Глава четвертая

Винсент наблюдал за ней долго. Достаточно долго, чтобы в какой-то момент перестать делать это с маниакальной мнительностью и начать просто ненавязчиво подмечать детали. Первая, бросившаяся в глаза почти сразу же, — это то, что Эдит не любила убираться. Он не знал, как она объясняет этот парадокс самой себе, но факт остается фактом: к уборке она относилась как к долгу, но при этом достаточно избирательно и вообще иногда руководствуясь велениями настроения. От нее нельзя было услышать «не хочу», или «надоело», или «устала», однако все это можно было проследить по тому, как старательно и яростно она расправляется с пылью на полках или пригарью на плите. Это означало, что она хочет побыстрее покончить с делами и спокойно отдаться чувству выполненного долга, но слишком культурна, а может, просто терпелива, чтобы говорить об этом открыто.
А еще техника ее на дух не переносила. Винсент находился у себя в кабинете, когда после очередной порции крепкого кофе Эдит принялась за очистку кофейных групп*, какая полагается домашней кофемашине хотя бы раз в неделю.
— Что с рукой? — Зайдя на кухню, Винсент был немного удивлен, увидев полностью перемотанную бинтом ладонь Эдит. Выглядело это жутко.
— О, пустяки. Кипяток из слепого холдера*.
Вдвойне неприятно Винсенту было представлять это потому, что, как правило, группы промывались вместе со специальной химией, и это было то «комбо», которое заставит содрогнуться любого. Но Эдит говорила об этом спокойно. Винсенту в голову пришла нелепая утрированная картина, в которой Эдит приходит домой вся избитая и в кровоподтеках, и на вопрос: «Чем тебя так?» отвечает, не поведя и бровью: «О, пустяки. Арматуриной». Наверное, поэтому Винсент отчасти поначалу сторонился ее и обменивался минимальным количеством слов — с непривычки Эдит казалась пугающей.
Эдит открывалась ему постепенно. Распускала лепесток за лепестком, пока наконец не показалась сердцевина. Винсент не мог дать определение тому, что ему открылось, но, к его удивлению, это было нечто непонятное — и не плохое, и не хорошее, — но яркое, свежее и оглушительное, как треск грома весенним утром перед дождем.
Первое время Эдит была несколько заторможена. Винсент выбрал именно это слово, максимально характеризующее ее состояние, однако случай, даже, скорее, сама Эдит подсказала ему в момент, когда была необычайно молчалива, но при этом находясь в состоянии, при котором вдруг покинувшие кончик языка фразы не роняются просто так.
Она смотрела на свою все еще красную, но уже освобожденную от бинта руку.
— Это больно?
Она словно спиной увидела, что Винсент пришел взять чистые полотенца из шкафа. Тот остановился.
— Что ты имеешь в виду?
— Мне — больно? — вновь спросила она. — Так она ощущается? Боль. Или сейчас я почешу свою щеку — таким должно быть прикосновение?
— Каким «таким»? — Винсент переспросил.
— Таким, — немного пространно ответила Эдит и вдруг обернулась. — Каким оно вообще должно быть?
— Самым обычным. Нет, есть, конечно, определенное влияние индивидуального болевого порога… — тут Винсент запнулся, и его глаза слегка сузились. — Почему ты вообще спрашиваешь?
Тут в пору было ожидать любого ответа, но он оказался до нелепого прост.
— Просто я сейчас поняла, что не знаю — чувствую я как люди или нет. Вдруг система заставляет меня чувствовать боль не так, как чувствуете ее вы? Или прикосновение. Или желание зевнуть. Или радость. Вдруг все вообще не так, как я вижу и ощущаю?..
Ох. Вот оно что. Дело именно в этом — в том, чего Винсент подсознательно боялся, но явно не ожидал, что оно выльется через такую форму.
Подбирать слова пришлось долго. И очень, очень мучительно.
