Глава восьмая

Самым прекрасным и сильным чувством было созвучие. Аллегорическое существование двух совершенно разных струн, звучащих, как одна или, по меньшей мере, отдающихся гармоничным эхом друг в друге. Винсент знал, как ценно это было.
Доля оптимизма, которая отсутствовала в нем до определенного времени, всяческими доводами и услужливо подкинутыми воспоминаниями говорила, что так было всегда, но теперь константа счастья стала еще ощутимей. Вполне справедливо и без зазрения совести он упивался правом обладания с той же простой и совершенно бескорыстной радостью, с какой дети получают подарок мечты на Рождество.
Винсент бы соврал, если бы сказал, что их отношения изменились, и допустил бы кощунственную недосказанность, если бы стал утверждать, что ничего не изменилось вовсе. Привычная нестабильность, ставшая действительно жизненной привычкой и бравшая свое начало, конечно, в Эдит, осталась девственно нетронутой — с Эдит не бывает иначе. Про девственность платонического чувства нельзя было сказать то же самое. Винсент мог бы продолжать питать себя возвышенными петрарковскими лелеяниями, но Эдит — не недосягаемая Лаура, и они оба едва ли разделены какими-нибудь обстоятельствами или чересчур благородным воспитанием, чтобы упускать возможность выражать чувства так, как просто хотелось. По наитию сердца.
Бессовестно счастливый, но время от времени привычно угрюмый Винсент с боязливым неверием прислушивался к ладному унисону их «струн», пытаясь отыскать хоть один маленький диссонанс, но не потому, что вдруг сделался мнительным скептичным пессимистом, а потому, что был влюбленным идиотом, который до сих пор не мог поверить в свою сказку. О нет, он ни в коем случае не хотел показаться неблагодарным и не умеющим ценить то, что имел, иначе бы ловкорукие Мойры* давно бы обрезали все, какие только возможно, ниточки. Просто Эдит обладала способностью разбивать ему сердце, при этом нисколько не обладая тягой к такой губительной интенции. Она разбивала ему сердце кротким лисьим взглядом, кинутым через плечо безотчетно-кокетливым манером, случайно пророненной фразой, в которой вся она сама, какова была, лишенными грации попытками достать занозу из пальца ноги или открыть заклинившую дверь ванной с высунутым от усердия языком; разбивала сердце, когда просто-напросто читала книгу, непроизвольно отражая все свои эмоции на лице, когда грызла карандаш, когда, бывало, пошлет небезосновательно укоризненный взгляд, совершенно обезоруживающий и подавляющий всякие протесты, когда без слов могла угадать, что у Винсента на уме и чем он иной раз мятежен, когда ее легкое бедро с острой тазовой косточкой оповестительно бодало Винсента, если тот мешал пройти. Она сводила Винсента с ума, не догадываясь об этом, но осознавая свою власть над ним и совершенно не пользуясь ею.
Было что-то неловко-романтичное в том, что по первости почти перед каждым поцелуем они взглядом просили друг у друга разрешения, словно приноравливались к такому естественному, но непривычному для них действу. Это было похоже на маленький ритуал, и должно было пройти какое-то время, прежде чем сформировавшееся желание взаимно отразится в их глазах, затем на языке тела и только потом найдет выход в упоенном неуклюжем лобзании.
Эдит дарующая и принимающая, Эдит просящая и заставляющая просить, Эдит любимая и любящая, Эдит, открывшаяся Винсенту в новом свете теплого, самозабвенного чувства, которое ей безумно к лицу. В любви она так же кротка, как и во всем остальном, так же ярка и так же пылка, и какой она будет в следующий момент — не угадать. Она все так же являлась причиной тесноты винсентовых одежд. И все так же она продолжала быть причиной периодически бунтующей совести, насильно замурованной на самое дно сознания, потому что, когда она спрашивала Винсента «почему Тесса не заглянет к нам?», Винсент выдумывал, что она жутко занята, чтобы засиживаться даже в такой хорошей компании. Собственно, этот вопрос был вызван тем, что Винсент заехал за близнецами сестры сам, вместо того чтобы та по традиции завезла их к нему. И вот когда Люси и Льюис с радостными воплями накинулись на «дядю Винсента», «дядя Винсент» захотел врезать себе так, чтобы треснула челюсть. И было бы поделом.
