1925 ГОД

«Утром я побывал в Зоологическом саду, а теперь вхожу с приятелем, постоянным моим собутыльником, в пивную: голубая вывеска, по ней белыми буквами начертано "Львиная Брага", и сбоку подмигивает портрет льва, держащего кружку пива. Усевшись, я рассказываю приятелю о трубах, трамваях и прочих важных вещах».
В.Сирин (В.В.Набоков) «Путеводитель по Берлину».



НОВЕЛЛА ПЕРВАЯ.
ЛОНДОН, 25 мая 1925 года.

Молодой газетчик только что прочитал новый роман Герберта Уэллса «Люди как боги» и быстро строчил на старом ундервуде критическую статью. В романе был герой по имени Барнстейпл, который работал в газете The Liberal и собирался в отпуск. И надо же: газетчика, строчащего рецензию на ундервуде, тоже звали Барнстейпл, он тоже работал в лондонской газете The Liberal и планировал провести это лето где-нибудь за городом, в Кенте, а может и в Девоншире. Такое совпадение окрылило молодого человека, и он быстро заполнял лист бумаги привычными речевыми оборотами, отпивая иной раз небольшие глотки от стоящей рядом чашки чая:
«Хотя мистер Герберт Уэллс написал свои самые главные и самые сильные произведения между 1895 и 1905 годами, он продолжает писать, заметно слабее, чем раньше, но при этом столь же выразительно. Почти все, написанное автором в последние два десятилетия, можно подвести под категорию публицистики, но ведь и публицистика заслуживает внимания».
Мистер Барнстейпл помедлил, закурил сигарету, дал себе зарок подробнее остановиться на содержании романа и поспешил записать то, что ему показалось наиболее интересным, что необходимо донести до читателя в любом случае:
«Главный шок этого будущего состоит в его несоответствии нашему настоящему. Но, когда мы имеем дело с будущим, мы должны понимать, что оно – будущее – не появляется по волшебству, а прорастает уже здесь – в нашем настоящем. И это не пресловутый британский консерватизм. Просто мы зачастую не замечаем этих примет грядущего, до тех пор, пока они не примелькаются настолько, что становятся неотъемлемой частью нашей жизни».
«Герои, подобранные Уэллсом, конечно карикатурны и изображены сатирически – эдакие столпы отживших обычаев и отмерших представлений, которые поминутно возмущаются образом жизни и представлениями представленных в книге утопийцев, но выпустите этих людей на нашу обычную лондонскую улицу 1925 года, и они найдут не меньше объектов для возмущения».
«Например, пришельцев из нашего мира шокирует скудная одежда на местных жителях, но разве наши спортсмены на кортах или футбольных стадионах, столь же скудно одетые, не напоминают ли лучшие образцы античной скульптуры? Перед нами всего лишь общество, в котором спорт стал образом жизни. И здесь мы видим нечто уже привычное».
«Сложнее политическая и экономическая подкладка этой утопии. Анархическая система управления этим утопическим обществом может вызвать удивление, если только забыть, что мы, британцы, вообще не очень любим вмешательство правительства в нашу жизнь и с недоверием следим за констеблем. Отцом анархизма можно считать нашего соотечественника Уильяма Годвина. И если два джентльмена прилично ведут себя в обществе, им вряд ли занадобится полицейский. В прошлом веке британский средний класс выучился правилам приличия, и теперь очередь дошла до простонародья. В этом смысл успехов на выборах Лейбористской партии, в результате чего ее вожди и рядовые члены вольются в британское общество, в том числе высшее».
«Экономика, построенная на кредите, вызывает любопытство, но создать ее даже за три тысячи лет не так-то просто. Социалисты, к коим принадлежит мистер Уэллс, много чего обещают бесплатно, но они не могут не учитывать, что это бесплатно также не является по волшебству и должно столько-то стоить. В малых экономических системах, например, когда лавочник в лавке при фабрике отпускает рабочим продукты в долг, это работает уже давно. Будет ли это работать в национальном или во всемирном масштабе?»
«Одним словом, любое будущее не так уж отличается от нашего привычного настоящего, как принято думать. Прогресс происходит в результате эволюции, он основывается на предыдущих достижениях».


НОВЕЛЛА ВТОРАЯ.
РАЙЗИНГ-СИТИ, НЕБРАСКА.

