Пролог. Начало после конца

Битва казалась Ирдару вечной. Копья ломались, щиты трещали, воздух был полон крика и грохота. Он стоял среди павших, меч в его руке был тяжёл от крови, но сердце горело. Враги отступали — он победил. Славная кончина ожидала его не сегодня. Он чувствовал это: он достоин Вальгаллы, достоин песни и пира.
И вдруг — удар. Не клинок в открытой схватке, не копьё врага в грудь, а что-то иное, внезапное. Сердце пронзила боль, резкая и неотвратимая. Колени подкосились. Ирдар оглянулся — вокруг не было врага. И тогда он увидел её.
Женщина в белом. Высокая, стройная, волосы её сияли, как лунный свет. В руках у неё был меч, и лезвие отражало багровые отблески битвы. Лицо скрывала тень, и лишь глаза сверкали холодным блеском. Она смотрела прямо на него, не дрогнув. Не было в её взгляде жалости, только усталое равнодушие.
Ирдар понял: это Валькирия. Та, что всегда сопровождала его в сражениях, та, чьим дыханием он жил с юных лет. Она пришла за ним. Но почему так? Не в бою, не от руки врага, а исподтишка, клинком в сердце, когда он уже победил. Это был позор, не гибель воина.
«За что? — успел подумать он. — Я бился честно. Я жил, как подобает. Почему ты отняла у меня честь?»
Губы его хотели произнести эти мысли вслух, но голос сорвался. Мир качнулся. Шум битвы ушёл, как прилив. Тело упало на камни, и холод вошёл в кости. Последнее, что он видел, был её взгляд — бесстрастный, вечный.
Так он умер.

Когда глаза открылись вновь, он лежал на равнине камней. Мрак был густым, как древняя смола, и Ирдар долго не мог понять — открыл ли он глаза или всё ещё спит. Казалось, само небо опустилось на землю и придавило её своим тяжёлым дыханием. Ни звезды, ни луны, ни солнца — только серое марево, едва светящееся изнутри, как остывший уголь под слоем пепла.
Он почувствовал холод. Не тот, что режет кожу северным ветром, а иной — сухой и мёртвый, будто сама земля вытягивала тепло. Камни под спиной были гладкими и скользкими, словно шлифованными чьими-то бесчисленными шагами. Они не имели ни цвета, ни запаха, но в их прикосновении было что-то чужое, отталкивающее. Ирдар вздрогнул, хотя тело его, странным образом, не знало дрожи.
Он медленно сел, опираясь ладонью о камень, и туман поднялся вокруг него, вьющийся, как дым из трещин костра. Тишина была полной. Не звенели птицы, не скрипели ветви, не шуршали травы — всё, что всегда жило рядом с человеком, исчезло. Здесь не было жизни. И даже звук его дыхания казался чужим, приглушённым, будто его крали невидимые уши.
Он оглянулся. Везде простиралось одно и то же: равнина из камня и тумана. Камни лежали глыбами, словно великаны, павшие в древней битве, и теперь их спины остывали веками. Между ними не росло ничего. Ни травы, ни мха. Даже лишайники, что всегда тянутся к камню, избегали этого места. Всё вокруг было чужим, мёртвым, лишённым памяти жизни.

