Концерт

        ВЛАДИМИР   ВЕЩУНОВ

                К О Н Ц Е Р Т

                Р а с с к а з





Девятого мая объявили концерт в клубе. К Первому учителя организоваться не смогли, а тут новый заведующий клубом зачастил в школу, и после долгих отнекиваний ; конец четверти, конец года ; учительши согласились. Насобиралось номеров минут на сорок, накнопили объявления по Кайгородке.
И вот загрохотала под ногами первых зрителей деревянная клубная лестница.
Сельчане шумно усаживались.
На первом ряду разместились прямые и торжественные фронтовики. Стены подпирала разнокалиберная молодёжь.
Доклада не было.
Вышла Аня Беляева, Гурия Кузьмича дочь, отличница. Громко доложила о начале концерта, с выражением прочитала стишок о войне и, разобравшись в складках плюшевого занавеса, скрылась. Раздались положенные хлопки. Славная у Гурия Кузьмича девчонка, да и сам мужик домовитый.
Рабочие сцены ; оба Коли Романовы, кайгородские дурачки ; растащили занавес в стороны, и к удовольствию публики, перед ней предстал хор из девочек и мальчиков. Стали громко узнавать артистов, будто видели их в первый раз. Но больше всего удивились Сашке Помазкову, самому шкодливому пацану на селе:
; Глянь, вона Плесень!
; Отлупцевать бы на сцене ; лучше номера не надо!
Принаряженный, с растопыренными ушами, стоял Помазок в первом ряду, широко лыбился, демонстрируя свои оставшиеся зубы. Казалось, что и на сцене-то он оказался не просто так, а с какой-нибудь каверзой. С другого края, чуть в сторонке, с трёхрядкой торжественно восседал на табуретке «концертмейстер» Миша Сивков, или Михаил Иванович. Но полностью его никто не величал.
В Кайгородке навеличивали по имени и отчеству людей обстоятельных, пьющих в меру, занимающих положение. По общему уразумению, эти уважаемые достигли той  степени взрослости, когда от детства у них ничего не осталось, а потому их уже неудобно называть неполным именем. Среди уважаемых были такие, которых звали совсем официально: Иван Иванович Беляев. Назывались сначала имя и отчество, затем шла пауза, а потом фамилия. Но таких полноимённых было мало.
Ко второй категории наименования относились люди почти уважаемые, но не искоренившие в себе какой-либо безобидной слабости. Тот у встречного-поперечного курево справляет, та привирает малость; этот, как лошадь от слепней, головой мотает при разговоре. Таких называли Гриша Семёнович, Таня Матвеевна.
Михаил Иванович относился к третьей категории. Как взрослый ребёнок. Все чем-нибудь озабочены, а ему хоть бы что, весело. В пятьдесят с хвостиком ; ни жены, ни детей. Мать свою, сухонькую старушенцию, слушался беспрекословно, звал «маманя» и обращался к ней на «Вы». Работал сторожем-скотником на ферме, да и оттуда его чуть было не выгнали за халатность. Ходил Михаил Иванович в железнодорожном кителе и в галифе. Был гладко выбрит, подстрижен под бокс, наодеколонен «Тройным». Хромовые сапоги его скрипели и блестели даже в ненастье. Разговор он вёл витиевато, здоровался и прощался долго и церемонно, с поклоном, и на его пергаментном лице с детскими ямочками появлялся румянец. В Отечественную Михаил Иванович служил топографом. Многие стратегические высоты Европы были зафиксированы им при картографических съёмках. Учтивое общение превратилось у статного топографа в неподражаемую галантность.  К дамскому полу подходил пританцовывая, включив свой обаятельный румянец. На застолицах, куда его звали с музыкой, непременно, с подскоком на лавке, наяривал немецкий фокстрот. За приверженность к этому германцу среди патриотичных односельчан получил прозвище Немец.
Хотя кайгородская система наименования имела отпечаток дискриминации, она была весьма удобна.
Кайгородское, бывшее купеческое село, а позже 3-е отделение зерносовхоза «Южаковский», насчитывало около двухсот дворов. Издревле коренными почитались роды; Батуевых, Агафоновых, Беляевых, Краснояровых, Сивковых, Романовых. Местный батюшка до переделки церкви в машино-тракторную станцию имена новорожденным давал по христианским святцам, а сельсовет ; по большевистским. Потому в Кайгородке были и Акакии, и Сильвестры, и Гурии, и Златы, и Евлампии. Затем с лёгкой советской руки, то есть сельсоветской, появились «ленинцы» Вилен, Ролен, следом Домна, Индустрия, Мартен. Однако Мартен превратился в Мартына, Индустрия в Дусю, а Домна так и осталась Домной.
Несмотря на такую предусмотрительность, в селе всё же развелось много тёзок по имени, по имени-отчеству, и даже по имени-отчеству-фамилии. Но одного звали Михаил Иванович Сивков, другого Михаил Иванович, третьего Миша Иванович. А остальных просто Миша Сивков, Миша. При этом никто не обижался, если звали его, к примеру, Петя Кузьмич. Слышалась в таком названии доброжелательность. Ведь жизнь какого-нибудь Пети Кузьмича, как и жизнь большинства кайгородцев, проходила у всех на виду, и потому для стариков седой Пётр Кузьмич всегда оставался Петей ; своим человеком.
А вот с молодёжью выходила морока. Не будешь же какого-нибудь сопляка навеличивать по имени-отчеству, а Вань и Коль хоть отбавляй.
; Кто же тебе, Юля Андревна, дрова-то привёз?
; Ванька Баянов.
; Чеевич?
; Да Петрович, кума, Петрович.
Как и везде, давались обидные и безобидные прозвища: Немец, Плесень, Боцман, Пекаркина. Именования чаще были подвижны, непостоянны. Сразу было видно: ладят люди между собой или нет. Того же Мишу Сивкова, Михаила Ивановича, нередко звали и Миша Иванович.

