Ёжики, кактусы и планеты

Карина всегда носила с собой невидимый груз. Он не был тяжёл физически, нет. Он был соткан из взглядов, из полувздохов, из пауз в разговоре, из тысяч микроскопических ожиданий, которые, как липкая паутина, опутывали каждое её движение. Его имя было «Что подумают люди?».

А потом мир изменился. Тихо, без предупреждения, словно кто-то выключил фоновый шум, который звучал всю жизнь. Осуждение исчезло.

Сначала она не поняла. Выйдя на улицу в разноцветных носках, не парных, просто потому что один был с ёжиками, а другой с планетами, она ждала. Ждала укоризненного взгляда, усмешки, ощущения собственной нелепости. Но взгляды прохожих, если и скользили по ней, были пусты, как чистое небо. Они не видели её носков. Они были заняты собой. И в этой занятости не было ни злобы, ни одобрения — было лишь великое, всепоглощающее безразличие.

И тогда лёд в её груди дрогнул.

Она остановилась посреди тротуара, подняла лицо к солнцу и засмеялась. Громко, без причины, счастливо и немного безумно. Смех звенел, бился о стены домов и уплывал в вышину, а прохожие просто обтекали её, как воду обтекает камень. Никто не обернулся.

Это было освобождение.

Она купила себе пирожное. Одно-единственное, с розовой глазурью, села за столик в кафе и ела его, не листая телефон, не думая о делах, не укоряя  себя за лишние калории. Она просто чувствовала, как сладкий крем тает на языке, и это было маленькое, совершенное удовольствие, принадлежащее только ей.

Карина позвонила матери. И вместо привычного отчёта об успехах и сдержанных ответов на вечное «ну когда уже замуж?», она сказала: «Знаешь, мам, я сегодня купила очень красивый кактус. И я так счастлива». И мать, на том конце провода, после паузы сказала не «какой вздор», а: «Он колючий?.. Наверное, ему нужно много солнца». И они поговорили о кактусах. Впервые за много лет.

Она стала пробовать. Носила то, что нравилось. Говорила то, что думала, не выверяя каждую фразу на предмет возможного подтекста. Она могла запеть на улице, если в голове крутилась мелодия. Могла сесть на лавочку и просто плакать, если было грустно, и слёзы высыхали на щеках, не смытые стыдом.

Она обнаружила, что её «я», которое она так тщательно прятала под слоем правильности и удобства, оказалось вовсе не уродливым и нелепым. Оно было… живым. Оно любило странные фильмы, тихую музыку по утрам, долгие прогулки в одиночестве и возможность молчать в компании, не испытывая вины.

Страшный суд под названием «общество» был вечным залом заседаний в её голове. Но однажды она оглянулась и поняла, что зал пуст. Присяжные разошлись. Судья удалился. Осталась только она — и бескрайнее поле её собственной жизни, на котором, наконец, можно было построить что угодно.

И Карина поняла страшную и прекрасную правду: всё это время она сама была и тюремщиком, и узником. Она сама отбирала у себя эти минуты тихой радости, эти всплески искренности, эти чудачества, которые делали её — ею. Она обкрадывала себя из дня в день, добровольно платя непосильную дань призраку — мнению несуществующих судей.

Мир не стал идеальным. Он стал честным. Безразличие окружающих оказалось не холодной пустотой, а чистым холстом. И на этом холсте она, наконец, начала рисовать свой собственный, единственный и неповторимый портрет. Со всеми ёжиками, планетами и кактусами