Глава вторая

Винсент начал доверять своей сестре еще до того, как стал страдать типичной подростковой графоманией. Если исключить сантименты, то Тесса заслужила это доверие. В детстве Винсенту доставалось от нее чаще, чем от родителей. Доставалось не потому, что старшие всегда издеваются над младшими в порядке семейной дедовщины, а потому что именно ее «кнуты» в воспитательном процессе имели успех. И если Тесса говорила «все, что ты написал — полная чушь», значит, это правда.
При последней встрече Тесса начала объяснять ему крайне деликатным и тактичным тоном причины своего недовольства, используя немыслимо аккуратные и профессиональные фразы. Так было сначала.
— Переписать пятнадцать страниц? — Винсент готов был нервно засмеяться, но оставил жалость к себе на потом.
Наконец, потеряв терпение, она высказала ему со всем своим обескураживающим филфаковским красноречием и даже не запнулась:
— Тебя никто не заставляет выдавливать из себя строчки. Поверь мне, Винсент, твой кризис отлично видно в тексте. Если ты так устал, возьми перерыв, а не заставляй меня проверять этот бред, потому что у меня много дел и семья, чего не скажешь о тебе. Мне стыдно напоминать тебе в твои тридцать два, что людям нужны хоть какие-то отношения. Хотя погоди, это тебе должно быть стыдно.
Будучи достаточно сноровистым в трактовке сестриных жалоб в свою сторону, Винсент отчетливо увидел параллель между сказанным ею и советом развеяться и пару дней просто побыть человеком, а не пишущей машинкой.
— Тебя никто не торопит, — смягчилась она. — А из-за Сенбера даже не стоит волноваться. Ты выше того, чтобы играть с ним в гонки.
Так вот, Винсент доверял сестре и ее мнению — но это не значит, что он поступал так, как она говорила.
Предаться приятным порокам совсем не зазорно. Все вокруг находят в этом отдых и утешение. Винсент рад был бы завалиться на диване, объесться жирных бутербродов, забыть про работу и, быть может, найти кого-то для приятного времяпровождения. На фоне всех этих «приземленностей» он боялся начать смотреть на по-настоящему важные дела сквозь пальцы.
С каждой секундой время уходило, и, как бы ни было неприятно ему признавать, но ему было необходимо следовать поставленным срокам. Лет десять назад Винсент спокойно открещивался от так называемых дедлайнов. Тогда он писал не торопясь, вдумчиво проживая каждый миг и аккуратным почерком исписывая бумагу. Редко когда почерк становился неразборчивым и косым, как у дошкольника, — только в тех случаях, когда захлестывало чистейшее вдохновение и когда подрагивающая в этом экстазе рука едва поспевала за мыслью. Теперь, если случалось писать на бумаге, его почерк был таким все чаще, но лишь потому, что Винсент часто был раздражен в горячке бесплодного творчества.
У него не было точки возврата. Он надеялся только, что какое-никакое, но наследие его мыслей не задохнется под пылью на забытых полках. Как вчерашний день он помнил, когда, восторженный своими первыми настоящими успехами, полный рвения, грандиозных планов и новых идей, прибежал к своему преподавателю в университете и был жестоко осажен. «Падение с небес на землю» было всего в шести словах и собственных трех злых слезинках: «Ты никогда не будешь великим писателем». Ошеломленный и возвышенный теми успехами, Винсент упал больно, но вовремя, чтобы потом не тешить себя самообманом. На своего профессора он не держал зла — в конце концов, тот просто дал понять одну простую вещь: все, что можно было сказать, уже сказано великими сотни лет назад, и глупо надеяться быть в их числе, когда живешь в то время, в которое каждый третий мнит себя писателем и при этом каждый второй из них опускает самовыражение до несусветной пошлости. «Представь, насколько ярким должен быть твой свет, чтобы пробиться через кучу нашумевшего мусора? Представь, насколько монументальным должно быть то, что ты пишешь. — Твердый взгляд преподавателя и стук его пальцев по рукописи перед ним возбудили тогда в Винсенте яростный, клокочущий внутри протест, но он вынужден был молча слушать, упрямо сцепив зубы. — Даже если у тебя все сложится, тебя никогда не будут ставить наравне с Драйзером, Толстым или Оруэллом, будь твои тексты хоть в тысячу раз лучше. Для этого тебе нужно было родиться в другое время».
