Шестой тайфун

Владимир Вещунов

   Шестой тайфун

Рассказ


   Август в этом году решил отдохнуть от своих тайфунных грехов. Зато благостный обычно сентябрь обуяло августовство: тайфун за тайфуном…
   Первый жестокий тайфун принёс Андрею и Еве песнь торжествующей любви.
   У хибарки, умирающей посреди огорода, за два дня до нашествия тайфунов замозжило в суставах. Заскрипела она, заохала, скособочилась, готовая вот-вот рассыпаться на досточки-щепочки, с ботвой смешаться. Давно уже доканывала развалюху злостная живность. Караваны рыжих мурашей торили к ней бесчисленные подходы.  Рыскали норовистые пруссаки — им бы в тараканьих бегах чемпионить. Дородные мышаки по-господски важно вышагивали к своим норам, где сутки напролёт пищала, скреблась, подтачивала лачугино здоровьишко шебутная мышва. Пасюков не водилось: не для них, борзых, какая-то  трясущаяся халабуда — пускай в ней мелкотня играется.
   А вид с порога халупы простирался ненаглядный! Море в переливчатых блёстках. Гряда летучих, парящих островов. И небо, под которым огромный, раскидистый город виделся мелким поселением. И лишь двуединая влюблённая душа Андрея и Евы была столь же необъятна, как само небо.

   Андрей и Ева учились в одном классе. Не бросались записками, не сидели за одной партой, не приглядывались друг к дружке. Когда же фотографировались на выпускном вечере, оказались рядом. Её нежная, шёлковая блузка, его тонкая рубашка… Их плечи не ощущали ткани. Они слились в одно тёплое плечо, а трепетные сердца коснулись друг друга… Но ласковая молния оставила лишь лёгкий озон в их юной памяти…
   Ева стала парикмахером. Андрей — автомехаником. И вот он, патлатый, зашёл как-то постричься в подвернувшийся не его пути салон «Шарм». Всё здесь сверкало и благоухало. В этом великолепии Андрей вжался в кресло, судорожно вцепившись в подлокотники, будто перед авиакатастрофой. Еву он узнал сразу, хотя выглядела она подобающе своему заведению, настоящая модель! Он вообще провалился в кресле и лишь в зеркале увидел, что и она смутилась, запунцовела, стало быть, тоже узнала его. И он начал приходить в себя, к тому же разглядел на её ногах шлёпанцы.
   А потом от касаний её нежнейших всё осыпалось ласковыми молнийками. И Андрей поплыл в озоне, какой нисходит на землю после первого дождика в пору клейкой листвы.
   Он дождался окончания её смены и, к великой радости своей, не модель увидел, а простую девчонку…

   С милым и в шалаше рай. Андрей ушёл от предков и сотворил сей райский уголок. И Ева почти уже не жила с родителями.
   Пронзительная синь хлынула из-за островов. С блёклого неба разом опустились сумерки.  Город на сопке превратился в собрание уютных кроссвордов: в домах зажглись огни. Кисея мороси занавесила их. Они расплылись, задрожали. И этот туманно-огнистый мир пробили свинцовые капли дождя — предвестники тайфуна.
   Беспричинный восторг охватывал порой Андрея и Еву, и они начинали носиться друг за дружкой:
   — Любишь?
   — Люблю!
   — И я тебя тоже!..
   И метель неведомо откуда налетала, или гром бабахал под салюты молний, разверзая небо для водопада. И дождь, и ветер, и волны, и пурга — всё, что обладало неукротимым движением, — было сродни Андрею и Еве. У них, исполненных счастьем любви, стихии вызывали прилив неиссякаемых сил. 
   Вот и теперь, сбросив кроссовки на крылечке, с радостными воплями стали носиться друг за дружкой по кучам ботвы.
   — Эй, мо;лодежь мира!.. — к ним по круче взбирался хозяин «фазенды» Петро, держа за «горло» потрёпанный уже зонтик, порывистый ветер норовил вывернуть наизнанку зонтичное крыло. — Эй, буде баловать! Насиноптили тайфунище ого-го! На этот раз наверняка смоет халупу. Больше собирать её не буду! Я вам цивильное жильё подыскал. Собирай барахло!
   Гремучее оцинкованное корыто времён царя Гороха вместило все пожитки Андрея. С безногим обшарпанным диваном, покочевавшим из части в часть, где служил прапорщик Петро, пришлось изрядно повозиться. Ливневый поток, будто для бобслея, вылизал тропку: чуть ли не на коленях скользили мужики вниз с диваном. Таким же манером спустили тумбовый стол, изрезанный пьяными ножами чиновников во френчах.
   Петро споро зачехлил брезентом «головастика» со скарбом постояльца, и грузовичок приобрёл фронтовой вид.
   Едва отъехали от дома Петро, как с верхушки сопки, выхваченной молнией, поплыла хижина Андрея и Евы, с которой у них так много было связано.
   — Прощай, старушка! — Андрей траурно снял бейсболку.
   — Да здравствует новоселье! — тихо проговорила Ева.