В тот же день и час, но только шестью часами позже по причине вращения Земли, в той части штата Небраска, где цивилизация уступает место первозданности, в молочном баре Райзинг-Сити сидел за стаканом молока 15-летний сын фермера Джон Гласхауэр и предавался мечтам.
Он не замечал ни стада коров, которых гнали по дороге мимо молочного бара, и которые оглашали окрестности неожиданно звучным ревом, ни лежащей рядом газеты Omaha World-Herald, кричащей заголовками: «ИТАЛИЯ ОТДАЕТ ДАНЬ СВОИМ ПОГИБШИМ НА ВОЙНЕ», «БОЛЬШОЕ ЖЮРИ ПРЕДЪЯВИЛО ДЖОНУ СКОУПСУ ОБВИНЕНИЕ В НАРУШЕНИИ АНТИЭВОЛЮЦИОННОГО ЗАКОНА ШТАТА ТЕННЕССИ» и проч., ни пытливого взгляда хозяина заведения мистера Готшалка, которому было любопытно, какие мысли будоражат мозги 15-летнего фермерского сынка в синем комбинезоне и клетчатой рубахе, который отшагал десять миль пешком от своей фермы, чтобы выпить молока – и только-то. Мистер Готшалк хорошо знал отца Джона – пятидесятилетнего Зигфрида Гласхауэра с его вечными насмешками над пуританством янки и сухим законом – домашнее пиво на ферме Гласхауэров не переводилось. А что касается пуританства, то Зигфрид первым в округе заложил местную традицию играть вальсы Штрауса во время воскресных служб в своей лютеранской церкви, и мистеру Готшалку это нравилось.
А Джон был поглощен мыслями о Джохане Новак – четырнадцатилетней дочери фермера-богемца из Райзинг-Сити. Он не видел ее уже год, увидел вчера на ярмарке округа и влюбился.  Она – огненно-рыжая с красивыми длинными волосами, завязанными в два хвоста по бокам, отец – чешский католик и приехал в Америку в 1907 году (предок Гласхауэров из Гамбурга пересек океан еще в середине прошлого века, жуя гамбургский стейк между двумя кусками хлеба на пароходе Hamburg America Line), а она помогала матери выбрать какую-то ткань, когда поймала взгляд Джона. Джон мог поклясться, что она ему улыбнулась!
Наверное, полчаса подряд на ярмарке Джон не мог отвести от нее глаз, всячески стараясь смотреть в ее сторону, но так, чтобы она или ее мать не заметили, а она заметила – и опять Джон готов был в этом поклясться – глубоко вздохнула. Год назад они вместе ходили в школу – однокомнатную сельскую школу, куда приходят босоногие дети фермеров, и на стене висит старомодная гравюра с портретом Томаса Джефферсона, она уже тогда была красавицей, но сейчас!..
Чем больше Джон думал о Джохане, тем больше она вызывала у него самого примитивного плотского желания. Джон, как и любой сын фермера, с детства знал природу размножения и у животных, и у людей, но, похоже, впервые представил себе конкретную девочку в длинном хлопковом платье в качестве своей жены, и как он будет ее целовать. «Ей – четырнадцать, мне – пятнадцать, самый возраст» - решил Джон.
Нет, мистер Готшалк никак не мог прочесть мыслей Джона, а те приняли немного иное направление. У ее отца – Петера Новака – много скота и большое пастбище. А Джохана – единственная дочь и наследница. Если бы Джон женился на ней и пошел работать к Новакам, можно быть уверенным, что рано или поздно он унаследует все это хозяйство. Гласхауэры – отец и трое сыновей – занимались кукурузой, а из скотины только откармливали дюжину свиней.
У этого плана, однако, были свои недостатки. Во-первых, Новаки – католики. Гласхауэры никогда не делали из религии проблему, но черт их знает, как эти католики отнесутся к желанию лютеранина Джона каждый божий вечер видеть Джохану раздетой в соответствии с законом и пасторским благословением. И вы знаете, Новаки — республиканцы, а Гласхауэры — демократы с тех пор, как кто-то их помнит в этих местах. Благослови их сердца! Во-вторых, Новак-старший вовсе не производил впечатление Мафусаила, который вот-вот умрет, и не факт, что он перед смертью непременно одарит своего зятя стадами и пастбищами. В-третьих, любит ли она его…
Но глядя на горизонт, где по проселочной дороге двигался маленький черный форд, Джон был полон решимости. Он это сделает.


НОВЕЛЛА ТРЕТЬЯ.
БЛИЗ БРАЗИЛЬСКОЙ КУЯБЫ.

