Исторический роман. Отрывок

В зимней церкви, небольшой, и посему всегда заполненной во время службы, прогудело «аминь» священника. За ним созвучно грохнуло «аминь» мужей, привычных перекрикивать и пушки. Перекрестившись напоследок, Иван повернулся к выходу. Пред ним уже размыкалась свободная дорожка, которой он легко добрался до догорающих синих сумерек дня. У крыльца ждал Тимофей. Старый слуга редко сам приносил ему появившуюся весть, предпочитая пользоваться чужими, молодыми ногами.
     Иван слетел ступеньками к нему.
     — Из Царьграда гонец. С письмом тебе, государь, и митрополиту Филиппу. 
     — От кого? — напрягся он.
     — От митрополита кесарийского Иосифа.
     — К владыке послали сказать?
     — Послали, — крепко кивнул Тимофей, будто и не сутулы годами его плечи. — Сказал, придёт сейчас же во дворец.
     Иван обернулся к выходящим из церкви, разглядел за облачками пара Патрикеева. Увидев его взгляд, тот спустился к нему, теряя сонливость. 
     — Греки, — коротко объяснил Иван. — Идём.
     Скорым шагом – на морозе никого не смутишь этим – добежали до дворца, нырнув в нутряное, живительное его тепло. Только там Патрикеев раскрыл рот для вопроса.
     — Греки римские или царьградские?
     — Кесарийские. Тот наш митрополит тамошний. Обещал же, помогать нам, по мере возможности.
     — Думаешь?..
     — Вряд ли, — сухо ответил Иван.
     Доходили до них слухи, дескать, занялась среди оставшихся в Царьграде иерархов схватка между сторонниками унии и ревнителями истинного христианства. В Москве некоторые уж начали надеяться, что вернутся греки на правильную стезю, покаются и вернутся. Отец же, в своё время, учил его: врага, хуже сладкой надежды, поди поищи. Усыпляет она – и не готовится муж, беспечно отравленный ею, к отражению беды. Как ни подмывало его поверить, что исцелится сделанная самими греками рана на теле святой веры, – придавливал он эту надежду, на людях не показывал.
     — Придёт владыка, в гридницу его ведите. И гонца сразу же к нам, — распорядился Иван.
     Скинув на руки слуг верхнюю одежду, они с Патрикеевым зашли в чертоги, где уже суетились, зажигая свечи. Весело рождаясь, огоньки являли из мрака разноцветье покровов и изощрённость резьбы. Иван, не спеша, забрался на свой престол. Его спина с шеей, тут же, сами собой, выпрямились в бдительную готовность принимать решения. В перерывах между этим, на сем твёрдом сидении надо либо слушать, либо думать.
     Пришло время для большого похода. Его ближний круг, княжата и бояре, разделился на тех, кто кивал на запад, в сторону упрямого в своём своевольстве Новгорода, – и на  тех, кто глядел на восток, на татарскую Казань. Первым в спорах даже растолковывать другим особо ничего не приходилось: разжиревший Новгород Москва знала как бить, а добыча с него роскошная, попробуй где ещё такую найди. Вторые, к которым принадлежал и он сам, звали идти на врага зубастого, с меньшей уверенностью в одолении его и с обещанием добычи поменьше. Ивану не просто находить доводы в давно ведущихся спорах. Любой воевода здесь, конечно, облизывается на будущую часть новгородской добычи, махнув рукою на то, что иное его сельцо и дальше будет с завидной частотой грабиться да сжигаться татарскими набегами.   
     — Здравствуй, владыко, — поднялся со своей скамьи Патрикеев, приветствуя входящего митрополита Филиппа, седобородого, темнолицего.
     Когда все уселись по своим местам, Иван махнул головой звать гонца. Того ввели почти мгновенно. Заросший, худо одетый, гонец поклонился, с какой-то лёгкой опаской поглядывая на них. Запинаясь, принялся представлять отправившего его митрополита Иосифа. Иван, уловив знакомое цоканье в его доброй русской речи, осведомился, кто же он сам.
     — Макар Спиридоныч я, — ответствовал тот, загрустив. — Из житьих людей, Господина Великого Новгорода. Меня тамошние басурмане, под Сурожем, подчистую ограбили и в плен взяли. Так и продавали меня друг дружке, пока, уже в Царьграде, митрополит Иосиф не выкупил меня, душу христианскую. К вам с грамотой этой отправил.