— Послушай, — Винсент выдохнул немного тяжелее, чем следовало бы. — В мире все относительно, и это истина, но… чувства — это чувства, ощущения — это ощущения. Если сейчас ты ударишься ногой о стол, тебе будет больно. Если я скажу тебе комплимент, тебе будет приятно. Если сейчас я подойду и обниму тебя — тебе, вероятно, будет приятно физически, потому что объятия — это всегда приятно. Просто прими это, а остальное знать неважно. Зачем? С твоим мироощущением все в порядке.
Отчего-то Винсент был уверен, что Эдит знала все это и без него. Просто, должно быть, сейчас она проходила так называемый период реабилитации или, еще вернее, «акклиматизации», для закрепления которых было необходимо подтверждение извне. Этот период Эдит прошла на удивление быстро, словно оклемалась от секундного помутнения сознания.
Поначалу с его, Винсента, стороны часто случалось молчать за неимением слов и подолгу подбирать фразы. С детства испытывая определенные трудности в общении с людьми, он оказался удивлен, когда ужимки куда-то пропали под натиском непроизвольно атакующих улыбок, непреднамеренной честности в каждой даже самой незначительной фразе, интонаций голоса, меняющихся с молниеносной эмоциональностью… непосредственности. Эдит была несколько небрежна, небрежна на более тонком уровне, чем какие-нибудь характерные внешние проявления этой самой небрежности вроде вечно растрепанных волос или поедания жирных бутербродов в чистой одежде. Эта небрежность жила у нее под языком и на выходе приправляла собой те самые незначительные, слишком честные фразы. Есть люди, которые сто раз подумают, прежде чем что-либо скажут, а Эдит сто раз думала, чтобы убедиться в непререкаемости посетившей ее шальной мысли. В том не было вины просящейся на ум бестактности, — напротив, иногда она поражала своими вежливостью и кротостью — просто Эдит не выдумывала препятствий там, где их нет.
Общения она не искала — она просто раскрывала рот, и Винсент уже обнаруживал себя участником долгой, правда, на первых порах, еще не такой активной дискуссии. Винсент выучил, что непосредственность есть самодостаточность, но никогда не мог сам ей научиться. В этом был определенный плюс, потому что иначе он не смог бы оценить всю прелесть отсутствующего у него качества, смотря на таких людей.
Эдит любила фильмы. Она уговорила Винсента посмотреть одну военную драму так же внезапно, как уговаривала и на многие другие вещи до этого: например, потащиться куда-то ночью по городу «ну хотя бы чуть-чуть, во-он до того столба», подурачиться, когда ситуация подразумевала исключительную серьезность.
Винсент не был против военной драмы, но не подозревал, что Эдит склонна к депрессивным мотивам.
— Только если они чертовски хороши.
Эдит, как всегда, не удержалась от комментариев в самом начале, а потом замолчала, полностью погружаясь в сюжет. Поджимала губы на особо тяжелых эпизодах, нервно теребила край одеяла, в которое замоталась почти с головой. Винсент вообще не любил смотреть телевизор. Но Эдит так отзывчиво реагировала на каждый показанный на экране душевный раскол. Этого не было заметно сразу, но она принимала некоторые моменты слишком близко к сердцу, и в моментах кульминации и развязки на изнанке ее напряженных губ задерживался короткий жалобный звук, который стоически ни разу не был выпущен с подлинным стоицизмом.
Еще она любила литературу. Не с таким научным фанатизмом, как Винсент, но определенно сильно увлекаясь и все равно читая даже те книги, которые знала вдоль и поперек (но при этом не зная, откуда она их знала).
Иногда Эдит была просто невыносимой. С великодушным пониманием она не мешала Винсенту заниматься своими делами, и предметом ее подтруниваний больше становилось то, как Винсент выглядит, когда занят или думает о чем-то слишком усердно. Эдит моментально реагировала на хмурость.