В тот же самый день в южном полушарии на небольшой ферме в отдаленной глуши штата Мату-Гросу Бруна – семнадцатилетняя девушка – развешивала во дворе на веревке белье и увидела его.
Он шел как сомнамбула, как заводная игрушка, как будто по инерции, и его ноги сами переступали тысячи, миллионы шагов без всякого участия головы. Он помогал себе прикладом винтовки как костылем, и раны на обеих ногах временами кровоточили.
Бруна кликнула мать, и они вдвоем с Зелией смогли дотащить – иначе и не скажешь – путника до двери дома, потом втащили внутрь и положили на лежанку Бруны – она была ближе всего.
--Кто ты? – спросила его Бруна.
--Бернарду.
Больше Бруне ничего не требовалось. Она знала, что это повстанец, который отделился от большого отряда, уходившего от правительственных войск с юга на северо-запад. Это рассказывал полковник Соуза на прошлой неделе в лавке, где Бруна покупала пряности и кофе.
Бруна отставила его винтовку в угол, стащила с путника всю одежду, аккуратно обтерла его цветочной водой, перевязала раны, а Зелия принесла немного еды – кашу из маниоки и бананы. Путник съел все, жадно пережевывая даже банановую кожуру, и ему дали еще. Он съел с тем же волчьим голодом и смотрел на Бруну.
Бернарду Пашеку – школьный учитель, кариока из Рио, примкнул к инсургентам в Сампа – Сан-Паулу в июле прошлого года, сражался против олигархии, за идеалы и демократию народа, писал стихи, которые расклеивал на стенах всех городов, куда приводила его война. Когда войска олигархов взяли Катандувас, он с другими отступал на север, отряд попал в засаду, и выжил только он, раненый в обе ноги, но шел, потеряв представление о календаре, по безлюдной местности на север, шел как автомат, переставляя ноги, опираясь на приклад винтовки. Он не помнил, ел ли он и пил ли он в эти сменяющие друг друга дни.
Но вместе с силами вернулась способность мыслить. Следовало сориентироваться, разведать местность и узнать, выжил ли кто из товарищей по отряду. Залечить раны и продолжить борьбу.


НОВЕЛЛА ЧЕТВЕРТАЯ.
ГЕРМАНИЯ.

Утром того же самого дня русский эмигрант – обрусевший немец Вольфганг Карлович Стародумов пересекал границу Франции и Германии, направляясь в Прагу по приглашению президента Масарика – преподавать географию в университете.
Роскошный вагон «Восточного экспресса», курсировавший по маршруту Париж – Карлсбад – Прага, куда небогатый Стародумов попал случайно и тоже за счет чешских властей, преодолел мост между Страсбургом и Келем. Франция закончилась. Началась Германия. Вскоре в купе заглянул немецкий таможенный полицейский в колоритном зеленоватом кепи с крупной кокардой и просмотрел нансеновский паспорт Стародумова. «Вы из России?» - «Да, волжский немец».  «Я был в плену в России…» Последовал аккуратный досмотр багажа.
Поезд снова двинулся, как-то быстро проследовал сквозь Кель, пересек еще одну речку, гораздо уже Рейна (да что здесь сравнится с Волгой?!), достиг Аппенвайра, там развернулся на север – к Баден-Бадену: Ренхен, Ахерн, Оттерсвайер. 25 лет назад Стародумов проезжал здесь в первый раз. Тогда ему было 23 года, был он студентом-естественником и поданным Российской империи. Вся жизнь впереди. А сейчас?
Нет у него Родины. Ее поработила Совдепия. Еще год назад Стародумов так надеялся, что со смертью Ленина советской власти придет конец, так жадно вчитывался в газетные строки, много обещавшие, но тут же забывавшие своих обещаний, что не мог не наступить кризис – горькое разочарование. У него больше нет Родины.
С женой они 5 лет перебивались случайными заработками, и даже сейчас жена осталась в Париже: 45-летняя дама вынуждена работать гувернанткой в американской семье, прочно обосновавшейся в Париже в пику сухому закону (глава семейства – бездарный писака). А он?
Кажется, за эти 5 лет Стародумов раз десять поменял свои политические взгляды и надежды, побывал на всех съездах основных парижских и берлинских эмигрантских групп, знал что такое «Неппский проспект» в «Шарлоттенграде», и каждый раз очередная новая группировка ошалелых эмигрантов, с которыми в Москве или Харькове он не сел бы за один стол в былые времена, оказывалась сплошным надувательством.
Вот и Баден-Баден. Стародумов вспомнил Lichtenthaler Allee и городской театр – в том самом 1900 году, и ему захотелось плакать от ностальгии, от невозможности вернуть все это назад… Камни европейских городов готовы были вопить в унисон его настрою.
Совдепию Стародумов ненавидел люто, не мог найти такой кары, которую не согласен был бы обрушить на этих взбесившихся рабов, этих предателей-интеллигентов, двурушников-аристократов, из которых почему-то особенно раздражал его князь Чичерин.
Ратшатт – с красивой водонапорной башней и – с другой стороны – далекими горами Шварцвальда на горизонте. Поезд пересек в центре города еще одну речку и стал заворачивать направо. Лицо Стародумова в окне поезда заметил идущий вдоль берега 21-летний активист Союза фрайкоров «Оберланд» Бодо Узе, но тот ничего особого не подумал об этом пассажире роскошного вагона, да и о себе, о своем будущем еще ничего не знал.
А Стародумов в купе, которое досталось ему одному (никогда не мог терпеть попутчиков), растравлял свои раны. Он в очередной раз нашел себе политическую веру. На сей раз – фашизм Муссолини.
«Только фашизм может остановить большевистское варварство, защитить веру, Родину, культуру, наконец! Все остальные ненадежны. Социал-демократы – двурушники, либералы – слишком мягкотелы, монархисты свихнулись…» - так говорил Стародумов, когда его мысли прервал немец-проводник, принесший чай и газеты. Стародумов спросил его:
--Sind Sie ein Faschist?
--Nein. Ich bin Sozialdemokrat.