Сейчас Михаил Иванович сидел неподвижно, прогнувшись, наглухо затянутый в железнодорожный китель, на чёрном сукне поблёскивали медали «За оборону Ленинграда», «За отвагу», за взятие Кёнигсберга и Берлина и юбилейные, что положены фронтовикам.
Справа от него чуть потупились Пекаркины, пять худеньких девчушек доярки Нинки Агафоновой, прозванной Пекаркиной за её привычку «выпекать» почти каждую весну девочек от резвых студентов, приезжающих на картошку. Между Пекаркиными и Помазком, который уже косил глаза в сторону, прижались друг к дружке два аккуратненьких пацанёнка из Корнилова, деревеньки в двух километрах от Кайгородки.
Среди зрителей произошло замешательство, когда за Помазком и корниловскими они разглядели батуйчат. У трёх сестёр и брата Батуевых от рождения непременно случалась калечность в ногах. Передвигались они с трудом, рывками, взмахивая руками для равновесия, будто куры, вздумавшие взлететь. И Тимоха Батуев, и Батуиха отмахивались от запретов врачей и упорно продолжали производить на свет ущербное потомство. И ум у детишек был в порядке, и лицом выходили пригожи, но сводило ноги в коленках. На сцене это не замечалось, но всякий, глядя на батуевских детей, рассуждал по-своему:
; Вон Краснояров Санька. В учёбе ему не тягаться, конечно, с батуйчатами: с двойки на тройку переползает. А паренёк видный, модник, красавец. Вот таких и надо для выступления. Или Зойка Романова ; эта на месте. Сама картинка, а поёт, язви её!.. Нет, зря выпустили калек, жалко смотреть на них. И им, сердешным, не сладко поди стоять перед всем селом напоказ в уродстве своём. И кто додумался до такого?! Завклуб поди, чужанин, не от мира сего…
; Не плясать же батуйчата будут. Мать-то у них песельница ой-ей-ёй! И пусть поют со всеми ребятишками на здоровье. Зачем их лишать такой радости?..
Тем временем дети подравнялись, поправили рубашки и галстуки, и за ними вырос новый заведующий клубом в солдатской гимнастёрке. Он появился в Кайгородке недели две назад, толком о нём никто ничего не знал. Городской, из армии вроде бы комиссовали. В походке его было что-то утиное;  на лице то удивление, то грустная усмешка; при разговоре покряхтывал. Когда оставался один, лопотал себе что-то под нос.
Внизу под лестницей Завклуб сколотил будку «Касса» и стал продавать билеты в кино. Раньше Азка-киномеханица продавала прямо в зале перед сеансом. Но так так сельские кинолюбители тянулись все полтора часа, пока шёл фильм, то Азка оставляла сидеть с билетами у входа сестру Златку. Теперь они вместе крутили картину, а Завклуб продавал билеты в будке при свечах. Он на полном серьёзе спрашивал очередного зрителя:
; Какой ряд вас устроит? Места ещё есть. Ах, вам подальше. Тогда вот десятый ряд седьмое место. Пожалуйста!
Никакие места, разумеется, на стульях обозначены не были. И собиралось-то зрителей десять-пятнадцать, но людям нравилось такое шутливо-культурное обхождение, и они просили места подальше и подешевше.
Сельский электрик Броня Сивков заменил свечу в кассе электролампочкой и стал большим приятелем Завклуба. Смуглый, толстогубый, Броня походил на повзрослевшего негритёнка из кинофильма «Максимка». В бушлате, в тельняшке и бескозырке без ленточек, он ходил вперевалку, будто на палубе. Говорил медленно, разговор сводил к излюбленной морской теме и начинал заикаться.