В один день Винсент понял, что это — только лепестки. Они могли быть самыми разными, как и пыльца на них, переливающаяся оттенками настроений, но сама сердцевина — нечто внезапное и, как любое завораживающее откровение, не кричащее, а существующее само по себе и лелеемое своим обладателем в благоговейной тишине.
Каждый закат Эдит выходила на крыльцо, садилась на ступеньки и смотрела на розовеющее небо. Винсент не придавал этому большого значения. Так было до того, пока однажды он не вышел сам и случайно не увидел. Он забыл, что всего лишь вышел забрать сохнущие под солнцем вещи и что закат действительно прекрасен. Прекрасным было и то, как Эдит разделяла с самой собой эти минуты шафранно-брусничного великолепия. Словно в этом суть. Словно это причина и следствие. Ее глаза устремились точно на запад, в рассеивающиеся перьевые облака, на сомкнутой линии губ отразилось молчаливое умиротворение, руки на притянутых к груди коленях не лежали, а покоились. Вся она замерла. И Винсент замер вместе с ней.
Вдруг Эдит, почувствовав, обернулась. Она ничего не сказала: не предложила присесть рядом, не выдала привычно смешливых фраз, а просто улыбнулась. Немного застенчиво, одними уголками губ, опустив взгляд и рассыпав ресницы по щекам теневой дрожью.
А Винсент, как последний идиот, стоял с грудой белья в руках, не отреагировав никак эмоционально и завершив свой уход «изящным» кивком головы. И все-таки он не умел общаться с людьми.
Больше всего вносило диссонанс то, что после подобных моментов Эдит спокойно принималась за уборку, будто до этого не вела себя человечнее всех тех, кого Винсент вообще знал.
— Тебе так нравится убираться? — не выдержал он однажды.
Та предсказуемо взглянула на него так, как должен выглядеть человек, которого упрекают за исполнение обязанностей. Вроде-как-обязанностей.
— Нет. — Эдит пожала плечами, а потом оптимистично добавила: — Но тогда мы зарастем грязью.
— Это может показаться странным, но я хочу, чтобы ты перестала это делать. Я имею в виду так часто. Считай это… поощрением?
— Хорошо. — Эдит вновь пожала плечами и вернулась к губке и моющему средству, а Винсент проигнорировал отчетливый символический треск данного Итану и самому себе обещания придерживаться крайностей.
На днях Тесса привела своих близнецов, а Винсент с отчаянием вспомнил, что и правда обещал сестре присмотреть за ними, пока та будет решать свои дела с уже третьим переездом. Быть нянькой не входило в его планы. Он любил детей, умилялся им и их простоте, но только на расстоянии, в силу того что не знал, как с ними обращаться. А вот Эдит оказалась не против юной компании. При первой встрече она склонилась к ним, упершись ладонями в колени, и заговорщически прошептала:
— А у дяди Винсента есть для вас целая коробка конфет. Вы ведь большие сладкоежки, я угадала?
На самом деле эту коробку он купил, когда думал, что хочет какого-то гастрономического разнообразия, но, будучи равнодушным к сладкому, к ней так и не притронулся. Он даже порадовался, что Эдит — то ли от нечего делать, то ли из альтруизма — приняла «удар» детского невыносимого озорничества на себя, и смог немного поработать.
Уже через час из гостиной доносился детский смех. Люси была шебутной девчушкой, Льюис — чуть поспокойнее. Так или иначе, для девятилетнего возраста оба были в меру смышлеными и в меру проказливыми. Когда за целый день в доме не послышалось ни одного звука разбитой посуды или грохота летящих с полок предметов, Винсент подумал, что случилось чудо.
Эдит заглянула к нему в комнату, вся раскрасневшаяся и запыхавшаяся.
— Иногда мне кажется, что в детях выносливости больше, чем во взрослых, — поделилась она, откинув назад прядь волос, прилипшую из-за пота ко лбу. — Мы играли в лошадку. Ты бы видел! Правда, только спина теперь немного болит.
— Поверю тебе на слово.