НОВЕЛЛА ПЯТАЯ.
АВСТРИЙСКИЙ ЛИНЦ.

В тот же день утром Густав Смекал, 24-летний рабочий-стекольщик, коммунист, вышел по амнистии из городской тюрьмы Линца. Он сразу шагнул из спертого воздуха тюремных казематов в светлую ширь улицы и с удовольствием вдохнул воздух свободы. Сияющее солнце делило улицу на две части, резко разделенные границами глубоких теней от домов на мостовой. Густав прошел через освещенное пространство и попал в темную часть, откуда небо казалось еще более ослепительно-голубым, чем обычно.
Его окликнули. Это товарищи по работе и товарищи по партии Эрих Ледерманн и Фердинанд Кокошка. После первых возгласов радости и крепких рукопожатий Ледерманн потащил всю компанию в ближайшую пивную на Мариенштрассе – совсем недалеко от Похештрассе, на которой расположена городская тюрьма. Он руководил местной ячейкой Коммунистической партии и считал себя наставником молодого Густава, который показал себя отличным боевым товарищем, однако, еще до посадки в тюрьму допускал отдельные анархо-коммунистические уклоны. На эту тему они немало спорили.
Хотя у Густава на сегодня были совсем другие планы: добраться до своего жилища, разобраться с квартирной хозяйкой фрау Вольф, которая любезно держала все эти два месяца его вещи, но намеревалась потребовать с жильца дополнительную плату, просто передохнуть от тюремных воспоминаний, никого не видя и не слыша, но он не мог пойти против товарищей и привычно заказал себе светлый Мюнхнер Хеллес с сосисками.
У Ледерманна было много новостей, и он едва успевал делиться с товарищами:
--Надо быть на стреме. Что-то здесь у нас затевается. Скоро приедут наши венские товарищи.
Кокошка кивнул и пояснил:
--Мне говорили, фашисты собираются отмечать здесь праздник ветеранов армии…
Ледерманн перебил его:
--Точно! Мне об этом говорили. Съедутся все эти фашисты и фашиствующие, которые за религию и отечество. Дурачье!.. Вот умный человек – тот учится на чужих ошибках, дурак – на своих, а совсем дурак учится только тогда, когда его самого бьет, только тогда он соизволит учиться. А может и не выучиться. Вот я с одним тут – прямо здесь – дискутировал. Тевтонец национал-социалист. Я ему говорю: Вы против евреев, но это глупость. Потому что евреи бывают разные. Есть трудящиеся евреи, и они наши товарищи, а есть еврейская буржуазия, и ее мы точно уничтожим, не сомневайтесь, а вот вы не сможете, в силу вашей буржуазной сущности!.. Так он мне говорит: надо возродить Державу. На кой черт?! Распад Австро-Венгрии, конечно, повредил рабочему делу в масштабах всей Европы, но трудящиеся найдут способ снова объединиться, только на новом – классовом принципе… Вчера мы подрались с тевтонцами на Вейнгартене – вот беда, товарищ Пауль Лемм попал в больницу.
Ледерманн стал искать по карманам последний номер партийной газеты «Роте фане», где ему понравилась хорошая статья о двурушничестве социал-демократов в вопросе о создании единой Советской Германии, а Густав отлучился в уборную, и когда он вернулся, Кокошка рассказывал о только что прочитанной научно-фантастической книжке «Через 100 лет»:
--…замечательная жизнь будет в 2025 году. Ни войн, ни государств, ни полиции! Все народы сольются в братский союз трудящихся масс. Даже паспорта станут не нужны, потому что не будет границ между государствами.
Густав почувствовал себя в привычной атмосфере классовых битв и уличных драк. Жизнь – борьба и жизнь прекрасна!


