Глава 1. Метка

Ночь стояла тяжёлая, с вьюгой, что ревела над крытыми дёрном домами, словно стая волков. Снег бил в ставни, ветер выл в щелях, и весь мир за стенами избы казался диким и враждебным.
Но внутри, в тёплом сумраке, жизнь боролась за право появиться на свет. В углу горел очаг: красные языки огня облизывали поленья, чадил дымок смолы, и воздух был густ от жара и запаха трав, что висели связками над очагом.
На лежанке, под шерстяным покрывалом, стонала женщина. Её звали Ирдис. Лицо её было бледным и влажным от пота, волосы прилипли к вискам. Она вцепилась пальцами в мех, подложенный под спину, и сжимала его так, что костяшки побелели. Каждый её вдох был коротким и резким, каждый выдох — словно удар, выбивающий силу из груди.
Но в глазах, несмотря на муку, горело упрямство. Она знала: долг женщины — дать жизнь, и ничто не остановит её.
У её ног сидела старая знахарка, согбенная, с лицом, покрытым морщинами, как старая кора. Она держала в руках сосуд с водой и тряпицу, иногда окунала её и прикладывала ко лбу роженицы. Её губы шептали слова — не молитвы Богам, а древние заклинания, что передавались от матери к дочери, чтобы отогнать злых духов, что вечно тянулись к новому дыханию.
— Держись, Ирдис, — бормотала она хриплым голосом. — Держись. Твой сын идёт тяжёлым путём, но сильным. Слушай, как буря воет — это не смерть зовёт, это силы мира кричат ему навстречу.
Ирдис стиснула зубы и застонала громче, выгибаясь от боли. В ту минуту за дверью раздался глухой стук — ветер ударил ставнями, и в избу ворвался вой. Старая женщина подняла голову, и её глаза блеснули в огне.
— Видишь? — прошептала она. — Боги слышат. Они ждут.
В углу, у двери, стоял мужчина. Высокий, плечистый, с лицом суровым и тенью усталости в глазах. Это был Торвальд, муж Ирдис. Он держал руки на перекладине, будто готов был разорвать её, лишь бы помочь, но знал — это не его битва. Битва эта принадлежала женщинам, и его долг — ждать исхода. Но сердце его билось тревожно, и пальцы то и дело сжимались в кулаки.
Время тянулось, как струна. Снаружи бушевала метель, гул ветра перекатывался, словно сам Ётун шёл по равнине. Внутри избы всё слилось в три звука: треск огня, крик роженицы и шёпот знахарки. Казалось, эти три звука держат мир, не давая ему рухнуть в хаос.
И вот, когда силы Ирдис были на исходе, и глаза её закатились от боли, раздался первый крик. Он был звонким, сильным, пронзающим тьму, как удар молнии в ночь. Знахарка подняла ребёнка на руки, и огонь будто вспыхнул ярче, озарив избу. Она обернула младенца в ткань и взглянула на его лицо.
— Сильный, — сказала она, и в голосе её впервые зазвенела радость. — Сильный, как буря, что ревёт ныне за стенами.
Ирдис, едва дыша, протянула руки, и знахарка положила младенца на её грудь. Женщина закрыла глаза, и по её щекам покатились слёзы — не от боли, а от облегчения. Она шепнула слова, что были едва слышны:
— Ирдар… его имя — Ирдар.
Торвальд шагнул вперёд, впервые осмелившись приблизиться. Он смотрел на сына и жену, и в груди его тяжесть тревоги отступила. Но вместе с тем в сердце закралось другое чувство — предчувствие. Ведь буря за стенами не утихала, наоборот, казалось, она стала ещё яростнее, будто сама ночь отмечала появление нового воина.
Так родился Ирдар, сын Торвальда и Ирдис, в ночь, когда метель ревела над деревней, а Боги внимали дыханию младенца.

Ребёнок лежал на груди матери, тихо посапывал, и его дыхание смешивалось с треском огня. Сначала ничто не вызывало тревоги: обычный младенец, розовый, тёплый, с крепкими лёгкими — его крик ещё звучал в ушах, будто напоминание, что он уже победил первую битву. Торвальд наклонился ближе, и в глазах его мелькнула гордость. Он видел наследника, того, кто продолжит род.
Но знахарка не отводила взгляда. Она держала в руке крохотный светильник и наклоняла его над ребёнком, словно ища что-то. Морщинистое лицо её исказилось, губы шептали не слова радости, а заклинания — тихие, напряжённые. И вдруг она ахнула, и огонь в её лампе дрогнул.
