневная муштра на полковом плацу, отработка шага, поворотов, строевые приёмы с оружием проводились до гудения в ногах и пояснице.
      Фронтовики, прошедшие «огонь, воду и медные трубы», не привыкли к таким ненужным, на их взгляд, «маневрам». Они считали, что главному – умело воевать – они научились, и воспринимали происходящее как издевательство над ними «тыловой
крысы». Чаще всего именно фронтовики оказывались во внеочередных нарядах или на «губе», то есть на полковой гауптвахте.
     Однажды в казарме к Полуэктиву подошёл командир соседнего отделения, сержант Артём Головко:
– Иван, пойдём в умывальню, там что-то ребята хотят обсудить, все сержанты собираются.
– Ну, пошли. А что там за тайная вечеря?
–Толком не знаю, что-то насчёт Хлобыстина, – неопределённо ответил Головко.
В комнате для умывания "дым стоял коромыслом" в прямом и переносном смысле. Иван поморщился; он уже отвык от курева, так как бросил это пагубное занятие довольно давно, с твёрдой убеждённостью, что никогда больше в жизни не закурит. Еще немного подождав подходящих сослуживцев, заводилы открыли стихийное собрание.
– Братцы, сколько мы можем терпеть Хлобыстина? Издевается ведь, козёл, над нами, – начал маленького роста сержант, фамилии которого Иван не знал.
– Ну и что ты предлагаешь? Убить, что ли? Так я против, – сказал Головко.
– Да никто не собирается его убивать. А вот накатать бумагу и коллективно подписать её – вот это может дать результат.
– И что ты там напишешь? Что тебе лень да «неохота» выполнять уставы? – возразил один из присутствующих.
– Вообще, ребята, это попахивает 37-м годом, – хмуро сказал Иван, вспомнив, что за подобную "писульку" арестовывали его брата.
– Ты что, парень? Такой правильный, что аж противно? – зло, в упор глядя на Ивана, выдавил маленький сержант.
– Я думаю, что его надо весело наказать, чтоб помнил, – спокойно сказал Иван.
– Как? – почти в голос воскликнули присутствующие.
– Мои солдаты-фронтовики давно предлагали мне подшутить над капитаном, но шутка, конечно, злая и наверняка закончится разбирательством. Но это нам и надо. Я не решался, так как не знал, поддержат ли все такое предложение. Но теперь вижу, что терпение относительно Хлобыстина уже у всех лопнуло.
– Ну, говори же, Иван, что придумали солдаты, – нетерпеливо подгонял Головко.
– Я думаю, что сержанты-первогодки должны уйти, им ещё долго служить, и ни к чему им встревать в такие дела, – предложил Иван.
– Да, да, ребята, шнель, шнель отсюда, – согласились фронтовики и с шутками вытолкали из комнаты трёх «зелёных» сержантов.
Все оставшиеся сгрудились вокруг Полуэктива. Он тихим голосом начал




объяснять план наказания Хлобыстина. После услышанного все присутствовавшие, довольные остроумным планом рядовых, начали с прибаутками и шутками расходиться по подразделениям.
    Через день отделение Ивана заступало в караул. Наступил удобный момент для выполнения задуманного.
     Ночью,когда весь гарнизон спал, свободная смена караула аккуратно, не привлекая внимание дежурного по полку и его помощника, подпилила в уборной бруски, державшие доску с «очком». Дело в том, что уборная-туалет была построена по приказу чистоплюя Хлобыстина отдельно для офицеров штаба батальона. Но, зная придирчивость комбата, в эту уборную почти никто из офицеров, кроме Хлобыстина, не заходил. Кроме того, солдатами было подмечено, что ежедневно утром, точно в 5-50, Хлобыстин выходил во двор и первым направлялся в уборную.
      Этот график он почти никогда не нарушал, так что «заговорщики» были уверены, что первым на подпиленном «очке» окажется именно комбат. Так и вышло.
      Майское утро было прекрасным, и Хлобыстин, насвистывая себе под нос какую-то весёлую мелодию, направился в сторону туалета. Он не знал, что из окна казармы за ним  наблюдают несколько пар глаз.
      Ничего не подозревая, комбат закрыл за собой дверь и, ступив на подпиленную доску, рухнул в выгребную яму. Больно ударившись локтем о надломленную доску, он завалился набок, измазавшись фекалиями. Ошеломлённый неожиданным падением, он не сразу поднялся на ноги, но вонь, бившая в нос, заставила действовать. Комбат не стал кричать, он только громко выругался матом. Ему надо было выбраться поскорее, до подъёма, чтобы не предстать перед своими подчинёнными в таком неприглядном виде. Капитан ухватился за край целой доски пола, но грязные руки скользили, и поэтому пришлось их вытереть о штанину собственных галифе. Это помогло.
       Подтянувшись на доске, он вылез из выгребной ямы. Но нрав въедливого контролёра остановил его от немедленного бегства. Хлобыстин распахнул дверь туалета и внимательно осмотрел место происшествия. Свежий подпил показывал, что его падение было не случайным.
      «Паскуды! Вы у меня ответите за это! Умоетесь этим же дерьмом!» – угрожал он неизвестным злоумышленникам на ходу, спеша скрыться в своей комнатке.
       А из окон казармы ему вслед смотрели десятки пар злорадствующих глаз, потому что в этот день команда «Подъём!» прозвучала раньше на восемь минут для того, чтобы солдаты могли насладиться незабываемым зрелищем: комбатом в дерьме.
      Конечно, расследование данного происшествия началось незамедлительно. Были написаны десятки объяснительных и рапортов. Пострадавшая сторона требовала сурового наказания виновных. Но несмотря на все старания комиссии, прибывшей из округа, конкретные зачинщики и исполнители не были