НОВЕЛЛА ШЕСТАЯ.
СТАВРОПОЛЬЕ.

В тот же самый день 15-летний Максим Гуселетов шел полями от школы-семилетки на свой хутор и размышлял о бесконечном космосе. Он не был дачником и не восхищался поминутно окружающей южной природой – полями и пирамидальными тополями вдоль дороги на горизонте, все вокруг было привычно его взгляду годы и годы, а поэтому и мы не будем употреблять манерные эпитеты для описания цветущего нераспаханного поля. Максим думал о сегодняшнем уроке. Молоденькая и – не стоит скрывать – красивая учительница из города – Анастасия Алексеевна – рассказывала им о земле, о той «песчинке в огромном бескрайнем космосе», о луне, которая обращается вокруг земли, о солнце, вокруг которого обращается земля, о звездах. Она говорила, что еще недавно считалось, будто звезды уходят ровным строем в бесконечность, но по последним данным науки оказывается, что звезды группируются в галактики – «острова» в бесконечном космосе, и так до бесконечности.
Максим, сжимавший в левой руке связку книг, в старой отцовской шинели нараспашку, не то, чтобы раньше думал, будто земля плоская и доходит аккурат до горизонта, но услышанное сегодня – нет, не потрясло, тут другое слово надобно, как-то наполнило его, отодвинуло от него все вокруг и устремило его самого в бесконечность.
Идти от школы до дому было неблизко – шесть верст, но Максим не заметил, как прошел весь путь в тех же мыслях, и руки его сами, привычно, отворили калитку во дворе – опять не будем тратить эпитеты для описания нарядного белого домика-пятистенка – первый этаж из кирпича, второй – как принято на Ставрополье – из дерева. Родителей не было дома – поехали еще утром в город, а пес Буслай заметил, что младшему хозяину не до него, и не стал привычно бросаться навстречу. В доме тоже все привычно – деревянная бадья с водой, фотографии на стене, окно наполовину заклеено газетой, с которой смотрит на Максима статья наркома здравоохранения товарища Семашко: «Вопрос о взаимоотношениях между полами остается до сих пор больным местом, особенно в быту молодежи… Отсюда трудность борьбы с инстинктами: одной идеей (убеждением) иногда ничего не сделаешь… Ницше советовал использовать половые инстинкты на колку дров. Советская власть использовала их на дело освобождения трудящихся».
Но Максим не видел своего дома. Он смотрел в окно. За окном была бесконечность космоса. Вот он здесь – на поверхности каменного шарика, который висит в мировом пространстве, и люди на другой стороне шарика ходят вверх ногами (это учительница показала, нарисовав на доске), но и он тоже, получается вверх ногами относительно далеких краев на другой стороне земли, Австралии и Новой Зеландии. И что есть верх? Направление от него до звезд. А что есть низ? От него до центра Земли. А там, наверху, нет ни верха, ни низа. Звезды… Это такие же солнца, как наше. Значит светят также щедрыми лучами на поверхности иных миров. Учительница, когда рассказывала, даже стих прочитала им:
«На далекой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья».
Максим не мог оторвать глаз от бесконечности космоса за окном. Он понимал ничтожность маленькой земли, землицы – иначе не назовешь, мелкость туч вокруг нее и наивность маленького боженьки, сидящего и ходящего по тучам. Другие пространства превосходили все привычное на земле. Вот Юпитер – самая большая планета вокруг солнца – в 300 раз больше земли. А солнце? А другие звезды? Галактики…
Максиму казалось, оттолкнется он от земли и полетит к звездам.
Максим ждал ночи, чтобы звезды забрали его в свой бесконечный хоровод.


НОВЕЛЛА СЕДЬМАЯ.
ПАРИЖ.

