Глава шестая

Было большой ошибкой полагать, что Эдит можно прочесть, как книгу. Еще большей ошибкой было заставить себя в это поверить. Самонадеянность Винсента появлялась стихийно, в качестве утешения после долгих волнующих спазмов в груди. Одновременно с этим Винсент перестал узнавать себя. Себя, который уже несколько лет считался откровенно пропащим в любом виде отношений между людьми. Нет, он не терял голову, его не мучила еженощная бессонница, организм не объявлял голодный бойкот, что все вместе куда лучше, чем спокойное осознание своей бесплодной наивной тяги. Ему казалось, что он не знает Эдит совсем и что знает ее досконально. Выходило ни то ни другое, просто Винсент — очарованный юношеским шармом дурак.
«Энтони» вылетало из ее уст непринужденно. Эдит срывала яблоко в саду, Эдит разводила костер, Эдит изучала сноски в отсыревшем учебнике по термоядерной физике, Эдит делала множество разных вещей с какой-то исключительной вдумчивостью — но всегда только «Энтони». Просто и беззаботно. Так повелось с самого начала и не то чтобы в этом было что-то странное: Эдит знала, что Винсенту никогда не нравилось свое первое имя, и не собиралась его им называть, а из солидарности ли, или из какой-то своей прихоти — неясно. Дело не в этом. Просто, когда она обращалась к нему не как все, Винсент ощущал, что как будто хотел выпрыгнуть из своего тела. Стать другим. Вырасти. Быть лучше. Как будто в этом обыкновенном сочетании букв не зов, а нарекание.
Эдит могла делать и говорить что угодно, а Винсент искал сотню межстрочных смыслов, потому что просто пытался ее понять, считая обыкновенное слепое любование почти неуважительным.
У Эдит был необузданный характер, часто находящийся в спящем режиме, и Винсент изучал эту необузданность, когда та была сопряжена с искренностью — с самым мощным толчком к чистейшим человеческим побуждениям, мыслям, эмоциям. Эдит всегда была искренней и так же искренне иногда предпочитала быть с мыслями один на один, чем делиться ими. С каждым разом Винсент смотрел на нее, где-то гуляющую и чем-то занятую, и ему казалось, что она не для этого мира, что ее босые грязные ноги, неспешно вытаптывающие тропинку или следящие на песке, сейчас оторвутся от земли, и она воспарит, зашагает по воздуху, как по любой другой дорожке. Будучи настоящим ребусом, сама Эдит реагировала с интересом, когда узнавала что-либо о Винсенте. В самое пекло, когда на улицу выходить было страшно без бутылки воды и головного убора, она явилась в гостиную с открытой книгой в руках и с торжественным заявлением.
— Ты ненавидишь высокомерных людей — преимущественно тех, кто к тридцати получил больше трех образований и у кого в связи с этим безмерно раздуто самомнение. У самого тебя пять образований, из известных мне — это филолог, лингвист… — Эдит на секундочку открыла книгу на том месте, где был у нее зажат палец. — И переводчик. Ты отлично говоришь на французском, неплохо знаешь болгарский, но самым красивым считаешь исландский.
Винсент оторвался от ноутбука.
— Читала между строк?
— Пыталась. — Эдит завалилась на соседнее кресло-качалку, свесив одну ногу с подлокотника. — Я не могла ошибиться. Не могла же?
— Из пяти образований только три законченных. Психологическое и юридическое не дались. К самым красивым языкам отношу весь скандинавский пласт. Но пожалуй, ты права — исландский самый мелодичный.
— Я была близка.
— Весьма. — Винсент приободряюще улыбнулся. — Что еще ты обо мне узнала?
Эдит словно ждала этого вопроса и даже отложила книгу, точно примерный студент на семинаре.
— Большой поклонник рационалистических суждений, но при этом сам чаще всего склонен больше руководствоваться чувствами, чем разумом. А еще ты уверен, что точные науки были созданы для того, чтобы мучить ими детишек в школе. Ирония, конечно, но почему ты так считаешь?
— Потому что всякие математико-физико-химические формулы вселяют в меня священный ужас. — Пришлось все-таки убрать нагревшийся ноутбук с колен и полностью посвятить все внимание молодой пытливой версии Шерлока Холмса. — Я с глубоким уважением и интересом отношусь к точным наукам, но из меня вряд ли когда-нибудь получился бы великий физик-теоретик. Практик — тем более.
— Апология принята. — Эдит хмыкнула. — Но мы пока что на поверхности.
— Хочешь сказать, что, прочитав чуть меньше половины книги, ты смогла копнуть глубже?
Лоб Эдит слегка нахмурился, словно ее в чем-то обвинили.
— Я просто анализирую. Мне нравится это делать. Временами. Продолжим?
— Давай.