На кухне сорванцы чуть не сбили Эдит с ног, Эдит озадаченную и удивленную, потому что Винсент не говорил, что у них будут гости, когда уезжал. Не успев положить кухонную лопатку, Эдит обняла близнецов в ответ, смотря на них сверху вниз с такой теплотой, с какой может смотреть только нежная сестра.
Если он и был нежной сестрой, то Винсент, в свою очередь, определенно не избавился от роли няньки, несмотря на то что с близнецами времени он проводил куда меньше. Два раза за день он съездил в магазин за их любимой арахисовой пастой и «теми самыми вкусными личи», стоял за плитой в искренней попытке приготовить что-нибудь оригинальное, оборудовал игровой уголок в гостиной, притащив из кладовки их старые игрушки. Чуть позже он присоединился к веселым посиделкам.
Эдит сидела позади Люси и заплетала ей волосы, пока Винсент пытался объяснить Льюису правила игры в монополию. Тот решительно не понимал — как-никак, это была игра не для девятилетнего возраста, — но упорно продолжал задавать вопросы, иногда одни и те же, только в разных вариациях. Его сестра с более понимающим видом слушала и уже хотя бы смогла уловить вымышленно-коммерческое направление игры. Она вообще была смышленой девочкой, только жутко неусидчивой.
— Люси, не верти головой, — попросила Эдит, аккуратно зафиксировав ее в прямом положении.
— Долго там еще? — Она послушно замерла, но ненадолго: то почешет пятку, то усядется поудобнее.
— Настоящие принцессы сидят по несколько часов на одном месте, пока над ними колдуют парикмахеры и визажисты, — побуждающе-важно заметила Эдит. — Ты же хочешь стать принцессой?
— Хочу.
На несколько мгновений это помогло. Эдит ловко перебирала прядь за прядью и буквально творила какое-то хитросплетение: уже на макушке была видна широкая дорожка красиво спутанных меж собой светлых жиденьких волосиков, темнеющих у корней. Наверное, с возрастом она все же пойдет в породу темноволосых Эйнемов.
— Далеко тебе до принцессы, — поморщившись, сказал Льюис. — Принцессы ведут себя с достоинством и не хнычут из-за любой мелочи.
— Замолчи, Льюис. — Напрягшись, Люси хмуро уставила взгляд в пол.
Ее рот неестественно скривился в гримасе обиды.
— Сама замолчи, — по-детски парировал ее брат. — Даже сейчас надулась. Тебя так и будут постоянно задирать.
— Льюис, прекрати, — строго произнес Винсент.
— А что? Она даже сдачи никогда дать не может. Все жмется по углам в школе или запирается в туалете. Не зря ее Сопливой Люси называют. А подружки ее…
Желчная речь оборвалась с горловым внезапным гарканьем, когда Люси со всей своей озлобленной силы и с надтреснутым «Дурак!» толкнула его в грудь и с рыданиями убежала в коридор. Это было так же внезапно, как и непонятно откуда взявшееся поведение Льюиса, и то, как взорвалась Люси в своей обиде, очень было похоже на последнюю каплю очень давно наполнявшейся чаши.
Льюис приподнялся с пола и потер ушибленную спину с недовольной, но вполне осознающей «за что» миной.
В замерших в воздухе пальцах Эдит осталось несколько русых волосинок. Они с Винсентом смотрели друг на друга вопросительно, а потом Эдит, качая головой, метнулась вслед за плачущей девочкой.
— Льюис, это было отвратительно, — без обиняков прямо обратился к нему Винсент. — Ты перешел границу.
— То, что я сказал — правда, — упрямо вздернув подбородок и продолжая тереть спину, как будто это на него выпала доля несправедливости, попытался защититься он.
— А вот это уже низкое самооправдание. Не знаю, что нашло на тебя, мистер, но ты извинишься перед своей сестрой, когда она придет сюда.
