Делай что должно, и будь что будет...

Красная пыль Марса вездесуща. Она — напоминание. Напоминание о том, что за стенами куполов «Олимпус Монс» нет жизни. Только бесконечная, безмолвная пустыня. Здесь каждый грамм кислорода, каждый джоуль энергии, каждый миллилитр воды на счету. Выживание — это математика. Жесткая, без сантиментов.
Именно эту математику ежедневно воплощала в жизнь директор Алёна Вандерлих. Ее мир состоял из графиков урожайности гидропонных ферм, отчетов о потреблении энергии и сводок систем рециклинга. Гидропоника — вот идеал. Чисто, стерильно, эффективно. Ни грамма почвы впустую, ни капли воды мимо. Растения здесь были не живыми существами, а биомашинами по производству питательных веществ. И это работало. Колония выживала.
Поэтому, когда до нее дошли слухи о «садоводах-самоучках» в заброшенном секторе C-7, ее первой реакцией было холодное негодование. Кража ресурсов. Несанкционированное использование энергии. Риск занесения патогенов в замкнутую экосистему. Безумие.
Но доклад оказался странным. Речь шла не о краже воды или энергии. Речь шла о косточке яблока.
Фотиния Колдомская. Инженер-эколог. Уроженка Вологды. Она не воровала. Она копила. Она месяцами откладывала свою ежедневную порцию воды, урывая по глотку. Она собирала отходы с гидропонных ферм — отмершие листья, обрезки корней, чтобы получить жалкое подобие компоста. Она уговорила геолога Йоханнеса приносить ей образцы пепла и минеральной пыли, списывая это на «проверку химического состава».
Ее сад был актом тихого, упрямого альтруизма. Антон, ее земляк, отдавал часть своего кислородного пайка для дыхания бактерий, которые Фотиния культивировала в чашке Петри, пытаясь оживить мертвый марсианский грунт. Ли На перенастроила систему конденсации влаги в их жилом модуле, чтобы собирать несколько лишних капель утренней росы для полива. Амина приносила крохи органики из медблока.
Они не выращивали еду. Они выращивали память.
Их маленький купол был собран из старых, списанных иллюминаторов. Сквозь них лился свет, но не яркий и полезный, как на фермах, а рассеянный, мягкий, напоминающий свет северного лета. В центре стояло чахлое, корявое деревце. «Северный синап». Сорт, который должен выживать там, где другие сдаются.
У Фотинии был старый портативный проигрыватель с записью. Не музыки. А звука. Звука земного дождя, шумящего по деревянной крыше ее бабушкиного дома в Вологде. Звука ветра в соснах. Тихого потрескивания поленьев в печи.
Этот звук она включала каждую ночь. Для дерева. Для них всех. Это был звук их тоски.
И дерево ответило. Оно зацвело. Цветы были нежные, почти прозрачные, и казалось, что они впитывают в себя не свет ламп, а тот самый, далекий, земной свет из воспоминаний. Они звенели от малейшего движения воздуха, словно хрустальные колокольчики.
Именно в этот момент Вандерлих вошла в купол. Она шла не с охраной, а одна. Готовая закрыть этот нерентабельный, опасный аттракцион.
Она вошла — и остановилась.
Ее обрушила тишина. Не тишина вакуума, а теплая, живая тишина, полная смысла. Ее ударил по носу запах. Не стерильный воздух переработки, а густой, сладковатый, пьянящий аромат яблоневого цвета, смешанный с запахом настоящей, влажной земли. Тот запах, который нельзя синтезировать.
Она увидела не нарушение регламента. Она увидела девочку, сидящую на корточках у корней дерева. Увидела голландца, снимающего шляпу. Увидела китаянку, держащую в руках зеркало, поймавшее луч солнца. Увидела египтянку, что тихо напевала что-то на своем языке.
Она увидела их. Людей, сидевших вкруг деревца. Они не смотрели на нее. Они смотрели на цветы. На лицах не было вины. Было умиротворение. Была благодарность.
И она увидела дерево. Корявое, упрямое, прекрасное. Оно было полной противоположностью всему, чему она служила. Оно было неэффективно, расточительно, бессмысленно с точки зрения математики выживания.
Но оно было живым. По-настоящему живым. Оно дышало, росло и цвело не для желудка, а для души.
Она вдруг поняла, что все эти годы они не колонизировали Марс. Они строили ультрасовременную, герметичную тюрьму для самих себя. А эта девочка с вологодскими корнями и ее сообщники пытались прорыть тоннель на свободу. Не на Землю. Домой. К тому, что делает человека человеком.
Фотиния медленно подняла на нее глаза. В них не было вызова. Была лишь тихая уверенность того, кто уже сделал свой выбор и готов принять последствия.
Алёна Вандерлих сделала шаг вперед. Ее ботинок, созданный для стерильных полов, утонул в мягкой, прохладной, живой почве. Она сжала кулаки внутри перчаток. Все ее существо, все ее принципы кричали о нарушении, о риске, о растрате.
Она открыла рот, чтобы отдать приказ о ликвидации.
Но вместо этого ее голос, сдавленный и непривычно тихий, произнес:
— …У него… будут яблоки?
Фотиния кивнула, не отводя взгляда.
— Нужно будет решить некоторые вопросы с опылением, но да.. — так же тихо ответила она.
Директор Вандерлих обвела взглядом купол, этих людей, это чудо. Она дышала тем самым невозможным запахом. Она слышала тихую запись дождя, и ей почему-то вспомнилась мокрая улица ее детства в Канаде, по которой она бежала под зонтом-капелькой.
— Этот… объект, — сказала она, и ее официальный тон дал трещину, сквозь которую проглянула усталость, — представляет… неожиданный научный интерес. Изучение адаптации земной флоры в агрессивных средах. Вы будете лично докладывать мне о его состоянии. Раз в неделю.
Она резко развернулась и вышла, хлопнув дверью. Она шла по коридору обратно в свой стерильный мир графиков и цифр, а вокруг все еще витал сладкий призрак яблоневого цвета.
Фотиния выдохнула. Она посмотрела на своих друзей, на их сияющие лица. Она дотронулась до шершавого ствола своего «Северного синапа», который делал, что должен был, — напоминал им, кто они и откуда.
Она поправила проигрыватель, и звук дождя стал чуть громче.
И будь что будет.