— Предположительно одноклассники в школе задирали тебя. Предположительно из-за очков, — сделала Эдит уточнение, вещая с дипломатично-беспристрастным выражением лица.
Винсент неловко поерзал в кресле. Эдит умело забиралась глубже, но это было слишком любопытно, чтобы прекращать.
— Отсюда, — продолжила Эдит с азартом, — можно сделать вывод, что ты всегда был одиночкой. Ты ищешь в одиночестве утешение и сам страдаешь от него. Но у тебя нет ни времени, ни желания задумываться об этом.
В своих выводах Эдит зашла куда дальше, чем позволила бы совесть любому другому. Она не преследовала никакой корыстной цели, просто спокойно говорила факты. Винсент ощущал себя донельзя открытым перед ней.
— Одиночество — и дар, и проклятие, — немного подумав, обосновал свою позицию он. — Одно не существует без другого. Все сводится к одному.
— К чему? — Она заинтересованно подалась вперед, и ее свисающая нога плавно покачнулась вместе с ней.
— Человек начинает слишком много думать.
С каждой минутой взгляд Эдит становился все проникновеннее, точно душу из него тянул, но осторожно, со скромностью. Винсента бросало от этого в дрожь. Лишь немного.
— Ты не любишь влюбляться.
— Что?
Эдит потупилась, словно внезапная рассеянность передалась и ей.
— Я говорю, — повторила она, приняв более скованную позу, что ей не шло, — ты не любишь влюбляться. Другой факт. Извини, если зашла так далеко. Это правда личное.
Прижав колени к груди и стоически смотря Винсенту в глаза с тенью робости и смущения, она выглядела как запуганный олененок. А когда заправила прядь волос за ухо, чтобы чем-нибудь занять руки и наполнить этот неловкий момент, она стала похожа на чудаковатого эльфенка, всем своим видом каявшегося за случайно просыпанную волшебную пыльцу. Винсент порадовался, что людям не дано знать мысли друг друга, иначе краснеть за такие сравнения пришлось бы уже ему.
Произошел сущий пустяк, но Эдит, как человек определенно свободолюбивый во всех смыслах, постыдилась, что заговорила о чем-то слишком личном вслух.
— Нет, ты права, — успокоил ее Винсент. — Я не люблю влюбляться. Бесполезная трата времени и нервов.
Какое-то время они молчали, а потом Эдит, словно стряхнув с себя весь казус прошлого разговора, встала с кресла.
— Пошли. Я нашла какую-то запечатанную коробку. Должно быть, что-то из твоих старых вещей. Не стала вскрывать без твоего позволения.
Это оказалась покрытая пылью, но сохранившая свой вид коробка из-под мультиварки, привет из прошлого, адресованный Винсентом самому себе в тогда еще неопределенное будущее. Винсент помнил, как наклеивал на коробку разноцветный скотч.
Внутри оказалась куча хлама: какие-то брошюрки, безделушки, которые жалко было выкидывать, старый отцовский кошелек, папки с детсадовскими рисунками, тетради, исписанные блокноты, блокноты, блокноты, блокноты… Нашлась даже парочка фотографий, где им с Тессой по четырнадцать лет. Здесь они были очень похожи: сильно загорелые — это было после какой-то поездки на моря, — улыбающиеся во все тридцать два зуба и тогда явно не знавшие, что во время съемки фотографий нужно просто стоять смирно, а не махать руками, как сумасшедшие.
— Такие счастливые, — сказала Эдит, вглядываясь в потускневшее изображение.
— В детстве все счастливые.
Среди прочего ценного хлама на дне коробки он нашел и свою раздробленную коллекцию разноцветных камушков.
Эдит с интересом принимала в руки каждый предмет после того, как тот подержит его и повспоминает, что это, как это, когда это.
— А это что? — Она ткнула пальцем в пухлую тетрадь.
Винсент открыл ее. Даже не вдаваясь в суть написанного, по пляшущему почерку понятно было, что это лекции.
— Университетские записи. Литература, кажется.
— Ты не закончил ее, — заметила Эдит, указав на последнюю запись. — Предложение тоже не закончил.
— А, это. — Винсент не смог сдержать улыбки, которая перешла в смешок. — Помню эту лекцию. Мы как раз проходили сентименталистов. Преподаватель заметил, что я записываю на диктофон, и выгнал меня из аудитории.
Бровь Эдит изогнулась.
— Серьезно?
— Ну, это был второй курс, а я тогда еще не совсем вдавался в сущность авторского права, — Винсент пожал плечами. — До сих пор помню то чувство. Это был мой любимый преподаватель.
Эдит слушала каждую, пускай даже маленькую историю внимательно, бережно относясь к каждой детали, и изредка, чтобы не нарушить магию чужой ностальгии, задавала вопросы. Винсент заметил в этом болезненное стремление и, передавая ей следующий предмет, с ноткой горечи подмечал за ее интересом то, что вовсе не хотел подмечать. Слишком невыносимо.

