Глава десятая

Итан примчался спустя час. На его голове было воронье гнездо, в руках два чемодана и рюкзак за спиной; он ввалился, когда ему открыли, и на заплетающихся ногах подошел к Эдит, даже не спросив, что конкретно случилось.
Винсент никогда не думал, что способен на такое отчаяние, которое объясняло многое и без вразумительных слов, потому что, когда Итан поднял трубку, Винсент заревел раненым зверем, не зная, от чего именно: оттого, что он был так бессилен, или оттого, что в этот момент Эдит вдруг отхаркнулась на него кровью.
Они перенесли ее на кровать.
Винсент топил себя в виски, со вздрагиванием слыша невнятное жалобное мычание и коверкание слов за стеной, выбивающих если не слезу, то молчаливое рыдание, когда растягиваются губы, а скулы сводит от боли. Звуки за стеной прекратились, когда Итан вколол Эдит наркоз. До его прихода Винсент просто сидел рядом с ней на полу, держа ее за безучастливую слабую руку, и ждал; ждал точно так же, как сейчас, потому что больше ничего не оставалось. За все то время Эдит смогла отрывисто выдавить из себя только незнакомое Винсенту «М-ме…ри…лн-н», звучавшее с беспомощной упертостью, так как это, кривя губы и задыхаясь на гласных, Эдит повторила несколько раз.
К Винсенту вдруг пришло понимание, что теперь это все, что он имеет. Он понял это до того, как Итан вышел с лицом траурной мрачности.
— Была попытка устранения ошибок в системе посредством самокоманды. Она пыталась себя починить.
Винсент слабо вздрогнул и мимолетно тронул свою влажную щеку. Ясно.
— Любое устранение ошибок системы в ее случае де-факто обречено на провал, потому что полноценной системы как таковой у нее нет, и ее взаимодействие с мозгом дало сбой.
Понятно.
— Мистер Эйнем… — Он посмотрел в его покрасневшие, раздраженные краснотой глаза и тут же отвел взгляд. — Мне жаль.
Винсент сухо посмотрел в щелочку прикрытой двери. Тело на кровати отходило от наркоза и от всего бог знает чего, что сумели сделать чужие руки.
Он отвернулся. Виски, который он держал в руке, на дне стакана издал слабый всплеск.
— Ее природный опорно-двигательный аппарат полностью парализован. — Итан немного колебался, подбирая слова. — Наноазотистый сплав поддерживал его все это время, получая приказные импульсы от системы, но система сбоит. Сейчас это дело наиболее мощных и удачных импульсов. Человеческий мозг может помогать в моторике, но это требующий терпения процесс и, честно говоря… Мне действительно жаль, но на этом предел ее возможностей.
Винсент смотрел в пустоту.
— А речь?
— Я подправил речевой аппарат как мог, на уровне системы, потому что я не хирург вовсе… Затормаживание останется. В целом она может жить дальше. Иногда глаз будет течь; промакивайте обычной ваткой и… — Итан выдохнул. — Я бы советовал давать ей сжимать в руке резиновый мячик. На семьдесят процентов это бесполезно, но она должна знать, что пытается.
Винсент молчал. Все вопросы и слова засыхали в глотке. Он сжал подрагивающие губы.
— Это не моя Эдит.
— Без приличного куска памяти и знающий себя под другим именем, но это тот же самый человек. Уверяю вас… — Он вдруг смолк. Никакие его благонамеренные увещевания не выглядели резонно. — Удачи вам, мистер Эйнем. — Уголки его губ на мгновение застыли в подобии слабой улыбки. — И еще… — В дверях он остановился, занеся ладонь над ручкой. — Ее зовут Мерилин.
Робкий хлопок двери еще долго стоял в ушах, прокручиваясь снова и снова, как во временной петле. А может быть, так выглядел его персональный, Винсента, Ад, в котором он стоит, пригвожденный одной-единственной, сокрушительной мыслью, и эта мысль резонирует самым близким на свете именем, скрытым теперь за зрачками тусклых, совершенно чужих для Винсента глаз.
Он не заходил в ту комнату, потому что в той комнате сидело до слез жалкое существо, и оно боялось, а Винсент боялся не меньше, и он хотел бы помочь, отдал бы полжизни… В той комнате на кровати сидела точка невозврата, и она была пересечена несколько дней назад, когда Винсент променял последнюю возможность признаться на отсутствие еще большего укора и разочарования в ее глазах.
Она пыталась себя починить.