Наверное, как писателя в свое время Винсента определило именно то, что даже после этого он не бросил писать. Да и с чего бы? С того, что его имя никогда не будет нарицательным? Или с того, что тем самым не сможет потешить свое самолюбие? Тешить самолюбие — это не сюда. Тешить самолюбие — это куда-нибудь туда, где стремление продать свое лицо и имя важнее, чем стремление продать правду в страницах, — а это уже вопрос сверхзадачи. У Винсента с самого начала была только одна, и он даже немного гордился ее благородством, да и свой круг читателей он снискал — на удивление немаленький. У него уже были три успешные книги, но какие бы благородные цели ни вели его, они не обещали легкой мысли и легкой руки. Пропасть между мыслью и словом составляла все, если говорить сентиментально, несчастье. Винсент с завистью оглядывался на тот период, когда создавались прошлые его произведения: были и постоянные мытарства, и такие же бессонные ночи, и излишняя самокритика… Но все было как-то иначе. То, что казалось тогда бредом, сейчас казалось уже непостижимым оазисом. Исчезла легкость, ясность полета мысли. Винсент пребывал в таком состоянии уже пару лет с редкими проблесками воодушевления.
В последние дни он был особенно раздражен. Казалось, весь мир был настроен против него. Даже чертова синтетик дала сбой. Когда Винсент спросил, кто победил в последнем матче двух ведущих футбольных команд штата, ответом ему было монотонное:
— К сожалению, я не владею этой информацией.
Винсент не удержался и злобно съязвил:
— Может, ты вообще не знаешь, что это за команды?
— Я не владею этой информацией, сэр.
Блеск. Иногда казалось, что в магазине ему подсунули дефектную болванку. Винсент радовался только, что та нормально убирается по дому и стирает вещи.
Больше всего раздражало то, что Винсент не знал, чего хотел в подобные времена. Каждая мелочь вокруг въедалась в него и отзывалась исключительно аллергической реакцией.
Проведение открытых лекций в университете искусств остужало его. Безусловно, ему льстило, что некоторые студенты часто сбегали от других преподавателей по литературе, чтобы послушать его лекции. Сам он считал себя занудным рассказчиком, хотя все твердили, что его пары — полнейшее погружение в повествуемую эпоху, которым нередко заражались даже зеваки на последних рядах; в такие моменты аудитория окуналась в тишину, слишком волшебную, отдающуюся в ушах мягким звоном и ощущающуюся легким покалыванием на кончиках пальцев. Винсент даже немного завидовал студентам, с благоговением вспоминая то время, когда он сам, юный и впечатлительный, только начинал открывать для себя новые миры, саму суть словесного искусства. В школьные годы он мало читал, даже, можно сказать, не читал принципиально — потому что заставляли. Традиционный максимализм. Потом же, в более поздние годы, его поразила и пленила мысль, что сила слова способна буквально на все.
Он помнил, как покорен был гомеровским гекзаметром; как отчего-то невзлюбил «Песнь о Роланде», как после прочтения «Потерянного Рая» захотел наступления Судного дня, потому что в очередной раз убедился, что люди — глубокое разочарование; помнил, как постоянно откладывал «Идиота», долго настраивал себя, а потом рыдал над ним, сам того не ожидая; как сокрушен он был неудачливой фатальностью Вийона и удивлен, что многие писатели времен Средневековья и Возрождения принимали сан священников. Эти первые яркие впечатления никогда больше не повторятся.
По приходу домой навеянное проведенной лекцией умиротворение улетучилось. Так часто случалось в последнее время, словно дом — только четыре стены и запертые в нем проблемы. Душа ныла, грудь разрывало непонятной тоской. Он несколько раз переходил из комнаты в комнату, ища относительного покоя, словно этот покой прятался от него по углам, гадливо дразнясь. В итоге он нашел себе временное «пристанище» на кухне и — невольно — козла отпущения в лице синтетика. Честное слово, его вспыльчивость и не проснулась бы, если бы Эдит не принялась пылесосить прямо у него над ухом, задерживаясь на одном участке пола с дотошной тщательностью.
Винсент просто не выдержал.
— Прекрати, — а потом бессмысленно, но вежливо добавил: — Пожалуйста.
Гудение пылесоса тут же оборвалось.
— Вы уверены? Процесс уборки осуществлен не по всему периметру.
— Я уверен. Ты мешаешь мне думать.
— Простите, сэр.
Винсент закатил глаза.
— Прекрати ты уже со своим «сэр»!
— Хорошо, мистер Эйнем.
Винсент чуть не взвыл. Это просто невыносимо.