— А еще они спрашивали, «когда дядя Винсент выйдет с нами поиграть», и я обещала, что непременно притащу тебя в наш маленький хаос.
— На растерзание этим сорванцам? — Винсент приподнял бровь. — Даже не мечтай.
— Ну пожалуйста. — Эдит подлетела к нему и одарила таким щенячьим взглядом, что не осталось и сомнений в заразности детского общения. — Мы сейчас будем играть в фанты. Давай же. Будет весело. Или, — она игриво понизила тон, — нам придется избрать хитрую тактику оккупации цели и устроить игровую прямо здесь.
Признаться, у Винсента не осталось путей отступления.
— Ладно. Через пару минут.
Ответ удовлетворил Эдит настолько, что, наверное, именно поэтому Винсента никто не трогал еще полчаса. Чуть позже выйдя в гостиную, Винсент убедился, что он, в общем-то, там и не нужен.
Задыхающаяся из-за смеха и нехватки кислорода Эдит корчилась на полу в страшных, поистине ужасающих муках: шустрые детские пальцы с силой проходились по беззащитным бокам, срывая крики о помощи, перемежающиеся с всхлипывающими «я сдаюсь, сдаюсь». Близнецы продолжали свою пытку щекоткой, подвергнув ей оголившийся живот и упрямо сжимаемые подмышки. Смех Эдит стал прерывистым, точно она и правда сдалась этим хитрецам.
— Враг повержен! — торжественно прокричал Льюис и напоследок, чтобы уж наверняка, принялся за пятки.
Винсент стоял, прислонившись к косяку, и наблюдал.
Эдит спасло то, что Люси, а потом уже и Льюис заметили Винсента и ринулись к нему, чтобы потянуть за руки и увлечь в их коллективную возню. К тому времени Эдит уже сидела, сложив ноги бабочкой и переводя дыхание сквозь улыбку.
Коробку конфет близнецы прикончили за чаем. Эдит общалась с ними без проблем, слушая их веселую чепуху. Винсент же просто сидел рядом и пребывал в своих мыслях.
— Сара никогда так не играла с нами, как Эдит, — сказала Люси, адресовывая свою жалобу Винсенту. — Это все потому, что Эдит какая-то особенная?
Этот ребенок смотрел на него с такой надеждой, непременно желая получить подтверждение своему выводу, что Винсент не смог отказать.
Он погладил племянницу по белокурой головке.
— Эдит очень, очень особенная.
Он не удержался от предательского порыва обратить взгляд на Эдит и почувствовал непреодолимое, странное ощущение, когда та посмотрела на него в ответ. Глаза напротив сияли смущенной благодарностью и еще чем-то доверительно-доверчивым, что волновалось где-то там, в темных зрачках, мягкой зыбью.
Перед приходом Тессы он не нашел варианта лучше, чем вручить Эдит деньги и отправить ее прикупить себе что-нибудь из нормальной одежды. В прошлые разы просто везло: первый раз Эдит спала, во второй сестра ушла раньше, чем та вышла из комнаты.
Винсент понимал, что идея была крайне необдуманная и напоминала выбор меньшего из двух зол, но это в самом деле было так. На улице Эдит вряд ли смогла бы вызвать ажиотаж, а вот объяснить Тессе ее поведение куда сложнее.
Увидев торчащий из пакета рукав из пайеток, Винсент даже не стал спрашивать, на что ушли деньги. Ему было достаточно факта, что джинсы, рубашка и футболка имели место в бог-знает-каком-но-хоть-каком-то гардеробе. Винсент пожимал плечами. Ему было не до этого. Самоедство в сочетании с отсутствием вдохновения толкали его на край пропасти, за которым уже не предвещалось никаких радостей. Винсент не хотел оказаться на дне затянувшегося кризиса, на дне творческой карьеры, на дне жизни, потому что это не жизнь, если он не творил. У него часто случались параноидальные моменты, когда перерыв даже длиною в сутки наталкивал на «вот оно, началось, опять», но сейчас это не была паранойя — все по-настоящему. Его убивало то, что он не мог писать, что мысль, которой посчастливилось выйти на бумагу, одета не в те слова и не с теми смысловыми акцентами, что все это фальшь-фальшь-фальшь, ощущаемая слишком явственно, но продолжавшая литься из него, как из рога изобилия. Он устал говорить себе, что сегодня не его день. Он устал попусту переводить чернила. Он устал подавлять в себе желание выть волком и рвать волосы на голове. И тогда он решился.