     Макар Спиридоныч вытащил свиток, покачав им неуверенно в воздухе.
     — Владыке отдай, — вывел его из недоразумения Иван. — На словах велено что передать?
     — Благодарность за помощь и пожелания стойкости в вере, — повторил тот заученное.
     — Тебя наградят за труды. Иди теперь.
     Порозовев, снова поклонившись, тот вышел, освободив гридницу от своего шумного дыхания со вздохами пополам. Митрополит покрутил печать, проверяя ей. Сломал, развернул лист бумаги. Скользнул взглядом.
     — По-гречески, — подтвердил он и так понятное. — Читать как есть или перевести?
     — Переводи, владыко, переводи.
     Тот замолчал, внимательно вчитываясь. Его брови то хмурились, то подрагивали в труде прочтения греческого текста, продиктованного не греком и записанного не им же. Времена, когда армяне и иудеи владели эллиникИ лучше, чем своим родным языком, давно уж миновали.
     Митрополит медленно поднял заострившееся лицо; обвёл их с Патрикеевым торжественным, до боли в зубах, взглядом.   
     — Первая половина письма – приветствия, благодарности и пожелания всех Божьих благ. Дальше… Патриарх Дионисий – да, в Константинополе снова новый патриарх – признал киевского еретика и лжемитрополита… Признал его настоящим. Митрополитом. Киева и всея Руси.
     Иван замер. Ему было известно, что Григорий-латинянин слал в Царьград грамоту за грамотой. Со слёзной просьбой простить его и своей рукой благословить на митрополию. Патриархи, сменяющиеся друг за другом, что твои новгородские посадники, до сих пор отказывались мараться в этом.
     — Это ещё не всё, — пробормотал митрополит Филипп, отводя взгляд. — Дионисий отправляет посольства в Киев, в Новгород и сюда, в Москву. Со словами, чтобы объединилась церковь, перестав ломать обычаи. И что наш митрополит Иона, со всеми последующими в Москве, – им не признаются.
     — Что иного может выйти из нынешнего Константинополя, кроме предательства, — вскрикнул Иван, вдруг почувствовав пробирающую до нутра дрожь. Он замолчал, не желая голосом показывать её.
     — Чего же он хочет?.. — заговорил Патрикеев, с чуть презрительной улыбкой. — Раз наотрез отказывается отринуть еретическую унию?
     — Власти он хочет, чего ж ещё, — осутулился митрополит. — Не погасла ещё вера в выброшенных из Нового Рима осколках императорского дома, что смогут они вернуть себе свою империю. Ставят…
     — Ставят на Рим старый, — прервал его Иван, на волне взметающегося в нём клокотания. — Мнят, что предательством Бога и веры могут себе помочь! Не примем мы его решение. Будут ли согласны твои, владыко, епископы с этим? (Митрополит тяжело, но уверенно кивнул). И даже послов не примем! Иван Юрьич, завтра же отправь на все заставы гонцов: буде послы из Царьграда, от патриарха – не пускать в нашу землю.
     — Вот это дело! — хлопнул себя по ляжке Патрикеев, обурев челом. — Вот это дело!
     — Киев и, главное, Новгород, — напомнил митрополит, наконец, выпрямившись; постучал пальцем по какому-то месту в письме. — Дионисий будет требовать от них не признавать меня.
     — Да, я напишу им. И ты, владыко, тоже.  Семён Киевский вряд ли вонмёт… Но Новгород мы потерять не должны.
     — Вот я и говорю, почему нам на Новгород лучше пойти, — рассудительно произнёс Патрикеев. — Казань-то подождать может.
     Иван уставился туда, где должно было находиться ближнее слюдяное окно. Снаружи безлунная ночь, в которую всматривайся, не всматривайся – всё равно ничего не разглядеть. Разве что само окошко по отблескам трепещущих свечей угадывается.
     — Напишу им… Если ответят по-честному, без предательства… То и хорошо.
     — А я тебе говорю, что побегут они под Григория теперь, — настаивал тот. — Сочтут, что освободился он от латинства Дионисием. Ещё при деде же твоём пытались отойти из-под руки Московской митрополии над ними.
     — Получим от тамошнего архиепископа ответ, тогда и решать будем, — поднялся Иван со своего жёсткого сидения. — Добрый урок им прежде был, не должны же они о нём так быстро позабыть.
     — Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына, — напомнил Патрикеев. — А государь – отец своему народу.