— Послушай, — немного успокоившись, сказал он. — Я не хочу слышать от тебя ни «сэр», ни «мистер Эйнем». Я просто хочу ощущать себя уютно в своем, черт возьми, доме и терпеть твое пребывание здесь с меньшим моральным ущербом для себя. Ясно?
Синтетик затормозила, как провинившаяся школьница, которую отчитали, но лицо ее, конечно же, было бесстрастно. Винсент почти начал привыкать.
— Да.
— И распусти уже свой дурацкий хвостик.
Каждое их общение заканчивалось в таких тональностях. Синтетик просто попадалась под горячую руку. Ей так или иначе все равно — «все равно» заложено в ней рукой человека — но именно это показывало Винсента не с лучшей стороны перед самим же собой. Гневливый, легко воспламеняющийся от любой мелочи, готовый отыграться даже на бездушной машине, которая не сделала ему ничего плохого. Вот он — апогей винсентовского неумения жить: он даже не мог нормально сосуществовать с синтетиком.
Они словно разговаривали на разных языках. Винсент понял это, когда надолго ушел из дома и снова забыл выключить Эдит. Та стояла на своем месте с закрытыми глазами. Веки на миллисекунду дернулись и распахнулись.
— Ты же сказала, что у тебя нет параметра автоматического сна.
— У меня нет данного параметра.
На это Винсент только махнул рукой.
Добросовестно следуя совету Тессы, он не садился за свою книгу несколько дней, полагая, что это поможет немного освежить мысли. В самый первый его творческий кризис Тесса буквально силой выдернула его из-за рабочего стола и на целую неделю переехала к нему, чтобы на корню обрубать даже малейшие поползновения к листам бумаги, говоря, что не искреннее желание писать делает его до бестолковости упрямым, а капризный гештальт, требующий своего разрешения; у гештальта только одна цель — побыстрее закрыться, и неважно, каким способом. От писателя необходимо качество и — по возможности, конечно, — сбереженные нервы, поэтому один из самых, пожалуй, поучительных вкладов в Винсента в свое время сделала именно Тесса. Он не слушал ее тогда — давным-давно, но слушал сейчас и потому дал себе немного отдохнуть. По окончании этих дней он и правда почувствовал прилив сил. Вот налил чашку кофе, вот сел за печатную машинку, немного настроил себя на работу и уже занес пальцы над клавиатурой…
Любая пришедшая в голову фраза, будь она хоть сто раз отточена стилистически, казалась ему неестественной, не с тем эмоциональным окрасом, которого он хотел. Он даже не имел представления о том, что писать дальше, несмотря на то что сюжет тысячи раз был обдуман и проигран в голове четкими картинками вплоть до мизансцен. Все это произведение было каким-то не таким, и он садился за него, как за принудительную работу — вроде и нужно, а вроде так невыносимо утомительно. Но он уже начал: имелось сорок пять страниц текста на тему, которая, в общем-то, пора было признать, не интересовала его так сильно, как другие. Но он уже влез в эту игру, критики и конкуренты где-то там уже гаденько ухмыляются в ожидании, а уж некоторые из них — Харрисон Сенбер особенно — так и ждут, «когда же Энтони Эйнем даст повод смешать его с грязью».
Винсент сделал глоток кофе и закурил сигарету. Мысли путались, он писал целые абзацы и снова комкал лист, писал и комкал, писал и комкал. Один из них прилетел прямо в застывшую на пороге Эдит. Синтетик сделала несколько шагов вперед.
— Курение в замкнутых пространствах может навредить вашему здоровью. Хотите, чтобы я открыла окно?
Винсент почти сосредоточился, а теперь вынужден был сжимать кружку в руках до побеления костяшек.
— Нет, не хочу, — сухо ответил он, не оборачиваясь. Синтетик замолчала. Наступила блаженная тишина.
— Вы выглядите грустным. В моем функционале есть развлекательный параметр.
Кулак, который с грохотом опустился на стол, прострелило болью.
— Поверь, сейчас я очень близок к тому, чтобы кинуть в тебя чем-нибудь тяжелым, — поняв, что подобные угрозы ничего для нее не значат, он попробовал донести свою мысль по-другому. — Мне не нужны твои развлекательные функции, ни сейчас, ни потом.
— Возможно, есть что-то другое, что я могу сделать для вас?
— Да, ты можешь, — взорвался Винсент окончательно, — ты можешь пойти и кинуться под машину и никогда больше не докучать мне.