выявлены, настолько сплочёнными и решительными оказались солдатские массы.
      Наоборот, Хлобыстин, рассчитывавший сурово наказать виновников своего позора, был отстранён от командования батальоном и отправлен в другую часть, на Большую землю. Вместо него был назначен другой комбат, который был тоже требовательным, но справедливым человеком, без излишнего фанатизма и «закидонов».
      Служба для Ивана, как и для других военнослужащих, пошла в нормальном размеренном порядке.
        А через некоторое время Полуэктива назначили на должность старшины роты. Данная должность предполагала много хозяйственных и снабженческих дел, а поэтому некоторую свободу действий и, часто, принятие самостоятельных и нестандартных решений.

                64
         В личном плане жизнь Ивана так же стала повеселей. Ещё в феврале он решил написать Глаше Ведровой, просто так, от нечего делать, чтобы заполнить время досуга.      Иван даже на некоторое время забыл об этом. Но месяца через два получил от Глаши ответ. Её письмо было обо всём на свете и как будто ни о чём. Однако Иван почувствовал, что ему нужна эта девчачья письменная болтовня.
        Он сразу же ответил, описывая необычную природу острова и всё, что для него было в диковинку. Письма от Глаши стали приходить часто, не реже двух, а то и трёх в месяц, значительно чаще, чем он на них отвечал. Переписка постепенно сближала их.
       Оказалось, что многие жизненные вопросы их волнуют одинаково или, по крайней мере, взгляды не сильно расходятся. И он, и она постепенно вырисовывали в своём сознании портреты друг друга, которые у него и у неё получались очень привлекательными, подходящими для развития серьёзных отношений и намерений.
        Общее настроение у Ивана улучшилось. Он с удовольствием окунулся в работу старшины роты.
         В распоряжении Ивана был мотоцикл с коляской. Он брал одного-двух солдат, и они занимались заготовкой свежих продуктов, особенно рыбы. Такого количества разнообразной рыбы Полуэктиву никогда не приходилось видеть, как, впрочем, и всего того, что было на Итурупе. Ивана восхищала природа острова. Он раньше и не подозревал, что на Земле есть такие места. Смесь земного и как будто неземного. Вершины вулканов, долины с горячими источниками, фонтанирующими парящими струями. Реки, кишащие лососевой рыбой, идущей на нерест. Застывшие, как изваяния, выбросы вулканической породы, превращавшие такие места в неведомо-загадочный «инопланетный» пейзаж.
       