Ирдар поднялся медленно, словно каждое движение было сопротивлением неведомой силы. Камни под его ладонью были холодны и безмолвны, но не как обычный камень, к которому привык человек: в них не чувствовалось дыхания земли, тепла, что копилось веками в недрах. Эти глыбы казались мёртвыми не только телом, но и душой, будто сами отреклись от мира живого.
Он встал во весь рост, крепко сжимая копьё. Сначала сделал шаг, и этот шаг поразил его больше всего. Он не услышал ничего. Ни скрипа подошвы о камень, ни отголоска — даже собственного дыхания, что раньше сопровождало каждое усилие. Казалось, сама земля не желала признавать его присутствие. Он шёл, но мир не отзывался. И это молчание било по сердцу сильнее любого боевого рога.
Туман, стелившийся над равниной, вился медленными кольцами. Сначала Ирдар подумал, что то лишь игра ветра. Но ветра не было. Тогда он заметил — туман словно двигался к нему и вокруг него, вытягиваясь к его фигуре, будто прислушиваясь, будто изучая. Это было живое молчание. И оно было чужим.
Он остановился и прижал копьё к груди. В груди его уже не было боли от удара клинка — раны исчезли, кровь исчезла. Но он помнил: сердце его пронзило нечто, что не могло быть забыто. Удар Валькирии. Взгляд её холодных глаз. И это воспоминание жгло сильнее, чем сама боль. Он коснулся груди ладонью — кожа была гладкой, не было ни рубца, ни следа. Но сердце отзывалось тяжестью, словно оно помнило то, чего не хотело видеть тело.
Ирдар поднял руку к лицу — кожа была чистой. Ни шрамов, ни грязи. Он вспомнил, как умирал: глухой удар сердца, дрожь в пальцах, тяжесть веков на плечах. Но здесь тело его было крепко, и лишь неведомая тяжесть жила в груди, давила, как камень.
Он сжал кулак и заметил, что в руке всё ещё держит копьё. Оно было новым, блестящим — древко гладким, наконечник острым, будто его только что выковал кузнец. Но ведь он держал его в битве. Он бил врагов, ломал щиты, и кровь врагов тянулась по лезвию, капала на землю. Где всё это? Ни следов крови, ни вмятин, ни зарубок на древке от мечей во множестве битв. Почему оружие его не знало следов боя? Это насторожило его сильнее, чем холод. В этом было что-то нечистое, противоестественное, и сердце его сжалось.
Он вспомнил о Вальгалле. О песнях, что пели о воинах, упавших с оружием в руках. О вечных пирах, о рогах, наполненных мёдом. О том, что Один встречает достойных сынов человеческих. Так всегда говорил Асгейр, его учитель. Так верил и он сам. Но вокруг не было ни радости, ни песен. Лишь холод, туман и молчание. И тогда Ирдар понял: его путь не привёл в Вальгаллу. Его шаги легли в иное место.
— Хельхейм, — прошептал он сам себе, и слово отозвалось в груди тяжёлым камнем. — Чертоги Хель…
Это объясняло многое. Смерть его не была славной. Он пал не от руки врага, не в честном бою. Он пал — как трус, как слабый, от удара в спину, от руки той, кому он доверял. Валькирия не забрала его в чертоги Одина. Она сама поразила его, когда он сложил оружие. И бросила его здесь, в бездне, где нет ни песни, ни славы.
Ирдар сжал зубы, и глаза его загорелись мрачным огнём.
— Нет, — выдохнул он. — Я не приму этого. Если это Хельхейм, то и здесь я найду дорогу. Найду тех, кто посмеялся надо мной. Найду Валькирию. Узнаю её имя. Узнаю, почему она поступила так и заставлю её ответить.
Но слова растворились в пустоте, и лишь туман медленно закружился вокруг, словно слушал его клятву. Ни эха, ни отклика. Только бездонное, тяжёлое молчание, и шаги, что не оставляли следа.
Ирдар пошёл дальше. Каждый шаг был испытанием. Но сердце его билось — ровно, упрямо, как в дни юности. И хотя мир вокруг был чужим и мёртвым, он чувствовал, что сам ещё живёт. Пусть в ином теле, в ином мире, но он — жив. И это значило: борьба продолжается.

Туман клубился вокруг Ирдара, и чем дальше он шёл, тем гуще становился. Сначала казалось, что то — просто дыхание земли, но вскоре он заметил: туман словно имеет волю. Он не рассеивался от его движения, наоборот — сворачивался, образуя проходы и коридоры, будто кто-то невидимый направлял его шаги. Это насторожило Ирдара, но отступать было некуда. Он шагал вперёд, и сердце его стучало в груди размеренно, как боевой барабан.
И вот он остановился. Перед ним, из самого тумана, возник силуэт. Высокий, худой, укутанный в длинный плащ цвета пепла. Капюшон его скрывал лицо, и даже туман не касался его одежды — словно сам мир уступал ему дорогу. Ступни его едва касались камня, но шаги не звучали. Тишина, казалось, стала ещё тяжелее, когда он появился.
Ирдар вскинул копьё.
— Назови себя! — голос его прозвучал резко, и даже он сам удивился, что звук всё-таки прорезал глухую пустоту.
Силуэт остановился. Долгое время не было слышно ничего, кроме биения сердца Ирдара. Но он знал, что незнакомец его услышал. И тогда раздался голос. Он был низок и глух, будто колокол, похороненный под каменной горой.
— Ты пришёл туда, где нет песни, — сказал он. — В Хельхейм, куда уходят те, чья смерть не была славной. Здесь нет битв и нет пиров. Здесь только холод, пустота и память.
Ирдар сжал копьё сильнее. В груди у него поднялась горечь. Он хотел возразить, хотел крикнуть, что его жизнь была достойна, что он бился честно, что он не трус и не предатель. Но слова застряли. Он вспомнил взгляд Валькирии, её холодные глаза и тот удар, что вырвал сердце из груди. Валькирия, предавшая его. И он замолчал.
— Но ты не забыт, Ирдар сын Торвальда, — продолжал Странник. — У тебя остался долг.
Эти слова ударили сильнее любого молота. Ирдар вскинул голову.
— Какой долг? — спросил он, и голос его был мрачен.
Странник поднял руку. Кисть его была суха и костлява, пальцы — длинны, как сучья мёртвого дерева. Он указал в туман.
— Я помогу тебе найти их. — Голос его стал ещё ниже, глубже. — Торвальда, отца твоего, павшего не как воин. Ирдис, матерь твою, ушедшую своей рукой. Сигрид, возлюбленную твою, чья жизнь была обрезана яростью. Все они здесь, в холодных чертогах Хель. Но прежде ты поведаешь мне сагу — от начала и до конца. И только тогда я исполню своё обещание.
Ирдар смотрел на него, и туман вокруг будто замер, прислушиваясь. В сердце его боролись гордость и надежда.
Он вспомнил отца, сурового Торвальда, который всегда говорил: «Сила держит род».
Он вспомнил мать, Ирдис, её голос у очага, сказания о Богах.
Он вспомнил Сигрид — её смех, её глаза, её руки.
И вдруг в груди его вспыхнуло чувство, яркое, как огонь: если они здесь, он должен их найти. Должен.