Удивительно, но ему полегчало. Наконец он попытался вернуться к тому месту, на котором остановился. Он напечатал одно слово. Только одно слово. В прихожей раздался звук открывающейся входной двери.
Внутри все похолодело. Не собиралась же она в самом деле…
Винсент рванул с места, опрокинув стул и оставив сигарету тлеть в пепельнице. Эдит уже спускалась по лестнице, и Винсент одернул ее за руку, резко развернув к себе.
— Ты что делаешь, мать твою?
— Я выполняю ваш приказ, — пугающе спокойно и невозмутимо ответила синтетик, — кинуться под машину и больше не докучать вам. — Ее глаза проследили за проехавшим мимо грузовиком. — Если вы хотите, чтобы приказ был исполнен как можно скорее, то вам не следует задерживать меня.
— Я. Отменяю. Этот. Приказ. Поняла?
Синтетик коротко кивнула головой.
— Я поняла.
Винсент облегченно выдохнул.
— Пошли в дом. — Он отпустил ее руку и запоздало понял, что так давно никого не касался, что кожа синтетика показалась ему теплой и приятной.
В своей излюбленной манере Винсент мог бы назвать ее тупой жестянкой или идиотом, воспринимающим все слишком буквально, но из них двоих идиотом был только он сам. Впрочем, на уколы совести не было времени. На днях ему подбросили одну французскую статейку, которую он должен был перевести к концу недели. В список дел входило придумать план следующей лекции, встретиться с редактором одного из издательств, где уже публиковался, позвонить корректору из другого издательства и куча всего-всего прочего. Винсент делал это все ради себя, но в итоге как раз про себя он и забывал. Про себя, который не поверхностный и с приземленными нуждами, а про ту часть, что билась о ребра и ныла-ныла-ныла.
Сестра до сих пор звучала в голове сентенциозным тоном: «Мне стыдно напоминать тебе в твои тридцать два, что людям нужны хоть какие-то отношения. Хотя погоди, это тебе должно быть стыдно».
Винсент думал об этом, бесцельно сидя на диване в гостиной. Его приятно обдувало из приоткрытого окна. Свежий весенний воздух очищал мысли или, по меньшей мере, придавал тяжелым думам оттенок легкости, а еще расслаблял ровно настолько, чтобы бессмысленное блуждание взгляда превратилось в блаженное расфокусированное созерцание, не задерживающееся на чем-либо слишком долго.
Рой пылинок в косом луче солнца летел к оконной щели, подгоняемый размеренными взмахами метелки. Эдит маячила перед ним, сосредоточенно орудуя пушистым свалявшимся на одной стороне чудовищем, и делала это так плавно, что можно было бы перепутать запрограммированную старательность с медлительностью ленивца. Невольная демонстрация взмывающих, словно колдующих, рук и всплывающих пылинок из-под фиолетово-белых ворсинок заставили Винсента прикипеть взглядом к синтетику и одновременно с этим застыдиться.
Он готов был отдать должное мастерам. Они задумали эту внешность идеальной: не для обложки журнала, но такой, на чью оригинальную тривиальность будешь смотреть и гадать, для чего она подошла бы. Отголоски художественно-картинной простоты таились в ровном матовом цвете лица, прямом носу, обыкновенном разрезе глаз, ярко очерченных губах, смоли закрученных волнообразных волос. Однотонная одежда болталась на ней, и это было кощунственно, пускай даже если ее тело лишь соединение механизмов и синтетических тканей. Тончайшее искусство биомеханики.
Вылившаяся в абсурдные мысли наблюдательность наслоилась поверх других паршивых признаков жизненного застоя, и однажды Винсент просто обнаружил себя необыкновенно рассеянным и отстраненным, просидевшим на одном месте без дела два часа кряду. Мимо проносились разные запахи: апельсиновое моющее средство, хлорка, аромат свеженарезанных овощей и томящейся на сковороде свинины. Мимо пронеслось и раздавшееся сквозь зубы шипение и грохот полетевшей с плиты посудины…
Только спустя долгие секунды Винсент понял. Опасливо и медленно, словно перед раскрытой пастью дикого зверя, он повернул голову на прижимающую к себе руку Эдит.
— Что это только что было?
Взгляд ясных глаз уставился прямо на Винсента в ответ.
— Я уронила сковородку, сэр.
Губы Винсента понятливо сложились в букву «О». На самом деле он ничего не понимал.
— И почему же ты уронила ее?..
— Она обожгла меня.