   Улицы взбурлили в великом потопе. Застигнутые врасплох тайфуном, машины еле ползли в кипящих реках. Некоторые уже захлебнулись и мрачно ожидали своей участи утопленников.
   «Кибитка» Петро отважно спустилась с ревущей сопки и стала тыкаться в грохочущие арки старого дома-квартала, чтобы прорваться во двор. Одну из них забили легковушки, затопленные по самые крыши. Здесь поток был не столь мощным, как в других дырах. Петро разулся, нашарил решётку ливнёвки, забитую тряпьём и прочим дворовым мусором, и ломиком сковырнул её. Поток хлынул в колодец, воды в арке поубавилось. Бедолаги-водители стали выталкивать машины наружу. Грузовичок Петро въехал во двор, шипящий в ливневых брызгах, как гигантская сковорода. В гуще припаркованных машин, громыхающих под ударами водяных зарядов, низвергающихся с крыши, с трудом протиснулся задом к какому-то двадцатому подъезду.
   — Ну ты даё-ёшь!.. — восхитился Андрей, когда Петро откинул полог заднего борта.
   — Наметил — надо выполнять! Этих тайфунов, может, целая стая, друг за дружкой. И что?..

   Намокший засаленный диван, к тому же безногий, не давался в руки, выскальзывал, как огромная рыбина. Помотал он мужиков, пока дотащили они его до третьего этажа. Ева уже всю мелочь успела перетаскать вместе с двумя медвежатыми табуретами, на которых, должно, сиживал ещё гоголевский Собакевич. Тумбовый стол после несуразного дивана победно вознесли, как поднос.
   Запасливый Петро ввернул свою лампочку в пустой патрон и включил свет. В просторной сухой комнате о двух окнах прежде чиновничала какая-то контора, спешно съехавшая в новые апартаменты. Повсюду были разбросаны бланки накладных, счетов-фактур и ванночки из-под «быстрой» лапши. В углу возле двери белел умывальник, забитый пивными, водочными и спрайто-коловыми бутылками.
   — Вот это хоромы! — необъятно развёл руками Андрей.
   — Танцевальный зал! — крутанулась в вальсе Ева.
   — За аренду уплочено наперёд. Потом сочтёмся. Так что живите, а там уж видно будет по милости Божьей, —набожно вознёс руку кверху Петро.
   Андрей приоткрыл окно — будто орудийная канонада с зарядами урагана и воды сокрушила комнату. Андрея отшвырнуло, на помощь подоспел Петро, и вдвоём они с трудом выдавили «кулак» взбесившейся стихии.
   — Дядь Петро, там же водоворот, светопреставление, — жалостно запричитала Ева. — Куда же вы? Оставайтесь!
   — Любит вас Господь! — удовлетворённо покачал головой Петро. — Такое вон — а вы добрались. А у меня тут во дворе конюшня для моей лошадки. Пойду поставлю. Ну что ж, на новом месте, как грится, приснись жених невесте! Счастливо оставаться! 
   Ева и Андрей принялись с жаром прибираться в своём новом жилище. Им не терпелось как можно скорее навести порядок, уютно обустроить свой бедный рай.
   Будильничек показывал уже полпервого, когда они закончили уборку. С каким наслаждением после трудов праведных пили чай с Евиным жимолостным вареньем!
   Первозданная тишина увенчала прибранную комнату. Капли воды из крана будто отбивали все посторонние звуки бушующего мира от чистой тишины.