Туман висел недвижно, словно сам затаил дыхание, ожидая ответа. Ирдар сидел на чёрном камне, крепко скрестив руки на груди. Сердце его билось глухо и тяжело, как удар боевого барабана, уходящий в ночь. Он смотрел на Странника, и в его взгляде было недоверие — воин всегда сомневается в словах незнакомца, тем более в землях смерти. Но за сомнением в сердце горел иной огонь — надежда. И она была опаснее любого врага.
— Ты хочешь услышать мою жизнь, — сказал Ирдар. Голос его был низким, словно вырос из самого камня. — Но зачем? Зачем тебе мои дни и мои битвы?
Странник не шелохнулся. Его плащ не дрогнул, капюшон по;прежнему скрывал лицо, и лишь пустота под ним казалась глубже, чем туман вокруг. Когда он заговорил, голос был всё тем же — низким, гулким, словно отдалённым, будто говорил не он один, а тысячи глоток из глубин.
— Потому что в каждой жизни есть истина, — произнёс он. — И истина твоя — велика. Ты жил под знаком, что дан был не всеми Богами. Ты шёл тропой, которой немногие осмелились идти. И твоя сага — ключ к тому, что скрыто в этом царстве. Пока ты не поведаешь её, ты не найдёшь тех, кого ищешь.
Ирдар сжал кулаки.
— Если ты лжёшь…
— Я не лгу, — перебил его Странник, и голос его прорезал туман, как сталь разрезает ткань. — Здесь, в Хельхейме, нет нужды в обмане. Слова — и есть кости этой земли. Если я сказал, что они здесь — значит, они здесь. Но путь к ним простирается через твою память. Ты поведёшь меня и эту пустоту через свою жизнь. И тогда ты получишь то, чего жаждешь.
Ирдар молчал. Он снова увидел в памяти лицо отца — суровое, гордое, но тёплое в редкие минуты. Вспомнил мать — её глаза, полные боли и веры. Вспомнил Сигрид, её смех и её руки, тёплые, как летнее солнце. Все они были утрачены, и сердце Ирдара отзывалось на зов Странника. Если есть хоть тень шанса увидеть их вновь — он согласен.
Он поднял голову, и глаза его блеснули в тумане. Он медленно опустил копьё и кивнул.
— Хорошо, — сказал он. — Я поведаю тебе всё. От первой руны, что легла на моё тело, и до того часа, когда Валькирия коснулась меня своим клинком. До последнего взгляда. Слушай, и пусть туман станет свидетелем.
Странник не шелохнулся, но тень под его капюшоном стала глубже, словно он улыбнулся. Он медленно наклонил голову. Ни слова он не сказал, но вокруг поднялся лёгкий шёпот — будто сам туман ответил за него. Шёпот множился, складывался в невнятный хор, и Ирдар ощутил, что всё вокруг ждёт его голоса. Туман завился вокруг, будто тысячи невидимых ушей собрались внемлить его словам. Камни, безжизненные и холодные, будто прислушивались. Даже молчание стало острее, как натянутая струна.
Ирдар сел на чёрный камень, положил копьё к ногам и скрестил руки на груди. В сердце его поднялась тяжесть воспоминаний, но он был готов. Он выпрямился и глубоко вдохнул. Сердце его было тяжело, но он знал: пути назад нет. Слово, однажды данное, связывает воина крепче любых оков.
— Слушай, Странник, — сказал он. — Вот моя сага.
Так началась повесть Ирдара, сына Торвальда. Повесть о жизни и о смерти, о чести и о клятве, о любви и о мести. О пути от рун на коже до последнего взгляда Валькирии. Повесть, что станет ключом к истине, сокрытой даже от Богов.