Чайковский сердится

– Пойти в филармонию – прекрасная идея, – сказала бабушка, изящно поднося к губам чашку с чаем. – Когда я приезжала к вам в прошлый раз, большой зал был, кажется, на ремонте. Интересно, как он сейчас выглядит. Кстати, ты вообще был в зале имени Чайковского?
Я не был в зале имени Чайковского. И вопрос не показался мне так уж кстати. Потому что я чувствовал, чем это кончится.
– Кстати, да. Это наше упущение! – воскликнула мама и посмотрела на меня озабоченно. – Надо, надо было в своё время ходить с тобой на детские концерты. А теперь, конечно… Но ничего! Вот Ирочка подрастёт, купим абонементы, и будешь водить её в филармонию. А пока для тренировки сходишь на концерт с бабушкой. Классическая музыка – это важно. Ты должен разносторонне развиваться. Как удачно, что сейчас осенние каникулы!
У меня очень разносторонняя мама. Она всё время чем-то увлекается. Папа из-за её последнего увлечения потолстел на несколько килограммов – после кулинарных курсов готовить мама стала лучше любого ресторана. Но недавно я услышал, как она по телефону обсуждает с кем-то пользу утренних пробежек. Понятно, почему: сама-то она тоже перестала влезать в любимые джинсы. Похоже, увлечение у неё скоро сменится. Надо папу предупредить.
– Вы ведь не против взять с собой Колю, Валентина Андреевна? Он всегда говорит, что ему с вами так интересно…
Ну, положим, я это не говорю. По крайней мере, вслух. Но надо отдать бабушке должное: она очень даже ничего. У себя во Пскове она руководит краеведческим клубом, и такому краеведению позавидуешь: то они где-то в полях разыгрывают всякие исторические сражения, то в раскопках участвуют, а однажды сбитый фашистский самолёт в лесу нашли, когда в поход ходили. Везёт брату моему двоюродному, что он во Пскове живёт! Прислал мне однажды фотографию: стоит в латах и шлеме на фоне крепостных стен, типа тевтонский рыцарь. Жаль, мы во Псков редко ездим.
– Я, конечно, не против, – улыбнулась мне бабушка и задала вопрос, который забыла задать мама. – А ты не против сопроводить меня в филармонию?
Сопроводить! Каково? Она умеет вворачивать словечки, после которых отказывать как-то неудобно. Но я и так был не очень против. После того, как благодаря её поддержке у нас появился кот, я чувствовал, что надо будет сделать для бабушки что-то хорошее. Два часа слушать классику – самое то.
Я кивнул.
– Вот и отлично. Идти на концерт в компании воспитанного юного джентльмена гораздо приятнее, чем одной.
На «воспитанного юного джентльмена» я поморщился, но было поздно: мама с бабушкой уже обсуждали программу.

Против всех ожиданий, филармония мне понравилась ещё до того, как мы вошли. Чувствовалось, здесь понимают, что такое разносторонне развиваться. Половину нижнего этажа занимало кафе. Сладкий запах печёного теста заманивал зрителей от самого метро. Когда мама училась на кондитерских курсах, у нас дома так же пахло плюшками. Но плюшки это что! На площади перед входом мы наткнулись на совсем уж неожиданную вещь: там возвышалась белая колоннада с развешенными качелями. Все они были заняты, и вокруг, на безопасном расстоянии, стояли люди – ждали своей очереди. Ещё бы! Это были качели так качели, а не то недоразумение, что в каждом дворе на детской площадке. Я оценил и высоту, и размах, и отсутствие спинки. А ширина сиденья! В очереди ведь томились и в прямом смысле большие любители музыки – те, что из-за своей толщины давно забыли это волнующее чувство: взлетать, падать вниз с замиранием сердца и снова взлетать. А здесь вот о таких подумали. Килограммов сто качели выдержат, а то и больше.
Я осторожно покосился на бабушку и встретил её понимающий взгляд. Не сговариваясь, мы ускорили шаги и пристроились к ближайшей очереди. Времени вроде хватало, а цветы мы купили заранее. Насчёт цветов это бабушка настояла, чтоб выразить уважение артистам. Выбрали для уважения хризантемы размером с три кулака каждая.