На бледной руке, с тыльной стороны ладони и до ее ребра, расцветало покраснение, как нормальная реакция любого покрова на соприкосновение с чем-то очень горячим. Но дело было не в этом.
— Повтори.
Эдит выглядела как обычно, словно все это само собой разумеющееся.
— Я сказала, что она обожгла меня, сэр.
Во рту пересохло. Винсент нервно облизал губы. Он просидел в ступоре какое-то время, а потом вскочил со стула и подошел к синтетику, но уже не с такой уверенностью, с какой делал это раньше, словно шаг за шагом подступался к потенциальной угрозе.
— Что это значит?
— Это значит, что ожог нанес вред моим внешним тканям. Мне стало больно, и я выронила сковородку. Простите, сэр.
— Тебе больно? — переспросил Винсент.
— Да, сэр.
Винсент спокойно кивнул сам себе — «все нормально».
— Если хотите, я приготовлю курицу. Вы предпочтете филе или кры… — Дальше Винсент слушать не стал — в панике как можно быстрее нащупал на затылке синтетика кнопку и нажал. Его прошиб холодный пот.
Эдит просто нужно перезагрузить. Просто выключить и включить, как обычно и делают с компьютерами, выдавшими ошибку.
Винсент не был уверен, что его вообще стоило опять включать. Уверенность была только в том, что любопытство, какие бы плоды оно ни приносило, когда-нибудь сгубит его. И он нажал на кнопку снова.
— …ло.
Закончив давно начатую фразу, синтетик наконец опустила руку. Она ждала ответа, а Винсент, очевидно, у моря погоды, потому что не надеялся на объяснения, а самому подобрать нормальные слова казалось невозможным.
— Это какая-то шутка, да?
— О чем именно вы говорите, сэр?
Пытаясь собраться в горячке мыслей, Винсент даже не обратил внимание на давно вновь всплывшее откуда-то «сэр».
— Ты обыкновенная машина, — больше для самого себя сказал он тоном, пытающимся убедить. — Тебе не может быть больно.
— К сожалению, вы ошибаетесь, сэр. Если хотите, вы вольны убедиться в этом еще раз. Мои внешние ткани также чувствительны к таким острым предметам, как нож, иголка, лезвие…
— Прекрати. — Винсент оборвал ее движением руки. — Ты не можешь ничего чувствовать. Что бы там за этим ни стояло — прекрати.
— Боюсь, я не понимаю вашего запроса.
— Все ты понимаешь, — раздраженно рыкнул Винсент. — Это сбой? Это функция подражания?
— Боюсь, я не понимаю вашего вопроса.
В последний момент, потянувшись к мобильному в кармане, Винсент передумал звонить сестре. Стараясь быть рассудительным и спокойным и не поддаваться на провокацию, даже будь это розыгрыш, он сел за стол.
— Присядь.
Эдит послушно пристроилась на стуле напротив него, сложив руки ладонями вниз. Винсент выдохнул.
— Послушай меня. Я понятия не имею, из чего именно вас делают, какие программы загружают, но я точно знаю, что вы не способны на эмоции, а тем более — на ощущения. Если одна из твоих функций — водить меня за нос, то тебе почти удалось это сделать. Объясни мне все и не заставляй теряться в догадках. Я хочу знать.
Со стороны могло показаться, что Эдит даже не слушала его путаную речь, а просто смотрела и спала наяву. Меняющие свой размер зрачки и механико-импульсные выбросы, заставляющие пальцы мелко дергаться, выдавали ее. Только синтетик почему-то молчала, когда обычно ее было не заткнуть, и продолжала сидеть неподвижной куклой.
Тем временем Винсент уже сто раз успел окрестить себя шизофреником и с нервной усмешкой понял, что ему не ответят.
Он обреченно уронил голову на руки…
— Прикажите мне.
… и тут же выпрямился.
— Что приказать? — С надеждой он подался вперед.
— Прикажите мне сбросить заводские установки.
— Я приказываю, — сказал Винсент, оставив разумные решения на другой раз. — Приказываю тебе сбросить заводские установки.
Секундное расслабление, охватившее его, с трудом можно было назвать облегчением. Он напрягся в ожидании еще сильнее. Привычка барабанить пальцами в подобные моменты — и та отпала, и вместо постукиваний был слышен ход настенных часов. Тик-так. Тик-так. Винсент насчитал двадцать с того момента, как пытался отыскать взглядом хоть какие-то изменения. Если что-то и проскочило по безэмоциональному лицу, то совсем неуловимое. Синтетик смотрела прямо на него, и Винсент уже посчитал это гиблым делом — сейчас наверняка будет что-то вроде «извините, но я не поняла вашего запроса, сэр», или просто окажется, что она обнулила всю свою систему, но каково же было удивление Винсента, когда тело напротив резко откинулось на спинку стула, а из растянувшихся губ вырвалось напрочь лишенное пиетета:
— Пожалуйста, не обижайся, но ты болван.
