Сады Ионы

ИОНА

Отчего такая красота, боже, отчего сердце щемит при виде чудес твоих, какие тайны всевышние кроются в мелочах? В камнях и пыли, в облаках и зное, в воде и мошке — вселенная пресыщена душою, и оттого прекрасна! Вот так идти по дороге навстречу ветрам и радоваться каждому шагу!
Как хорошо, что есть я, хорошо, что поющие деревья шелестят листвой и травы стелются на холмах. Какой неудержимый восторг! И эту радость, радость хочется разделить со всеми! Благочестиво и высоко парит душа над миром!
Такое лето выдалось, что и обувь надевать грешно, а так ступаешь на теплый песок и даешь волю босым ногам.
Нигде такому чувству не научат — ни в монастыре, ни в гимназии. Разве осмыслишь веру, разве охватишь бесконечность? Невозможно загнать мироздание в оковы разума.
Верую, ибо чудо; чудо, ибо — любовь.
Шел медленно, неспешно, к каждому звуку прислушиваясь и все примечая. Вот птица с ветки сорвалась и взмыла, высоко крича, вот яблони ароматные — пчелам на радость — изобильно цветут, а те жужжат, проказники, мимо проносятся, а не жалят. Славные — совершенно! Живут бескорыстно и просто, а не было бы их, как тогда? Как же без них можно? Пропали бы звуки, запахи… — как одиноко, подумать страшно!
Улыбка озарила лицо Ионы… Представить невозможно, и не будет этого! Силы такой нету, зла такого не существует. Разве же мы, ума лишенные, допустим такое? Спасем, обязательно всех спасем и поможем. Сохраним всё как есть, не нарушим ценную хрупкость природы. Нам потому и дано более чем другим, чтобы мы созидали с усердием, так как ни птица, ни зверь не сможет. Мы за ними присмотр держать должны. Такая, наверно, от бога обязанность человеку дана.
Пчелиный рой жужжал невыносимо. Бесноватые, шумные, вездесущие пчелы кружили и суетились. Где-то там наверху, в кронах или в дупле, был улей, полный янтарного дикого меда. А может, и не один, конечно же, не один. В ветвях мелькнула неуловимая тень, а за ней еще одна — старые приятели. Еще с того года здесь обосновались две белки из леса. Пришли да так и остались в саду. А как не остаться? В таком месте пожить каждый рад. Здесь и кедр растет, и ягоды, и яблок неисчислимо, груша зреет, одной вишни и малины — безбрежно. Ешь от пуза, бери сколь можно. Земля щедрая всех прокормит. А мне разве жалко? Для вас и сажено.
Дивясь и радуясь лучистому солнечному дню, Иона встал на колено и наклонился к кустам. Черная как смоль смородина огромными гроздьями свисала под тяжестью плодов. Кислющие, наверно, но аромат неземной! Нарвав листьев для заварки и попробовав терпкую ягоду, Иона зажмурился, сморщился и оторопел от сочной кислоты. Скулы сводило, глаза намокли — вот-вот слеза прольется. Поднявшись и сделав еще несколько шагов, нарвал мяты. Землянику трогать не стал. Она хороша к обеду, а утром для бодрости надобно иное.
Сейчас кипятком залью, и пока заварится, можно больной груше ветви срезать, чтоб хворь вглубь не проникла. Я теперь ученый, в прошлом лете не позаботился, вот она и страдает, бедная.
Самовар кипел и пыжился, Иона занимался садом. Аромат заварки распространялся на целые версты, перебивая запах луговых цветов и шиповника. Сад был огромен. Каких-то границ он и вовсе не имел, просто плавно дичал и переходил в лес. Забор Иона не ставил. Диких зверей не боялся, вел себя осторожно и тихо. Волки, чуя человека, держались стороной и не тревожили. А вот медведь не стеснялся и заходил регулярно. Ел от души, ломал кусты, гнул деревья. Разбойничал, одним словом. Точил о стволы огромные когти и даже избу как-то пытался погрызть. Иона в такие дни сидел смирно и смотрел на огромного зверя через щели хлипкой хаты, но не боялся, а любовался. Такая сила, такая стать! Людям и не снилось…
Но сегодня было тихо, косолапый гулял по своим надобностям, и, слава богу, а то опять взаперти просидишь до темна.
Позавтракав домашним медом, съев сухарей и выпив душистых трав, Иона приступил к работе: чистил и сушил грибы, собирал ягоды, обрабатывал деревья и кусты. Смастерил скворечник, и хоть было их уже примного, остановиться он не мог. Слишком любил щебетание птиц, слишком нравилось ему, что пархатые слетаются сюда и птенцов плодят, а те потом возвращаются снова и снова каждый год, как привороженные.
Дел было много, работал не думая, погрузившись в труды, и сам того не заметил, как на холме появился всадник, а за ним еще несколько. Лишь ржание коней и топот копыт заставил Иону очнуться.