Винсент зашел в комнату позже. Рано или поздно нужно было это сделать. Итан действительно постарался как мог: голова была уже не так сильно склонена вбок, плечи равнялись почти на одной линии. Колени, прижатые к груди заклинившими и словно ломанными руками, неровно укрывал плед. Этот плед всегда был тяжелый, даже для рук Винсента.
При виде этой картины в груди защемило так больно, что в глазах поплыло, словно у слезных желез бесконечный запас разъедающей соленой воды. С каждым шагом вглубь в Винсенте вновь возрождалось едкое, забытое еще в юношестве ощущение, когда входишь в больничную палату, пропахшую безнадежностью и безрадостным осознанием — то ощущение, когда тебе бесконечно жаль, но ты не можешь врать, что все будет хорошо.
Зрачки затравленно покосились в сторону, в чертах залегли непонимание и испуг, а тело сжалось еще сильнее по мере того, как Винсент подходил ближе. Он остановился у края низкой кровати и опустился на колени. Ледяная ступня безвольно коснулась его солнечного сплетения.
Винсент не понял, всхлипнул ли он сам, или всхлип прорвался сквозь чужие губы, но именно его ладони осторожно захватили худое лицо, поглаживая пальцами кожу, и правда слишком холодную.
Винсент прижался своим лбом к ее.
— Верни мне Эдит, слышишь? — Пальцы вдавились в лицо сильнее, и та безуспешно дернулась в сторону, покривив красивые губы. — Верни мне ее.
Она пыталась себя починить.
Винсент старался не думать слишком сильно, старался не кусать пальцы, не рвать волосы на голове, не заменять стакан воды на стакан виски. В первый день он уже был немного пьян, но приятное помутнение не пришло. Все стало казаться бесполезным.
Три дня назад Эдит была с ним. Три дня, семьдесят два часа, сорок шесть минут, океаны песочно утекающих секунд и слез назад. Ее голос-молитва, расщепленный на разные настроения и тональности, звучал в его голове свежо и кристально: «ты нервничаешь?», «тогда сделаем его нашим», «Тони, это просто царапина»… «Дай мне пройти и помочь ему», «отключи мои чувства».
Винсент закинул в себя слабенький антидепрессант — ночью он практически не спал. Он пришел к Эдит с кашей и морковным соком в руках. После своего ухода Итан вдогонку написал в сообщении маленькие нюансы, которые забыл сказать лично, и где-то под восемнадцатым пунктом советовал на первых порах не налегать на тяжелую пищу.
Эдит не спала. Кажется, она вообще не спала. Она сидела почти в том же положении, что и вчера, только у спинки кровати; плед окончательно сбился к ногам. Однажды Винсент видел похожий, только лишь похожий взгляд у нее: тогда Эдит был захвачена чем-то глубинно-горестным. Этот же взгляд был осмыслен в осознании собственного положения и вместе с этим желания если не побыстрей провести панихиду в свою честь, то хотя бы зажаться далеко в угол.
— Тебе нужно поесть.
Донышко чашки глухо приземлилось о тумбочку. Эдит недоверчиво посмотрела нее.
— Овсяная каша и морковный сок.
Та какое-то время не реагировала ровным счетом никак, будто бы вообще не слышала.
— Н-н… н, — она на секунду остановилась в отчаянии и сделала над собой еще одно усилие: — Н-н… е…
— «Нет» — ты не хочешь, или «нет» — ты не можешь есть сама?..
Эдит вдруг, очевидно, с каким-то намеком, склонила голову, а затем медленно подняла, направив в сторону коридора.
Из лежащих в тумбочке безделиц Винсент выцепил какой-то пожелтевший чек и ручку.
— Напиши, что ты хочешь. — Винсент терпеливо протянул ей их. — Попытайся.
Достаточно активно для своего состояния Эдит пару раз мотнула головой, отведя взгляд в сторону. Могло показаться, что она немного зарделась, но Винсент не стал подбирать интерпретации — он понял.
Путь до уборной казался эстафетной дорожкой с препятствиями. Кое-как Винсент помог Эдит подняться с кровати. Ее ноги плохо функционировали после долгого бездействия, и те импульсы, про которые говорил Атенхейм, были слабыми. У Винсента нервы, руки и спина не сильнее, и, таща на себе еле перебирающее ногами тело, он на мгновение представил, что они с Эдит, как обычно, где-нибудь гуляют, и Эдит просто дурачится, повисая на его шее. В переносице защипало.