«Всякий раз, когда я смотрю в твои глаза, я вижу отсутствие прошлого и неприкаянный свет настоящего. И видит Бог, я бы отдал многое за возможность подарить тебе одно из самых светлых воспоминаний, любое, какое бы ты ни захотела. Но оно тебе не нужно. Ты не знаешь, что тебе это вообще нужно».

28 июля

Едва аномальная жара спала, они пошли гулять. Эдит любила гулять в одной очень длинной рубашке, которую нашла здесь, и белье. На ее лице проявлялось искреннее блаженство, если ветерок проникал под свободную ткань и холодил кожу.
Пожалуй, в этот раз они гуляли особенно долго. Слушали пение птиц, стрекотание в траве, позволяли соломинкам щекотать раскрытые ладони, улыбались, иногда посмеивались в приятных бессмысленных разговорах. Винсент ценил такие моменты. За ними можно было скрыть многое, потому что многое в эти мгновения находилось как раз на поверхности.
Нельзя было не заразиться шалостью и спонтанностью, которые сквозили в манере Эдит общаться. Должно быть, она сама не замечала, что была везде, буквально и фигурально. Вот ее теплый прищур, вот яркое небо… Даже в пышном узоре облаков Винсент видел волны ее волос. Он приблизился к черте. Остановился в полушаге от грани, за которой чувство потеряет всю свою незатейливость, простоту, беззаботность с ненавязчивым амбре юношеской наивности.
Эдит остановилась на поляне. С особым удовольствием она нарочито медленно ступала по бархату трав босыми ногами. Былинки щекотали ее ступни, проскальзывали между пальцами, кончиками царапали венки, отчетливо виднеющиеся на подъеме ноги.
Чуть поодаль лежало поваленное прошлогодней грозой дерево, и Эдит забралась на широкий ствол, преследуя ребяческую мысль пройти по нему до конца и не упасть. При неудачном шаге она успела схватиться за плечо шедшего внизу Винсента и грациозно продолжила свой путь. Для большего удобства Винсент просто взял ее ладонь в свою, и от этого внутри него затрепетали бабочки, а лицо и шею окатил волнительный жар. Он решил заговорить о чем-нибудь отвлеченном.
— Ты знаешь про меня достаточно. Я же знаю про тебя самую малость. Не находишь это нечестным?
Эдит продолжала переступать с ноги на ногу, почти что на мысочках.
— Я — это просто я. — Улыбнувшись, она пожала плечами. — Я знаю про себя все то же, что и ты знаешь обо мне.
— Нет, я имею в виду… Например, чем бы ты занялась, если бы была человеком?
— Наверное, как и все люди, я бы тратила время на всякие глупости, а потом переживала бы, что потратила его.
— Сейчас мы занимаемся глупостями, — обратил Винсент ее внимание на этот факт.
— Разница в том, что я точно знаю, что не буду жалеть об этом после.
Эдит ловко спрыгнула со ствола дерева. Винсенту пришлось отпустить ее руку, сохранив после нее на коже легкое давление — он сжимал ее осторожно, будто голубку, которая могла выпорхнуть.
Где-то на верхушках деревьев запели вьюрки. Под аккомпанемент поднявшегося ветра и шелеста листьев они вместе создавали скромный лесной оркестр.
Эдит прислушалась. Она часто прислушивалась. Ее веки прикрылись сами собой.
— Ты видишь их песню? — спросил Винсент, встав рядом.
Это был правильный вопрос, и Эдит улыбнулась проявленной чуткости, открыв глаза.
— Она ярко-желтая, как солнце. Или как сердцевина одуванчика.
— Ты не говорила мне, что ты синестет.
— Не думала, что это так важно. Я просто привыкла. Синтетик-синестетик, — шутливо передразнила она саму себя.
— Я видел тебя на берегу. — Винсент решил зайти издалека, пытаясь найти оправдание своему соглядатайству, но все пришедшие в голову оправдания никуда не годились. — Не хотел подглядывать, но и мешать тебе не хотел. Ты слушала магнитофон.
— Эффект от услышанного сильнее, когда ты видишь его. — Эдит смекнула, о чем речь, и ничуть не постеснялась тогдашней сентиментальности. — Есть звуки, которые особенные, понимаешь? Их нельзя описать словами. Слов будет недостаточно. Так скрипка способна издавать звуки, похожие на плач, но это лишь слабая абстракция. На самом деле она издает и рисует другие звуки.
— Какие?
— Звуки человеческой души, думаю.
Удивительно было слышать необыкновенные вещи, произнесенные с простотой какого-то обыкновеннейшего факта.
— Почему ты не слушаешь классическую музыку?
Они не спеша прогуливались по краю поляны. Неважно, куда именно, но ноги сами вели их.
Винсент никогда не задумывался над этим вопросом и потому ответил предельно честно:
— Не знаю. Я люблю ее больше, чем всю прочую, но что-то каждый раз останавливает меня. Феномен человеческого противоречия.
— Просто перестань бояться.
Эдит всегда знала, о чем говорила. Поначалу Винсент с трудом продирался сквозь неоднозначность ее образа мысли, а потом привык, но все равно чувствовал себя в разговоре с ней раздразненным, как какой-то тайной, и упускающим нечто важное.
Они зашли так далеко, что роща у дома отсюда казалась размером с небольшой мячик. Прежде Винсент не забредал в эту местность. Изморенные солнцем, они захотели пить. До ближайшего ручья было около мили, но Эдит, хоть та и не показывала виду, явно требовался отдых в тени.
Дом попался им случайно. Окруженный кустами и деревьями, он неприглядно стоял в нескольких метрах от них, приветливо поблескивая солнечным зайчиком на оконном стекле. До спасения было рукой подать — уж люди не должны были отказать в такой малой просьбе, как стакан воды, но к их глубокому разочарованию, на двери висел железный замок.
Эдит ушла за дом в поисках хоть одной живой души, а Винсент позволил себе присесть на ступеньки крыльца.
Жаль, что он не взял с собой листы и карандаш — сейчас был как раз тот самый «особый случай». Он все еще не оставлял надежды продолжить то свое произведение.
