Глава одиннадцатая

«Попробуй просто не думать. Расслабься, закрой глаза. Или не закрывай глаза — созерцай что-нибудь прекрасное. Все легко и очень… Ты меня вообще слушаешь?»
Кажется, тогда Винсент ответил, что как раз созерцает прекрасное — его взгляд был устремлен точно на Эдит и одновременно словно мимо нее. Уж очень забавными были проглядывающие подвижные морщинки на лбу, когда она принималась о чем-нибудь активно рассуждать.
«Если я и вправду способна привести тебя к размыканию сознания, то тогда тебе не понадобилось бы идти на ту выставку авангардистских полотен, но попытка хорошая. Так вот о чем это… А. Не зацикливайся на проблеме, опусти ее. И я не гипнотизирую тебя, а призываю пустить на самотек».
Винсент сказал, что не хочет быть неразумным дурнем, у которого не хватает ответственности, чтобы держать ситуацию под контролем. Есть проблема, есть решение, а между ними всегда должен стоять мостик здравого смысла. На это Эдит только фыркнула, а потом все же перекатилась на винсентову часть кровати, устраивая голову на его животе. Она смотрела в потолок.
«Какая польза в топорной привычной логике, если она не приводит ни к чему удовлетворительному?»
Резиновый мячик скрипнул в сжимающейся руке. Вынырнув из мыслей, Винсент поджал губы в поощрительной улыбке, и дал Мерилин мячик немного пожестче. Прежде чем сжать, та внимательно изучила его, перекатила из ладони в ладонь, с интересом царапнула ногтем зеленую резину, оставив на ней продолговатый белесый след. Сил не стало больше. Стало больше упорства.
Их разговор днями ранее подразумевал длинный монолог со стороны Винсента и непонимающее невнятное заикание на особо немыслимых моментах — с другой, потому что нельзя ожидать ничего другого от той, чьи знания о самой себе составляют удручающее ничто. Винсент не выбирал слова помягче, потому что медицинская терминология требовала точности, и поначалу Мерилин цепенела, очевидно, прислушиваясь к себе и пытаясь больше осознать, чем почувствовать прикипевший к ней изнутри сплав, барахлящую систему и аквамариновую кровь. Она наконец нашла ей объяснение и теперь знала, что если ее глаз опять заплывет, то это лишь небольшой дефект. Так это назвал Винсент.
Щадяще, но близко к правде. Можно было назвать достижением, что за все время беседы они взглянули друг на друга пару раз. Тем не менее Винсент не мог избавиться от мысли, что каждый раз, когда он приходил в комнату, на него смотрели так, словно ждали обязательной выволочки, и эти краеугольные плечи еще больше вострились от напряжения, когда одеяло кожи натягивало узлы мышц. Винсент был рад, что это все еще мышцы, а не то, что теоретически и гипотетически могло бы от них остаться, как это обыкновенно бывает с людьми слабыми и больными.
Во время беседы ему хватило ума приправить маленький утешительный пассаж словом «уникальная» — от отчаяния скорее, чем по правде. Всего-навсего он имел в виду, что возможность существования Мерилин с точки зрения науки действительно маловероятна, но все же вероятна и что ей повезло выжить, но волей недостатка общения с другими людьми (именно с Мерилин, если не кривить душой) молчаливо продуманные Винсентом фразы, проходя через фильтр его социальной неловкости, оказывались на выходе полной чушью. После этого совиные глаза напротив еще сильнее округлились, и Винсент понял две вещи: первое — он сморозил неуместную глупость, второе — отныне лучше вообще закрыть свой рот и открывать его только по делу, только сухие факты, вопросы о состоянии самочувствия и все то, что не будет выглядеть нелепо для них как для людей, чуждых друг другу. Для Винсента, конечно, это было не так, но из самых разумных решений за последнее время было решение опустить подробности их жизни «до». О том, как первая адресованная ему улыбка выжглась под его веками, о том, как заронился в его душу взгляд, сияющий сверхновыми во время пространных разговоров, о том, как самое долгое и невыносимое в его жизни томление вдруг обернулось счастьем. О том, что теперь просыпается по ночам в холодном поту, стискивая зубы и обещая Богу, что поступит иначе, исправит все ошибки, если тот будет милосерден и отмотает время хотя бы за минуту до, пожалуйста, лишь минуту…
Очень часто он прикусывал себе язык до сукровицы, когда «Эдит» рвалось наружу вместо «Мерилин». В последний раз он назвал ее Мерилин, когда спросил, что последнее она помнит, а за этим вопросом немо проскальзывали еще, читаемые только по глазам и выражению лица: как это произошло? почему? Мерилин потеребила выбившиеся из пледа ниточки, и тишину разрезало на удивление почти без заиканий произнесенное: «я падала».