Она пыталась себя починить.
Винсент тряхнул головой. Он включил в уборной свет. В итоге пришлось пожалеть о решении остаться по ту сторону двери, потому что не прошло и секунды, как раздался грохот. Это Ад, думал Винсент, поднимая ее с пола; Господи, прости меня, мысленно стенал он, поддерживая чужое тело коленями под колени и руками под живот; всемогущий Отец, будь ко мне милосерден, почти молил он вслух, высушивая вскипевшую влагу в глазах самоприказом и развязывая тесемки на эдитовых штанах.
В комнату они вернулись только спустя двадцать минут. К тому времени Винсент сделался уже вымотавшимся от нагрузки, а Эдит, попытки самостоятельно ходить которой усложняли задачу, чем если бы она просто действительно повисла на нем, изгрызла себе все губы в тихом приступе слез.
На остывшую кашу и сок Винсент смотрел уже как на спасительный последний пункт задач. Ему не потребовался слюнявчик, салфетки оказалось достаточно, чтобы стереть с подбородка упавшую с ложки каплю. Эдит принимала эту кашу с отстраненным видом, но иногда по какой-то безымянной эмоции, пробегавшей по ее лицу, становилось понятно, что собственная беспомощность ей в тягость.
Перед уходом Винсент протер ей заплывший синтетической кровью глаз ваткой и еще задержался, просто сидя рядом и непонятно зачем.
— Скажи, что ты помнишь меня, — прошептал он и нежно подцепил прядь растрепанных волос. — Скажи, что знаешь меня.
Эдит слишком боялась, чтобы дернуться от него или, наоборот, позволить ему, незнакомому человеку, касаться себя. Она закрыла глаза, претерпевая. Винсент смиренно опустил руку.
Она пыталась себя починить.
Винсент глушил в себе голоса. От голосов, какие только есть в человеке и которые застают его в моменты раздрая, никогда не было пользы, а у Винсента на руках подбитый котенок, не способный обнажить свои коготки; он только и делал, что дрожал, и нуждался в уходе, хотя предпочел бы видеть Винсента так же часто, как свое отражение в зеркале — никогда.
Винсент не мог смотреть на мир ее глазами. Единственное, что он считал обязанным делать — делать хоть что-то.
За пару дней он научился входить в комнату с каменным выражением лица, кормить, отводить в туалет, обтирать мокрым полотенцем, потому что энергозатратный поход в ванную не вынесли бы они оба — и все это на автомате, как долг, на который Винсент не смел сетовать. Он часто не мог заснуть, приходил с чугунной головой в ту комнату, садился в кресло возле кровати и только тогда немного успокаивался просто от того факта, что он здесь, рядом с тщедушным существом, которое и имени его не знало, а еще спало всегда в одном положении, ломанно выкрутив предплечье и никогда не вытягивая ноги.
Антидепрессанты заканчивались. Только раз Винсент вышел за ними в ближайшую аптеку и внезапно понял, что люди вокруг, машины, витрины, звуки — все мимо и сквозь него.
Дома он сел перед Эдит с резиновым мячиком и протянул его ей.
— Сожми.
Та сиротливо вжала голову в плечи, но все же несмело обхватила плохо подвижной ладонью игрушку. Ее кисть сама собой поворачивалась изнанкой кверху, как под невидимой тяжестью, и чтобы проконтролировать за собой хотя бы это, Эдит понадобилось пять долгих минут. Винсент безэмоционально наблюдал за попытками.
— Это в твоей голове. Просто дай пальцам команду. Ты сможешь.
Она смогла только тогда, когда пальцы Винсента показательно легли поверх ее и сжали: безвольные мышцы начали напрягаться, а когда Винсент отпустил, мяч уже лежал в «вазочке» непослушных пальцев, но ненадолго. Вся ее рука мелко затряслась в судороге, и мяч выскользнул под тихий всхлип.
К Винсенту пришло малодушное сравнение, что укреплялось в нем с каждым разом, когда он смотрел на эти сгорбленные плечи, незавершенные паралитические движения, осунувшееся безжизненное лицо и вечно бледные щеки: вся эта фигура была столь же тускла, сколь тускл и невыразителен искусственный запах духов, сворованный у аромата настоящих цветов.