Он знал о море всё. Всех флотоводцев, вице- и контр-адмиралов, все морские открытия, сражения, названия корветов и субмарин. Рассказывал о своей службе на Краснознамённом Тихоокеанском флоте, сыпал фамилиями и именами сослуживцев-матросов, мичманов, командиров, штабистов, боцманов (его самого иногда звали Боцманом, что доставляло ему нескрываемую радость). При этом он заикался всё сильнее, замолкал и полорото вглядывался в слушателя: верит ему или нет? Удостоверившись во внимании к себе, показывал фотокарточку девушки Ани, которая ждала своего Бронислава с флота, да так и не дождалась, угорела в избе.
Многие сельчане помнили неуклюжее ухаживание парня за строгой учителкой Анной Тихоновной, направленной после пединститута в кайгородскую восьмилетку. Но знали они и то, что Броня не видел в жизни большей воды, чем речушка Паберега, хотя с годами им всё больше казалось, что теряется во времени какая-то неясность Брониной жизни.
Завклуб сразу поверил каждому его слову. Когда ему пытались объяснить, что у того  небольшое помутнение в голове на морской почве, он рассуждал:
; Бронина жизнь вроде у всех на виду. Но в иной, не видной для других, может, всё так и обстояло. Это его мир! ; мудрёно урезонивал Завклуб непонятливых и жёстко пригвождал их к своей и Брониной правде: ; Я сам видел у Боцмана владивостокскую фотку, на которой он с двумя матросами возле легендарной подводной лодки С-56, установленной у бухты Золотой Рог.
Брониного заступника кайгородцы тоже отнесли к не от мира сего.
И впрямь, странную дружбу завёл Завклуб с обоими Колями Романовыми, которые в погожие дни частенько сидели на крылечке завклубовской избёнки и выясняли одно и то же: когда родился Гагарин:
; А чо, Кольша, Гагарин родился, кады тебя ешшо в живых не бывало? ; медленно спрашивал с милой детской улыбкой сын Домны Евстафьевны.
; Не, Колькя, кажись, ешшо в тышша сотнадцатом, ; возражал безносый почти его дружок.
Завклуб относился к ним как к ровне, не подсмеивался, и дурачки привязались к нему.
Скоро Азка-киномеханица вынуждена была взять продажу билетов в свои руки, ибо Завклуб полсела  пускал в кино бесплатно, и за апрель Азка план не выполнила, лишилась премии и стала наговаривать на своего коллегу по культурной работе всякую ерунду. Что Коли Романовы бегают за разливухой ему, что загоняет он в сельмаг для кульков клубные газеты по 1 коп. за штуку, что таскается с Нинкой Пекаркиной… Может, что-то и было такое, да ведь обозлённая женщина с три короба наплетёт.
Полноимённых граждан Кайгородки Завклуб насторожил. Но всеми уважаемый библиотекарь Иван Тимофеевич Краснояров отзывался о нём, в общем, благосклонно.
Вот с такими неопределёнными итогами своего двухнедельного пребывания в селе появился Завклуб позади детского хора.
Михаил Иванович встрепенулся, ещё больше выгнулся, подвинулся на краешек табуретки и осторожно раздвинул мехи своей подруги-трёхрядки.
Тенором Завклуб начал песню о красавице Москве:

Никогда нигде не отступала,
Никому не кланялась Москва,
У заморских стран не занимала
Красоты своей и мастерства.

Михаил Иванович подпрыгнул, распахнул мехи, и заждавшиеся хористы, в такт мотая головами, подхватили:

Нигде нет краше столицы нашей,
Столицы нашей, трудовой.
Гордятся люди земли советской
Своей красавицей Москвой.

Взыскательные учителя ополчились было против скороспелого хора, против Немца с его допотопной гармозенью. Что толку от него: песни все старомодные, культуры исполнения никакой. Но Завклуб поставил всех перед фактом ; слушатели приняли песню с воодушевлением.
И в остальных песнях: «Москва майская», «Слушай, рабочий!..», «Там, вдали за рекой…» ; заведующий солировал, а дети дружно подпевали.
Хор под полное одобрение зрителей закончил выступление, и даже никто не заметил, как после первой песни без всякой шкоды Плесень прошмыгнул к двери в надежде нашарить на лестнице чинарик.
Учительши начали свои номера с молдавского танца под аккомпанемент аккордеона ; упросили учителя пения. Они не пожалели денег, купили в складчину  цветастых тканей, сшили нарядные юбки и кофточки, украсились яркими шёлковыми лентами. Вера Гавриловна так притопывала, что подвыпивший Коля-колечко, местный богодул, вскакивал,   эхал и бухал ножищей по полу.
Лауреат районного смотра народных талантов Георгий Агафонов исполнил «С чего начинается Родина». И учительши запели песню о Кайгородке:

Кайгородка родная моя,
Нет на свете милее тебя.

Сочинили песню давным-давно учителя; с годами те, кто выучил её в школе, выросли, и стала она общей и входила в обязательный репертуар застольных песен вместе с «Хаз-Булатом» и «Виноватым стрелочником».
Хор ушёл. На сцену вынесли стол. За него уселась нафуфыренная дама в белом халате и принялась что-то писать. Но её писанину прервал из глубины зала зычный голос Ивана Тимофеевича Красноярова. Так новаторски, по его режиссёрской задумке, началась сценка «Булочка». Покупатель чуть не подавился пуговицей, запечённой в булочке. Разгневанный, пришёл в пекарню. Сатирка была не к месту: своей пекарней Кайгородка не обзавелась. Но Иван Тимофеевич начал вдохновенно пороть отсебятину в угоду зрителям ; те поддались, запохохатывали. А у заведующей, которую никто не мог распознать, беспрестанно сползал чулок. И она, виновато кивая на громы и молнии покупателя, бегала за стол и подтягивала коварный капрон. Это вызвало оживление, а затем смех со слезами и охами. Многие гадали: играла завпекарней с чулком или он и в самом деле сползал?..
Сценка всех уморила. Пацанья разведка выпытала у «рабочих сцены» Романовых сногсшибательное ; Завклуб! Завклуб выкамаривал заодно с Иваном Тимофеевичем Краснояровым!
После этого на сцене долго слышалась возня, грохот. Раздались жидкие нетерпеливые хлопки. Наконец занавес раздвинулся. Во мраке сцены кайгородцы увидели солдатскую печурку с не костровым (кумач и лампочка) красным светом за приоткрытой заслонкой.
За столиком сидели три солдата. Метался лепесток свечи. В накинутой на плечи шинели неумело муслякал козью ножку Иван Тимофеевич. На первом ряду ворчали:
; Не поддастся цигарка, коли пороха с самосадом не нюхал.
; Не маялся бы уж, белобилеченый!
Неполный кавалер «Славы» Гаврила Семёнович возился с солдатской помятой фляжкой, пытаясь отвинтить колпачок.
; Егозится Гаврюха, знать, не вода там булькает, язви его!..
  В гимнастёрке, на краешке стола сворачивал в треугольник письмо с фронта Завклуб. Михаил Иванович при всех наградах в железнодорожном кителе и в галифе тихо наигрывал «Тёмную ночь». Фронтовичка баба Груня шёпотом сокрушалась:
; Миша Сивков, как паровозник, вырядился. Небось насобирали бы по такому случаю настоящее, солдатское. Матюши бы мово из нахталина достала.
Тот  для пущей достоверности иногда наклонялся к Акакию Матвеевичу, старенькому фронтовику, полулежащему возле печурки, и что-то говорил ему.
Молодой солдат подписал треугольник, встал из-за стола, одёрнул гимнастёрку:
; Давай нашу, старшина! ; и запел:

На солнечной поляночке,
Дугою выгнув бровь…

По программе, видно, Завклуб должен был один петь, но Акакий Матвеевич не выдержал, вмешался. Остальные солдаты охотно поддержали его, и дальше пели уже все вместе:

Горит свечи огарочек.
Гремит последний бой.
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой…

Фляжка пошла по кругу, и гармонист, чтобы пауза неловкая не образовалась, машинально перебирал кнопки, сам не ведая, что за песня завелась. Он заглянул в печурку и вдруг замер, скосив глаза на Ивана Тимофеевича: слышит ли?