Должно быть, именно поэтому падения на ровном месте во время разминочной прогулки по дому ее не сильно пугали, и она снова вставала, стараясь как можно меньше цепляться за Винсента или за стены. Ее рука в руке Винсента — удручающее стечение обстоятельств; просто Мерилин, как какому неоперившемуся птенцу, требовалась любая помощь. Когда белые стебельные пальцы искали в нем опору, Винсент вспоминал сотни случаев, когда эти пальцы не были с ним так холодны. Но цепкость в них никуда не исчезла, только стала выглядеть чуть иначе: немного парализованные и без возможности выпрямиться до конца, они хватались за предметы с неосознанной неуклюжей силой, и эта неуклюжесть вдруг навевала на Винсента еще одно воспоминание — когда они с Эдит уселись смотреть «Эдвард руки-ножницы». Винсент не мог сравнивать Мерилин с экранным горе-чудовищем, но ее разлад с собственными конечностями почему-то не вызывал других ассоциаций. Впрочем, ассоциации — это все, что у него осталось и все, что ему осталось. Его Эдит была теплой весной с бесконечной порой цветения, запах ее волос отдавал ароматом усеянной луговыми цветами земли, напоенной дождем (почти единственное, что осталось неизменным и вдыхаемое Винсентом невольно и украдкой, когда приходилось быть близко), она всегда была умиротворена так, словно вместо мыслей у нее легкокрылые бабочки.
Ее нынешняя ипостась увядала растленной розой, и это зрелище, вопреки устоявшемуся представлению о розах, едва ли было красивым, даже несмотря на то, что румянец иногда приливал к щекам, а губы влажно блестели. И вот это чудовище, осунувшееся и часто задушенно всхлипывающее, но при этом не растерявшее эдитову способность смотреть так, как другие люди побоялись бы смотреть друг на друга, вызывало в Винсенте самые противоречивые чувства. Он пытался приручить недоверчивого гадкого утенка и ни разу не думал о том, что когда-нибудь тот снова станет лебедем — маловероятно и даже совсем не нужно. Теперь все было так, как было, и Винсент даже при желании не смог бы отвернуться, не смог бы избегать, ведь это как с некрасивыми или больными детьми — у них есть изъян, но от этого они не перестают быть детьми, чистыми душой уязвимыми существами.
Винсент насчитал два раза, когда он испытал еще какие-то эмоции и чувства, кроме усталости, жалости и растерянности. В первый раз они с Мерилин отправились в санузел для полноценного принятия ванной — обтирание мокрыми полотенцами в любом случае не давало нужной чистоты тела. Винсент включил воду и потянулся было, чтобы привычно помочь снять Мерилин футболку, но был остановлен отрицательным движением головы.
— Сама, — коротко выдавила Мерилин, и вся ее поза и уверенный взгляд действительно выражали решительность, и под «сама» подразумевалось все. Вообще все.
Именно в этот момент Винсент заметил, что та правда делала успехи в самостоятельных физических движениях. Изменения были почти незаметны, но они были, и если это не чудо, тогда полный надежды сон.
Винсент вышел из ванной, прикрыл дверь и еще долго стоял под ней, вслушиваясь в малейший шорох и параноидально думая, что, возможно, зря оставил ее одну. Но вот раздался спокойный всплеск воды и тонкий скрип проворачиваемого крана. Тот час Винсент провел в навязчивом беспокойстве.