ГОСТИ

— Отец! Ты кто такой? Что здесь делаешь? — спросил самый высокий из них, а второй, крепкий и коренастый, не дожидаясь ответа, добавил:
— Ты посмотри, барин, как он тут обосновался… Какой парадиз высадил, у него чего только нет! Даже избу справил, а улиев, улиев-то сколько! — присвистнул и развел руками.
Коренастый спешился и грозно повторил вопрос барина:
— Отвечай! Кто такой и почему живёшь на этой земле?
Иона растерялся:
— Иона я… пятый год здесь. Живу, никому зла не делаю. А это и не изба вовсе, а так, худые дерева в кучу сбил, чтоб от непогоды и зверя укрыться.
— На каких правах ты здесь? — начинал злиться тот, что спешился. — Это барские земли! А ты самозванец, живешь самостроем. Сам пришел, сам заселился. Угодья портишь, ничего не платишь, на работы не ходишь. Пять лет от людей, общины скрываешься. Мы тебя знать не знаем, впервые видим!
— Иван Аркадьевич! — обратился он к высокому, — давайте я ему плетей всыплю, какой-то он дурной, непонятливый!
Иона испугался. Его голос дрогнул:
— Я разве знал? Я здесь это… мне работать… я готов! Вы только скажите, что нужно, только плетей не надо.
Коренастый передразнил:
— «Плетей не надо»? Я с тебя, самозванец, сейчас шкуру спущу! — с шипением достал тугой кожаный кнут и, посмотрев на высокого, произнес: — Всыпать ему здесь или домой повезем?
Высокий смотрел по сторонам. Его лошадь щипала траву, фыркала и шевелила ушами. Взглянув на Иону, он произнес:
— Вода у тебя есть? Кони жаждой мучаются…
Иона обрадовался:
— Есть, барин, есть! Поильница. Тут у меня коза пьёт, два раза в день воду меняю.
Коренастый в негодовании сбил ногой куст смородины:
— Этот дикарь еще и коз держит, вы слышали? Два раза в день воду меняет…. на барской земле! Ты полоумный, что ль?
— Успокойся, Игнат, — высокий слез с лошади и, строго глядя на Иону, произнес:
— Воду откуда берешь? Здесь же реки нет.
— Я колодец вырыл. Первый год как здесь жил, так всё рыл и рыл, пока до истока не дошёл. Чистая вода, хорошая.
— Один? Вырыл? Ты брешешь, видно? Как это возможно одному? Кто здесь с тобой?
— Никого, Христом клянусь, живу отшельником, людей за пять лет двоих видел, и вы вот еще…
Длинный подошел к колодцу, заглянул внутрь и изумленно покачал головой:
— Как же ты управился? Глубина-то не малая…
— Руками рыл, палкой, инструмент справил из камня. Считай, все лето копал, а осенью кладку делал до самых снегов.
Длинный выпрямился и подошел к Ионе. Красивое, благородное лицо, в серых умных глазах строгость и непреклонность. Иона поежился.
— Ну, вот что, Иона… я Иван Меркушев. Эти земли моему отцу принадлежат, ну то есть мне. Туда и обратно — до самого горизонта. У меня тысяча душ крестьян работает и живет. Все платят, моего суда слушают, а ты в глуши запрятался, живешь без общины. Тайно… Я даже не знаю, что с тобой теперь делать, а вдруг ты лихой человек и душегуб, откуда-то сбежал? Надо разобраться. Скажи, откуда ты пришел?
Иона махнул руками:
— Боже упаси от греха, Иона я, из-под Пскова, там при монастыре был, с братией жил, господу нашему, всевышнему спасителю во славу трудился 30 лет, а после вот ушел, обет взял, по миру скитался. Хотел в пещеры уйти, но душно мне без неба, не могу без птиц, без жизни. Шел по лесам непроходимым и набрел на эту поляну. Да и остался… Если бы я знал, что это угодия ваши, так ни за что бы не посмел хозяйство обустраивать… Не серчайте на старика, не гоните прошу, столько сил вложил, так сердцем к месту прикипел, позвольте остаться, а платить я готов овощами и медом, сколько надобно. И мед есть, и ягоды, и грибы, молоко козье, орех кедровый собираю, вот еще фрукты самые разные…
Длинный не дослушал.
— Пахнет у тебя здесь как в раю. Действительно, парадиз. Что это?
Иона улыбнулся:
— Это я травы варю. Очень полезно. Присаживайтесь под яблоню, душу согрейте, отдохните, а я пока коням воды дам!
Оставшиеся всадники спешились и устроились под раскидистой яблоней. Иона побежал за угощениями. Налил в резные деревянные чаши горячего настоя, открыл свежего меда, собрал фрукты и овощи, насыпал сухарей, нарезал домашнего козьего сыра. Старую рясу постелил на траве. Пока гости с аппетитом ели и разговаривали, отвел лошадей к поилке, насыпал сена и снял узды. Гости расслабились, шумели, громко смеялись и били друг друга по плечам. Длинный все же больше молчал и лишь изредка мечтательно улыбался. Вновь и вновь разливался отвар, вновь и вновь подносил Иона дары сада. Шум постепенно стих и перешел в редкие фразы.
Подойдя к незваным гостям в очередной раз, Иона обнаружил, что Меркушев спит, да и остальные спутники его клюют носом. И только коренастый не смыкал глаз, но был он уже совсем даже и не страшный, и не злой, а какой-то потерянный, наивный и не счастливый, уставился в одну точку странно грустя. Оставив кувшин с молоком, Иона вернулся к лошадям. Стал их гладить и чесать гриву:
— Умаялись, бедные, запрели… Ешьте, пейте, родные, сил набирайтесь. Животные фыркали и с готовностью отвечали на прикосновения старика, подставляя головы и мягко покусывая Иону за руку.