Люси и Эдит Винсент обнаружил в одной из комнат второго этажа. Дверь была приоткрыта, и еле слышно доносились голоса. Винсент стал ближе и участливо подглядел в образовавшуюся щелочку, беспокоясь.
— …обижает тебя?
Эдит оперлась одним коленом на пол, проникновенно смотря на стоявшую перед ней и, судя по всему, все еще плачущую Люси. Ее ладошки были мокрыми и неловко потирали воспаленные покрасневшие глаза. Такого же красного цвета губы пробормотали что-то неясное.
— Ты можешь рассказать мне, — продолжала понукать ее Эдит. — Кто обижает тебя в школьном лагере?
О, Эдит был просто баснословно терпелива. Она пыталась заглядывать Люси в глаза и ждала, пока ее приступы смущения и жалобных всхлипываний не позволят ей более-менее нормально говорить.
— Все, — прохныкала она. — И подружки тоже, но я их больше не считаю подружками…
— Как тебя обижают?
Наводящие вопросы для ранимых детей — все равно что болезненный рычаг давления; они тут же начинают перебирать в голове всех обидчиков и их злодеяния и распаляются в рыданиях еще пуще. Люси залилась новой порцией слез и хотела отвернуть лицо, оставив вопрос без внимания, но Эдит положила ей руку на плечо.
— Люси, нужно уметь научиться разговаривать об этом. Нельзя держать все в себе.
— Я уже говорила маме, а мама с этими, но они все равно постоянно лезут и… и издеваются!
— Что они делают?
— Разное… — Люси потупилась, но уже была полна решимости высказаться. — Чаще всего обзываются, потому что я… я… — Ее рот выпустил надсадный, искренне несчастный вздох, и рука снова отерла припухшее лицо. — Они обзывают меня карликом и гномом. Все девчонки такие красивые, высокие… А еще у меня очень большой нос и щеки. Они смеются и говорят, что мне нужно сделать операцию.
Винсент чуть не выдал себя отборным словечком, сорвавшимся с языка.
—… это еще обиднее, потому что это правда. Я в зеркале вижу, — сказала Люси, посчитав это за аргумент. — Какая-то уродица.
— Эй, не смей, — одернула ее Эдит, словно оскорбившись. — Не слушай эту чушь и никогда не думай, что они имеют права диктовать тебе, как к себе относиться. Никто не имеет права, кроме тебя самой.
— Ведь ты сейчас делаешь то же самое. — Ее плечики сжались, будто она смущалась, делясь этим наблюдением.
— Не могу с этим поспорить. Но разница в том, что я не желаю тебе зла. Знаешь, что я думаю? — Эдит придвинулась ближе к Люси, применяя хитрый маневр завлечения какой-нибудь жутко интересной тайной. — Я думаю, что ты слишком умная для того, чтобы впредь придавать всему этому большое значение. А еще ты очень красивая. Я не вру. Похоже, что я способна обмануть тебя? — Получив в ответ качание головой, она заметно просияла вместе с Люси. — Но если вдруг, вдруг тебе что-то в себе да не нравится, то посмотри на это с другой стороны. Все, что отличает тебя от остальных — твоя особенность. Это как с каплей воды, понимаешь? Капля принадлежит морю, где она живет с такими же каплями, но они все всё равно отличаются друг от друга. Очень важно научиться чувствовать себя свободной и быть свободной, даже если ты живешь в море, правда?
Какое-то время Люси стояла и усердно что-то обдумывала. Она больше не плакала.
— Значит, я полна особенностей?
— Безусловно.
— И я как принцесса?
— Самая маленькая и очаровательная принцесса.
— Тогда… — Она пожевала розовую губу. — Тогда я хочу, чтобы ты забрала меня после школы! Я всем скажу, что у меня есть самая лучшая в мире фея-крестная. Ты ведь не против быть моей феей-крестной?
— Конечно, нет.
— Спасибо! — вскричала она от радости и немного хмуро добавила: — А Льюис превратится в тыкву.
Эдит уверила ее, что «Льюис обязательно извинится», и сказала, что все же нельзя толкать брата так сильно, даже если он болтает всякие глупости. В итоге все закончилось предсказуемо мирно и предсказуемо дало Винсенту почву для душевных коллизий.