     Летом изумрудная трава покрывала плотным ковром одну сторону скал, когда другая сторона оставалась голой и обрывалась отвесно в Охотское море. А с другой стороны острова о берег бились волны Тихого океана, и цвет их менялся в зависимости от погоды: от лазурного и синего в солнечный день, до серого устрашающего в шторм и ненастье. Удивительно было смотреть на цветы и другие растения, росшие одинокими цветными пятнами, казалось бы, в самых невозможных местах: прямо на гранитных камнях, в расселинах скал и вообще где попало. Часто приходилось видеть и разнообразных животных от ондатр, морских выдр, лис до здоровенных бурых медведей.
        Однажды Иван выехал на мотоцикле с рядовым Игнатом Семёркиным, чтобы наловить свежей рыбы. Последнее время такую «рыбалку» только условно можно было назвать ловлей рыбы. По существу, это было браконьерство чистой воды. На реке выбиралось место, подальше от гарнизона и от поселений местных жителей айнов и японцев, которые пока ещё жили в разбросанных по острову хуторах. Иван, с ведома начальства, прихватывал с собой один-два небольших брикетика динамита и обыкновенную рыбацкую сеть. Сеть ставили рядом с выбранным местом поперёк русла реки, только ниже по течению. Иван зажигал фитиль и бросал динамит в воду, глуша рыбу. Оставалось только собрать с поверхности всплывшую рыбу или вытащить её вместе сетью. Так сделали и в этот раз. Когда рыба была собрана и уложена в люльку мотоцикла, Иван, взяв карабин, который в таких поездках был всегда с собой, сказал Сёмёркину:
– Игнат, посиди здесь, я схожу посмотрю. Может, удастся подстрелить какую-нибудь дичь, для разнообразия.
       Игнат молча кивнул головой; он совсем не против был немного побездельничать.
Полуэктив двинулся вверх по поросшему кустарником и редкими хвойными деревьями склону горы. Походив с полчаса и не обнаружив поблизости никакой дичи, Иван решил вернуться. То, что он увидел на берегу возле мотоцикла, заставило его сначала
остолбенеть, а потом вскинуть карабин. На Игната наступал огромный медведь. Видимо, запах рыбы и возможность полакомиться «надурнячка» привлекли зверя. Семёркин пятился от косолапого и неотрывно смотрел на него. К несчастью, Игнат находился как раз между Иваном и медведем.
      Тогда Иван встал для большей устойчивости на колено и начал тщательно целиться, но спина Семёркина частично заслоняла медведя. Вдруг солдат запнулся о камень и начал валиться набок.
       Медведь встал на задние лапы, издал злобный рык и уже готов был броситься на свою жертву.
       Иван, воспользовавшись моментом, нажал на спусковой крючок. Зверь, как подкошенный, рухнул в нескольких сантиметрах от Семёркина.
      Полуэктив подбежал Игнату, тот уже поднялся на ноги и опасливо смотрел на лежащего медведя:
– Фу, я думал – каюк мне. Почти через всю войну прошёл – и ничего. А тут –зверюга. И здрасьте вам, Игнат Петрович, гроб с музыкой. Спасибо, старшина,





спас.
– Да ладно. Что ещё оставалось делать?
– С одного выстрела такую махину завалил! – восхитился Семёркин.
– Карабин мощный, да и патрон хорош, – сказал Иван, пытаясь уйти от продолжения хвалебных речей в свой адрес. И тут же перевёл разговор:
– Что будем делать с тушей?
– Надо для начала кровь пустить, а потом уж разделывать тушу. Я немного видел, до войны, как скот забивают.
– Ну раз видел, займись. Кровь пускают, чтобы мясо не пропало. Но не знаю, едят ли медвежье мясо или нет?
– Я тоже не знаю, – ответил Игнат, подходя к медведю с ножом.
– Ладно, выпускай кровь. Увезём рыбу в гарнизон, а там, может быть, найдутся настоящие охотники, подскажут, что делать с косолапым.
      Действительно охотники нашлись, и на следующий день солдаты попробовали медвежьего мяса. Мясо оказалось вполне себе ничего, хотя знатоки говорили, что осенью оно бывает гораздо вкуснее и полезнее. После просушки медвежью шкуру подарили командиру полка.
      Много чего приходилось делать Ивану Полуэктиву в должности старшины роты. Даже заниматься собирательством ягод и трав. Полковой врач озадачил сбором шиповника, который хорошо помогал солдатам от цинги. Шиповник на острове был необычайно крупным, а напиток из него вкусным, а главное – полезным.
      Иван всегда был чем-то занят, это ему нравилось. Время службы летело быстро. Питание было разнообразным и качественным, он даже пополнел, набрав несколько лишних, на его взгляд, килограммов.
               
                65
       Весной 1947 года срок службы Полуэктива закончился. Ему вновь предложили остаться в армии. Но теперь он мечтал о другом. Он мечтал встретиться с Глашей Ведровой. Письменное общение просто взывало к такой встрече. Да и профессию не надо было выбирать, он практически был уже агрономом, надо было только получить справку из техникума, подтверждающую его учёбу, и освежить знания на краткосрочных курсах земледельцев. По его просьбе, Глаша узнала и сообщила в письме, что такие курсы бывают в их районном центре, который находится в сорока километрах от станции, где она живёт. Иван твёрдо решил ехать в Западную Сибирь, а не на Украину, где не было ни дома, ни родных.
         Полуэктив стоял в тамбуре вагона и смотрел в приоткрытое окно. Размеренный стук колёс, плывущие мимо поля и взгорья, леса и реки, полустанки и селения поддерживали в нём романтический настрой. Он радовался простору и свободе, природной красоте,
пробегавшей перед его глазами.
         