— Что там? — голос Торвальда прозвучал глухо, и он шагнул вперёд.
Старая женщина подняла руку.
— Тише, — сказала она. — Смотри.
На плече младенца, чуть ниже ключицы, проступала тёмная линия. Сначала — слабая, едва заметная, как след от угля. Но она темнела, крепла, превращалась в очертания. Словно сама кожа рожала знак вместе с ребёнком. Линия изогнулась, пересеклась другой, и вскоре на нежной коже проступила руна. Чёткая, острая, будто выжженная огнём.
Ирдис открыла глаза. Она заметила метку, и сердце её сжалось. Она протянула руку, будто хотела прикрыть плечо ребёнка, скрыть знак, но знахарка отстранила её.
— Нет, мать, — прошептала старуха. — Это не твоя воля. Это воля Богов.
Торвальд нахмурился. Он видел руны на камнях, на оружии, в резьбе над дверьми. Но никогда ещё — на живом теле ребёнка. Он сжал кулаки, в груди его поднялась тревога.
— Что это значит? — спросил он.
Знахарка наклонилась ближе, всматриваясь в знак, и лицо её было мрачным.
— Это метка судьбы, — сказала она. — Не я её дала, не ты, Торвальд. Это руна, что легла на него ещё до первого дыхания. Он отмечен. Его путь не будет лёгким. Он будет идти между мирами.
Ирдис прижала ребёнка к себе крепче. Слёзы выступили у неё на глазах.
— Но он ведь ещё мал, он ни в чём не виноват!
Старая женщина кивнула.
— Ни в чём. Но руна говорит за него. Этот знак — и благословение, и проклятие. Его жизнь станет песнью, которую будут помнить. Но будет ли та песнь радостной — решат сами Боги.
Торвальд опустил взгляд на сына. В его груди боролись гордость и страх. Он был воином и знал: метка судьбы не приходит просто так. Она требует от человека всего, и редко приносит покой. Он протянул руку и коснулся плеча ребёнка. Кожа под пальцами была тёплая, живая, но руна будто дышала своим огнём.
— Ирдар, — сказал он глухо. — Пусть это имя держит тебя в битве. Пусть оно будет крепче, чем метка.
Знахарка подняла лампу выше и зашептала новые слова, словно стараясь умилостивить Богов. А за стенами всё ещё бушевала метель, словно сама ночь отметила появление нового воина. Ветер завывал, но теперь в его вое слышалось что-то иное: предвестие, предупреждение, знак.
Так на плечо младенца легла руна, и с той минуты его жизнь стала дорогой, которую не мог свернуть никто — ни он сам, ни те, кто был рядом.

Ирдис, обессиленная, но не смирившаяся, прижимала к груди сына. Она чувствовала его дыхание — тёплое, неровное, но живое, и это дыхание было её единственным утешением. Однако взгляд её всё чаще возвращался к знаку на плече младенца. Руна будто жила своей жизнью: в отблесках огня она казалась то ярче, то тусклее, словно дышала в унисон с пламенем. Ирдис не могла отвести глаз, и чем дольше смотрела, тем больше сердце её сжималось тревогой.
Ветер снаружи бил в стены, и в какой-то миг пламя в очаге дрогнуло. Тени в избе закружились, вытянулись, и одна из них отделилась от прочих. Она росла, выпрямлялась, и вдруг перед Ирдис предстал образ. Женщина — высокая, в белом, с длинными светлыми волосами, что струились, будто из света сотканные. В её руках сверкал меч, и лицо её было прекрасно и страшно одновременно. То была Валькирия.
Ирдис замерла, дыхание перехватило. Она прижала ребёнка крепче, будто могла защитить его от этого видения. Губы её шевельнулись, но слов не было. Она только смотрела в холодные глаза, что глядели прямо в неё.
Валькирия не говорила. Но её молчание было красноречивее любого слова. Ирдис почувствовала в сердце тяжесть — не угрозу, а судьбу. Словно сама смерть заглянула в избу, отметила младенца и оставила свой знак. Это была не угроза немедленной гибели, а обещание: путь его будет долгим, но шаги его поведёт она.
Ирдис закрыла глаза, думая, что видение исчезнет. Но когда снова открыла, Валькирия всё ещё стояла там, неподвижная, как изваяние. Её лицо оставалось скрытым в тени, и лишь глаза сияли холодным светом. Мать ощутила, как сердце её рвётся от страха, но вместе с тем в глубине души прозвучал и другой голос: голос принятия. Она понимала — от этого не уйти.