Когда-то он уже думал о том, что не сможет прятать Эдит от мира вечно. Уместнее даже будет изменить формулировку на «прятать мир от Эдит». Этот образец чистейшего сенсуализма, это дитя врожденной участливой эмпатии, этот живой постулат всетерпимости настолько необузданна в своем душевном альтруизме, что рано или поздно осозна;ет, что ей необходимо общество, со всей его добродетелью и пороками. Пока что ей вполне хватало «вылазок в свет» вместе с Винсентом, и самое ироничное, что Винсент согласится, если высшие силы или круговорот Вселенной — в который так верил Эдит — его накажут за это.
Стоит ли говорить о том, что Винсент, конечно же, не препятствовал, когда Эдит все же встретила Люси на пороге школы и пошла с ней к машине, у которой ждал мрачный, как грозовая туча, и взволнованный «дядя Винсент», как будто путь от школы до парковки был опасен и долог, как ночные джунгли? Льюис плелся где-то сзади, огорченной плохой отметкой за факультативное занятие по трудам.
Говорить не стоило и о том, что Винсент ужасался при мысли, что когда-нибудь еще раз — после эдитового давнишнего одинокого шопинга — он отпустит ее куда-нибудь одну. Он мог огородить ее от мира, только заставляя утопать в их собственном. Эдит и сама могла, как будто бы не нарочно, увлечь Винсента в этот мир — она вызывала жажду залюбить ее до смерти, прижать тонкопалые руки высоко над подушкой и утопить ее в шелковой нежности, да так, чтобы любовь лилась горлом. Удивительно, сколько порывистости и вожделения в сочетании с природной чистотой сквозили в Эдит, особенно в моменты спонтанных взаимных ласканий, что на грани обморочного желания. Винсент становился перед ней на колени столько раз, сколько не вставал, чтобы завязать свои шнурки на ботинках, и он чувствовал себя чудесно порабощенным, потому что Эдит никогда не была эгоисткой, и если возвращала, то только в троекратном размере. Вот это был их мир, в котором Винсент до безумия обожал быть любопытным изыскателем, исследующим свою географическую карту. Карта была слишком объемная, стонущая и отзывчивая с выпирающими подвздошными косточками, островком чудесной родинки под ребрами, вздымающимся холмом худой груди, требовательными до ласки розовыми сосками и тесным раем между бедер.
У них имелось тысячи тем для разговора. Им было о чем посмеяться, им было о чем помолчать. Винсент был так мал по сравнению с ней! И иногда ему нужно было так много, чтобы настроиться на ее частоту. Можно было бы перечислить множество символических мелочей, делавших их ими, но Винсент не нуждался в разборе полетов. Он просто хотел дальше жить в этой привычной нестабильности вместе с Эдит. Любая нестабильность, навеваемая с любых других полюсов, приводила его в злобное бессилие.
В один день ему позвонила Тесса и спустя пару минут пустячковой болтовни, как делает это большинство провинившихся людей, огорошила его новостью. Она пообещала их с Винсентом общему знакомому — портретисту, — что Винсент не против будет одолжить, «во имя творчества» своего синтетика.
— Ты что сделала?.. — Он еле дышал в трубку.
— Да, извини, я знаю, что ты очень занят, но я должна Генри за одну его услугу…
— Что ты ему сказала?
— Сказала, что у тебя есть экземпляр, который отлично ему подойдет.
— Дословно, — чуть не провыл Винсент. — Что конкретно ты ему сказала?
— Господи, — выдохнула она, как выдыхала обычно, когда к ней проявляли дотошную нетерпимость. — Я процитирую: «Думаю, у Винсента есть подходящий экземпляр».
— Когда? — только и спросил он смиренно.
— О, не беспокойся. Я дала ему твой номер. Он позвонит тебе, и вы договоритесь.