Дайте в руки мне гармонь ;
Золотые планки.
Парень девушку домой
Провожал с гулянки.

Пальцы перебирали кнопки, а сам он застыл, поражённый ; за спиной пел Витьша Беляев! Погиб друг при бомбёжке со всем эшелоном новобранцев перед самой линией фронта в сентябре сорок первого.
; Слышишь, Ваня, Витьша поёт, ; прошептал Михаил Иванович, ; Витьша, корешок наш.

Шли они ; в руке рука ;
Весело и дружно.
Только стёжка коротка ;
Расставаться нужно.

Слышал и Иван Тимофеевич «Провожанье», слышал. Как не слышать, когда с этой песней уединялся в пабережской черёмухе Витьша-гармонист, дружок закадычный, с чернявой Надейкой, нынешней Краснояровой Надеждой Акинфиевной.
И некоторые помнили ещё, как с этой песней распрощался Витьша Беляев с Кайгородкой и с Надейкой; крадче поглядывали на Надежду Акинфиевну ; она, опустив голову, теребила кончики платка.
Муж её осторожно обернулся, так осторожно, что сам себя поймал на мысли: уж не друга ли боится увидеть за спиной у себя? Но там был Завклуб. Он виновато поглядел на Ивана Тимофеевича и сказал как бы оправдываясь:
; Извини, что разбередил старое… Витьшу-то первым…
Тот хотел было узнать у парня, откуда известно ему про Витьшу, да по обстоятельности своей решил спросить позже…
Много дворов в поисках артистов обошёл Завклуб прежде, чем сколотил концерт , и много историй о пережитом, сокровенном-военном, до сих пор бередящем раны памяти, услышал… А с заднего ряда, взмахивая рукой и крича в голос, к сцене стала пробираться старушка в чёрном ; Митрофановна Беляева:
; Завклуб! Акакий Матвеич! Про Федю! Беляева Федю скажите!
Акакий Матвеевич подошёл к  краю сцены, прижал руку к груди:
; Мария Митрофановна, люди добрые! Ну не знаю я, ей-богу, не знаю, что с Федей… Мильён раз говорил: были мы под Великими Луками, рёбра мне раздробило, по госпиталям полтора года мыкался, на то доку;мент есть. Потерял я Федьшу... Прости!..
Всё было понятно. Пропал без вести солдат, с сорок третьего ; ни слуху ни духу, а мать не унимается, пишет в военкоматы, пионерам пишет на Псковщину, где потерял Акакий друга, надеется отыскать хоть могилку… И стала в клубе жуткая тишина, когда ссутулилась круто бабушка Беляева и, тяжко согбенная, пошаркала меж расступившейся молодёжи к выходу…
За сценой, в костюмерной, глухо хлопнула дверь. Поскоблив о порог сапогами, с охапочкой дров появился Завклуб:
; Ну и пого-одка! То снег, то дождь. ; Он свалил берёзовые полешки у печурки, сел на корточки и стал подкладывать дровишки. ; А чего приуныли? Солдатам тужить не положено. Вон, помните, в сорок шестом, на пожинки как раз, Груниного Матюху привезли домой. Сам сито ситом, а горевать никому не давал. Частушки лущил, как из горохового стручка:

Сапоги мои худые
Пропускают H2O.
Получу вот скоро деньги ;
Закуплю я всё сельпо!..

И о продырявленном войной Матвее со слов жёнушки его, тоже фронтовички, врезал в память Завклуб. Лихо зачастил частушки бессмертного солдата.  Хотел как лучше: чтобы улыбнулись люди, чтобы не осталось горечи от концерта. Не выдержала Груня. Схватив костыли, поскакала к сцене и истошно завопила:
; Родныя-а-а!..
Артисты, фронтовики, зрители стали успокаивать Груню и друг друга…
На том концерт и кончился. И начались по Кайгородке народные гулянья.
Завклуб с Михаилом Ивановичем были нарасхват.
; Я что… ; пожимал заведующий плечами в ответ на приглашения. ; Я ; как Михаил Иванович.
Но пока другие приглашали да просили, Иван Тимофеевич Краснояров сграбастал обоих:
; К нам пойдём! Помянем Витьшу.
В краснояровском доме сиживал Михаил Иванович со своим другом детства последний раз аж в сорок восьмом. А потом вода текла-текла да и растеклась по разным речкам. Один стал Иван Тимофеевич Краснояров; другой как был Миша Сивков, а то и Мишка, ; так и остался. Сегодня же что-то такое случилось в Кайгородке, что прежние речки в одну слились…