     — Завтра об этом ещё поговорим. Утро вечера мудренее.
     На этом они и разделились. Патрикеев с митрополитом отправились по своим теремам, через леденяще-морозную, будто и не март уже, ночь. Он же, короткими переходами, может добраться из гридницы что до своих покоев, что до Марьиных. Выбрал второе. Гнев от произошедшего предательства всё ещё жёг его изнутри, требовал исхода.
     Много раз подступался он понять, не раз с мудрыми о том беседовал: ужель не видят бывшие держатели империи, что сами, своими грехами и ошибками довели державу до краха, а душу свою – до богомерзкого отступничества? Уж можно было бы за столько лет уразуметь. Поняв же, изменить мысли покаянием – и образ действий на угодный Богу. Уж можно было им увидеть, что раз за разом промахиваются они в достижении своей цели.
     И вот, такой же новый промах. От нынешнего занявшего престол патриарха. Шагая с Тимофеем переходами и лестницами, находя путь в беспокойном свете свечи, которую тот, давя зевоту, держал – Иван потрясывал головой, не вмещая в неё все эти жгучие, утомительные мысли. В беспокойном стремлении отыграться, вернуть себе Царьград, бежавшие на запад братья и племянники последнего императора продолжали упорно держаться не Бога, но старого Рима! Теряя при этом спасение души.
     И зачем им тогда опустевшая Святая София?..
     Марья радостно захлопотала, увидев его. Бросила своё лечение, тут же велев унести разбросанные снадобья. Когда-то давно, ушиблась Марья боком; с тех пор побаливают у неё ребра, порой чуть скособочивая её стройное, высокое тело.
     — Покушаешь чего? — спросила она. — Голодный ведь?
     — Ну, пусть что-нибудь принесут, — не сразу, но согласился Иван, после того, как чуть смирил хлещущие в нём чувства. И тут же, новой их волной, передумал. — Хотя нет. Иди сюда.
     Вспыхнув румянцем, она подплыла к нему, принялась помогать ему разоблачаться. Её смешные, короткие, мягкие руки торопливо бегали по его телу, расстёгивая, снимая, одно за другим. Он прищуривался, нетерпеливо покусывал губы, не дождавшись окончательного освобождения от покровов…
     — Ванечка, Ванечка, — гладя его по плечу, шептала она, не то желая его о чём-то спросить, не то собираясь расплакаться.
     Пробормотал ей что-то, вроде успокоительное. Сейчас он был до краёв наполнен блаженно чистой безмятежностью, и меньше всего ему хотелось запускать в себя новые тревоги. Перед его закрытыми глазами начал беззвучно покачиваться колокол, увлекая своим мерным движением всё его внимание, втягивая в глубокий, бесчувственный сон…
     Утром проснулся первым. Долго лежал, уставившись в светлеющий угол, свежими думами перебирая вчерашнее. Верно, нет им ходу назад. Да и не захочет его у них кто. Привыкли уж жить без пастырской заботы от тех патриархов. Порой и раздражающей, что ни говори. Сами уже, на свои силы рассчитывают. Да на Бога. Никогда Русь из повиновения Царьграду не выходила. А уж сколько серебра туда ушло, на отстройку их церквей – и вспомнить страшно. Прогордынили те всё, что у них было – и сейчас высокоумно уверены в своём праве ставить свою волю впереди всех остальных. 
     — Сердишься всё? — уловил он её печальный шёпот, вместе с поглаживаниями его по груди.
     Он перевёл на неё, совсем уже проснувшуюся, сосредоточенный взгляд.
     — Да уж, — отвернулся он обратно в тот угол, хмурясь. — Мало нам своих бед, так греки ещё оттягивают от нас Новгород. 
     И он принялся привычно рассказывать ей последние беды. У Марьи хватает ума не пытаться ему что советовать; лучшего слушателя для сырых ещё раздумий и не найти. Он складывал мысли в чёткие слова, и в таком виде ему проще оказывалось заметить, где он недодумал, а где и наворотил чего лишнего. Речь его лилась недолго; довольно скоро почувствовал, как в нём с требовательной настойчивостью жарко ударилось желание действовать, отдавать распоряжения, двигать пешки и коней.
     Он сел на кровати, неожиданно разглядев, что рассвет давно перешёл в утро. Оглянулся на Марью, собираясь напомнить о хлебе насущном, но она уже сама поднималась, в своёй утренней хлопотливой уверенности. 