Во второй раз, когда он испытал нечто похожее на облегчение, случился после того, как он начал тяготиться мыслью, что вот эти четыре стены — единственное, что Мерилин видит изо дня в день, очень стараясь не сойти с ума.
— Ты хочешь чего-нибудь? — спросил Винсент вечером.
Ожидаемо Мерилин практически не шла на контакт, ошибочно принимая услужливость за нечто унизительное — или что она могла себе надумать — и промолчала, мотнув головой.
Облегчение пришло тогда, когда Винсент придумал. На следующий день он приволок ему котенка.
Серошерстный дрожащий клубок, не так давно отлученный от матери, помещался в двух ладонях. На вид он был хиленьким, но молодыми острыми ноготками уже оставил на руке Винсента пару царапин от испугу, когда медработница приюта передавала его ему.
И вот сейчас Мерилин была очень похожа на этого котенка: глаза округлились, а если бы у нее еще были характерные ушки, они непременно бы поджались. Замерев, она смотрела на комочек в руках Винсента, и темные лужицы ее зрачков неверяще блестели. Мерилин принимала котенка осторожно, с щенячьим, но меланхоличным восторгом, тянулась к нему непослушными корявыми пальцами и наконец поднесла к себе близко-близко, не дыша. На ее коленях котенок завозился, неуклюже проваливаясь в ямку между неплотно сведенных ног. Винсент готов был поклясться, что видел на губах Мерилин мимолетную тень улыбки.
— Его зовут Тоби, но ты можешь дать ему другое имя.
Мерилин только кивнула, даже не посмотрев на него.
Чуть позже Винсент принес миску, на всякий случай бутылочку с соской для молока, само молоко и лоток, а на деле же принес лишнюю головную боль в дом, потому что он единственный физически дееспособный человек и это ему придется носиться с тряпками, убирать лужи, которые обязательно первое время будут мимо лотка, и заботиться о том, чтобы миска для воды всегда была наполнена.
Однако ничего из этого не было. Они оба, — котенок и Мерилин — эти беспомощные создания, умудрились не только не устраивать хаос, но и создать идиллические мир и покой. Никакой расплесканной воды на полу, никакого корма за пределами миски, никаких подранных обоев; только синхронное сопение по ночам и еле слышное мурлыканье и шелест книжных страниц днем. «Саламбо» Мерилин перечитывала уже в энный раз за жизнь, сама того не подозревая. Винсент иногда приходил в комнату среди ночи и садился в кресло возле кровати. Оставленная на тумбочке книга изредка оказывалась в его руках для того, чтобы он с тяжелым сердцем и измученной улыбкой подмечал, дошла ли Мерилин до своего любимого момента (эдитового момента). Из-за постоянно заплывающего глаза чтение продвигалось не так быстро.
Сердце у Винсента и правда было тяжелое, покрытое пластами едкой накипи и бьющееся глухо и безразлично-ровно, но не оттого, что Винсенту все вокруг безразлично, а оттого, что как раз таки наоборот, но он был беспомощен.
Днем он зашел в комнату, чтобы взять из шкафа один комплект чистого постельного белья для своей кровати. Как так случилось то, что произошло потом, он не понял, но возню позади себя он услышал почти сразу, только отчего-то сделать ничего не мог. То, что Мерилин кое-как научилась самостоятельно вставать с постели, было не ново. Ново было то, что целью ее короткого маршрута являлся Винсент, который замер со стопкой белья в руках, не зная, как ему реагировать на то, что косые прихрамывающие ноги ковыляли по полу с решительной маниакальностью заблудившегося в пустыне человека, увидевшего мираж пресной воды. На мгновение Винсент искренне испугался, а потом он внезапно сделался слабым, в нем оборвалось что-то, пригвоздило что-то к месту, как ударом грома, вместе с настырно и неуклюже обвившими его шею руками. Это было слишком внезапно, чтобы моментально ответить хоть чем-то, и слишком по-доверчивому открыто, чтобы не положить хотя бы руку на остро торчащие лопатки. Это как обнимать мраморную статую, потому что Мерилин была худа до костей, а еще все равно напряжена, но она хотела что-то донести до Винсента, и это, видимо, стоило того, чтобы преодолеть пару шагов и саму себя.