Слушай сердце своё и молчи,
Слов земных нам с тобою не надо…

   Они часто слушали этот романс: он словно им был посвящён. Рука в руке, лёгкая кровь — и ясная тишина… После нежной грозы своей они, озарённые, счастливо, паряще, лежали на диване, вдыхая тишину, увенчанную любовью…
   А за окном ревел тайфун. Пятиэтажный, нерушимой кладки дом — кирпичи крепче гранита: особый раствор, не на яйцах  даже, на медузах — задрожал, как при землетрясении. С потолка посыпалась штукатурка, и вместе с ней закапало. Всё тяжелее, всё гуще шлёпались на пол капли, а потом сквозь потолочные прорехи повалил дождь.
   Тайфун врывался в утишенный рай Андрея и Евы. Ливень, похоже, пробил насквозь все этажи неприступного дома-крепости. Любители стихий, Андрей и Ева перед варварством таким не дрогнули. Упрятали барахлишко под корыто, под струи подставили тазики, кастрюльки, чашки. Такой начался стозвон — как в Ростове Великом.
   Да, прав Петро! Господь любит их. Испытует — и любит. Не позволил тайфуну разорить влюблённое гнёздышко. Потолок над диваном не дал течь, и Андрей с Евой сладко уснули под тайфунный грохот. Ни одна капля не упала на них.
   Обычно природа бушует по ночам. К утру тайфун поутих. Изжелта-зеленоватую наволочь на небе золотистой спицей проткнул один луч, другой… Солнечные высверки оживили тускловато-жемчужное утро.
   Среди морских морщин по залысине, как по гладкой протоке, спешил к берегу бело-розовый пароходик. Он словно нёс с собою зарю.
   Бурые деревья сбрасывали тяжёлую росу на леопардово-пятнистый, в побитой листве тротуар. Тёмная, мокрая аллея на взлёте к набережной уже сияла аллеей зари. Аллеей любви, гимном её торжествующим. И невесомо, полётно шли по ней Андрей и Ева — победители грозного тайфуна.
   Бренчали, звякали на подсыхающей площади, собирались скелетики книжных палаток. Гомонливым табором расцветала площадь. Здесь расстались до вечера Андрей и Ева.
   Но не дождавшись ночи тёмной, разбойной, нагрянул на город второй тайфун. И он не победил влюблённых. В комнате хлестало уже так, точно ни потолка, ни крыши не было вовсе. Андрей и Ева соорудили над диваном навес из тепличной плёнки и долго искали ему высокое название: альков, паланкин, будуар…
   — И всё же с милым — рай в шалаше! — жарко обняла Андрея под стёганым ватным одеялом Ева.
   — Мы с тобой единое целое! — он стиснул её в объятиях. — И как назовём себя? Андрева или Евандр?
   — Андрева, так мягче.
   — Пусть будет Андрева! Шалаш Андревы! Звучит!   