     — Олельковичам обоим написать, али только старшему? — задумался вслух Иван. Марья помаргивала, глядя как он уминает принесённое ею. Доводилось слышать ему, что младший брат во всём следует старшему. Но не воспримет ли Михаил небрежением ему лично, если он отправит письмо одному лишь Семёну? Нет, нельзя того показывать, вытер Иван губы. Будущие действия бились в нём, требуя выпустить их, наконец, наружу. 
     Снова собрались, уже большим составом, прочитать письмо да послушать, кто ещё что  скажет. Ничего особо нового не прозвучало. Стали уж рядить, как изложить свои требования Новгороду, на что упирать, о чём промолчать. Продиктовал  Иван письма и новгородской господе, и обоим Олельковичам.
     На следующий день улетели гонцы, с указанием дождаться и привезти ответ. Зимняя дорога скора, легко ею скользит возок, оставляя за собой хвост серебристой взвеси. Выскочат откуда отощавшие волки – если не растеряется возничий, не уронит натянутые вожжи, закрывая руками испуганное лицо – пролетят и конь, и сани мимо частокола из каплющих жадной слюной пастей, вмиг оставят позади серую смерть. Весел зимний путь! Первым вернулся новгородский гонец. Внимательно вслушивались на думе в округлые слова архиепископа Ионы, со всех сторон просматривали их на хитрость, на двоемыслие. И послушны слова Ионы, вроде, – но снова занялись натужные споры, не стоит ли отложить поход на Казань ради окончательной науки новгородской господе. И как бы ни больше оказывалось вторых. Только бросил своё слово Иван на клонящиеся весы, и вышло общее решение «Казань».
     Выйти-то вышло, но уходили с думы иные недовольными. Следующую созвал Иван меньшим составом, только из тех, кто поддерживал его.
     Давняя замятня, отколовшая Улу-Мухаммеда Казанью от Золотой Орды, продолжалась и там. Редкий хан умирал своей смертью, чаще всего будучи загрызенным нетерпеливым братом или сыном. Сильнее Казань это не делало. Иван помнил, как его отец, незадолго до смерти, собирался уже выйти в поход на неё. Тогдашнему хану удалось уговорить отца замириться. После сам Иван, время от времени, пробовал на крепость татарскую оборону. Оборона потрескивала, уверенность в своих-то силах росла.
     — Как Халиля воевать будем? — спросил Иван, оглядывая будущих воевод своего похода.
     Его бояре да княжата принялись делиться уже и продуманными намётками, и только сейчас выскочившими мыслями. Быстро вспыхивали споры; кто-то вскакивал с места, для убедительности; кто-то, умеючи, брал верх над чужой громыхающей напористостью тихим, веским словом. На том, что лучше всего было бы встретить Халиля, пошедшего с войной на них, столковались быстро. С их-то собственной конной и судовой ратью разбить его в поле виделось куда более верным делом, чем стучаться лбом о крепостные стены. Заспорили, вовсе веселясь, подшучивая друг над другом, как подтолкнуть хана к такому решению. Сама, собственно, отмычка ясна: отправить небольшие отряды пограбить казанские пределы. Тут уже и Халилю не избежать вывести в то поле своё войско. Спорили о том, какими силами и где беспокоить татар.
     — Я же ещё дровишек в его печь подкину, — злорадно прищуривался Иван, проговаривая недавно пришедшую ему мысль. — Напишу ему письмо. С требованием признать меня, государя всея Руси, своим старшим братом. И дать в том свою басурманскую присягу.
     Думцы хохотали, оценив затею. Хан Халиль всей степи известен вспыльчивостью и скоропалительностью движений. Тут вообще можно не заморачиваться иными ласками. После такого явно же поднимет всё своё войско, наказывать наглеца. 
     Принялись готовиться, собирать войско, ладить насады, скупать хлеб, который, обрадовавшись их недороду, свозили на торги с низовий Волги. Зимней ещё дорогой улетел Иван в Коломну, в его вечно тревожную Коломну, – своими глазами удостовериться, что примут там, как должно, будущую рать. Проверял запасы зерна, число отправляемых ежедневно разъездов, хватает ли железа и рабочих рук в кузнях. Привычное ещё чуть ли с отрочества занятие, когда он служил глазами своему отцу. Разница в том, что он теперь сам принимает решения. И сам холодеет от страха, вдруг неудачным какое из них окажется.