Впервые за долгое время Винсент сжимал в осторожных тисках это тело и не дышал. Растрепанные волосы все так же пахли влажным лугом. Винсент, пускай и ненадолго, почувствовал себя целым — склеенным, как стесанные оземь осколки безнадежно разбитой вазы, но целым.
Как оказалось, Мерилин благодарила его, потому что она отстранилась, посмотрела в сторону котенка и сказала:
— Сайм-мон.
В следующий раз Мерилин позволила себе нечто большее, чем объятие. Она осталась на первом этаже возле разведенного камина на целый вечер. Пушистый друг топтался по ее коленкам, пока не нашел удобное положение и не лег, громко заурчав; рядом покоилась книга с загнутым уголком вместо закладки на последних страницах (Винсент всегда ворчал, когда Эдит загибала страницы подобным образом), но она ей так и не понадобилась. Она сползла на пол, поближе к огню, и куталась в плед так, словно за окнами не сентябрь, а арктические зимы. Винсент сидел у другого угла камина и тихонько наблюдал в какой-то особой отстраненной задумчивости. Он смотрел на сползший с одного плеча плед, на позвонки, переходящие в изгиб шеи, на непокорную прядь волос, в которую с некоторых пор закралась седина, и понял, что уже привык видеть ее такой и что привык неосознанно стремиться к прикосновениям уже не к идеальному телу, а словно к стесанному каркасу незавершенной скульптуры, не к розовеющей теплой коже, а к холодному обжигающему велюру. Кроме котенка, Мерилин не подпускала к себе близко даже какую-нибудь малознакомую вещицу, а Винсенту всего-то было нужно хоть иногда дать понять тактильно, что все хорошо, что он не оставит ее. Просто выражать свое беспокойство как раньше — по-родному, по-близкому. Однако невозможность делать так он стоически отнес к одному из условий персональной аскезы.
Ресницы Мерилин трепетали от ленивых подрагиваний век; им обоим хотелось спать, но невесомое облако, сотканное из обыкновенного — наконец-то — спокойствия и безмятежности, сосредоточилось в пределах гостиной и теплилось над ними двумя так хорошо, что не отпускало.
Мерилин обняла его, Мерилин провела в его компании вечер. Винсент спрашивал себя, что будет в следующий раз и чем он заслужил даже такую малость. Это нормально, принял как факт он, — хотеть быть для него лучше, как когда-то он хотел быть лучше для Эдит.
— Попробуй сама, — посоветовал Винсент, когда они сидели за ужином на кухне. — Кажется, в последнее время ты делаешь успехи.
Мерилин неуверенно покосилась на ложку, лежащую возле тарелки с пловом.
— Ты сможешь, — вновь подбодрил ее Винсент.
Дело было не в том, что Винсента якобы утомляло кормление с ложки и что во время этого часто приходилось избегать встречи взглядами (любую помощь Мерилин принимала скрепя сердце). Винсенту просто необходимо было видеть, что они оба пытаются. Видеть, в конце концов, как вера робкими всполохами загорается в глазах.
Наконец она пошевелила пальцами и сомкнула их вокруг ложки. Немного подумала. Винсент уже хотел было предложить ей вилку — та полегче, — но это было бы поблажкой, какую сама Мерилин не допустила бы. Больше проблем было в координации ее движений, однако эту ложку она стиснула сильнее и попала точно в тарелку, зачерпнув горсть. Доедала она тоже сама.
Потом Винсенту пришлось убирать со стола крошки риса, но это такой сущий пустяк. Чай не допил никто из них — Винсент просто не хотел, Мерилин, очевидно, тоже; только капелька повисла на кончике пластмассовой трубочки, оставленная ее повлажневшими губами. С какой-то непередаваемой тоской она смотрела в сторону окна, а после, долго и отстраненно мусоля во рту скромный кусочек печенья, буквально предала очи долу, прослеживая под входной дверью лучи яркого света.
Сентябрьские закаты были скудны, но они хотя бы еще были.