   Третий тайфун уцепился за хвост второго, а четвёртый за хвост предшественника. Этой разрушительной армаде, казалось, не будет конца. Истерзанный город едва держался. Распадки зияли каньонами. Асфальт вздыбился торосами. Трамваи не высовывались из депо. Машины искали лазейки среди «речных» заломов, завалов из сорванной кровли, выворотней, валежин, поваленных столбов, запутанных в проводах, осыпей с сопок.
   В редкие часы затишья и просветления затопленники, особенно подвальные, вытаскивали на просушку матрацы, одеяла, подушки, одежду, обувь, ковры…
   В «шалаше Андревы» всё несноснее становился недужный, грибковый запах. Стены покрывались зеленовато-седой плесенью. Зацвела одежда, и даже от «жаркого» дивана несло подвальной сыростью.
   Андрей и Ева усердно мыли, чистили своё жильё, стирали бельё. При людях грибок прятался, без них же сеялся повсюду. С наступлением сумерек полчища огромных, кровожадных комаров как по команде вылетали изо всех щелей.
   Борьба с тайфунами ещё больше сроднила Андрея и Еву. Воистину — Андрева! Они даже отпросились с работы, чтобы сохранить в чистоте и порядке дорогой свой «шалаш».
   Все этажи после пятого «ордынского нашествия» во главе с Андреем поднялись на борьбу с течью и принялись чинить кровлю, латать её, смолить.
   Однако надвинулась громада шестого изверга. Будто мировой, во все земные пределы, вздыбился океан. «Шалаш» Андрей и Ева обустроили как палатку — никакие тайфуны не страшны. Снаружи — всемирный потоп, а у них уют, как в ковчеге. И комариное племя не досаждает. Благодать! Сырость подступила, но с потолка даже не капало — крыша выдерживала тонны обвальной воды.
   Но лопнуло окно. В нём образовалась дыра, будто влетело блюдце. Из этого «иллюминатора», как из брандспойта, ударила струя. Загремели тазики, расставленные на полу на случай «дождя» с потолка.
   Андрей соскочил с жаркого ложе, оторвал от полога палатки кусок плёнки и сквозь «аварийный» грохот крикнул Еве:
   — Скотч!
   Она нашарила в тумбочке стола моток скотча и стала отрезать ножницами ленту.
   — Скорей! Да рви же ты её! Копуша!
   Ева оторопело застыла: в одной руке ножницы, к другой прилипла надрезанная лента скотча с болтающейся катушкой. Она  сжалась от обиды, от сырости и холода. Ева после изгнания из рая.
   Они уставились друг на друга, а между ними дьявольским хвостом билась вода. Разрезав струю, Андрей подошёл к Еве и виновато обнял её:
   — Прости, Евушка!
   Он сорвал с палатки лоскут полога и заткнул им дыру. Выдавливая затычку, он вместе с Евой залепил «иллюминатор». Погладил пластырь:
   — Кораблекрушения не будет! — Взял Евину ладошку и провёл ею по заплате: — Не кажется тебе странной, Ев, эта дырка? По всем законам физики стекло треснуть должно и разлететься. А здесь точно стеклорез постарался. Будто специально. Разбейся окно — мы бы не справились. А так — очередное посильное испытание. Господь в меру испытует.
   — Ко-ра-бле-крушение… — по слогам повторила Ева и напрочь отодрала рваный полог палатки: — Берлога!
   Остов из реек покосился — и палатка рухнула.
   — Да ты что?!.. — оттолкнул Еву Андрей и принялся восстанавливать порушенный «ковчег».
   Когда он его надёжно укрепил — Евы уже не было.
   Изнурённый борьбой с тайфунами, доведённый до отчаянья выходкой Евы, вконец обессиленный, Андрей оделся, вышел в коридор, крикнул слабо:
   — Ева!
   Спустился вниз, выглянул из подъезда:
   — Ева! Ева!..
   Шестой затих, словно наблюдал за своими испытанниками.
   — Злорадствуешь? — пробормотал Андрей, обращаясь к Шестому. — Изгнал всё-таки.
   За колодцем двора, за заливом добродушно громыхнуло.
   — Всё будет хорошо! — послышалось Андрею.
   — Всё булет хорошо! — твердя, как заклинание, он поднялся в пустую комнату.
   Ничего Евиного в ней не осталось. Ни одной вещицы. Пока он возился с палаткой, она успела собрать всё до единой шпильки. И фотографию взяла, где они — Андрева.
   — Убийца! — погрозил кулаком Андрей умирающему Шестому. — Убийца!..
   Похоже, Ева ушла навсегда. На другой день после Шестого, даже не попрощавшись с Андреем, она улетела на «парикмахерскую» учёбу в столицу. На сколько — родители её толком не ответили: они недолюбливали парня, из-за которого дочь неделями не жила дома. В «Шарме» Андрея «обрадовали»: два месяца учёбы, мастер-класс — а там, возможно, и участие Евы в международном конкурсе стилистов-визажистов… Мир высокой моды. Андрей премного наслышан о нём. Всё продаётся, и всё покупается. Не мир — содом с гоморрой. Закрутит он девочку своими «прелестями», завертит. Непорочная ведь. Любовь же — не порок. Любовь… Только цветочек её проклюнется, как со всех сторон житейские, природные и прочие хищные тайфуны на крошку набрасываются. Попробуй выдержи! Не уберёг Андрей цветочек от напастей. Не создал для любимой нормальных условий. То балаган старушатный на семи ветрах, то «теплица» в заплесневелой конторе. Хотя… Где бы ни была любовь, всюду её достанут — и Первый, и Второй, и Шестой. А та, которая выстоит, и есть Любовь от Бога. Неужели любовь по имени Андрева пала? Казалось, нерасторжимы они, никаким тайфунам не подвластны. И вот… Будто Седьмой налетел. Чёрная дыра, из которой нет возврата.