ДОРОГА ДОМОЙ

В прозрачном небе плавился летний закат. В высоком просторе, высматривая шумных птиц и ловя горячие потоки воздуха, парил большекрылый коршун. Тонкие ветви прогибались под массивной тяжестью плодов.
Отдохнули все: и люди, и кони. Спали не больше получаса, а сил набрались на год вперёд. Меркушев встал, кряхтя потянулся, сорвал красное, сочное яблоко, с удовольствием и хрустом надкусил, брызнув сладким соком. Иона суетился вокруг проснувшихся гостей и снаряжал каждого в дорогу, принося узелки с фруктами, ягодами и сыром.
— Ну что ж, старик, собирайся и ты, поедешь с нами, — Меркушев поправил седло и решительно дёрнул коня под уздцы. Он беззлобно посмотрел на Иону: — На неделе наведем бумаги, выясним, кто ты такой и откуда; если не разбойник, не беглый, и всё хорошо, то… то там разберёмся…
Растерянный Иона от неожиданности выронил узелок:
— Как же так, барин? Надо ли мне ехать? — в тревожных глазах читалась мольба. — Может, я всё же тут останусь, я никуда не убегу. Христом-богом клянусь!
Меркушев нахмурился.
— Не надо спорить, съездим в имение, разберёмся и вернёшься в свои сады.
Иона обхватил себя за плечи и заныл.
— Да по что же? Я ведь зла никому не делал, будь милостив, оставь меня здесь, в саду, я никуда не убегу! Платить готов, работать буду, сколько прикажешь, столько и отдам, только оставь! Душно мне среди людей, тягостно, загибну я там, да и коза у меня здесь без присмотра...
Меркушев не слушал. Повернувшись к коренастому, непреклонно кивнул:
— Игнат, бери старика к себе и едем домой.
Спорить дальше было бесполезно. Иона обернулся на дозревающий сад, мысленно попрощался с деревьями, кустами и животными, посмотрел на серую козу, сдержал горестные порывы, подступающие к глазам, и покорно склонил голову перед Игнатом.
Добирались долго и тяжело: в сумерках размытую дорогу было еле видно. Копыта тонули в грязи и проваливались. Лошади ржали и отказывались подчиняться. Сперва Иона шел за лошадьми, но из-за бездорожья и немощной старости он быстро выдохся, поэтому Игнат посадил его на коня позади себя. Но ездить верхом Иона не умел и не имел привычки. Через четверть часа он натёр бёдра, начал стонать, жаловаться, кряхтеть и скатываться с крупа, из-за чего процессия то и дело останавливалась, время в пути серьезно затягивалось. Уставшие путники заметно нервничали и роптали на старика. Раздражённый Меркушев крикнул на коренастого:
— Игнат, мать твою! Долго ты с ним будешь вошкаться? Сделай уже что-нибудь, а то мы никогда не доедем!
Игнат, матерясь и сплёвывая, спешил старика и дал тому пару воспитательных затрещин по затылку, после чего без видимых усилий подхватил его за ноги и, словно разделанного барана, закинул на спину скакуна. В таком положении Иона окончательно утратил волю к сопротивлению и униженно смирился с судьбой. Оставшаяся до имения дорога для него становилась только тяжелее с каждым часом. Красная от прилившей крови голова старика билась о колени всадника, в груди теснило от седла, а ногу сковала судорога; Ионе не хватало воздуха и сил.