Блестяще. День в компании угрюмого, противно-педантичного, склонного к елейным улыбочкам и псевдоумным рассуждениям подобия на эрудита — что может быть лучше для летнего выходного дня? Только пуля в висок. Генри обладал замечательной чертой молчать, если нет необходимости говорить, но стоит только его внутренней занозе зацепиться за начатую кем-то другим тему, как польются реки занудной болтовни, приукрашенные его высоким интеллектуальным фоном хрестоматийные аксиомы и слова-ремарки, произнесенные его корявым французским (была давнишняя попытка удариться в полиглоты). Не считая всего этого, он мог произвести хорошее впечатление и даже в чем-то помочь и не запросить при этом ответной услуги, но это так или иначе было из разряда самоудовлетворительной благотворительности. Когда Винсент рассказал Эдит о подставе Тессы, та заинтересованно сфокусировалась на сути этой затеи.
— Пусть приходит. — Эдит беззаботно пожала плечами. — Это был бы очень интересный опыт.
— Для тебя, — ворчливо поправил его Винсент.
— За что ты его недолюбливаешь?
— У нас разный взгляд на вещи. И вообще, он занудный и невероятно скучный человек. Еще у него какое-то свое вероисповедание, основанное на тоннах цинизма и картинного скепсиса.
— Ну так… — Рассеянно и очаровательно улыбнувшись, Эдит с намеком процитировала: — Возлюби ближнего своего.
Намек состоял в том, что Винсенту придется смириться с обществом Генри на какое-то время. Во-первых, со стороны Тессы уже было дано обещание, а во-вторых, Эдит прельщала возможность с разнообразием провести время.
— И картины у него ужасные, — добавил Винсент, поняв, что все равно сдал позиции и крыть нечем.
Эдит закатила глаза и вновь вернулась к черно-белой газетенке.
Насчет картин Винсент преувеличил. Генри был из тех художников, которые способны с точностью и детальностью написать до пяти картин за день — что свойственно уличным портретистам на среднестатистических городских ярмарках, — и написать их достаточно неплохо, с традиционно-размытым трафаретным фоном.
Они договорились на середину недели. Генри сдержанно поблагодарил за оказанную услугу, а Винсент, как будто между делом, равнодушно — на самом деле жутко нервничая — поинтересовался, потребуется ли обнаженная натура, и неслышно с облегчением выдохнул, когда узнал, что это вовсе лишнее.
Суть запланированных портретов заключалась в выражении красоты через призму женской образности. Внутренне посмеявшись сочетанию ко всему индифферентной натуры Генри и его желания раскрыть столь эстетичную тематику на своих полотнах, Винсент уличил себя в преждевременной неприязни и тут же одернул себя. В качестве оправдательного элемента этой неприязни, могущего разрушить общую приятную атмосферу встречи, он отметил все еще чрезвычайно острое волнение касательного сестриного «экземпляр». Уж не думал ли Генри, что будет рисовать синтетика?
К счастью, опасения не оправдались.
Перед встречей Эдит с энтузиазмом перешерстила весь свой гардероб, из которого для преображения подходила меховая накидка — из искусственной шерсти! чем Эдит очень гордилась — со светлой дымчато-пастельной расцветкой. Старые вещи Тессы — яркий, утонченно-батистовый привет из ее девичества — оказались освобождены от темной неволи запечатанных коробок. Пока Винсент наслаждался остатками уединения за печатной машинкой, Эдит успела перемерить разные комбинации одежды, устроив в гостиной, где должно было произойти основное действо, небольшой бедлам.
Генри пунктуально заявился после обеда и постучался ровно три раза, проигнорировав дверной звонок. Он любезно отказался от вина, хотя сказал, что не откажется от него непосредственно за работой, и предпочел сразу перейти к продумке композиции того уголка, в котором должна была стоять/сидеть/лежать модель. «Модель», которая к моменту захода гостя в гостиную подпрыгивала на одной ноге в попытке снять оказавшийся слишком маленьким гольф с гладкой рельефной икры, вызвала на его лице неопределенное любопытство с налетом рдеющего смущения, словно он застал высокопочтенную даму за утренним туалетом.
Если бы Винсент был на месте Генри, он глубоко и приятно удивился бы той непосредственности, с которой Эдит просто подошла, просто очаровательно улыбнулась и просто протянула руку. Просто.
— Я Эдит, — представилась она. — Винсент много мне про вас рассказывал.