   Воробушки облепили подоконник, чиркали по нему клювами, чистили их, с озорным любопытством поглядывая на Андрея. Светлячки дождинок, как слёзы, ползли по стеклу, останавливались, полнились, стекали вниз и склёвывались воробушками. Взрывы ветра топорщили пегие пёрышки, и Андрею хотелось погладить молочный подбой их — детский пушок.
   Осень, прозрачная во всё небо стрекоза, бережно коснулась макушки старого тополя в углу двора. Обычно он первый встречал осень, испытывая сладкую боль, когда самый пугливый листочек отрывался от её прикосновения. Сейчас же она утишала боль, схватившую тополь от верхушки до корней. Тайфуны  выломали, вырвали из тополиной плоти ветви и листья, живые ещё, зелёные. А под израненным тополем, путая время, страстно, будто душа умершего тайфуна, белопенно вскипел куст жасмина.
   Сближающий дух… Словно невидимая тёплая ладонь встопорщила вихорок на чутком темечке. Андрей явственно ощутил это. И расстояние в десять тысяч километров, непостижимое, сверхплотное, как толща над Марианской впадиной, схлопнулось до лёгкого туманца. Сквозь него явно увиделись влажно-печальные очи Евы. Неужто она, в эту минуту, в столичной сутолоке, вспомнила о своём Андрее? О своём… Сбежала, точно ничего и не было. Из берлоги.
   Пустота почтового ящика пожирала. Всё более унижало его зеркало, ещё хранившее в памяти черты возлюбленной своей — Евы. Перед ним он был мал и сир. Каждый день он писал Еве. Конверты-консервы из писем — двукратно множились, отражаясь в зеркале. Письма его складывались в трактат о любви, полный боли и счастья. Он благодарил Всевышнего за то, что ниспослал ему благодать Любви. Он мог бы зашить сердце суровыми нитками — во спасение. Но сама мысль: а если бы не было Божьего дара? — ужасала. Из сумбура сомнений, мелочных обид проступала выстраданная мудрость. Любовь — как необъятная тайга, в подножье которой копошится сорный буреломный-дуроломный подрост, тщетно оплетающий её ноги, чтобы она рухнула. И мелочь эта — ничто в сравнении с ней. Даже тайфуны. Любовь — непобедима! В радости распахивается во всё небо. В разлучной горести, в разрыве она — в любящем сердце.
   Любовь свою Андрей возвеличил так высоко, что порой ему мнилось: она не зависит от Евы, даже от него не зависит. Она — сама по себе. И он ничего с ней не может поделать. Тайна тайн…
   Уединённое мудрствование подвергалось уличным, едва ли не сумасшедшим испытаниям. Выходил на улицу возвышенным, верным странником. Дворовые кошки обязательно путались в ногах. И другие кошки скребли — на душе. И не мир обычный царил вокруг — битое стекло. Куда ни ступи — всюду боль… Девушка звонит, приложив мобильник к уху. Ева! Так похожа на Еву!.. Вдруг он видел себя, ждущего на её остановке… Но чаще всего ему виделось, что она проходит мимо — и он долго, бестолково озирался, раздражая толпу.
   Жизнь была полна ею, но сны становились пустыми. Один сон, другой — без неё. И безродная тоска выдавила его однажды из комнаты. Из берлоги. Неведомо куда…
   Линялые сумерки. Линялые акации. Странный запах — малосольных огурцов. Домашних. Нестерпимо потянуло домой, в уют, к маме с папой. Родные пеналы. Горькие дымы осени придавили уютненький запашок. И от горечи этой словно медок потёк по одинокому сердцу. Блаженненький самоубийца. Истоптанные, истёртые листья — будто прах. Прах любви? Не знать — это страшно.
   Машины пьяные. Вопросами столбы. И всё прицельнее метят авто в Андрея, ослепляя выпученными фарами. И голуби крыльями чуть не сбивают.
   Ночь пасёт его, тяжело дышит в спину. В прожекторных лучах мощных джипов вздымаются ядовито-зелёные сети, опутавшие строительные леса вокруг старинных домов — памятников архитектуры.
   Слепой снежок. Первый.
   Она ушла — пришли холода.
   Тюбище во всю вечноновогоднюю, с бегающими огоньками витрину: обувной крем «Радуга». Никель, подтемнённое стекло, позолота: магазин «Мир кожи». Мир — кожи!.. Женщина в дублёнке, пышно опушённой. С мужским кашлем. С кожаным. Салон-парикмахерская «Шарм». Подгулявший мужичок вываливается из ослепительного света в дверном проёме:
   — Если я не красаве;ц, то бабы зажрались!
   А Евы нет…
   Щуплый, раскосый автобус-кореец. Мамаша и дочка с воздушным шаром-сердцем.
   — Без того местов мало, да ещё вы с шаром! — исшарканная плешь водителя, точно он ходил на голове.
   — Плохих людей, доча, много, а хороших лучше!
   — Жили у гагуси три весёлых гуси!
   Белая моль — ни бровей, ни ресниц, светлые глаза — каким-то образом ухитрялась изящно, полётно обилечивать пассажиров. Но от неё несло грузчицким по;том.
   — На Моргордке есть выходящие?
   — Серёг, Морг! Наша!..
   Руки, нанизанные на облупленный поручень. Судьбы людские. Усталые, мудрые, пьяные, натруженные, студенческие, румяные, задорные, беспечные, игривые, блудливые, раздражённые, без возраста… Землисто-комковатая рука Андрея.
   Необычная для автобуса тишина. Рябь пробежала по зыбкой тишине. Невидимые иголки впиваются в руку Андрея, наполняют теплом, оживляют её. Запах сближающей минуты. И рука обмирает разом — на неё ангельским пером ложится благоуханно-истончённая девичья рука. Андрей обернулся и долго, вечно смотрел на Еву, узнавая.
   Но то была не Ева. Он обознался.