— Не тронь его, — прошептала Ирдис, и голос её дрогнул. — Пусть он живёт…
На миг ей показалось, что губы Валькирии шевельнулись. Не улыбка, не слово, а тень движения, будто равнодушие сменилось на скуку. И в тот же миг порыв ветра снаружи ударил в избу, пламя качнулось, и видение растаяло. В углу остались только тени, и снова — лишь треск огня и завывание метели.
Знахарка сидела, склонив голову, и глаза её были прикрыты, будто она тоже видела это явление. Торвальд же, стоявший у стены, ничего не заметил. Он только нахмурился и сказал:
— Что с тобой, жена?
Ирдис не ответила. Она крепко прижала младенца к груди и закрыла глаза. Слёзы текли по её щекам, смешиваясь с потом. Она знала: сын её отмечен. И путь его отныне будет связан с Валькирией, которая уже явилась в эту ночь.
Так в сердце матери впервые легла тень — тень великой судьбы Ирдара.

Ночь тянулась, и метель за стенами всё ещё выла, словно сама земля не могла успокоиться после рождения нового воина. В избе стало тише: ребёнок заснул, убаюканный теплом матери, огонь в очаге угасал, и лишь красные угли мерцали, бросая слабый свет на стены.
Знахарка сидела неподвижно, словно каменное изваяние. Её глаза были закрыты, но дыхание ритмичное, будто она дремала. На самом деле — слушала. Старые уши слышат то, чего не уловят молодые.
Торвальд шагнул ближе к лежанке. Его лицо было суровым, но в глазах светилось напряжение, как воина перед боем. Он смотрел на сына, потом на жену, и, наконец, на рунический знак, что темнел на плече младенца. Его губы дрогнули.
— Это дурной знак, — произнёс он низко. — Такой метки я не видел ни на одном человеке. Боги пометили его не для счастья.
Ирдис открыла глаза и прижала ребёнка к груди крепче.
— Это наш сын, — ответила она усталым, но твёрдым голосом. — Какой бы знак на нём ни был, он — кровь наша. Ты знаешь, каким трудом даётся путь, Торвальд, и должен понимать: метка — это не приговор, это оружие. Ею можно сломаться, а можно держаться.
Торвальд нахмурился.
— Ты говоришь, как мать. Но я вижу больше. Я знаю, как мир глядит на отмеченных. Одни будут бояться его, другие — завидовать. А зависть всегда приводит к крови. Я не хочу, чтобы его жизнь была вечной битвой.
Ирдис слабо улыбнулась, и улыбка та была полна печали.
— А разве у мужчины есть иной путь? Ты сам учил — жизнь мужчины в битве и в чести. Разве ты думал, что наш сын будет пахарем, что проживёт тихо и умрёт в старости? Ты хотел наследника, и Боги услышали тебя. Но вместе с тем они дали ему испытание.
Слова её резали Торвальда, как лезвие. Он отвернулся, глядя в огонь. Красные угли отражались в его глазах.
— Испытание… да. Но испытания ломают даже крепкие мечи.
Ирдис протянула руку и коснулась его ладони. Её пальцы были холодны, но прикосновение было мягким.
— Торвальд, — сказала она тихо. — Я видела её.
Он резко повернул голову.
— Кого?
— Валькирию, — прошептала Ирдис. — Она стояла здесь, у огня. Она смотрела на нашего сына. Это её путь, не наш. Мы можем только быть рядом.
Торвальд замер. Его сердце сжалось от этих слов, но лицо осталось каменным. Он знал, что жена не склонна к пустым видениям. Он знал также, что судьба не отступает. Он вдохнул глубоко и, наконец, сказал:
— Если Валькирия уже смотрит на него, значит, он не будет забыт. Пусть тогда его шаги будут крепки. Я научу его держать меч. Я научу его не склонять голову. И если судьба позовёт его в Хельхейм — он пойдёт туда как воин, а не как раб.
Ирдис кивнула, слёзы блеснули в её глазах.
— Да будет так.
Они сидели рядом в тишине. Младенец спал, дыхание его было ровным, а на плече чёрной искрой мерцала руна. За стенами всё ещё ревела буря, но внутри избы, среди огня и слабого света, уже решалась судьба мальчика, которому предстояло прожить жизнь с меткой Богов.