В следующий раз, когда Винсент решил расшевелить ее, то повел на второй этаж, ограниченно сказав, что ей нужно больше двигаться. Им предстоял долгий путь в один лестничный пролет и двадцать четыре ступеньки. Всякий раз, когда Эдит на него облокачивалась или опиралась, Винсент чувствовал исходящее от нее напряжение, поэтому перед «путешествием» наверх, он решил внести некоторые пояснения, которые нужно было с самого начала. Быть может, Винсенту стоило выглядеть при этом более дружелюбно и располагающе, но он просто-напросто устал.
— Мерилин… Я знаю, что тебя зовут Мерилин. — После недолгой паузы он с теплотой улыбнулся, как будто этого было и правда достаточно, чтобы все в один миг стало хорошо. — Послушай, я не представляю, через что ты сейчас проходишь и какой шок переживаешь, но… я здесь, ладно? Ты совсем не знаешь меня и не помнишь — я не виню тебя в этом. Мы были с тобой близки, и ты вовсе не должна меня дичиться.
Не нужно было прибегать к живописным прилагательным, чтобы описать, насколько затравленно глядели на Винсента застекленные недоверием глаза.
Тогда он предпринял еще одну попытку:
— Ты всегда звала меня Тони. Это право все еще за тобой, договорились?
Подставленный вперед кулачок оказался ошибкой. Мерилин все еще шарахалась от него.
Винсент мог бы сказать и рассказать больше, но всякий раз слова вставали поперек горла.
Он не отличался словоохотливостью и с остальными: отказался на какое-то время от работы в университете, на деловые звонки отвечал сначала сухо и безотчетно-отстраненно, потом перестал отвечать вовсе. При разговоре с Тессой выдавил из себя пару заурядных фраз, после которых с той стороны трубки последовал проницательный вопрос, все ли в порядке. Тесса поклялась заехать к нему, «и тогда-то тебе не отвертеться, Винсент», и действительно на следующий день позвонила в дверь… Винсент не открыл. На автоответчике на телефоне после этого записал, что уехал. Пока сестра изощрялась над дверным звонком в течение пятнадцати минут, он сидел на полу, облокотившись спиной о дверь и непонятно зачем считая до ста и в обратную сторону. Лишь бы не думать о том, что единственный человек, которому он мог рассказать все, сейчас уйдет от его порога ни с чем, потому что он хотел банально выплакаться кому-нибудь в жилетку, побыть слабым, но не мог, просто не мог, и он вымотался, иссох и устал. Устал. Устал, Господи. И он хотел бы закрыть глаза и не проснуться.
Но в комнате наверху раздался грохот.
В каких-нибудь медицинских пособиях, психологических руководствах должно как-то называться то чувство, когда фильтр восприятия вдруг затягивается мерклой пленкой, заставляя задыхаться в бессмысленном бдении. Но даже задыхаясь, Винсент не мог заставить себя выйти на улицу. Единственный раз, когда прямой луч солнца попал на него, случился, когда он, не подумав, открыл дверь кому-то уверенно звонящему.
На двух женщинах и одном стоящем поодаль мужчине, были надеты знакомые представительские рубашки со строгой надписью SynthBeing.
— Добрый день, мистер Эйнем, — начала одна из них голосом, которым обычно оперируют промоутеры, думая, что выглядят искренне дружелюбно. — Мы представляем компанию SynthBeing. Наши датчики зарегистрировали, что ваш синтетик пребывает в состоянии неисправности более семи дней. Мы уполномочены предложить вам…
— Я сам разберусь со своим синтетиком. Я за него платил.
— Но в регламенте пользования… — начала было та, почти не растерявшись, но дверь перед их лицами уже закрывалась.
Винсент сделал вид, что не заметил сидящего в кустах через дорогу человека, меняющего бленду на своем объективе.
Винсент вспоминал об Эдит — не о той, у которой валилось все из рук и ступни косолапо выворачивались почти при каждом шаге — урывками, но их уже было достаточно, чтобы вспороть его грудь. В их комнате хранилось множество эдитовых вещей. Винсент часто прижимал к себе плюшевого зайца, которого Люси подарила Эдит «как будто на день рождения», потому что все пришли к выводу, что дня рождения у нее как такового и нет, и Люси не захотела с этим мириться, заявив, что отныне праздник должен состояться каждый год в этот день строго по расписанию.
Красная легкая кофточка, которую Эдит надевала для дурацких портретов Генри, обжила спинку кровати. Винсент опять не спал. Он вдыхал запах так и не постиранной кофты и по привычке не смыкал глаз.