— Энтони, — раздался из-за дома приглушенный тревожный зов.
Когда он пришел, Эдит стояла, склонив голову вниз, и смотрела. В ответ же на нее, слабо и как будто потерянно, водила глазами, лежа на траве и окруженная ведрами и деревянными корытцами, лошадь.
— Привет, — ласково протянула Эдит и аккуратно опустилась на корточки рядом со светло-ореховой мордой.
Животное без особого энтузиазма надсадно фыркнуло. Ладонь Эдит осторожно погладила мощную шею.
Винсент присел рядом. Кажется, он не видел лошадей уже целую вечность.
— Красавец, — произнес он с восторгом, похлопав животное по грудине. — Это жеребец. Соловой масти.
— Почему он здесь совсем один? — За восхищением в ее взгляде читалось беспокойство и искреннее непонимание.
— Машины поблизости не видно, дом заперт. Должно быть, хозяева скоро вернутся.
Эдит этот ответ устроил — а может, она слушала вполуха, полностью погруженная в поглаживание молочной гривы.
Винсент огляделся. Сразу несколько корыт ведер были наполнены водой, остальные — овсом. Некоторые были уже совсем пусты — на дне оставался сор из несъеденных зернышек и травы. Жеребец спокойно продолжал лежать. Казалось, что его честные глаза полны вселенской грусти. Потом взгляд Винсента упал на его ногу — и все стало предельно ясно.
— Эдит, нам лучше уйти.
— Что? — Та поднялась вслед за ним. — Почему? Когда хозяева вернутся…
— Они не вернутся.
Винсент не хотел продолжать, но он должен был внести простую и досадную ясность.
— Он стар. Посмотри на него. Еще у него припухлость в нижней части ноги, там, где она переходит в копыто. И здесь наполовину опустошенный запас зерна и воды.
— Что это значит?
Винсент немного помолчал.
— Ты знаешь, что это значит.
Эдит протестующе и неверяще помотала головой.
— Они ведь не могли его просто так оставить? Не могли же?..
— У него клеймо на крупе и что-то не так с ногой. Он больше не пригоден для соревнований. Обычно таких просто пристреливают или пускают на мясо. Не хочу этого говорить, но в таких случаях это считается действительно гуманным.
— Гуманным?..
— Только в очень редких случаях лошадь удается поставить на ноги. Мы можем попробовать вызвать ветеринара, но я… — Он пощупал карманы. — Кажется, я оставил телефон дома.
Эдит выглядела непривычно растерянной и всю обратную дорогу молчала. Винсент мог примерно представить, о чем она думала, почему хмурилась и кусала губы, — и, к своему стыду, видел в этом переживании особое очарование. И дело было не в истерзанных покрасневших губах, напрашивающихся на облегчающее прикосновение холодных пальцев — Винсент никогда не дерзнул бы. Просто сама Эдит всецело являла собой сопереживательную сопричастность ко всему вокруг.
Пожалуй, Винсент предчувствовал, что звонок в ближайшую ветлечебницу мало чем поможет. И не знал, как лучше всего сообщить о результате Эдит, которая задумчиво гуляла по саду в ожидании.
— Ветеринар не приедет.
Взгляд Эдит вмиг переменился: он потускнел, в нем застыл вопрос.
— Он не видит в этом смысла. Воспаление суставов трудноизлечимо. Возможно, если хозяева оставили его, то сделали до нас все, что могли.
В том не было вины Винсента ни на грамм, но отчего-то он чувствовал себя бесконечно виноватым, говоря эти слова прямо в искаженное горьким потрясением лицо, особенно когда у него самого сердце заходилось болезненными судорогами.
— Если он и сможет приехать, то только через день. Служба по отлову бездомных животных придет быстрее.
Не моргая, Эдит слабо пошевелила губами:
— Но ему больно.
— Там у них своя медицинская база. Он сможет провести там остаток жизни. В худшем случае… они сделают то, что не смогли сделать его владельцы. Мне жаль.
Эдит отвернулась от него, вперив взгляд в пространство перед собой. В громком молчании чувствовалось, как бесконечное множество мыслей вертится у нее в голове. Потом она повернулась к Винсенту словно с каким-то твердым намерением. От прежней скорби не осталось и следа.
— Дай мне деньги.
Винсенту показалось, что он ослышался.
— Дай мне деньги и ключи от машины. Пожалуйста.
— Зачем они тебе?
— Я вылечу его сама.
Винсент не имел оснований не верить этому непоколебимому вздору. Он верил в намерение, но не верил, что у Эдит получится даже при всем ее рвении.
— Эдит, это только кажется простым делом. Лечение животного — очень трудоемкий процесс, даже без хирургического вмешательства. К тому же я не могу отпустить…
— Тогда поехали со мной. — Пальцы Эдит вцепились в его руку. Винсент только усилием воли не отшатнулся от горячечного порыва.
— Нельзя просто так сорваться и что-то делать, не имея точных представлений и знаний. Мы не можем просто поехать только потому…
— Тогда я поеду одна.
И Винсент вдруг понял — и правда поедет. Эдит излучала столько решительности и уверенности, как никогда раньше. Глаза, подернутые дымкой дерзостного неповиновения, смотрели с вызовом.
Винсент за всю свою жизнь не прочел так много о лошадях, как в этот день. Поверхностные знания обогатились несколькими десятками достоверных ссылок в Интернете, поэтому к концу поездки он был уверен, что будет в состоянии поддержать разговор на тему лошадиных ног, если когда-нибудь возникнет такая необходимость.
В ближайшем городке они купили все необходимые лекарственные препараты для медикаментозного вида лечения. Для того чтобы восполнить ушедшую из кошелька круглую сумму, нужно было приобрести еще несколько десятков верных фанатов его литературного творчества. Впрочем, Винсент не жалел ничуть.