На некоторых качелях сидели, обнявшись, сразу по два человека. Значит, очередь быстрее пойдёт, прикинул я. Однако законы математики действовали тут не в пользу стоящих: пары считали, что имеют право качаться в два раза дольше. Время, конечно, никто не ограничивал, но я заметил, что минуты через три после того, как усаживался очередной счастливчик, очередь начинала сверлить его глазами. Сначала он старательно не обращал на это внимание, но потом или нервы не выдерживали, или просыпалась совесть, – в общем, ещё через минуту-другую он слезал. Так что качаться вдвоём с точки зрения нервов было гораздо выгоднее. Мы с бабушкой снова переглянулись. Она у меня стройная, со спины и не скажешь, что бабушка. С ней не то что вдвоём – втроём можно поместиться, если, например, Ирку взять. Недалеко как раз уже и садились трое: мощного размера тётка с двумя одинаковыми собачками. Тётка прижимала их к бокам локтями и неуклюже ёрзала задом, чтобы раскачаться, но у неё, понятно, ничего не получалось. Тут же подскочил на помощь какой-то пенсионер. Лучше бы собачек подержал, подумал я, но потом глянул на тётку и по выражению её лица понял – она не только для своего удовольствия на качели села, а и для собачкиного.
Вообще за лицами следить было интересно. Как только кто-то из очереди получал законное право качаться, лицо у него после первого же взлёта делалось нечеловечески счастливым. Как будто миллион в лотерею выиграл. Или как будто телевизор включил – а там его самого показывают. Это бывает, когда журналисты на улице к прохожим с вопросами пристают. Даже у тёткиных собак морды как будто заулыбались, хотя нормальной высоты набрать им так и не удалось. Наверняка и у нас с бабушкой лица стали такими же, как только мы оттолкнулись и полетели, с каждым разом поднимаясь всё выше. Ветер свистел в ушах, афиши на здании филармонии мелькали разноцветной лентой, осенние листья танцевали в воздухе… Прямо дух захватывало от восторга!
– Класс! – орал я.
– Да! – откликалась бабушка.
Я глянул на очередь внизу и почувствовал, как проснулась совесть.
Мы стали снижаться. От совести ни на каких качелях не улетишь.

Внутри филармонии плюшечный запах стал ещё соблазнительней. За декоративной загородкой виднелись столики. Нарядные люди уплетали пирожные – готовились к концерту. Но бабушка коротко сказала: «Это потом», и мы заторопились в гардероб, раздеться – бабушка хотела перед концертом проверить, как тут всё отремонтировали. И вот, как два инспектора, мы стали ходить с этажа на этаж и заглядывать во все закоулки. Изучали рисунок паркета, рассматривали витражи, оценивали отделку стен. Даже туалеты проверили.
– Да, – сказала, наконец, бабушка, погладив бархатную обивку кресла в фойе, – такой зал было бы не стыдно и самому Чайковскому показать.
Я почувствовал вдруг такую гордость, будто сам эту филармонию отремонтировал. Конечно, Чайковскому бы понравилось! Да плюс такие качели перед входом. Не знаю, как тут было раньше, но сейчас… Одна парадная лестница чего стоила. А фонтан! Вот, если подумать, для чего в таком серьёзном месте фонтан? Ни для чего. А приятно рядом постоять, на воду посмотреть, шум её послушать. Тут мне пришло в голову, что, может, фонтан как раз для этого: чтобы уши к музыке подготовить. Или наоборот – если музыка не понравится, уши от неё очистить. Не в прямом, конечно, смысле. Хотя кто-то, может, захочет и в прямом. Вот была бы картина: дети визжат и суют головы под струи, мамы и бабушки мочат платочки и протирают свои ушки – осторожно так, чтоб не зацепить серёжки, мужчины в сторонке по-простому чистят уши пальцем…
Рядом с нами модный бородач в клетчатом пиджаке говорил щуплому мальчику:
– Место, конечно, беспонтовое, но – надо так надо. Ничего, часок потерпим, и в кафе.
– Ага, пап, беспонтовое, – повторял мальчишка звучное взрослое слово, с готовностью кивая.
Беспонтово ему! Я прямо оскорбился за филармонию и за её ремонт. Паркет сверкает как лёд на катке, люди ходят улыбаются, дети счастливые вокруг фонтана носятся, а кому-то, понимаешь, беспонтово…
Мы погуляли ещё немного, и тут приятный радиоголос сообщил: «Прозвенел третий звонок». Я удивился: звонка никакого не было, причём не только третьего, но и первого со вторым. Но зрители потянулись в зал, и стало ясно, что это сообщение и есть звонок. Правильно, конечно. Всё-таки здесь не школа. У нас в школе звонок такой оглушительности, что даже родители от страха подпрыгивают и вспоминают, как в детстве уроки недоучили. Да-да, папа мне сам признавался. Это называется условный рефлекс, мы по окружающему миру проходили. И хорошо, что в филармонии решили никого звонками не пугать. А то вместо того, чтоб Чайковского слушать, будет человек весь концерт от условного рефлекса мучиться.