«Знаешь, что отличает реальность от сна? В осознанном сне ты можешь исполнить любое свое желание по щелчку пальца. Если захотел полететь — ты полетел. В жизни придется перейти через дорогу, чтобы просто сходить за молоком. Просто представь, что могли бы делать люди, если бы само явление многомерности пошатнулось хотя бы немного. Ну как, вдохновляет?» Винсент рассмеялся в подушку, вспомнив, что эту свою метафизическую теорию Эдит изложила ему, чтобы помочь вернуть вдохновение, при этом из профессорских атрибутов на ней были только очки, ни чуть не проигрывающие на общем фоне одежды законченной хиппи.
Винсент слабо осознал, что собственные губы растягиваются уже не от смеха. Удивительно, как быстро его светоч превратился в скупой образ, преследующий его сквозь замутненные глаза воспоминаний, хотя Винсент клялся себе, что это лицо всегда будет перед ним в самых ярких и четких красках.
Винсент зажал уши руками. Его разрывало от собственного внутреннего голоса — то долго сдерживаемое и подавляемое им скреблось изнутри, и даже при всем желании умирать долго и мучительно, он не имел права сходить с ума, потому что сумасшествие было бы слишком сладко теперь.
Правда одна. Правда в том, что Эдит пыталась себя починить. Потому что «если чувствовать — значит знать тебя таким, то я не хочу чувствовать»? Или потому что посчитала себя выбраковкой? Или, может, потому что таков был мимолетный каприз, подавивший голос разума, разума всегда настолько чистого и незамутненного, но внезапно оказавшегося таким слабым перед… Перед чем? Что вело ее с тех пор, как она сбежала, о чем она думала, что увидела, к чему пришла — пустота. Ничего нет. Уже нет.
Утро давно начало бить сквозь окна, и для Винсента его свет был пламенем ада, но он отчего-то не горел.
Думала ли Эдит о нем, когда пыталась «починить» себя? Проклинала ли его или себя, когда ее выворачивало наизнанку на полу и боль вспарывала ее, как плохо сшитый холщовый мешок? Звала ли она помощь, пока Винсент спал, успокоенный тем, что Эдит в очередной раз простила, и правда опять подождет до следующего раза? А ведь ей ничего и не нужно было, кроме нее. Никогда и ничего, кроме нее.
Ты когда-нибудь, по-настоящему, любила меня?
Боже, конечно, нет.
Даже если бы Эдит ответила, что да — любила, даже если он сама искренне так считала, то это больше, чем промах, и меньше, чем ошибка. Эдит не принадлежала Винсенту, она принадлежала миру: со своим осуждением к нему, со своей строгостью и претензией, со своими оправданными ненавистью и глубокой любовью, что наравне со здоровым патриотизмом; она принадлежал ему всей собой. И не успела сама понять это прежде, чем ее лишили этой возможности. Ее место никогда не было рядом с Винсентом, ей нужно было больше, больше, чем мера любви одними только объятиями, поцелуями и теплыми вечерами, потому что она сама, целиком и полностью, была этим чувством, и от полноты ее сердца Винсенту не было в этом сердце места. Эдит была рождена взлететь так высоко, как только позволило бы небо, но вот Винсент — и он хранит в ладони пух вперемешку с молодыми перьями. Птенцы не взлетают, если их касается рука человека.
Внизу раздались звуки какого-то бедствия. Это было похоже именно на бедствие, потому что в доме всего два человека, а Винсент был наверху. Новая комната Мерилин — через санузел от него, и один бог знает, почему звуки доносились не там, а множество адских ступенек вниз. Как с сорванной чекой, снова невыспавшийся, со звенящей головой Винсент вышел из своей комнаты, скрипя зубами. В раздраженном порыве несясь по лестнице, он заметил размазанные капли аквамарина.
Возможно, в любое другое время он бы ужаснулся. Возможно, он проявил бы сочувствие и взял бы во внимание то, что люди, у которых все в порядке, не ползут по полу, захлебываясь слезами, и не скребут ногтями беспомощно паркет, потому что, видимо, израсходовали последние силы. Картина вызвала в Винсенте молчаливое ничего. Сначала. Просто подойти, наклониться, подхватить под живот тело, сжавшееся от его прикосновений, как рыба-еж, потянуть на себя, сжимая челюсти от усилия — почти ничего сложного. Тело в его руках встрепенулось, забилось, как измученная пугливая пташка, хотя оно начало подавать признаки сопротивления, едва заслышав приближающиеся шаги.