Наложить мазь, перебинтовать, раздробить лекарство и перемешать с едой. Из действенных методов оставался только укол. Мягкотелым и размазней Винсент не был, но один только вид здоровенного шприца возбуждал в нем отторжение. К его удивлению, укол сделала Эдит: без лишних слов достала шприц из сумки, заполнила раствором, пустила из него струйку, чтобы наверняка, и ударила в самый круп. Перед этим Винсент советовал не подходить к жеребцу сзади, но ему казалось, что Эдит справилась бы отлично и без его подсказок. Он был готов поклясться, что ее лицо во время укола выражало ровным счетом ничего: холодная, сосредоточенная беспристрастность. Лошадь слабенько взбрыкнула. Чуть позже она поднялась и пожевала овса, однако надолго ее сил не хватило. Она все еще немного температурила.
После всех неприятных процессов Винсент нашел Эдит сидящей на крыльце и сел рядом с ней, сомневаясь, что сейчас стоит говорить что-то. Но его слов вовсе не требовалось.
— Иногда я смотрю на вас — на лучших из вас — и думаю, что всем свойственно ошибаться. Нормально, если простить человеку с большой буквы какую-нибудь мелочь. Но ненормально оставлять того, кто доверился тебе и кто беззащитен. — Она покачала головой, отстраненно смотря на свои пальцы, нервно рвущие с земли траву. — Это уже не мелочь. В этом все. Просто все.
Винсент понимающе поджал губы, но Эдит все равно не смотрела на него. Ее голос сочился горечью и злобой. Для Винсента это было настоящее открытие.
— Далеко уедет человек на своем стремлении к величию и процветанию, когда его мораль — относиться как к куску дерьма ко всему, что не касается его выгоды?
Дрожь прошлась по всему телу Винсента, когда Эдит посмотрела на него с требовательностью и надеждой, словно призывая его к ответу, как бескомпромиссный трибунал призывает свидетеля или виновного.
Лихорадочная озабоченность была понятна и объяснима: Винсент знал это чувство, которое перестало донимать его столь активно только на последнем курсе университета. С таким же негодованием и злобой он реагировал на истории про брошенных собак, утопленных котят и убиенных кроликов, подвешенных вверх ногами в любом охотничьем домике. Позже он понял, что лучше не знать многих вещей. Не задумываться.
— Ты делаешь все, что ты можешь делать. Нельзя всех защитить.
— Возможно, я имела бы больше влияния на окружающий мир, если бы у меня были права. Но у меня их нет.
— И ты хотела бы это изменить? — В груди совестливо кольнуло.
— Хотела бы. Ради них — хотела бы.
Эдит относилась остро ко многим вещам — Винсент только сейчас начал замечать это столь основательно. Он не видел в этом чего-то критического, но, смотря на Эдит, можно было только догадываться, о чем она думала. Сейчас она выглядела, как обычно, только отпечаток горечи прикипел к натруженному едкими мыслями лбу.
— Иногда я думаю, что бо;льшая часть вас — просто паразиты, и самое смешное, что вы сами это знаете, даже говорите громкие речи на этот счет… Потом все равно делаете все наоборот. И знаешь… — Она немного помолчала, уставившись на свои теперь имевшие оттенок при;зелени руки. — Я не знаю, как относиться к тому, что вы создали себе подобных. Я не знаю, как относиться к самой себе. Порой. Мы самое жестокое ваше изобретение. Нет. — Она тряхнула головой, путаясь в мыслях. — Не так. Мы плод вашей жестокости, потому это жестоко — создавать нас разумными вьючными животными из-за одного только глупого научного вызова, позволять нам чувствовать... А потом вы можете делать с нами, что захотите, можете использовать нас, как захотите… С другой стороны, мне очень повезло с тобой, и, должно быть, я буду неблагодарной, если продолжу сетовать на то, с чем сама не сталкивалась. Это всегда приводит меня в тупик. У меня в голове столько всего. Я столько всего знаю, какие-то мелочи и просто что-то важное; обычно ты не задумываешься, откуда ты что-то знаешь, а когда задумываешься… Происходит такое. Я даже не знаю, мои ли это мысли. Мои ли чувства. Господи, — она усмехнулась со всхлипом, усмехнулась слишком отчаянно, чтобы быть понятой как-то несерьезно, — во мне вообще есть хоть что-нибудь мое?.. Я согласна с тем, что нужно не заморачиваться, потому что жизнь вроде как одна, но иногда я чувствую, как будто я из пустоты. Появилась просто так, из ниоткуда. И вот это страшно. Но вся ирония в том, что так все и есть, и ты ничего не можешь с этим сделать. Остается только не заморачиваться. И вот круг замыкается. — Она щелкнула пальцами в завершение, и этот звук отразился в ушах Винсента глухо и притупленно. — Извини, я вовсе не жду, что ты меня поймешь. Я сама себя иногда не понимаю. Просто это жутко. Мне страшно.
— Нет, я понимаю, — Винсент сам звучал отстраненным шепотом.
Наверное, впервые Эдит делилась с ним чем-то глубоко личным, а он мог думать только о том, что слышит тонны болезненного заблуждения, вскормленного нечаянным и неосознанным самообманом. Почти на грани абсурда.
Теперь Винсент наконец по-настоящему понял, что на самом деле иной раз творится у нее в голове. Понял этот совершенно безвинный и беззащитный мятеж, и это смысловое противоречие вызывало только слезы. Самый обескураживающий оксюморон.
— Мне даже снятся сны о прошлом, представляешь? Разные. Там я полноправный член общества — кажется, какая-то студентка физмата. Что-то вроде.
Эдит произнесла это с некоторой усмешкой, а Винсент весь напрягся — еще больше, чем до этого.
— Что еще тебе снится?
— Мало что. Все сны как сны, а этот — совсем иной, как будто из прошлого. Просто загрузили, должно быть, но понятия не имею зачем. Это на самом деле страшно — осознавать, что в тебе порылись. Тони, пообещай мне. — Эдит вдруг обернулась к нему. — Я хочу знать, что, когда в следующий раз моя голова начнет взрываться, ты будешь рядом, потому что у меня больше никого нет и не будет. Пообещай, что я не окажусь этой несчастной лошадью, выброшенной только из-за того, что она больше не нужна.