– Мало кто сейчас помнит правило, что проходить по ряду нужно лицом к сидящим, – вздохнула бабушка, ни к кому, вроде, не обращаясь, но я понял, что это она мне. Чтобы добраться до своих мест, нам нужно было пройти половину ряда. Я проследил за направлением бабушкиного взгляда и увидел двух любительниц музыки, которые этого правила, точно, не помнили. Их внушительные зады проплывали прямо перед носом тех, кто сидел.
Мы двинулись вперёд по всем правилам, то есть самым неудобным способом – мелкими приставными шажками, почти не сгибая колен. Вежливость, если разобраться, это добровольное причинение себе всяких неудобств. Но сидящие нашу вежливость оценили и начали подниматься. Тоже, значит, добавили себе неудобства. Пробираться по узкому проходу стало гораздо легче.
Но тут наше движение затормозилось.
«На рок-концерты надо ходить, вот там настоящая мощь, настоящий драйв! А концерт для скрипки, даже с оркестром, это так… Скрип-скрип-скрип», – послышался пренебрежительный голос. Я выглянул из-за бабушкиной спины – и точно, клетчатый бородач. Расселся, ноги весь проход загородили, и по сторонам не смотрит.
– Вы позволите?
Бабушкин голос был очень вежливый, но жёсткий. Такой, с металлическим оттенком. Мама говорит, что бабушка Валентина Андреевна прямо как английская королева: чай пьёт только из особо тонкой чашки, и обязательно чтоб с блюдцем, а выражается иногда даже слишком по-королевски. Это она так перед бабушкиным приездом говорит, когда уборку делает, потому что ей кажется, что бабушка каждую пылинку замечает. Насчёт пылинки не знаю, зато знаю точно, что выражается бабушка по-разному. Но, даже если она говорит совсем тихо, не услышать её невозможно. Бородач сразу и услышал. Обернулся, встретился с бабушкой глазами – и вскочил, дёрнул сына за руку.
– Вставай, Клим! Забыл, что я тебе говорил? Надо вставать, когда кто-то проходит!
Мы прошли. Места наши оказались рядом.
– Скрипка – это, между прочим, царица музыки, понял? – торопливо сказал бородач своему Климу, будто продолжая разговор. Клим шмыгнул носом и посмотрел на бабушку, которая невозмутимо шуршала хризантемами, устраиваясь в своём кресле. Первоклассник, максимум, из второго, подумал я и подмигнул пацану. Он насупился и прижался к папе.
Сидели мы по-чемпионски, в амфитеатре: всё видно, сцена прямо как на ладони. Для оркестра уже были расставлены стулья, и кое-где лежали инструменты. Поблёскивали тёмными боками контрабасы, похожие на спящих тюленей. Сверкали свёрнутые улитками валторны. Сзади, у самой стены стояли четыре огромных котла с натянутой на них кожей. «Пап, смотри, барабаны какие здоровенные!» – Клим тыкал пальцем в сторону сцены. «Угу», – пробурчал папа. Барабаны, тоже мне! Литавры, вот как эти котлы называются, мы по музыке проходили. Правда, в первом классе я бы тоже их барабанами назвал.
Над сценой висел огромный портрет Чайковского, такой же, как у нас в кабинете музыки, там у Сан Саныча целая композиторская галерея. Чайковский смотрел на нас неодобрительно, будто подслушал, что этот клетчатый про его скрипичный концерт говорил. Конечно, сказано было не особо вежливо, бабушка с английской королевой не одобрили бы. Но если честно, лично я не против музыки с драйвом и мощью. Даже за. Нам и Сан Саныч обещал в будущем сделать школьную рок-группу, если директора убедит, что это нужно для знакомства с современной музыкой. Пока ещё не убедил.
Но здесь, в зале с бархатными креслами, рок-группа смотрелась бы странновато. 
Тут голос велел выключить телефоны, оркестранты расселись по своим местам, дирижёр во фраке с пингвиньим хвостом поклонился публике, и из-за кулис вышла стройная девушка со скрипкой. Зрители оглушительно захлопали.
– Беспонтово, да, пап? – сказал Клим.
– Да нет, ничего так, – ответил тот, с интересом разглядывая скрипачку.