— Мы можем посмотреть, если хочешь, — осторожно предложил Винсент, плохо справляясь с нежностью в голосе и чувствуя знакомый болезненный трепет, как будто в груди через ту самую накипь пробивалось что-то давно позабытое.
Если бы Мерилин могла нормально ходить, на ее месте бы остался только порыв встревоженного воздуха, но нет: она терпеливо перебирала ногами, держась за Винсента, но в ней проснулось столько рвения, сопровождающего каждый шаг, что Винсент подумал — чем черт не шутит — о чудодейственной силе стремления и веры. Потому что Эдит всегда верила.
Они опустились на лестницу, потом Винсент запоздало вспомнил о пледе, вынес его из дома и укутал Мерилин поплотнее, на совесть. За все время та ни разу не прихворнула и это было на самом деле хорошо.
Густота небесного полотна с каждым днем чахла: уже не было заметно резких контрастирующих переходов с оранжевого на красный или глубокого плавного перелива их же полутонов.
Они вдвоем сидели и смотрели в лицо заката, и это все равно было прекрасно. Винсенту впервые хотелось плакать от необъяснимого спокойствия, и изредка он смотрел на Мерилин, считывал каждую эмоцию и угадывал в них что-то до боли знакомое, эдитово — когда душа сияет на лице. У Мерилин она сияла в этот момент ярче обычного и так же искренне, как доводилось видеть Винсенту очень давно.
Иногда бывает, что смотришь на человека и понимаешь, что человек ни о чем. Как ни старайся посмотреть с другой стороны, как ни старайся облачить его пустоту в благородное смирение — все равно будешь видеть одно и то же. Ни о чем. Эдит же была обо всем: о живом, о проникновенном; о радостном неприхотливом понимании жизни, о грустных улыбках, о кротком поджимании губ, о теплом магнетизме, о страстной жажде к эмоциям, лишь бы только чувствовать, о вселюбви, о вечном. Она была такой, и она все еще есть, какие бы лишения ни испытало ее тело. Мерилин такая же Эдит, как и Эдит — Мерилин. И вот в этом было упущение Винсента, ошибка непримирения, вопль разума, тонущего и захлебывающегося желчью непринятия. Конечно, все было уже иначе, но если это один и тот же человек, то совершенно нет разницы — пачкать пальцы в следах его страсти или в его слезах. Это как «и в радости, и в печали», только более житейски приземленное, приближенное к действительности.
Винсент любил ту, кто была повенчана с горем, поцелована безотрадным произволом так крепко, как сам Винсент никогда не целовал ее. И услышать бы хоть одно роптание, хоть один сетующий возглас!.. Но нет — Эдит не об этом. Совсем не об этом.
Было так тихо вокруг. Город клонило в общую дремоту. Мерилин тоже выглядела немного сонной. Так же сонно она улыбнулась: слабо, но тепло, чему-то своему.
Мерилин обняла Винсента, Мерилин провела в его компании вечер, Мерилин улыбнулась. Не Винсенту, конечно, но хотя бы не стесняясь его или просто забывшись. Так улыбаются сироты, впервые получившие подарок, который долго хотели, а потом опять возвращающиеся в обыкновенную реальность, ведь она так и не изменилась.
Они посидели еще немного, пока небо не потемнело, а потом слишком раздражающим и подозрительным Винсенту показался один и тот же человек со своей «мыльницей», снующий возле дома напротив уже какой день, и от греха подальше увел Мерилин в дом.
Винсент позволял ей все те скудные энергозатратные развлечения, на которые та была способна: чтение, сюсюканье с котенком, лишнее хождение по дому, долгое сидение возле камина, и неважно, разожжен он или нет. Винсент позволял, но еще важнее было то, что Мерилин себе это позволяла. Пускай Винсент не спал по ночам из-за воспаленных мыслей, пускай глотал всякую фармацевтическую дрянь и все чаще слышал шум в ушах, но ему хотя бы немного становилось легче от мысли, что один из них, быть может, чуточку сильнее. Может быть. Хоть немного. Он надеялся. Чертова психосоматика тащила его ко дну, в то время как к Мерилин была благосклонна — ее состояние оставалось стабильным, в стадии застывшего регресса, — и Винсент засыпал, блаженно убаюканный этой мыслью, с мимолетной горечью замечая, насколько невообразимо кардинально поменялись причины для крошечных радостей. Но это даже и радостью не было. Сухое удовлетворительное знание, взламывающее межреберье.