Винсент был ошарашен, что Эдит вообще могла такое подумать, но поспешил горячо заверить:
— Этого никогда не случится. Я обещаю. Клянусь.
Эдит слабо, но просияла.
— Отлично, потому что, что бы ни случилось и что бы там ни было, я все еще собираюсь просто жить. Оно ведь не совсем плохо, да?
Винсент не знал, что говорить. Нет, он знал, что нужно — необходимо — сказать, прямо сейчас, в эту секунду, пока заблуждение не завело Эдит на какую-нибудь дорогу, откуда потом нельзя будет свернуть. Но язык прилип к небу. Он спросил только — не зная, зачем, и не успев осознать, но это вырвалось у него и, должно быть, так было нужно:
— Если бы я сказал тебе, что ты человек, если бы это было правдой… — Он помедлил, стремительно леденея всей грудной клеткой. — Что бы ты сделала?
Страдальчески заломленные брови на лице Эдит разгладились.
— Я бы ушла. — Мечтательная улыбка заиграла на ее губах с той самой надеждой без намека на притязание, которую Винсент, наверное, никогда не хотел бы видеть. — Взяла бы свою совесть с собой и ушла куда глаза глядят. Странствовать. Жить. Но у кого сейчас такая роскошь, правда?
Самым сложным было сохранить в молчании непринужденные отзвуки былого разговора. Под ребрами возникло настойчивое ощущение собственного бегства — Винсент бежал так далеко, как только мог, и все равно раз за разом слышал настигающий свист проигнорированной данности, жаждущей быть услышанной и осознанной.
Он решил немного отвлечь Эдит и отвлечься самому. Когда в следующий раз после молчания Эдит взглянула на него, он сквозь усилие улыбнулся и шутливо щелкнул ее по носу. Эдит смутилась, но результат был достигнут — в ответ расцвела привычная, украшенная тенью робости улыбка.
Винсент потянулся к ее голове с сиреневым цветком в руке, и Эдит замерла. Стебелек утонул в черной шелковой реке, и самая прекрасная часть теперь украшала бледный висок.
— Фиалка Гёте*, — коротко произнес Винсент.
Он больше всего жаждал продлить прикосновение, но не стал.
— Она проста и очень красива, — сказала Эдит немного погодя. — Мне нравится.
Ближе к следующему полудню должен был приехать ветеринар. Эдит сказала, что останется рядом с жеребцом, и уже заприметила себе место на сваленном в кучу сене. Спорить было бесполезно, и Винсент солидарно пожертвовал своим сном, правда, когда начало светать, пошел домой за пледом, а вернувшись, накрыл засыпающую Эдит. С чувством выполненного долга теперь он тоже мог спокойно отдохнуть, но вдруг застыл на месте.
Полузакрывающиеся, усталые глаза с благодарностью неотрывно смотрели на него.
Винсент впервые подумал, что мог бы поцеловать ее. Подойти, склониться над ее разнеженным сомлевшим телом и попробовать ее губы, непозволительно упиваясь сладостью живого тепла. Отчего-то он был уверен, что губы Эдит теплые, а еще податливые, как непорочное целомудрие.
Утром приехал ветеринар. Внимательно осмотрев жеребца и проведя все необходимые процедуры, он утешил тем, что воспаление сустава не приняло критических масштабов, в частности, за счет того, что вовремя было проведено хоть какое-то лечение. Только тогда Эдит успокоилась, хотя упорно продолжала не понимать, с каких пор старость должна заканчиваться одиночеством только потому, что она слабее и беззащитнее, чем молодость. Винсент тоже не понимал.
Эдит не отдала бедное животное в руки всяких служб, заявив, что будет ухаживать за ним, пока они с Винсентом здесь, пускай уже и совсем ненадолго. Ей не в тягость было следить за его чистотой и иногда вставать ночью и проверять привязь, а заодно и общее состояние здоровья больного. На самом деле уже и не такого больного, как в первые два дня. Это грациозное создание имело свой характер и жаловало Эдит больше всего. С Винсентом оно не проявляло такой игривости и ответной ласки.
— Назову его Рексом, — однажды поделилась своей идеей Эдит.
Винсент рассмеялся.
— Это собачье имя.
— И оно ему подходит.
— Я думал ты остановишься на Росинанте* или что-то вроде.
— Я так похожа на сумасшедшего рыцаря? — отвечала Эдит ему со смешинкой.
«Нет, — застревало на кончике языка. — Нет, ты похожа на принцессу. На самую прекрасную принцессу, каких только видел мир».
Винсент все больше и больше проваливался в чувство.
Подумать только, он даже написал верлибр. Писал его, сидя в саду и наблюдая за тем, как Эдит расчесывает гриву Рекса и кормит его морковью с ладони. Причмокивающие лошадиные губы нежно прихватывали гостинец, задевая кормящие пальцы, и светлая морда получала ласковый поцелуй в переносицу.
Эта картина пробуждала в Винсенте восторг и вместе с этим какой-то болезненный лиризм, и он писал-писал-писал, в каждой строке воспевая, насколько божественно-прекрасна Эдит, как красивы ее глаза, «разбавленные каплей крепкого кофе» и как его, Винсента, душа «пожираема бессердечным томлением без надежды на отклик», потому что даже мысль о том, что это прелестное создание, это дитя природы будет принадлежать ему, вызывало желание покаяться перед ним во всем: в чем виноват и в чем нет его вины. Только одного прикосновения хрупкой, но сильной ладони к его щеке было бы достаточно, чтобы хоть на секунду почувствовать себя благословленным и счастливым.
Винсент дописал верлибр и решил уйти домой, в тенек, где снова разыгравшееся солнце не смогло бы его достать.
Он был удивлен, когда обнаружил на почте новое письмо от ранее неизвестного ему адреса. К письму был прикреплен увесистый, судя по данным, файл и лаконичная подпись:

Весь ничтожный максимум, который я смог найти. Если я попадусь на этом, не поминайте лихом!
P. S. Номер моего телефона все тот же. Итан Атенхейм

Оглавления у файла не было. Для любопытства Винсента этого оказалось достаточно, чтобы открыть его. Открывшийся перед глазами рукописный текст сбил с толку, и только пролистав несколько страниц, не вчитываясь, Винсент понял, что ему прислали какой-то отсканированный материал и отсканированный, очевидно, в спешке — некоторые листы лежали криво, не умещаясь углами в границы. Винсент вернулся на первую страницу.
В левом углу он увидел маленькую фотографию.
Он никогда не холодел так мгновенно при виде чего-либо. Это была Эдит. Сфотографированная снизу вверх портретным манером, лежащая на чем-то белом. Ее глаза были закрыты, а на веке, пересекая линию брови, напухала царапина. Даже для черно-белой фотографии губы были слишком бледны.

Научно-исследовательский эксперимент модернизации человеческого тела
и сознания

Крышка ноутбука с громким хлопком закрылась под тяжестью резко легшей на нее ладони. Впервые Винсент был уверен в том, что ему вовсе не нужно знать ничего из представленного там: ни строчки, ни фразы, ни единого слова. Нужно просто закрыть файл, удалить письмо и больше никогда не возвращаться к этому. Ни под какой-либо причиной. Ни под каким предлогом. Никогда.
Три раза Винсент глубоко выдохнул. Немного подрагивающими пальцами он достал из кармана пачку сигарет и прикурил одну. Снова открыл ноутбук.