— О, я могу представить. — Безобидно приподняв вверх уголки губ, Генри вяло и как будто осторожно пожал руку в ответ. — Хочу поблагодарить вас лично. Мало кто стал бы тратить свое время.
— Возможно, я ужасная натурщица, но спасибо, что даете шанс. — Умение Эдит по-светски поддерживать разговор было естественным и не нуждалось в подтверждении искренности.
Процессу творения суждено было случиться в углу гостиной, где располагалось широкое старомодное кресло с пафосной оливково-золотой обивкой. С блокнотом в руках и книгой под боком Винсент сидел на стуле, а чуть поодаль, на удобном расстоянии, устроился Генри. После некоторых пожеланий в одежде он — с позволения хозяина дома, конечно же, — благоустроил уголок, переставив позолоченный подсвечник с комода на массивный подлокотник кресла, и с творческой небрежностью накинул на него красную бархатоподобную накидку с дивана. Экстравагантность его затей проявлялась даже в таких мелочах. Для Эдит он припас райски-красное яблоко и миниатюрный чемоданчик, полный невесть чего, и передал ей перед переодеванием.
Винсент ожидал чего угодно, но не мог и помыслить, что получится так. Вышедшее к ним дивное создание жеманно передергивало плечами, объятыми мягким ворсом легкого полушубка. Под ним красная унисекс-кофта в крупную сетку открывала вид на клетки голой кожи, а узкие брюки под цвет меховой накидки заканчивались над босыми стопами. Эдит расслабленно раскинулась в кресле, элегантно перекатывая в руке спелое яблоко и лениво поскребывая коготками тонкую кожицу. По сравнению с Винсентом, оставшимся в домашнем, и Генри, разодетым как бульварный пижон, Эдит олицетворяла высшую степень универсальности человеческого выражения. Она ошеломительно вживалась в образ.
— Как мне лучше сесть?
— Так замечательно, — ответил Генри, примериваясь мелком к лежащему на колене небольшому полотну. — Только отведите правую руку левее. Да, так.
Даже по микрожестам поведения читалась спящая в Эдит долгое время, но внезапно проснувшаяся дива, и согнутая в локте рука, звякнувшая причудливым брелоком, плавно поменяла направление тонкой кисти.
При огоньке в глазах, говорящем о том, как сильно Эдит все это нравится, ей все равно сложно было усидеть на месте, при этом не подергав коленями или не почесав немного вздернутый кверху подбородок, поэтому она решила разбавить атмосферу предложением поиграть в слова. Они выбрали тему искусства, и через несколько мгновений стало куда веселей, и даже Генри, полностью погруженный в создание первого портрета, на мгновение отвлекался, чтобы вставить свое очередное заумное слово. Играли по часовой стрелке, начиная с Винсента и заканчивая Генри: «переплет» — «триединство» — «орхестра» и так далее. За вином Генри, к счастью, не особо разговорился, только однажды поднял голову и спросил:
— Как вы познакомились? — Его взгляд больше был обращен к Эдит, и Винсент ровным счетом ничего не успел выдумать, как Эдит с непринужденной полуулыбкой ответила:
— Он меня купил.
Винсент замер в леденящем испуге, подавив желание неловко переменить тему. На такой ответ Генри автоматически улыбнулся, видимо, восприняв его в другом, более личном и интимном подтексте, чем было на самом деле. Винсент порадовался и такому выходу из ситуации.
За этот долгий, постепенно переходивший в вечер день Эдит преобразилась четыре раза, и с каждым образом ее глаза блестели иначе, лицо принимало разные черты — словом, ей шла каждая вещица, которая смотрелась бы нелепо на каждой третьей девчонке. Эдит украсила бы собой даже драный балахон, и Винсент, с восторгом смотря на свободный кроп-топ, оголяющий впалый живот и бесстыдно-невинные тазовые косточки, или на короткие шорты, прилегающие к неплотно сведенным вместе мускульно-очерченным ляжкам, понял, насколько все эти образы на самом деле ничтожны по сравнению с тем, что действительно можно придумать для такой эльфически-выразительной внешности. Идеи образов Генри столь же неуважительны, сколь неуважительна для талантливейшего актера роль в бессмысленном, битком набитым спецэффектами экшен-фильме. Эдит сама не осознавала, насколько она свежа и прекрасна даже в такой малости, и не осознавала тем более, какое впечатление способна произвести, попади она в руки одаренного, богатого смелыми фантазиями стилиста.