В одну из таких относительно спокойных минут он наконец включил забытый телефон, до отвала забитый сообщениями на автоответчике. Большинство из них были от Тессы:
«Я не знаю, был ли ты дома или нет, когда я приходила, но просто запомни, что это было совсем не круто. Я ждала тебя. Перезвони, как сможешь».
«Винсент, что происходит? Ты выключил телефон, ты не отпираешь двери. Тебя нет в твоем любимом месте. Перестань быть таким говнюком и позвони мне. Я волнуюсь».
«Винсент, я чувствую, что что-то не так. И что бы там ни было, я очень жду хотя бы твоего сообщения. Надеюсь, Эдит не даст тебе сильно зачахнуть».
«Ты вообще на этой планете? Ты хоть слышал, что твоего синт…»
Дальше Винсент слушать не стал. Для него вообще было подвигом просто включить мобильный. Посмотреть в сторону своих рукописей он тоже отнес к подвигу. Только посмотреть. На уголке вставленного в печатную машинку листа повесилась муха на ниточке паутины, и если бы это было всего лишь метафорой, Винсент, возможно, как раньше, будучи подростком, записал бы ее в творческий блокнот, как олицетворение каких-нибудь проблем. Ассоциации, которыми он когда-то баловался в блокнотах, чтобы развивать креативное мышление, вышли за пределы страниц и теперь с банальной серостью, над которой он беззаботным ребенком смеялся, увили весь его дом и все его сознание грузной паутиной уже во всех смыслах.
Он ничего не мог дать своему тексту, хотя любой текст всегда давал ему шанс заговорить более откровенно, когда не мог или не хотел говорить с кем-то другим. Теперь все прозаически запечатленные когда-то переживания казались вдруг такими бессмысленными. Гул в его голове нарастал, как глубокий эмбиент, и так или иначе все, что выйдет на бумагу, будет напоминать бормотание сходящей с ума души. Он просто устал.
Иногда они с Мерилин отдыхали. В их случае это означало чаще всего молчаливое созерцание чего-нибудь отвлеченного, реже — взаимодействие, заключающееся в минимуме прямого контакта. Иной раз Мерилин случайно оставляла на его коже отпечаток тихого, как будто вороватого дыхания, или вкладывала свою ладонь в его ладонь и держалась осторожно, пока не убеждалась, что смогла встать с кровати или почувствовать пол за бортиком высокой ванной.
Пожалуй, тот факт, что Винсент не мог просто касаться ее в самом обыкновенном смысле слова, делал его действительно несчастным. Да, он слепо следовал своей аскезе, но многое отдал бы только за то, чтобы его тягу не поняли как-нибудь превратно, чтобы его объятия, которые он непременно дарил бы, не воспринялись Мерилин, как приневоленная пытка, чтобы поцелуй в висок не показался бы ей неуместным пошлым поползновением в ее слабую, беззащитную сторону. Вместо этого, какими бы чистыми ни были намерения Винсента, он научился целовать скользящим взглядом: немного сухую кожу щек, беспокойные жилки висков и венки прикрытых век, подрагивающие пальцы и скрещенные линии на ладонях, неоправданно сулящие счастливую жизнь. Возможно, придет день, и он сможет доверительно и доверчиво расточать эти невинные ласки, но это будет уже какой-то другой мир. Точно не этот.
Каждое утро он заходил в комнату и видел робко выпрастывающиеся из-под одеяла руки, готовые ухватиться за опору и держаться до тех пор, пока традиционный «ритуал» прогулки по дому не даст плоды самостоятельного передвижения. Они спускались вниз; и Мерилин, непременно посадив на плечо Саймона, уже готовилась к другому, кухонному обряду, наверняка ощущая предварительную кислинку на языке от приближающейся дегустации лимонного напитка. Однажды, в один из вечеров, Винсент думал, как скоро Мерилин поймет, что подсознательно хочет выжать лимон в стакан воды, находившийся на столе, и не прошло и пяти минут, как Мерилин уже ощущала во рту приятную кислинку, а Винсент — только горечь, хотя ему вовсе и не нужно было пробовать что-то, чтобы ощутить ее.