В длинном золотистом платье она сама была похожа на скрипку, такая же тоненькая и изящная. Только, в отличие от скрипки, у неё была причёска. Целая копна вьющихся тёмных волос закрывала спину. В свете софитов они переливались при каждом движении, и так же вспыхивали блёстки на платье, и глянцево сверкнула скрипка, когда девушка подняла её и положила на плечо…
И пошла музыка Чайковского. На уроках мы Чайковского слушали, Сан Саныч нам записи ставил. Но живой оркестр – это вам не запись, это совсем другое дело. Такую выдал звуковую волну! Прямо загадка, как скрипка, маленький в общем-то инструмент, могла его перекрывать, но слышно солистку было отлично.
Сначала я не отрывался от сцены. Музыка мне понравилась, а наблюдать, как дирижёр управляет оркестром, оказалось интересно. А как скрипачка вкладывалась в каждую ноту – прямо удивительно! Притом что стояла она неподвижно. Красиво так, даже гордо. Но чувствовалось: любит она эти ноты, каждая ей как родная.
Потом однообразная картинка мне поднадоела, и я стал вертеть головой по сторонам. Слушать ведь можно и не глядя.
Тут-то я и заметил голубя.

Он сидел высоко, на выступе карниза сбоку от сцены, и был похож на архитектурное украшение. На гипсовую лепнину. Мы с бабушкой, когда филармонию инспектировали, кое-где такую видели – цветочки там, завиточки, ангелочки. Про белого голубя я бы точно подумал, что гипсовый, но голубь был сизый. Классический.
Я закрыл глаза и сказал себе, что это обман зрения. Потому что голубя в концертном зале быть не может. Мухи могут, моль может, а голубь – нет. Значит, мираж. Мы по окружающему миру проходили. Фата-моргана. 
Я поморгал, но мираж не исчез. Наоборот, наклонил голову, как бы прислушиваясь. Дал понять, что он не мираж, а голубь.
Неужели кроме меня никто этого не видит? Я повернул голову вправо – бабушка, прикрыв глаза, слушала скрипку. Скосился влево – Клим крутил в пальцах маленький трансформер, превращая его то в машинку, то в робота. Клетчатый папа не отводил взгляд от скрипачки. В общем, все были чем-то увлечены. Только Чайковский уставился на меня с портрета, прямо как учитель, когда застукает кого на уроке с телефоном. Конечно, обидно ему: тут музыка звучит со всей мощью, а кто-то по сторонам смотрит. Только как не смотреть на такое уникальное явление – живой голубь в концертном зале? Голубь в подтверждение моей мысли кивнул и несколько раз переступил с лапы на лапу.
Если бы он в этом зале всё время жил, все бы это знали, рассуждал я, не сводя глаз с карниза. Был бы филармонической достопримечательностью. А что? В Эрмитаже, например, коты живут, работают котами, сувениры с их портретами везде продаются. Но здесь ничего подобного нет, мы с бабушкой сувенирные лавки тоже проверили. Значит, не местный. Просто зашёл послушать. То есть, залетел. Не с публикой, конечно, а, например, через вентиляцию. Должна же здесь быть вентиляция?
Я представил себе, как голубь пробирается по узким вентиляционным трубам, как ему темно, неудобно, крылья нормально не расправишь, приходится цепляться когтями за стенки, – но он слышит скрипку и идёт на её волшебный голос, преодолевая все преграды… Тут как раз оркестр замолчал, и скрипка осталась одна. Чайковский перестал обращать на меня внимание и опустил глаза на солистку. Без помощи оркестра она заиграла ещё лучше, смычок так и летал над струнами. Голубю это тоже понравилось. Он осторожно взмахнул сначала одним, потом другим крылом, вроде как примеряясь к роли скрипача. И опять никто ничего не заметил!
Очень хотелось достать телефон и сделать хоть одну фотку. Никто ведь не поверит, если расскажешь. Но я помнил строгое предупреждение насчёт запрета фото и видеосъёмки и держался. Эх, хоть бы бабушка на меня посмотрела! Она без слов всё понимает, практически читает мысли, – а вдвоём запрет нарушать гораздо спокойнее. Но бабушка сидела такая счастливая, вся в музыке, что я даже кашлянуть не рискнул.
Отдохнувший оркестр взялся снова помогать скрипачке, и они заиграли вторую часть, медленную и душевную. Голубь крыльями больше не шевелил. Тоже заслушался. Превратился в сизое архитектурное украшение. Я вгляделся попристальнее – может, всё-таки мираж? Галлюцинация?