Была поздняя ночь. Он собрал любимые листы, карандаши и прочую канцелярию, опустошил шкафчик на кухне, пару полок шкафа из своей комнаты и загрузил все это в багажник машины.
В суматошной горячке Винсент остановился на пороге темной комнаты.
Эдит, разморенная прошедшим днем, спала сном младенца.
Ну точно как младенец. Спала крепко, глубоко, убаюканная неизвестно какими мыслями. Винсент подошел к кровати, чтобы разбудить ее, но отложил намерение на пару мгновений.
Неровно загнутый угол одеяла навевал навязчивую мысль поправить его, подоткнуть под плюшево-сплюснутую щеку Эдит на подушке и, быть может, убрать назойливо лезущую в ее рот волосинку. Он не сделал ничего из этого, не найдя своим мыслям объяснения. В конце концов, что бы это ни было, он просто-напросто не имел права красть это прикосновение. И эти щеки, как наказание, манили и уже фантомно ощущались на кончиках пальцев. Наверное, он просто хотел извиниться еще раз. Винсент был чертовски виноват, и это глодало его и не покидало ни на минуту. Он был вором, и его воровство было несоизмеримо своему привычному понятию, оно было ощущаемо на всех мыслимых и немыслимых нравственных уровнях, потому что Винсент больше всего на свете предпочел бы не знать правды, и тогда ему не пришлось бы красть у чужой жизни возможность быть настоящей. И сейчас, смотря на Эдит сверху вниз, на раскрытое наполовину тело в нелепой узорчатой пижаме, он едва осознал, что ворует у нее даже в данную секунду. Потом он будет вспоминать эти мгновения и давиться ими втихомолку в наказание и одновременно в безотчетное лелеяние, но не сейчас. Сейчас у него была другая задача.
Винсент все же потряс Эдит за плечо, вырвав у нее неопределенный сонный хнык в подушку.
— Вставай. Мы уезжаем.
В машине, под ворчание разбуженного нахохлившегося воробушка, Винсент подождал, пока вещи не будут загружены. Потом он завел машину и нажал на газ. Они отправились в его маленький Рай.
Решение зрело в нем давно, где-то в глубинах задыхавшейся в рутине души. Бросить все и уехать. Сворачивая на очередную дорогу, Винсент знал наверняка, что найдет там то, что искал. Всегда находил. Еще мальчишкой каждое лето бегая среди трав, деревьев и ручьев, он поклялся себе, что никогда не променяет этот уголок счастья даже на все блага мира. Его благо звучало в шелесте лепестков и соприкасающихся стеблей, ощущалось ветром под одеждой, жило свежестью студеных ручьев. За далью лет и забот каждая вылазка туда становилась все дороже, а вместе с тем все реже, реже, реже. И каждый раз он спешил на этот берег, казалось бы, недавнего юношества, островка спокойствия, и только тогда понимал, что жил.
Всю дорогу Эдит посапывала на заднем сиденье и даже не стала ничего спрашивать, когда они остановились у деревянного дома посреди глуши, да еще и ночной темени. Спросила только про наличие кровати и сразу заняла оную, как только Винсент отпер просевшую за зиму дверь.