Напротив краснояровского дома, на крыльце завклубовской избушки сидели, как всегда, оба-два Коли Романовы:
; А чо, Кольша, Быструха шибчей Буланка.
; Не-е, отколь шибчей? Буланко он мерин, и молодой ешшо…
; Иван Иванович… Беляев конюхами Романовых берёт, ; сообщил новость, провожая гостей, Иван Тимофеевич.
; В лепёшку расшибутся! ; порадовался за приятелей Завклуб.
Из раскрытых окон слышались весёлые голоса, песни, музыка. Только молчал домишко Брони Сивкова. На подоконнике пламенела герань.
; Эй, За-авклуб, па-пагодь! ; высунулся из-за герани Броня и протянул короткопалую коричневую руку: ; Спа-спасибо, бра-браток!..
К закату невесть каким образом Михаил Иванович и Завклуб очутились у Пекаркиных. Нинка засуетилась, заизвинялась, загнала дочек на полати и выставила на стол толстостёклую пятилитровую бутыль с бело-мутной бражкой. После краснояровского коньячка, вдовьих настоечек-наливочек,  учительских рислингов-токаев, после общенародной и государственной ; даже приятственно, как выразился Михаил Иванович, угоститься народным творчеством. Но не успели и по второй кружечке принять, как прямо к неогороженной пекаркиной избе подкатила телега, и, пригнувшись, всунулся в дверь помбригадира Ваня Баянов. Оглядел застолье и замахал рукой кому-то за дверью:
; Тут он, Митрофановна!
И вошла, проскользнув под его рукой, бабушка Беляева.
; Замучила бабка! ; пояснил Ваня, усаживаясь за стол. ; Едем да едем искать Завклуба! Умайкались, по всей деревне гоняли. Я уж ей и так и сяк растолковываю, а она упёрлась: знает, дескать, Завклуб про Федю. И хоть ты тресни!.. Так и совсем свихнётся. Я толкую, не в тех годах человек, он про войну только в киношках видел…
Но Завклуб уже вышел из-за стола навстречу старушке:
; Так вот, мать… Поисковики-добровольцы на Псковской земле останки наших погибших бойцов отыскивают. Многих пропавших без вести опознали по медальонам солдатским, по запискам в гильзах и даже по ложкам, на которых фамилии вырезаны… Никто не забыт, ничто не забыто!
Он сел за стол рядом с Ваней, взял свою кружку. Нинка молча собралась, повела обнадёженную Митрофановну до дому.
; Надёжа умирает последняя? Последняя, да?.. ; пьяненько пристал Ваня к Завклубу. ; Успокоил болезную. А то ведь чуть умом не тронулась…
Отчего-то протрезвев разом, поднялся из-за стола Михаил Иванович, положил руку Завклубу на плечо, но ничего не сказал…
Вот и он ушёл. Спали Пекаркины девчонки. Сник за столом Ваня Баянов. Завклуб тронул его за руку.
; Едем? ; встрепенулся тот. ; До Кучков едем!
В этой деревеньке жила Ванина зазноба, и все совхозные лошади, а Быструха в первую голову, дорогу туда знали наизусть.
; Поехали, ; кивнул заведующий. ; Далеко ли Кучки;-то?
; Семь вёрст.
; И всё лесом? ; пошутил Завклуб.
; Лесом, лесом, ; не понял шутки Ваня.
Как только выехали за село, он бросил вожжи, улёгся на соломе и заснул. Быструха же уверенно шла без него.
Завклуб взял вожжи, уселся поудобней, свесил ноги и заговорил с Быструхой. Что-то он ей подробно рассказывал, что-то доказывал, спорил о чём-то. Может, о том, верно ли всё было в эти две недели, что прожил в Кайгородке. Может, вообще о том, правильно ли живём на свете; на всех ли лошадей и людей хватает памяти и добра, жалости и сочувствия. Быструха кивала головой, прядала ушами, вздыхала, задумывалась ; а шла между тем всё так же прямо и неторопливо.