В тот же самый день Жюль Руайе-Перро, парижский врач-онколог, обнаружил у себя рак.
Вечером он сидел на террасе уличного кафе с одной-единственной чашкой кофе и обдумывал произошедшее. Поразительно, но Жюль мыслил себя и свою болезнь как-то отстраненно, как будто это был другой человек, какой-нибудь пациент с его тяжелым дыханием и скороговоркой для врача на приеме.
Смерть не вызывала у Жюля никакого страха, даже удивительно. Он испытал, скорее, нечто вроде азарта, который бывает у автогонщика, мчащегося по дороге и приковывающего к себе глаза и эмоции болельщиков. Человек мчится по жизни со скоростью течения времени и приходит к финишу. Все справедливо.
Мимо него прошли две молодые девушки, очень модно одетые и со сложенными зонтиками, и Жюль мысленно последовал за ними. Хотя… они живут своей жизнью, и им были бы непонятны его переживания. Это жизнь, а Жюль превращался в аллегорию смерти. Врач-онколог, заболевший раком, все равно, что свихнувшийся психиатр. От этой мысли Жюль улыбнулся, потому что всякий настоящий психиатр рано или поздно сходит с ума.
Долго ли он жил? Где-то в подкладке сознания затерялся его возраст – именно сейчас Жюль не мог точно сказать, сколько ему лет, вроде тридцать восемь – тридцать девять, но точно вот сейчас он не мог поручиться, может на два года больше или меньше.
Завещание? Прожитая Жюлем жизнь не оставляла никаких остатков – он жил, как дышал, полной грудью.
Религия не вызывала у Жюля ничего. Он не мог даже сослаться на какие-то детские воспоминания, как те люди, которые вырастают из религии, как из детских штанишек, его отец – старый республиканец, всегда голосовавший за партию Клемансо – был подчеркнуто нерелигиозен и несуеверен и также воспитал своих детей.
Прямо на Жюля смотрела афиша нового фильма «Муж желает, чтобы у его жены был порядочный и приличный любовник». Жюль снова улыбнулся. Окружающий мир желал отвлечь его от мыслей о смерти.
Как в шахматах, когда играешь сам с собой, часть его спрашивала: «А как же я?»
У него был готов ответ: «Мы живем не благодаря, а вопреки. Жизнь – не норма, а счастливая случайность. Мы не должны роптать на то время, когда нас не будет, ведь не ропщем же мы на то время, когда нас не было».


НОВЕЛЛА ВОСЬМАЯ
ИЗМИР

В этот же самый день, только утром, Касым Ахмедоглу стал свидетелем неудобной сцены. Он пришел, как всегда, за день до пятницы навестить своего боевого командира – Мустафу Пашазаде Мехмед-бея, под началом которого юзбази Касым Ахмедоглу служил сначала в Йемене, потом в Румелии, потом на Кавказе, где в месяце тешрини-сани 1332 румийского года он потерял глаз. Касым Ахмедоглу аккуратно раз в неделю посещал своего командира, а тот всегда был ему рад и угощал на веранде своего дома в пригороде Измира отличным чаем и щербетом.
Но сегодня Мустафа поначалу даже не заметил гостя. Он с ужасом смотрел на свою старшую дочь – Хатидже, которая уверенно собралась выйти из дома и дойти до подруги в зеленом платье, достаточно длинном для законов приличия, но без хиджаба. Она уложила волосы в хвост-джакал – все скромно и неброско, но без хиджаба!
Мустафа не был замшелым ретроградом и понимал необходимость реформ (говорят, царь Петр в России – тот вообще бороды брил, и Мустафа про себя усмехнулся, вспомнив последний свой визит к цирюльнику), но обнаружить реформы в своем доме и в лице своей старшей, любимой дочери – это было даже для него, вечно посмеивающегося над собой и жизнью вокруг, сильным испытанием. Ладно бы Хатидже ходила дома в таком виде, но что скажут люди…
--Не собираешься ли ты, ханым, выйти в таком виде на улицу?
Этим высоким титулом – ханым – Мустафа все время поддразнивал дочь, которая и впрямь считала себя аристократкой, хотя всего сто лет тому назад ее прямой предок прислуживал сараевскому паше в Боснии отнюдь не в высоком чине, а бабушка была обыкновенной крестьянкой из Диярбакыра.
--Отец, я только дойду до Эсмине. А потом обратно.
--Это неприлично, Хатидже, мать твоя говорила…
--Отец, сам Мустафа Кемаль-бей говорил, что турецкая женщина…
Мустафа боготворил президента Турецкой Республики настолько, насколько вообще может боготворить мусульманин простого смертного, но отчего все эти великие реформы и блистательные победы должны начинаться с хиджаба его дочери? Однажды Мустафе захотелось, чтобы старшая дочь читала ему газеты, и он обучил ее чтению – теперь Хатидже читает все, что попадается ей под руку, и, кажется, знает, Аллах ведает насколько, больше, чем он сам, о дальних странах и удивительных новостях.
Тут Мустафа обернулся и заметил гостя:
--Гюнайдын (да будет светлым день), Касым-ага. Вот…
И Мустафа уже не мог ничего добавить, глядя на свою дочь. Утро и правда, было прекрасным, восходящее солнце окрасило эту часть дома и двора в розоватый цвет, а ветерок едва трогал виноградные лозы за спиной у Хатидже.
--Селам алейкюм, Мустафа Пашазаде Мехмед-бей. Мир и вам, Хатидже ханым.
Он два раза поклонился. Касым, кажется, впервые видел ее глаза – большие и очень красивые на круглощеком лице. В нее можно было влюбиться и написать стихотворение, но Касым не умел писать стихи и считал себя непривлекательным для женщин по причине потери глаза. Лет шесть назад в госпитале в Стамбуле врач-француз посоветовал ему сделать на глаз пиратскую повязку, Касым послушал его, и теперь гораздо больше нравился себе в зеркале, но женщина…
Размечтался одноглазый! – Касым тоже умел посмеяться над самим собой, но он не мог отвести глаза от красивой Хатидже, уверенной в себе, как принцесса из древних сказок.
Мысли в голове Мустафы текли в том же направлении:
«А ведь у меня выросла красивая дочь… Может я неправ насчет платка… Наши далекие предки, которые пришли сюда из глубин Азии, не придерживались таких обычаев. Их женщины жили с открытыми лицами».
Двое немолодых мужчин смотрели на юную красивую девушку, и это могло длиться вечно.