***
   Была ли меж ними телепатическая связь? Была. Их души образовали чуткую двуединость — душа в душе. И когда Ева думала о нём, а он о ней, сердца их сладко замирали и распахивали всевидящие очи. Не раз сверяли они время сердечных связей. Всё совпадало — минута в минуту. Где бы они не находились — одно небо смотрело на них, одно небо плескалось в их глазах.
   У них была вечность — но не хватило дня. Этот недостающий день и должен был вместить в себя вечность: так много сказали друг другу, но самое главное — не успели.  И по заветному, сердечному знаку Андрей отправился за недостающим днём. Лишь день — до вечности!..
   Июнь бежал беспечно рядом с электричкой, заглядывая в вагонное окно. «Вот в такое простое окно, — думалось Андрею, — и надо соединить осколки разбитого шестым тайфуном дня, которого не хватило. Однако в простоте — вся сложность. Есть простота от незрелости, примитивная, амёбная. Есть же великая простота, редкая — опыт прожитых жизней. Но и любовь — конечная станция, к которой ведут двоих неисчислимые пути, сближающие, сближающие… Совсем немного осталось — всего лишь день…»
   Но думы эти ровные отчего-то пугливо вздрагивали иногда, и неясная тревога холодила, сжимала сердце. Боковым зрением он видел лица пассажиров — зазеркально искажённые. Всё из-за смутной тревоги. И когда  вышел на перрон, почудилось ему, что невидимый кто-то идёт за ним…
   Тайга вокруг райцентра была повыбита на многие километры. Тополиный пух, свалявшийся в степной пыли. Пыльное, мглистое солнце, которое нестерпимо хотелось очистить, протереть. Грязные лесовозы с кругляком — как прирученные драконы у коновязи. Обед… И не дом приезжих — гостиница «Зелёный остров». Прямо-таки творческая дача для поэтов. Возле «Острова» — ни одного кустика. Клумба, раздавленная пьяным лесовозом, — в щепе и трухлявой коре.
   Ева жила в посёлке лесорубов: муж, ребёнок, престарелая тёща… Чуть не надломила её столичная «стилистика». Едва выстояла в дешёвой гламурщине от пошлых приставаний, от похабщины. Детная уже, вернулась в родной край. Стыдно было перед Богом, родителями, Андреем. Отрешаясь от прошлого, перебралась в таёжную глушь, чтобы утишить жгучую совесть. Устроилась парикмахершей в районной «Службе быта». Вышла замуж… И всё-таки солнечным туманцем золотилось порой в слёзных глазах незабвенное счастье любви — Андрева… И долетел этот немеркнущий свет до ждущего сердца Андрея. Он нашёл её, и они стали перезваниваться…
   — Здравствуй! Я здесь, в «Острове».
   — Да ты что?!.. Ты с ума сошёл?!.. Я… Я не могу прийти. Что люди скажут? Меня же все знают. Нет, не могу… Прости!..
   Он окаменело сидел в гостиничном номере. Час, два… Тупо разглядывал потрескавшуюся штукатурку на стене. Постепенно в паутине трещин стал различать рисунки.  Будто запредельщина: подмигивающие рожи, скалящиеся хари…