 Иногда Иван пытался представить будущую встречу с Глашей, при этом он вытаскивал из нагрудного кармана гимнастёрки её фотографию, полученную в одном из писем, всматривался в снимок, но вместо снимка в сознании вырисовывался тот живой облик молоденькой девушки, с открытым простодушным светящимся взглядом.
       -«Переписка перепиской, а как будет в жизни? – в который раз думал он, поглядывая в окно. И в очередной раз всё закончилось мыслью: – Что будет, то и будет. Скоро увижу».
          Сойдя на станции Соркуль, Иван зашёл в небольшой, ухоженный, почти пустой вокзал. Осмотревшись вокруг, он решительно направился к окошечку кассы. Средних лет кассирша от нечего делать поправляла причёску, глядя в зеркало.
– Девушка! Вы местная? – спросил Иван, наклонившись к окну.
– Мы здесь все местные, солдатик, – игриво ответила кассирша.
– А не могли бы вы мне подсказать, где Ведровы живут? – продолжил разговор Иван.
– Могу, касатик, могу. А ты кто им будешь?
– Да так… знакомый, – смущённо сказал Иван.
– Пойди на ту сторону вокзала, я выйду покажу, – с удовольствием сказала кассирша, которой, видимо, было скучно сидеть без дела.
Иван прошёл через сквозную дверь и начал рассматривать открывшуюся перед его глазами улицу. В это время к нему подошла кассирша:
– Смотри, солдатик. Вон видишь большущий тополь, а рядом с ним два дома. Так вот маленький домик – это и есть хата Ведровых.
– Спасибо за помощь, – отблагодарил женщину Иван.
– Не за что, всегда рада помочь. Особенно женихам. Ты ведь жених? – любопытствуя, спросила кассирша.
– Да нет пока, – опять немного смутившись, промямлил Полуэктив.
– Ты это брось «нет», должно быть – да! К кому-то из девок ведь наверняка?
– К Глаше.
– К Глашке!? Свезло тебе, парень. Девка – огонь: работящая, рукодельница, шустрая. Не раздумывай – женись. Что лыбишься? Точно-точно тебе говорю, – как из пулемёта выпалила кассирша.
– Ладно, ладно, разберусь. Спасибо, я пошёл.
Иван развернулся и быстрым шагом удалился от словоохотливой женщины.
Он шёл по пыльной улице, на которой дома стояли только с одной стороны, а с другой, через широкую поляну, проходила железная дорога.
        Подойдя к неказистому маленькому домику с палисадником, в котором рос тот самый ориентир – могучий тополь, Иван на минуту остановился, а потом решительно открыл незапертую калитку.
       Во дворе, возле колодца он сразу же увидел Глашу, которая доставала ведро с водой. Услышав скрип калитки, девушка глянула в сторону Ивана, бросила ведро и кинулась к нему. Подбежав, она обхватила его своими маленькими руками, как-то по- детски, зажав его руки так, что он вынужден был





стоять как по стойке смирно, и прижалась головой к его груди, шепча:
– Ваня! Ты приехал?!
      Потом освободила его руки от своих объятий, нежно взяла ладонями его лицо и чмокнула в щёку. Иван стоял, не зная, что делать, потом обнял её за плечи и замер вместе с ней. Для него стало понятным, что у него появился близкий человек, с которым
можно будет поделиться своими сокровенными мыслями и мечтами. Начиналась новая, неизведанная жизнь.




                Вместо эпилога
         Дойдя в своих воспоминаниях до этого места, Иван Семёнович перевёл взгляд на портрет жены, висевший на стене рядом с его портретом. «Да, Глаша, Глаша, была ли ты для меня всем? Не знаю».
         Даже спустя более полусотни лет совместной жизни он не мог точно и безоговорочно сказать самому себе, была ли для него Глаша «временным помутнением», обыкновенным зовом природы или любовью, любовью трудной, в которой до «ненависти один шаг».
«А может ли вообще любовь быть трудной? Наверно, если трудная, то это уже не любовь, а так, сосуществование, привычка. А чёрт её знает, может или не может?» Эти его мысли прервал звук от поворачиваемого в двери ключа и прозвучавший от порога голос сына:
– Ну что, пап, как дела?


                (Конец 1-й книги)