НОВЕЛЛА ДЕВЯТАЯ.
ИТАЛО-ШВЕЙЦАРСКАЯ ГРАНИЦА.

Вечером того же самого дня итальянец Франческо Мауро, разменявший уже шестой десяток своей жизни, переходил итало-швейцарскую границу. Нелегально. При нем был небольшой чемоданчик с самым необходимым, альпеншток и фонарик. Альпеншток ему совершенно не пригодился, но Мауро демонстрировал его любому встречному на итальянской территории – раз он с альпенштоком, то точно направляется не в Швейцарию, а в горы Италии – те, что к северу. Он шел не торной дорогой, где проверяли документы, а прошел на холм, обозрел последний раз Италию и спустился на швейцарскую сторону – в нынешнюю эпоху закрытых границ и паспортов это еще можно было сделать именно здесь. Вечерело, смеркалось, и из всех двуногих его видел только пастух на итальянской стороне холма, да и тот проводил полностью безразличным взглядом уверенно и не прячась идущего своей дорогой Мауро, а четвероногие – несколько коров – не проявили патриотизма и никого не оповестили о нелегальном переходе государственной границы членом Итальянской республиканской партии, активистом «Свободной Италии», злостным экстремистом, который распространил среди учителей Флоренции статью «Мысли нефашистских интеллектуалов, выраженные Бенедетто Кроче», и уже через две недели знал, что его арестуют – выручил двоюродный брат, служивший в карабинерах – не стал ждать у моря погоды, а сразу же проделал заранее намеченный путь по железной дороге до Традате с пересадкой в Милане, и в итоге вышел под видом туриста в приграничный Биццароне. Историк с большим стажем преподавания и несколькими монографиями о маленьких городках Севера Италии, он хорошо знал историю Биццароне: в Статуте Комо 1335 года сообщается о «коммуне Бидзароно», входящей в приход Уджате, в составе которого она оставалась до второй половины XVIII века, в XIV веке земли Биццароне входили в состав феодального поместья Висконти, после того как несколько раз переходили из рук в руки, в XVI веке, с переходом Пьеве ди Балерна к Швейцарии, Биццароне стал пограничной землей Миланского герцогства – доказательства этого можно найти и сегодня в пограничном камне, расположенном в местности Санта-Маргерита, на котором написано: "Stato di Milano Comune di Bizzarone 1784", и так далее.
Невидимую грань между двумя странами Франческо Мауро пересек совершенно незаметно. Во время Великой войны дезертиров с итальянской стороны, конечно, ловили, но прошло 7 лет, и ничто не помешало нелегальному переходу предусмотрительного, как всегда в жизни, Мауро.
На швейцарской стороне он буквально через полчаса, спустившись в долину, вышел к Стабио – небольшому городку с железнодорожной станцией, ораторием Мадонны Караваджо, некрополем римского времени и термальными ваннами. Здесь была та же Италия, только швейцарская Италия – республика и кантон Тичино, и здесь Мауро рассчитывал отсидеться не более пары лет, пока в Италии не рухнет режим этого паяца Муссолини.
Следовало сразу же пойти в местную полицию, зарегистрироваться в качестве туриста, случайно перешедшего границу, и получить хоть какой-то документ, удостоверяющий его – Франческо Мауро – личность, но уже было темно, присутственные места закрыты, и он побрел по улице в поисках недорогой гостиницы – пристанища эмигранта, который еще не обеднел вконец и не превратился в беженца.
Услышал итальянскую речь двух прохожих, которые шли навстречу ему, и почувствовал себя вполне сносно. Даже интересно. Объездив в прошлом пять-шесть стран, Мауро так и не побывал еще в Швейцарии.