   — Вот тебе, дружище, и простое, ясное окно!.. — посмотрел на ручные часы: через полтора часа — поезд. Поезд — назад, в конец.
   Убито выбрел на дощатое, щелястое крыльцо. Хватаясь за шаткие, занозистые перила, спустился. Заноза — в руке. Занозища — в сердце. Белый свет выдавила чернота. Слепо, едва волоча ноги, потащился к клумбе. Держась руками за умирающее сердце, рухнул прямо в лесовозную, глубокую колею — как в могилу.
   Смерть сердобольно склонилась над ним. Всезнающая, решительная, в этот раз она засомневалась: любовь — не её пределы. И если перед нею любовь, она уйдёт. А пока подождёт. Любовь так редка на Земле.
   Она дала ему совсем немного времени, ничего не оставив, кроме слуха. И это было жестокое мучение — слышать.
   — Ишь какой цветок на клумбе-то вырос!
   — Нездешний, видать. Одет чисто, не пьянчужно. Может, плохо с ним?
   — Спросить надо в «Острове», кто он. Приезжий…
   Одиночные голоса лепились в тёмный, гудящий ком, нависший над ним. И он напряг последний слух свой, чтобы услышать, увидеть свет голоса той, ради которой сюда приехал. Он уже перестал различать голоса: мужской, женский ли?.. Слепые слова перекатывались тяжёлым гулом. А ему, как в пустынной жажде, нестерпимо хотелось увидеть свет голоса её. И эта жажда была столь острой, жизненной, что смерть не решалась притушить её: всё-таки она чувствовала запах любви — запах земляничных полян.
   — Что случилось? — услышал голос над земляничными полянами — гулкий, дальний-дальний, неземной почти.
   И в голосе увиделся свет её приближающийся. Смерть отступила в сторонку, наделив его всепроникающим зрением. Жестоким, убийственным.
   Сквозь толпу, плотно, непроницаемо обступившую его, он вдруг увидел её, растерянную, ждущую ответа.
   — Приезжий, говорят, из города. позвонил кому-то из здешних — и плохо ему стало. Не дышит уже. Но за фельдшером послали.
   Она ткнулась в спину какого-то лесовозчика, как по заплоту, заперебирала руками. Наконец, нащупала расселину и протиснулась к нему. Многие в толпе узнали её. Она замерла, сжалась.
   Тишина наступила. Ей мнилось: все смотрят на неё и ждут её саморазоблачения. Она отшатнулась, но толпа, почудилось ей, грубо толкнула её к нему.
   Смерть сердобольно, по-бабьи, скрестила худые руки на впалом животе: она заметила слезу, выкатившуюся из-под его закрытых, мертвенно-синюшных век. Он плакал от замешательства своей любимой. И смерть приготовилась избавить его от страданий, успокоить и приголубить. Как мать скорбящая, она склонилась над ним, чтобы забрать его.
   — Я — с тобой! Я — с тобой, Андрей!..
   Ева приподняла его голову и поцеловала живую, тёплую слезу, скатившуюся к губам.