Винсент не ожидал, что локоть впишется ему прямо в лицо. Мерилин билась в истерике, она снова рыдала, а Винсент был сыт по горло, пьян этими постоянными слезами настолько, что перестал их замечать. Только малодушно мелькнула мысль о том, что полы теперь грязные от бирюзоватых разводов — глаз у Мерилин все-таки кровоточил. Ее сведенные параличом пальцы царапали винсентовы руки, даже прорезалась речь, но Винсент все равно так и не смог ничего понять из задыхающихся воплей, но резали они по ушам так сильно, что Винсент невольно цеплялся взглядом за любую твердую поверхность, о которую с легкостью раскололся бы даже грецкий орех. На мгновение он зажмурился, прогоняя наваждение, и упрямо не разжимал кольца рук, снося все ложащиеся на них удары и царапины. Он потащил ее к лестнице, молясь только о том, чтобы она наконец заткнулась-заткнулась-заткнулась.
Винсент мог бы оставить ее на полу или на лестнице, на полпути к мягкой кровати, от которой Мерилин, судя по непонятной выходке, добровольно отказывалась. Винсент мог бы привести ее в чувство оплеухой, но он терпел, чтобы, дотащив наконец до кровати, швырнуть ее так сильно, чтобы зубы клацнули друг о друга, а из глаз высеклись искры. Столько страха отразилось на этом жалком лице, что попытка швырнуть показалась просто самой малой частью того, что действительно хотелось сделать.
По испачканной щеке из широко распахнутых глаз потекла еще одна струйка.
— Почему. Ты. Вечно. Ноешь? — Винсент взял ее за плечи и встряхнул, рыча прямо в лицо. — Почему бы тебе просто не заткнуться, а? Просто заткнись. Заткнись.
Мерилин и правда замолчала. Ее стеклянные оленьи глаза блестели от невыплаканных слез.
Винсент словно самого вдруг ударили. В следующий раз, когда он моргнул, все эмоции, испытываемые им пару секунд назад, спали с него, как шелуха. Он осознал, что Мерилин бледна до невозможности, и его, Винсента, пальцы, почти выворачивают слабые кривые плечи, и все это бред, и он не мог, не мог в самом деле…
— Что же это, — пробормотал Винсент ошалело. — Что же это я… Прости. Прости меня. Прости-прости.
Похожий на карканье вороны собственный голос до сих пор стоял в перепонках. Мерилин трясло.
— Я все исправлю. Клянусь, прости, прости. Я исправлю, — он клялся, не зная, в чем и кому. Его самого пронял жуткий тремор, и только чудом ему удалось без происшествий положить Мерилин на бок и накрыть одеялом.
Наверное, он рад был бы предстать перед каким угодно судом, стать объектом порицания, но ложь, которая привела его в это самое время, в это самое место, в этот самый момент — слишком маленькое основание для какого бы то ни было позорного столба. Уважаемые господа присяжные, обязательно сказал бы он, представ перед судом, я не ведаю, что делаю, и пускай моя рука на Библии не смутит вас и не покажется святотатством; кажется, теперь я понял, когда безбожник обретает — не веру, нет — желание быть распяленным собственными грехами перед лицом более значимым, чем все люди и ты сам.
Винсент запоздало понял, что снискал себе наказание, или оно снискало его — он любил мертвеца больше всех живых, и одним только этим наказан до конца своих дней. Он не видел Эдит в той, кто представала перед ним всякий раз, когда он входил в комнату. Нельзя лишний раз коснуться, нельзя проронить неосторожного слова. И теперь, так глупо сорвавшись, он еще больше желал дать понять, что такого больше никогда не повторится, но лишь бессильно сжимал кулаки, стоя над разворошенной кроватью. Чуть позже, все-таки осмелившись хотя бы протереть Мерилин кровоточащий глаз, перед уходом Винсент немного подумал и нажал на прикроватном магнитофончике кнопку. Киты заревели с того места, на каком были остановлены долгое-долгое время назад.
Винсент обернулся. Мерилин перестала дрожать, ее глаза смотрели по-прежнему затравленно, но ясно, будто по одному только щелчку что-то изменилось. Она слушала звуки, и сама была удивлена услышать именно их.
«Уверяю вас… — снова начинал Итан у Винсента в голове, но теперь он сам мог продолжить, смотря на разглаживающееся в покое бледное лицо. — Без приличного куска памяти и знающий себя под другим именем, но это тот же самый человек». Просто ей страшно. А страх — самое древнее и сильное в мире чувство.