Нет. Не галлюцинация.
Шарахнули литавры, рявкнули контрабасы, пронзительно взвизгнули трубы. Я вздрогнул. Это без всякого перерыва началась третья часть скрипичного концерта. Бабушка открыла глаза. Клим уронил трансформер. Его папа в восторге затряс бородой – оценил драйв и мощь. А голубь…
Голубь встрепенулся – и перелетел на соседний карниз!
Чайковский грозно сдвинул брови и сверкнул глазами. Но что сверкать-то? Сам же такую суперскую музыку написал! Даже скрипачка, которая в начале концерта стояла как статуя, в третьей части не выдержала – стала качаться и притоптывать под плясовой мотив. Что уж говорить о голубе? После получасового воркования скрипки с оркестром кто угодно захочет размять крылья.
Раздалось дружное «Ах!», и зрители задрали головы кверху. Ну, наконец-то! Заметили! Но фотографировать никто не посмел. Оркестр продолжал играть, скрипачка всё так же изгибалась и взмахивала смычком, однако публика теперь смотрела только на сидящую над сценой птицу. «Приготовь фотик!» – услышал я задушенный голос снизу. «Снимай сразу, как хлопать начнут!» – драматически шептали сверху. «Пап, он настоящий?» – спросил Клим. Папа нервно кивнул и стиснул в руке телефон. Голубь же, не подозревая, какой он вызвал фурор, с интересом разглядывал музыкантов.
Тут его заметил и дирижёр. Он свирепо ткнул палочкой в сторону контрабасов, и голубь немедленно перепорхнул туда же. «Дрессированный!» – ахнул кто-то. Может, и не дрессированный, но палочку он слушался, это точно. Дирижёр повернулся к скрипкам – голубь через всю сцену помчался к скрипачам. Бедные музыканты! Они бы с удовольствием посмотрели на перелётного голубя, но приходилось то и дело отвлекаться на дирижёра. А музыка шла уже в таком бешеном темпе, что тот махал палочкой во все стороны, и голубь метался туда-сюда, вправо-влево, пока окончательно не обессилел и не уцепился за ближайшую перекладину, чтобы передохнуть. Я похолодел: этой перекладиной была рама портрета Чайковского! Не заметил, дурак крылатый! Ну, сейчас будет!
Чайковский от такой наглости чуть не вывалился из рамы. Зрители затаили дыхание. Но голубь и сам уже понял свою ошибку. Он посмотрел вниз: прямо под ним белели литавры – четыре огромных круга. Пятым, маленьким кружком, была лысина литавриста. Я тоже посмотрел на оркестр – сверху, с точки зрения голубя. Конечно, ничто не могло сравниться по привлекательности с литаврами. Это же идеальные взлётно-посадочные круги! Как для вертолётов! Очень удобное место для отдыха.
Литаврист поднял голову. Глаза музыканта и птицы встретились. У боксёров это называется «дуэль взглядов», нам физрук рассказывал. Кто кого переглядит, у того и психологическое преимущество. Литаврист был здоровенный дядька, в руках у него были не просто барабанные палочки, а целые колотушки, прямо как молотки. Ясное дело, голубь не выдержал. Он отвернулся – и увидел, как на него сурово прищуривается Чайковский. Деваться было некуда. Бедолага в отчаянии всплеснул крыльями и слетел на литавры.
Как раз в этот момент у скрипки пошла какая-то лирическая тема, оркестр притих, и зрители явственно услышали цокот коготков по поверхности. Этого литаврист стерпеть не мог. Он размахнулся колотушкой, но голубь перепорхнул на следующий круг. Зрители в партере повскакали с мест, у них там видно плохо, не то что в амфитеатре. Но и у нас наверху все подпрыгнули, даже бабушка. Да тут и английская королева не усидела бы! «Пап, ты за кого?» – заорал Клим.
Скрипачка не знала, что происходит у неё за спиной, и думала, конечно, что все так воодушевились от её игры. Жалко её было ужасно. Дирижёр снова взвинтил темп, и стало понятно, что дело идёт к финалу – и не только концерта, но и битвы за литавры. А битва там шла нешуточная.