В одну из ночей его бессонница достигла своего лихорадочного пика, и Винсент заснул днем, безответственно проспав чуть ли не до самого ужина. Его должен был напугать тот факт, что Мерилин нет в своей постели и комнате вообще. Он услышал шум раньше, чем успел бы хотя бы окликнуть ее по имени. Настоящий гвалт за входной дверью был таким же потрясением, как и то, что Мерилин находилась в его эпицентре. Мерилин была растеряна, безуспешно прижимаясь к двери спиной, и поэтому Винсент не сразу смог выйти и увидеть все воочию. Он никогда не видел репортеров на своей маленькой узкой улочке, толпящихся и толкающих друг друга своими протянутыми диктофонами, фотоаппаратами и микрофонами.
Это были всего лишь журналисты, успокаивал себя он. Мерилин слабо поднимала руки, чтобы защититься — то ли от напора, то ли он ярких вспышек — и отворачивала бледнеющее лицо, испуская из стесненной испугом груди если не дух, то точно малопонятные звуки. Ее вес, когда Винсент под общий шум сыплющихся в его сторону вопросов пытался поспешно затащить ее в дом, казался в несколько раз неподъемнее, чем когда-либо. Закат за закрывающейся дверью медленно угасал.
Яркий колорит щек и губ Мерилин, какой можно было изредка у нее замечать, разгладился в белое полотно. Винсент еле дотащил ее до кухни и в бессилии как можно осторожнее сгрузил на пол, не отыскав в себе мо;чи сделать последний рывок и усадить на стул. Вдруг Мерилин встрепенулась, словно хотела что-то сказать; глаза сделались умоляюще-большими. Искривившиеся губы пытались выговорить «См… о-н. Сай-ймн…», и по костлявым рукам, все еще тянущимся то прикрыть себя, то указать в сторону двери, Винсент понял и затем сто раз пожалел, что подарил ей это чертово животное. Он быстро вышел за дверь, подобрал с лестницы котенка и всучил его Мерилин. Каждое действие происходило в каком-то сумрачном помутнении. Они молчали, каждый думая о своем: плечи Мерилин все еще дрожали, несколько раз котенок выпадал из ее непослушных рук; Винсент стоял, опершись о стол.
— Я говорил тебе не выходить без моего сопровождения.
Мерилин подняла на него виноватый, полный раскаяния и шока взгляд.
— Я говорил тебе оставаться в своей постели.
Котенок слабо мяукнул, снова приземлившись лапками на пол — на этот раз окончательно. Покрывшиеся мурашками руки, как облаком, объяло былое неповиновение.
Со своей стороны Винсент нашел деспотичным корить кого бы то ни было за случившееся. Мерилин сидела ни жива, ни мертва, и этот факт по устоявшейся привычке, по автоматическому состоянию души и разума гудел призывающей сиреной «остановись».
Вести ее наверх было труднее, чем когда-либо. Тело Мерилин словно находилось в такой же застопоренной растерянности, как она сама. Винсент помог ей устроится на кровати, принес Саймона, но котенок, кажется, перестал ее занимать — только бесцельно топтал коготками одеяло перед ее лицом, создавая цепко-рвущие звуки.
— Все хорошо, Мерилин. — Винсент тронул ее за плечо. — Ничего страшного не случилось.
В один момент он осознал, что жуткая неестественная улыбка прилипла к его губам. Он стер ее и, уходя, неплотно притворил за собой дверь. Он шел к своему телефону, немея, цепенея и ощущая, что еще чуть-чуть — и станет глохнуть от шума взволновавшейся крови в ушах.
В бессознании повторяя «ничего страшного не случилось», как какую-то молитву умалишенного, он включил недослушанные сообщения на автоответчике.
17.07.