День первый
• Подходящий объект найден.
• Общее состояние на данный момент: критическое.
• Повреждение опорно-двигательного аппарата. Перелом позвоночника. Кровоизлияние в мозг. Гематомы и ссадины внешних тканей.
Произведено:
• Обеспечение статичного неподвижного положения.
• Вскрытие и устранение кровоизлияния внутренних органов.

День второй
• Устранение костных осколков из поясничного отдела позвоночника.
• Обеззараживание внешних повреждений.
Общее состояние на данный момент: тяжелое.


День третий
• Состояние резко ухудшилось.
• Незамедлительное начало модернизации.

Винсент оторвался от экрана. Он дышал, но воздуха все равно не хватало. Бесчувственные заметки сопровождались фотографиями, которые размывались в его глазах и которые он не хотел видеть. Операционный стол, полумертвое тело, знакомое до скрежета в зубах, и разбитое, разбитое, разбитое, как будто оно падало с утеса скалы, ударяясь об исполинные выступы, пока не приземлилось грудью оземь.

• Успешная замена селезенки на искусственный кроветворный орган.
• Отторжение организмом синтетической крови.
• Замена искусственного кроветворного органа на новый с пониженной концентрацией синтетических веществ.
• Устранение оставшихся повреждений.

Прикрепленные ниже рентген-снимки вводили в холодное оцепенение. Винсент мало что понимал, но раздробление ребер, находившихся в опасной близости от сердца, невозможно было перепутать ни с чем другим. Как и открытый перелом кисти руки. Как и до жути неестественно вывернутое плечо. Как и многое другое, на что Винсент не в силах был смотреть.

День четвертый
• Специализированное программирование индивидуальной микрочиповой системы.
• Внедрение системы в черепную коробку.
• Внедрение наноазотистого сплава с повторением особенностей формы скелета.
• Установление точек сообщения застывшего сплава с микрочиповой системой для нормализации опорно-двигательного аппарата.

День пятый
• Внедрение кнопки питания в затылочную часть головы.
• Заживление внешних тканей лазерным корректором.
Общее состояние: стабильное.

Соблюденные условия эксперимента:
• Бесперебойное функционирование модернизированного тела +
• Повиновение встроенной модели поведения +
• Подавление памяти +
• Подавление человеческого сознания —
Статус эксперимента: завершен (удался).

Винсент обнаружил себя смотрящим в одну точку. Горячий фильтр обжег его пальцы.
Он догадывался, что сотворенное с Эдит безумие может быть безумнее того, что он представлял, но вот она, картина: Эдит лежит с открытыми глазами, в них плещется агония, она не может пошевелить пальцем, изо рта течет вязкая кровь, она хочет хотя бы захрипеть, но новая порция крови наполняет горло — и эта картина вдруг делает неважным, что, как и когда, важен только клич помощи, который никогда не покидает скованную грудь.
Винсент многое додумал, многое взял из головы, но не оставалось сомнений, что кто-то нашел Эдит такой и сделал ее тем, кем она являлась сейчас, и от этого Винсент испытывал сильнейшую мешанину эмоций в своей жизни, в которой желание найти и растерзать этих людей и желание преклонить пред ними колени в благодарность — не самые противоречивые крайности.
Эдит, разбитая и истекающая кровью Эдит, встревала перед глазами обрывками до ужаса живописных образов. Эдит, которая сейчас беззаботно предавалась блаженному одиночеству и которая часто подставлялась солнцу и ветру, пытаясь обнять этот мир.
Винсент выбежал на улицу, не помня себя. Виски разрывало тревожным пульсом, а глаза лихорадочно искали Эдит. Та возилась с Рексом и говорила ему какую-то милую чушь, скармливая ему очередную морковку… И Винсент кинулся к ней, на нее, в нее, обняв порывисто и прижав к себе.
В глазах невыносимо щипало, мысли вертелись одна за другой, но четкой была только одна-единственная — вот она, Эдит, живая и здоровая, робко замершая в его руках. И она дышит.
— Не спрашивай, ладно? Пожалуйста, не спрашивай.
Эдит не спрашивала. Она тихо обняла его в ответ.
Винсент вдруг захотелось засмеяться, потому что иначе не могло быть, потому что Эдит — это Эдит, и ее руки всегда протянутся в ответ, даже если Винсент тронется головой; он всегда найдет в них приют. Возможно, потом он будет стыдиться своей несдержанности, но он был слишком долго скуп, чтобы в такой момент контролировать себя.
Эдит даже не думала отстраняться. Они простояли так несколько долгих минут. Потом начало заметно вечереть.


*Фиалка Гёте — сорт фиалок, названный в честь немецкого писателя Иоганна Вольфганга Гёте, который, если верить истории, ходил по улицам и всюду бросал за собой семена фиалок.
*Росинант — имя коня Дон Кихота («Дон Кихот», Мигель де Сервантес).