     Исчезли тучи, как-то сразу располыхалось солнце, и ранее подтаивавшие сугробы, скопившиеся за снежную зиму, принялись оседать, темнеть, чавкать водой под ногами. Мощь наступления весны мешала заниматься ему своим непоседливым делом. В такое время лучше сидеть в тепле и сухости, не дозволяя хворобе шмыгнуть к носу с горлом из промокших сапог. Суетливость жизни осела вместе с теми сугробами; один день по улицам, превратившимся в затоки, двигались по неотложным делам разве что верхом. К вечеру 23 апреля прилетел такой же верховой гонец, из Москвы.
     — К государю, — услышал Иван через открытое по тёплому дню окно его сухой, жёсткий голос.
     — Ко мне его, — выглянул он наружу, вдруг почувствовав под ложечкой ожидание дурной вести. С иною же с таким взглядом, которым тот зыркнул на него со двора, и не ездят. 
     Переваливаясь с ноги на ногу, после долгой-то дороги в седле, гонец поднялся в горницу, где Иван сидел с новым коломенским наместником.
     — Говори.
     — Государь! Великая княгиня Марья Борисовна… преставилась вчера. Похороны завтра.
     То, что пред ним гонец смерти, Иван понял сразу, как тот вступил к ним. И все это длинное, торжественное величание «великая княгиня Марья» он с ужасом думал о матери, как раз прихворнувшей этой зимой. Даже успел обрадоваться, не услышав «Ярославна». Тем оглушительнее придавило окончательное понимание, о ком идёт речь.
      — Зачем врёшь? — вырвалось у него, первым убежищем от горя по имени «не верю!».
     Гонец переступил с ноги на ногу. Уронил взгляд в пол. Упрямым сипом  повторил сказанное, добавив, кто именно его отправил. Иван сам не заметил, как уставился в лик Богородицы, пытаясь найти ответ в этом, бесконечно знакомом образе.
     — Болела? — зачем-то спросил он гонца.
     — Нет, государь.
     — Так как же, — почти начал радоваться он; тут же тряхнул головой, отгоняя ошалелость.
     — Похороны завтра, — повторил тот, привлекая его внимание к важному. 
     — Я распоряжусь, — поднялся наместник. — Утром?..
     Иван посмотрел на его отдуловатое лицо. Поднялся сам.
     — Нет. Сейчас. Запасных коней, на меня и на троих. Всё, о чём говорили, — откуда-то, из такого далёка, к нему вернулись прежние, такие пустые сейчас заботы, — всё сделай.
     — Уж сделаю, государь.
     На чёрном небе, сквозь серебристую дымку и кутерьму ветвей, катилась добрая половина луны, освещая и их путь, и всю землю. Впереди, левее его, очередной всадник высоко вздымал огонь на осмоленной сосновой ветке; подмороженная корка грязного наста держала тяжкий ход коней, не давая копытам слишком проваливаться. Но кони, пусть и со сменой всадников, уставали. Пришлось, перед рассветом, устроить им – да и себе – привал, на постоялом дворе.
     Когда выехали утром, дорогу начало развозить. Двигались зыбким шагом. К полудню до Москвы оставались ещё вёрсты и вёрсты. Ни усталость, ни мысленные молитвы не помогали забыться. В голове кругами ходили одни и те же образы и слова. Почему-то больше всего саднило вчерашнее «утром же ещё, все ж сказывали, здорова была; а днём слегла, и так и не встала», выспрошенное у гонца. Ему порой хотелось остановить себя на первой части тех слов – и чтобы продолжения не было, не произошло, не случилось...
     Перед Москвой стало попадаться больше народу. Прохожие останавливались на обочине, снимали шапки, крестились. Женщины вытирали слёзы. Въехали в Кремль под колокольный звон окончания похорон. Следуя ему, двинулись к Вознесенскому женскому монастырю, откуда уже шли его дворцовые люди. Две боярыни вели под руки его мать, едва переставлявшую ноги в каше грязного снега. Он спрыгнул с седла. Подошёл к ней, чёрной и платьем, и лицом.
     — Сыночка… — зарыдала она. — Прости, не уберегла! Да как же так…
     — Что случилось? — прошептал он.
     — Идём, расскажу, — оживилась она, тут же оттолкнула товарок и оперлась о его руку. — Идём.
     — Погоди, я к ней же!
     Иван зашагал к открытым настежь дверям церкви, почти потянув за собой и мать. Хрипловато дыша, та всё же успевала семенить за ним. Внутри уже засыпали землю поверх белокаменного гроба.