«Винсент, я чувствую, что что-то не так. И что бы там ни было, я очень жду хотя бы твоего сообщения. Надеюсь, Эдит не даст тебе сильно зачахнуть».
19.07.
«Ты вообще на этой планете? Ты хоть слышал, что твоего синтетика разыскивает полиция? На записях точно ее лицо, но… Винсент, Бога ради, скажи мне, почему она ведет себя так? Если это розыгрыш, то он становится менее смешным с каждой секундой».
19.07.
«Включи телевизор и дай мне обратную связь, пока я не пришла и не выбила твою дверь к чертям».
22.07.
«Ее назвали нарушителем спокойствия, представляешь? Многие просто посчитали ее местной дурочкой. Все слова, которые она говорила, все, что она делала… Господи. Я ничего не могу понять. Помоги мне понять. Но это не самое ужасное. Ужасно то, что ты додумался взять Эдит на прием. Я видела фотографии и все еще не могу поверить… Почему она везде такая настоящая?..»
Винсент не мог отпустить какую-то блеклую мысль. Сознание цеплялось за ее слабый туманный призрак, пока она не сформировалась в четкое намерение.
Он включил компьютер и открыл первый попавшийся новостной портал округа.
— Эй, что это с ней?
— Не знаю… Сумасшедшая какая-то. Из дурки, видать, сбежала.
— Для дурки костюмчик уж больно дороговат. У-у, у кого-то вечеринка явно задалась, она под чем-то, это же видно. Чего хочет-то?..
— Выяснить что-то пытается, не знаю. К чужим синтетикам пристает. О, смотри-смотри-смотри…
Изображение камеры затряслось. Обзор стал ближе и расплывчатее, но этого, как и сорока секунд записи, хватило, чтобы в глотку вонзилась острая необходимость больше никогда не дышать.
Это была Эдит. Она металась из стороны в сторону, от прохожих к прохожим, кого-то даже схватила за руку, и в этих действиях, выражении лица и всклокоченном виде была агрессия и звенящее «помогите». Тот самый безвинный мятеж, смотря на который Винсент мог только противостоять очередной запоздалой слезе.
Дрожащими пальцами он нажал на кнопку телефона.
23.07.
«Я очень надеюсь, что ты читаешь газеты, потому что ты обязан опровергнуть все то, что о тебе пишут. Мать твою, Винсент… Поговори со мной. Скажи мне все что угодно, и я поверю. Мне важно просто услышать тебя. Хоть одно слово. Не будь таким эгоистом».
24.07.
«Это ведь она, да? Это была правда Эдит? Ты мог сказать мне. Ты знаешь, что никогда не был один. Понятия не имею, как это получилось и что вообще происходит, но я хочу знать, что ты в порядке. Оставь хотя бы голосовое сообщение. И пожалуйста… будь осторожен на улице. Многие следят за вами и ищут повод раздуть еще большую сенсацию. Сенбер и его мартышки уже готовят к публикации очередной праздный бред. У них есть фотографии с приема. У Эдит синтетическая кровь».
11.08.
«Привет, Винсент. Люси спрашивает, почему ты больше не приезжаешь к нам. Просит меня оставить ее с Льюисом у тебя на выходных. А я даже не представляю, что отвечать ей. Знаешь, когда они приезжали от тебя, то без умолку твердили, какой „дядя Винсент классный“ и что Эдит стала их лучшим другом… Мне стоило догадаться. Что все это по-настоящему. Что они не выдумали синтетика, который постоянно заваливает их сладостями и лучше всех читает сказки. Они скучают. Я тоже скучаю, Винсент. Я чувствую, что что-то не так. Ты не должен быть один, что бы там ни было».
29.08.
«Так много времени прошло… Я знаю, ты слушаешь эти сообщения. Просто знай, что я всегда рядом».
Он переслушал еще раз и лишь немногим позже на оборвавшемся в середине сообщении понял, что телефон довольно аллегорично пискнул и сел.
Винсент ощущал все и ничего. Как «между всем и ничем», только отдающее вовсе не пространной одухотворенностью, а растущей слабостью тела и мысли, словно это была летаргия наяву, и она не знала дна.
Бездна беззвучно смыкалась над его головой.