Винсент опешил. В этой путанице он не мог сосредоточиться на деталях, но видел картину целиком: непривычно расслабленная поза синтетика и словно другое лицо. Все это очень красноречиво, но жутко непонятно намекало о каких-то изменениях.
— Прости, что?..
Едва закончилось тихое немногословное предложение, синтетик уверенно пошла в наступление.
— А еще ты ужасно храпишь по ночам. И я просто терпеть не могу стирать твои носки.
На мгновение мир перевернулся с ног на голову, а потом опять встал на место. Теперь это был мир, где Винсент при всем своем богатом словарном запасе не мог выдавить из себя и слова; где синтетик, до этого захватывающая мысли в крайнем случае два раза на дню, стала центром его внимания. Вдруг Эдит засмеялась. Коротко и внезапно. Так смеются люди какой-нибудь шутке с непредсказуемо искрометным концом.
— Прости, — все еще едва улыбаясь, сказала Эдит. — Просто давно мечтала сказать тебе это.
Улыбка, которую Винсент в растерянности сверлил глазами, отличалась от тех, какими синтетик улыбалась во время дежурных приветствий: тогда словно две ниточки приподнимали вверх уголки губ. Теперь же губы, приоткрытые и как никогда подвижные, растягивались в стороны легко и до жути естественно.
Винсент собрался с мыслями и хотел было выдавить хоть что-нибудь, но Эдит будто решила выговориться на сто лет вперед.
— Знаешь, я с первого дня поняла, что ты не умеешь обращаться с синтетиками — без обид. Но за тобой интересно наблюдать. Однажды я простояла за твоей спиной целый час, а ты даже не заметил. Часто с тобой такое, когда садишься писать? — вдруг она остановилась, точно ляпнула что-то не то, но на самом деле они просто оба поняли, что Винсенту по праву полагается проронить хотя бы пару слов. — Что-то я слишком многословна. Такое бывает, когда вместо желаемого приходится произносить совсем не то.
О. Вот оно как.
— Сколько тебе лет? — Возможно, не самый лучший вопрос, когда стоило бы спросить про то, сколько ему заплатили за этот спектакль, потому что Винсент искренне уверовал в мощь нынешней актерской подготовки.
— Эй, я не подержанная! — с натуральным возмущением сообщила Эдит. — Но если тебе станет легче, то мне год с производства, а по вашим меркам где-то двадцать один. Или двадцать три. На самом деле не так уж и важно.
— Нет, это важно, — неожиданно для самого себя угрожающе отчеканил Винсент. — Это будет важно, когда я сдам тебя в полицейский участок за такие шутки.
— Я не виновата, что ты не умеешь со мной обращаться. Для таких случаев и существует инструкция. Хотя, знаешь, будь моя воля, я бы ее переписала. Не очень приятно делать и говорить не тем образом, каким хочется тебе. «Да, сэр!», «нет, сэр!» — скука дикая, если честно.
— У меня скоро взорвется голова, — сказал Винсент, решительно вставая со стула. — Я не намерен с тобой разбираться.
— Нет, не смей, — Эдит дернулась в сторону, когда Винсент потянулся к ее затылку. — Даже не думай. Это нече…
Только спустя минуту Винсент понял, что привычка затыкать ее способом принудительного завершения работы открыла ему не вписывающуюся в ситуацию истину — Эдит и правда отключилась.
Винсент выкурил сигарету. Потом еще одну. После этого он наконец додумался, что надо что-то сделать. Три раза прошерстил инструкцию, в которой отсутствие нужной информации убеждало в собственном сумасшествии; даже взялся за опасную бритву, чтобы удостовериться, что кровь у Эдит аквамаринового цвета, как и положено синтетикам, но в итоге стоял над ней полчаса и не смог сделать и самого маленького пореза на руке. Несколько раз его вердикт менялся, но самый окончательный все же казался самым правильным — синтетик. Сломанный синтетик.
Из инструкции он все же смог найти нечто полезное — в левом верхнем углу маленьким, почти миниатюрным, как будто синтетики вообще не ломаются, шрифтом был написан телефон офиса мастеров.