Пока у Эдит с Генри невзначай зашел разговор о губительности рамок в искусстве — чему Генри в силу коммерческого склада ума упорно контраргументировал — Винсент представлял Эдит в самых разных нарядах и образах: от хитона до чисто девчачьего цветастого комбинезона. А как пленителен был образ балерины: темный лайкровый или микрофибровый балетный купальник, юбочка, мягкие чешки в тон… В его воспаленном воображении Эдит чувствовала сцену, как саму себя, и ее выворотные ступни скользили по ней в игривом глиссаде ан турнан, а собранные в небрежный пучок волосы выбивались из-под резинки с каждым воздушным поворотом, хлеща по измученному сосредоточенному лицу. Ее ноги идеально смотрелись бы в вытягивающем движении девелоппе и высоком арабеске на мощных полупальцах, и руки бы порхали в тягуче-плавных аллонже, с легкостью которого мог бы сравниться только взмах крыльев бабочки. И Винсент непременно, непременно был бы хореографом-постановщиком, выпускающим Эдит на сцену исключительно в изящной пачке и пуантах, а на репетициях снимающим мышечные зажимы умелыми прикосновениями рук к плечам.
— Так каков ваш вердикт искусству, Эдит? — Смакующее елейное перекатывание имени на языке вернуло Винсента на землю, где дружественная полемика подходила к концу.
Эдит, настаивавшая на том, что «любые рамки стесняют подлинную суть искусства» оставалась непреклонна к мнению оппонента.
— Позволять своим мирам все.
Винсент был бы горд, если бы не был так насторожен — уж слишком ему не нравился усмехающийся, но крайне заинтересованный взгляд Генри, направленный на Эдит, и непонятная улыбка.
Последнее переодевание означало последние полтора часа в обществе скучнейшего в своей патетике художника.
Короткое шелковое платье розово-жемчужного цвета, которое назовешь не иначе как сорочка, съехавшая с одного плеча вышеупомянутая меховая накидка, поблескивающие застежками босоножки с тонкими высокими каблучками произвели, что называется, контрольный выстрел. Винсент ощущал себя в упадке эстетического пресыщения. Налюбовавшись вдосталь и одновременно чувствуя, как мало ему было, он понял, как нерасторжима Эдит и изредка напеваемое ей «я не женщина, я не мужчина, я что-то, чего тебе никогда не постичь»* из ее любимой коллекции музыки. И дело даже не в ее внешности — не только в ней. Дело в том, насколько, несмотря на это, она предпочитает быть просто человеком.
Эдит немного устала, но старалась не показывать этого. Ее губы, по которым аккуратно прошлась помада или карандаш винно-дымчатого оттенка, складывались в задумчивую пухлую линию и приветливо раскрывались, чтобы вежливо отвечать на реплики Генри. Они смотрелись до одури привлекательными в матовом цвете без какого-либо слащавого неестественного блеска, которыми грешат обычные помады.
Рука изредка касалась объемной броши, венчавшей открытый висок, чтобы проверить, не разошлась ли ее застежка под густотой волос.
Винсент больше являлся наблюдателем и слушателем, нежели собеседником. Но он не смог удержаться, когда Генри сделал завуалированную наглую попытку — неважно чего, но сделал.
— Не могу не заметить, что нахожу вас отличной натурщицей. Последние штрихи к портретам будут закончены к следующей неделе, и я хочу подарить вам один из них. Было бы прекрасно, если я лично передам…
— Это вряд ли, — предательски рано Винсент оборвал его речь, и пришлось добавлять пару «смягчающих» слов. — Боюсь, на следующей неделе нас с Эдит уже не будет в городе. Мы уезжаем на отдых.
Взгляд Эдит был полон вопроса и укоризны, а еще остер, как шпилька ее босоножки, которой она провела по высокому подъему своей ступни, деликатно почесывая венку.