Внутри было сыровато и несколько промозгло. Осенью, зимой и весной никто не занимался домом. Пришлось растопить камин — благо сухие дрова всегда лежали в небольшой поленнице. Заснул Винсент в кресле, так и не дойдя до кровати, и проснулся, когда солнце грело уже по полуденному жарко. Шею и спину нещадно ломило. Прогулка до комнаты, где свалилась ночью Эдит, немного взбодрила его, потому что там Эдит он не нашел и мгновенно встрепенулся. Окна распахнуты, входная дверь открыта. Куда могла подеваться, да еще в незнакомой местности?..
Винсент вышел на крыльцо. Ночью, в темноте, вокруг не было видно так хорошо, как при дневном свете. Он никогда не забывал, как выглядит это место, и знал здесь каждое дерево, каждую травинку, каждую рытвинку, и эти виды никогда не надоедят ему. Придирчиво он осмотрел прорвавшиеся сквозь землю исполинные сорняки, но даже они были в радость. Рядом с нетронутым луговым клевером лежал собранный в кучу цепкий подмаренник и старая ручная мотыга. Обработанная дорожка земли вела за дом. Винсент последовал ею.
Устроивший все это «садовод» показался вдали, сидящий на границе участка и дубовой рощи. Она увидела Винсента издалека, прищуренно взглянув из-под соломенной шляпы, и вновь повернула голову к роще. На штанах от старой формы показались сочные зеленые разводы — значит, она давно здесь сидела.
— Ты знаешь толк во флоре, — сказал Винсент, встав рядом и тоже устремив взгляд куда-то вглубь.
Эдит грызла соломинку и на мгновение вытащила ее изо рта, чтобы ответить:
— Мне было скучно, а те сорняки портили весь вид. — Словно смущаясь, она повела плечами. — Не думала, что ты проснешься так рано.
— В таких местах я всегда просыпаюсь рано, — пояснил Винсент. — Здесь для меня все иначе.
Они замолчали. Самое естественное молчание, которое может случаться, обычно происходит на лоне природы, когда одна из немногих негубительных человеческих способностей созерцать заполняет каждую клеточку души, и вместо слов в одной точке сходятся взгляды. Винсент скучал по этому безымянному всеобъемлющему ощущению.
Эдит вдруг резво встала, будто в голову пришла идея, и потянула Винсента за руку.
— Пошли, — пригласительно кивнула она в сторону леса. Впрочем, никакого согласия или отказа она ждать не стала, а просто пошла дальше, по уже протоптанной тропинке. Пока Винсент спал, у нее было несколько часов, чтобы позволить любопытству водить ее, куда только вздумается. Уверенно, но не торопясь она шла вперед, изредка оглядываясь через плечо на Винсента и обязательно проводя ладонью по шершавой коре каждого попадающегося навстречу дуба и редко — липы, образовавшей свой видовой «островок» только в самом начале территории.
Молчаливая прогулка сопровождалась хрустом веток под ногами. Если прислушаться, здесь можно было уловить десятки самых разных звуков, но их суть как раз таки была в цветистом созвучии, целой симфонии, в которой стрекотание, шелест, хруст, пение дополняли друг друга, доносясь отовсюду одновременно. Наверху, между кронами, выглядывало ослепительное небо, и голова внезапно могла закружиться от слишком долгого взгляда, особенно когда глаза со всей щедротой знойного солнца пронзались его лучами. Эдит благоразумно смотрела в разные стороны, вдумчиво вертела головой и придерживала соломенную шляпу. Винсент знал, что от солнца она мало спасала, — ей было ровно столько лет, сколько и его племянникам, — и, хотя потертость видна даже невооруженным глазом, само ее плетение искусно и затейливо. Эдит, с густотой ее волос, она определенно шла больше, чем кому-либо еще.
Они дошли до пышного луга, сообщающегося с хвойным лесом.
— Теперь я понимаю, почему ты так рвался сюда. — Нагнувшись к цветам и травам, Эдит провела по ним ладонью и выбрала себе очередную соломинку. — Здесь потрясающе.
Винсент был рад и даже горд слышать это.
— В детстве я уезжал отсюда со слезами на глазах.