НОВЕЛЛА ДЕСЯТАЯ.
БЕЛГРАД.

В этот же самый день, только парой часов ранее, Зоран Павлович – журналист небольшого издания «Београдски гласник» – тоскливо сидел на собрании Богомольческого движения в одном из клубов на окраине Белграда. Меньше всего Зорану хотелось вот сейчас выслушивать сонное бормотание одного из лидеров богомольцев – старого и седого как лунь Михайло Марковича. Оратор будто отбывал наказание, так трудно давались ему фразы, и вдобавок казалось, что он вот-вот умрет, перенапрягши свои голосовые связки и весь организм:
«Стоит поговорить с каким-нибудь простым человеком из малого городка, как можно тут же убедиться в том, что он не понимает, почему зовётся христианином… Знание катехизиса?.. Никакого… Молитва – эгоистичная и нехристианская. Домашняя вера – суеверие, какое именно, и не спрашиваем…»
Зоран украдкой посмотрел на часы и подумал, как ему не повезло – редактор издания сегодня совершенно случайно отправил именно его на собрание богомольцев, хотя в издании работало еще три сотрудника, включая Милицу Станкович, которая всего лишь неделю назад отвергла ухаживания Зорана. Но оратор добрался до новой темы и заметно оживился:
«Раньше любой серб, хоть подданный Габсбургов, хоть житель Османской Империи отождествлял себя со Святосавием. Святосавие – это непременная верность обычая соблюдения Крестной Славы. Приверженность бытовой культуре Святосавия отделяла домочадцев сербской семьи не только от исламизированных и окатоличенных сербов, но и от болгар. Однако теперь, когда правительство фабрикует искусственную «югославянскую политическую нацию», наша правильная вера из объединяющего начала превращается в элемент разделения… Да не будет того, чтоб мы соединились с богомерзкими католиками – предателями нашего сербства – хорватами. Папа римский…»
Оратор, хоть и оживился, все равно производил впечатление умирающего, охваченного лихорадкой. Во время войны Зоран Павлович, служивший военным медиком, видел такую лихорадку у самых безнадежных туберкулезников.
«Многие христиане стыдятся и своей веры, и Христа, а в высшем обществе считается признаком просвещенности не просто безверие, но открытая проповедь атеизма… Но простой народ сербский, перенесший несравнимые страдания, сохранил в себе святую веру в неприкосновенности и полноте…»
Зоран Павлович заметил, что оратор говорит ровно противоположное тому, на что он жаловался полчаса назад, и, воспользовавшись новой паузой в речи Марковича, который снова стал сонным и бормочущим, громко задал вопрос:
--А вы никогда не сомневались в собственной правоте?
Этот вопрос настолько больно ударил по оратору, что тот побагровел. Апоплексический удар случился, как это всегда бывает, внезапно. Марковича стошнило, и он упал навзничь, оттолкнув ногами соседний стул. Все присутствующие оцепенели, но журналист знал, что оцепенение продлится недолго, и самое малое, что ему угрожает, это обвинение в умышленном доведении до смерти. А поэтому ему очень захотелось, чтобы текущее мгновение длилось как можно долго. «Индийские йоги могут растягивать каждый момент бытия до бесконечности» - подумалось ему.




А еще в этот самый день – 25 мая 1925 года – родился младший брат моего деда. Он – советский танкист – погиб в первом же бою в 1943 году, полностью сгорев в танке и не оставив никаких останков, и – к его счастью – ни один политический режим не смог воспользоваться им в своих интересах.