     — Вон отсюда, — в приступе неожиданной ревности зарычал он на мужиков.
     Те зашаркали к выходу, ломая в поклоне шапки. Он встал над проёмом в каменном полу. Яма была уже почти засыпана.
     — Что случилось? — повторил он, в зыбком кружении головы.
     — Тошно мне, тошно! — руки матери поднимались, будто ветром колыхало ветки берёзы. — Говорила я ей, говорила, чтобы она молебны о здравии заказывала. Да хоть и здесь, в этом монастыре!
     — Это чтобы она снова понесла и благополучно разродилась? — начал понимать Иван. Цепь выкидышей Марьи, и правда, не прекращалась.
     — А она и иное решила искать! Бабку-ворожею, чтобы сняла та с неё порчу!
     Иван вздрогнул. Стал на колени у края ложа, принялся молиться. Мать, тихо рыдая, опустилась рядом с ним, творила земные поклоны. На поганое дело решилась Марья, немедля наказала её Десница. За легкомысленное следование суетной, невежественной вере подлого люда. Великокняжеская семья должна быть светочем всему христианскому народу! А тут… И ведь знала, что рассердится он, коли кликнула бабку-ворожею как раз, когда не было его на Москве.
     Про Бога же и забыла. А видит Он всё, видит!..
     Встал. Дождался, пока мать не начнёт делать то же самое. Помог ей подняться на непослушные ноги.
     — Что за бабка?
     Мать взметнула на него свой остренький, слабый зрением взгляд.
     — Наталья должна знать, она к ней бегала. Наталья!
     — Какая Наталья?
     — Алексея дьяка жена, Полуектов который.
     Супруг и князь соединились одной алчной целью — дознать, судить, наказать. Иван не дошёл ещё до дворца, как уж забегали и кремлёвскими дорожками, и посадскими лужами. Сам, лично, допросил ту Наталью, крепкую телом, дородную мать пяти сыновей. Привели Алексея, бледного, тараторящего оправдания, постоянно сбивавшегося на высокие слова письменного языка. Бабку схватить не успели – сбежала та, проклятущая. Видели только, как с узлом за спиной да с отроком, тоже тащившим на загривке какой-то скарб, торопилась она через поле к лесу. Отправились туда её искать, да как провалилась сквозь землю.
     Дура-Наталья упорствовала в том, что сама великая княгиня настояла на бабкином шептании, сама ей в руки пояс свой вручила, ласковыми, упрашивающими словами отправила её к той бабке. Нашлись свидетельницы тому. Мол, давно уж им доводилось слыхивать, как великая княгиня заговаривала о знающей бабке, просила кого из них найти подходящую. Вот Наталья и  постаралась. Передала Марья Борисовна той пояс свой, домашний. Бабка должна была через него порчу отвести.
     Все чуть ли не крест целовали, что вернула бабка только тот пояс, больше ничего. Никаких снадобий не было. Принесли пояс. Он оглядел его, припоминая. К внутренней стороне пришита тряпица. Со злостью отодрал её, тут же отшвырнув, с приказом сжечь, и тряпицу, и сам пояс. Продолжил допросы. Одна из женщин со страху чувства потеряла. Вот стояла перед ним, что-то лепетала в ответ, всё слабее, глуше. И вдруг повалилась набок, будто слишком тяжёлый, небрежно накиданный стог. Иван клокотал холодным гневом. Жадно ждал известия, что поймали бабку. Но ту судить так и не пришлось.
     Следующей по степени вины, после бабки, шла сама Марья. Всё ж Господь сам её наказал, не помедлил. Ему самому для кары остались менее всего виноватые, исполнительная дура и плохо учивший её уму-разуму супруг. 
     Сходил в Спасо-Преображенский монастырь, к своему духовнику, архимандриту Вассиану. Долго беседовал с ним, прерываясь на совместные молитвы. Укрепил его старец в великокняжеском долге, смирив отмщающего супруга. Повинуясь приговору, отправилась Наталья в дальний женский монастырь, на постриг. Дьяку Алексею Иван просто приказал удалиться, с глаз долой. Дивились люди милосердию великого князя, одновременно шушукаясь слухами, мол, отравили молодую княгиню-то. Мол, разбухло тело той, от смертного зелья, не иначе – многие на похоронах то своими глазами видели. Сам великий князь со своим двором готовился принять казанское войско.