— Расскажи мне, — просто и внезапно попросила она, когда они немного поравнялись. Ее взгляд был обращен точно на Винсента. Таким взглядом на него обычно смотрели Люси и Льюис, когда ими овладевал неподдельный, на грани авантюризма, интерес.
— Ну… — Винсент немного подумал. — Я всегда был привязан к этому месту. Тесса немного меньше, но это не мешало нам с ней гулять до поздней ночи. Здесь нас никто не мог тронуть. Это как будто наше. Так всегда было.
— Вы проводили здесь каждое лето?
— Если не считать поездки за продуктами в ближайший городок, то да.
— Должно быть, ночью тут особенно красиво, — поделилась догадками Эдит, щурясь на яркое небо.
— Ночью все по-другому. Волшебно, — согласился Винсент. — Я обожал гулять по большаку, вон там. — Он указал рукой левее, на другую сторону. — Гулял чаще всего босиком, правда, ноги потом были жутко грязными. Сначала это было детской забавой, потом стало привычкой. Не останавливал даже горячий асфальт. В те года солнце палило нещадно. Сейчас, кажется, даже это изменилось.
— Говоришь, как старый дед. — Эдит шутливо пихнула его локтем в бок. Винсент рассмеялся.
— Ты еще не слышала мои рассуждения о пагубности современного мира. Тогда выдры в местной речке покажутся тебе самой лучшей компанией.
— Даже не сомневаюсь, — фыркнула Эдит.
Винсент мог бы рассказать многое: например, как они с Тессой ржавым гвоздем вырезали на коре дуба свои имена, которые затягивались временем, но все равно до сих пор были видны на стволе; о том, как часто их ругали родители за испорченную одежду, потому что с размаха шлепали по лужам после ливневых гроз; как опрометчиво, но смело легли под трактор, когда власти заприметили себе приличное количество акров для какой-то инфраструктуры. Из-за этого разразился настоящий скандал, но в итоге все разрешилось мирным путем. Винсент поступил бы сейчас точно так же.
Он мог бы рассказать многое. Но сейчас говорить совсем не хотелось. Он понял, что Эдит долго смотрит на него.
— Ты и правда так любишь это место, — сказала она, с переимчивым восхищением глядя на него.
За свой мечтательный и ностальгический вид Винсента одолело смущение.
— У каждого есть такое место. У тебя есть? — спросил он и вдруг понял, что ляпнул глупость.
Эдит помотала головой и задумчиво закусила губу, будто ушла в себя с какой-то безутешной мыслью.
— Наверное, это было бы здорово, — наконец ответила она, — быть привязанным к какому-то месту, куда постоянно стремишься. Но я привязана к тебе, — добавила она, повеселев. — А это не так уж и плохо, как кажется на первый взгляд.
В сварливой манере закатив глаза, Винсент вернул ей давнишний тычок.
Они прошли достаточно далеко, в соседний лес, прежде чем Эдит внезапно остановилась и обернулась к Винсенту с загадочной полуулыбкой.
— Значит, хорошо знаешь местность? — спросила она. Пока Винсент распознал в вопросе явный вызов, Эдит уже всучила ему шляпку, мол, сейчас будет трюк.
Позади красовался живописный обрыв, а перед глазами Винсента — изломленные легкой ухмылкой губы, с готовностью выпустившие злосчастную соломинку…
С этой самой улыбкой Эдит шагнула назад.
Винсент чуть не скончался на месте. Только спустя пару секунд осознал и только потом рванул к самому краю. От сердца отлегло, когда он услышал потешный смех и увидел пригласительно машущую ему снизу вверх руку.
Винсент совсем забыл, что за обрывом есть выступ.


*Кофейная группа — часть ручной кофемашины, куда вставляется фильтродержатель (холдер) с подготовленной кофейной таблеткой.
*Слепой холдер — холдер без проточного фильтра для воды. В него засыпают специальный порошок и во время пролива нередко крутят в кофейной группе.