Генри вернулся к маленьким мазкам бежевого мелка.
— Не смею настаивать. — Не отрывая взгляда от полотна, он скрыл вопиющую возмутительность следующей фразы натянутой улыбкой. — Tout territoire peut ;tre achet; deux fois*.
Несомненно, фраза предназначалась только для ушей Винсента. За безобразный бестактный подтекст Винсент мог бы выгнать нахала из дома, тем самым защитив честь Эдит, но Эдит не понимала по-французски и продолжала кутаться в будуарный флер своей сорочки, оставаясь потрясающе безучастной к их короткому диалогу.
Не нужно было прибегать к радикальным методам, чтобы укрепить свои позиции и поставить Генри на место.
— Aucun territoire ne voudra appartenir ; un barbare*.
Винсент был уверен, что вместо полотна под заостренным кончиком мелка Генри представил его глаз. Не посчитав себя удовлетворительно отмщенным, Винсент скатился в мелкую, но до чего приятную пакость: Эдит попросила его о стакане воды, и Винсент, возвращаясь с кухни, был схвачен зудящим желанием мести и секундой позже был рад «случайно» пролить на Генри содержимое сосуда, когда тот вставал со стула, уже упаковав свои принадлежности.
Единственное, о чем он жалел, так это об отсутствии в стакане консистенции более трудновыводимой, чем эдитова любимая лимонная вода. За поспешными извинениями и серпантинами сухих салфеток казус казался «обыкновенным казусом». Они распрощались с Генри с улыбкой и наилучшими пожеланиями.
В комнате Эдит устало скинула с себя накидку и раскинулась на кровати. Как же Винсент был рад концу этого фальшивого дня! Он забрался на кровать с непреодолимым желанием предаться умиротворенной помадно-инфантильной идиллии, помолчать, сцепившись в ленивых объятиях, урвать поцелуй-другой в бледное абрикосовое плечо… Шпилька уткнулась ему в грудь раньше, чем он бы смог доползти до середины кровати.
Винсент знал, как могли смотреть эти глаза, и сейчас слегка прищуренный миндалевидный разрез век отчетливо изображал ту эмоцию, перед которой Винсент был безоружен и безотчетно покорен. Нога Эдит плавно перекочевала выше. Она остановила бритвенно-опасную шпильку у яремной впадинки у него на шее, поддев открытым носком подбородок. Винсент замер под прицелом подручного оружия и не смел шевелиться.
Эдит смотрела на него в упор. Она покачала головой, а Винсент смиренно уронил свою голову на гладкую платформочку босоножки, прижавшись к ней щекой. Пристыженно отвел взгляд — провинился. Пожалуй, только в тот момент он осознал, что повел себя действительно гадко, но даже если бы день повторился заново, он произнес бы те же самые слова, сделал бы те же самые поступки. При воспоминании о Генри внутри все клокотало. Тот посмел, тот посягнул!..
Эдит это было совершенно неинтересно. Шутливо держа Винсента в миллиметре от смерти, она совсем не шутливо укоряла его за отвратительное поведение. Шпилька царапнула кадык, и с этим легким мановением ноги мелькнуло голое бедро под кружевной полоской юбки.
Все это невинный фарс, томное баловство очарованных в своем чувстве сердец, и Винсент уверен, что умер бы наверняка, если бы не приложился губами к открытым пальцам, невольно пробуя вкус дешево пахнущей кожи босоножки. Так же самоотреченно он потом целовал ярко выраженную на высоком лбу венку и сомкнутые веки и слушал-слушал-слушал упоенно тихое мурлычащее дыхание обаятельно расхристанного, уязвленного под ним тела.
Уязвленного самим собой, быть может, сильнее, чем кем-либо другим.


*Мойры — в древнегреческой мифологии — три сестры, отвечающие за нити судьбы.
*(ориг.) «I'm not a woman, I'm not a man, I'm something that you'll never understand» — строчка из песни «I Would Die 4 U» исполнителя Prince.
*«Любая территория может быть куплена дважды» (фр.).
*«Никакая территория не захочет принадлежать варвару» (фр.).