Голубь то взмывал над головами оркестрантов, то снова исчезал. Как литаврист ухитрялся и отгонять его, и вовремя добавлять музыке свои мощные «Бум! Бу-бу-бум!», просто уму непостижимо. Настоящий профессионал, сразу видно. Не зря говорят, что наши музыканты лучшие в мире! Контрабасы рвали струны, тромбонисты надували щёки, оркестровые скрипачи дружно махали смычками, так что их группа была похожа на безумную чёрную гусеницу, которая упала на спину и дрыгает одновременно всеми своими ногами. Даже Климов папаша начал трясти бородой в такт. Может, он и притоптывал, – мне со своего места не видно было. Да что говорить! Такого ураганного исполнения сам Чайковский наверняка никогда не слышал. Не мог он теперь сердиться на голубя, это уж точно.
Не успел замереть последний аккорд, как публика подхватила его общим рёвом, какой услышишь только на футболе. Из-за этого никто не заметил, что аплодисментов почти не было – руки у всех, кто мог фотографировать, были заняты. Зал осветили сотни фотовспышек, и в их ослепительном свете голубь сделал круг над сценой, уселся на карниз и захлопал крыльями. Тут все опомнились, бросили фотографировать и тоже начали хлопать. Были бы у Чайковского на портрете руки, и он бы зааплодировал. Потрясённая таким приёмом скрипачка сначала всё кланялась как заведённая, а тут, наконец, разобралась, в чём дело, – ей из оркестра смычками показали, куда смотреть. Она обернулась, засмеялась и помахала голубю рукой. Публика зашумела ещё громче, к сцене понесли цветы. Дирижёр отдал свой букет литавристу и с чувством пожал ему руку. Остальные музыканты сразу понимающе заулыбались, стали показывать герою большие пальцы. Да уж, литавристам букеты редко перепадают.
Никто не расходился. Зрители толпились у сцены, показывали друг другу снимки, отправляли их друзьям и оркестрантам. Одним словом, суета страшная.
А голубь в этой суете как-то исчез…

– Пойдём в артистическую, поздравим солистку, – сказала бабушка, расправляя хризантемы. – Для артиста самое приятное, когда его поздравляют после выступления.
– А можно мы с вами? Тоже поздравить? – встрял папа Клима. – Мы без цветов… но это потому что первый раз. Зато фотографии у меня получились – супер! А на следующий концерт обязательно с цветами придём. Мы теперь на все концерты ходить будем, особенно на Чайковского. Да, Климка?
Клим кивнул и вытер нос кулаком.
В артистическую стояла очередь. С цветами никого не было, а с телефонами – все. Солистка улыбалась каждому телефону, который ей протягивали, и устало благодарила. Папа Клима нахмурился, спрятал телефон и переместился поближе к бабушке. Получилось, что мы вроде вместе, и цветы у нас общие.
– Вы прекрасно играли, – бабушка протянула скрипачке букет, и та заулыбалась уже по-настоящему. – Чайковский был бы восхищён.
– Да-да-да! – затряс бородой папа Клима. – Я, знаете, никогда… Мы вообще-то первый раз, но теперь… Правда, Клим? 
– Спасибо! – голос у девушки был мелодичным, будто скрипка пропела. Я подумал, что интересно было бы послушать, как разговаривают контрабасисты, и особенно – литаврист.
Кафе было переполнено, качели все заняты. Я посмотрел на бабушку, и она сразу сказала:
– Поехали домой.
И правильно, потому что мне хотелось не есть, а думать.
В метро тоже было много народу. Мы стояли, прижавшись к дверям, к которым нельзя прислоняться, и я всё ломал голову, куда мог деться голубь. Был бы настоящий мираж, тогда понятно – растаял, и до свиданья. Но сейчас, вот в эту самую минуту, разлетаются по всему городу – да что там, по всей стране! – фотографии этого голубя. Как он сидит на карнизе, как он парит над сценой, как уворачивается от колотушки. Какой там мираж! Кто-то наверняка уже делится с заграничными друзьями этими снимками. Да завтра весь мир об этом узнает! А голубь, бедный, скорее всего опять в вентиляции, обдирает там в тесноте крылья и ломает когти, чтобы выбраться. Уж конечно он не хуже эрмитажных котов! И музыку любит, и зрителей на концерты привлекает. Вот, пожалуйста: Клим с папой своим теперь абонементы купят, будут ходить. Такой самоотверженный голубь вполне мог бы стать символом филармонии…
– Кстати, ты когда-нибудь был в Художественном театре? – задумчиво спросила бабушка, наклонившись над моим ухом. – У них там символ – чайка. Даже на занавесе её изображение.
Не знаю, умеет ли английская королева читать мысли. Но моя бабушка умеет, это точно.