Спустя какое-то время, они с горем пополам доехали до имения. Вокруг большого дома было светло и шумно, повсюду горели ночные огни, на улице сновали перепуганные белые лица.
— Барин, барин приехал, барин приехал!
Дворовые сбивались в кучу, приветствуя хозяина. Из толпы вышла старуха и приблизилась к всадникам. Меркушев ловко спрыгнул с коня и радостно протянул к ней руки. Старуха обняла хозяина и зашлась в горьких рыданиях, сотрясаясь всем телом. Только теперь Меркушев увидел её красные, распухшие от слёз глаза и дрожащий подбородок.
— Нянюшка, родная моя, да что за горе у вас тут приключилось?
Старуха утёрла нос:
— Батюшка ваш присмерти. Ещё вчера был просто слаб, а сегодня утром слёг в горячке и коликах, доктур приезжал, да ничем не помог, сказал, что Аркадий Степаныч скоро помрет, мы за попом послали, дабы исповедаться, да Аркадий Степаныч всех гонит, вас просит, весь день ждёт, мается, зовёт постоянно: «Где, — спрашивает, — мой Ваня».
Старуха вновь зашлась рыданиями, она говорила что-то ещё, но разобрать слова от её воя было уже совершенно невозможно. Иван побледнел, отодвинул кормилицу в сторону. Толпа дворовых стояла, понурив головы, и виновато разглядывали свои лапти. Псарь сжимал в руках тонкую, короткую цепь и сдерживал любимую охотничью суку Ивана. Та махала хвостом и радостно рвалась к хозяину, надсаживая шею и сипло голося. Иван смотрел прямо на неё и видел, как та громко лает, но никаких звуков он уже не слышал.

РАЗГОВОР ПО ДУШАМ

В тёмной, душной комнате забитой иконами, на огромной кровати мучился Меркушев старший.
Он лежал на боку, поджав ноги к груди, то и дело жалобно стонал и кашлял. Иван сидел рядом и не решался ничего сказать. А обсудить им нужно было очень многое: как распоряжаться имуществом, сколько денег на счетах и в каких банках, что делать с людьми, кого из работников рассчитать, кому из крестьян дать вольную, что делать с имуществом, кому, сколько причитается. Наследство предполагалось огромным, и все эти вопросы нужно было решать прямо сейчас, незамедлительно, как можно скорее.
Они оба об этом знали, и всё же молчали. Иван — потому что ему было неловко спрашивать умирающего о мирском, а отец боялся говорить, ему казалось, что, как только он передаст сыну все дела, он тут же умрёт.
Иван взглянул на отца, и ему стало неловко. Он знал, что отец уже очень старый, но сколько ему точно лет — он не помнил, и спросить было не у кого, да и в целом как-то зазорно. То ли восемьдесят, то ли восемьдесят два…
Вдруг отец присмирел и даже как-то странно улыбнулся. Обращаясь в пустоту, он неожиданно произнёс:
— А помнишь, ты с лошади упал и ногу сломал?
Иван задумался.
— Почти не помню, я же маленький был, семи, восьми лет примерно.
Было ощущение, что отец его не слушал.
— Я тогда сильно за тебя испугался, Ваня, я именно тогда тебя полюбил, до того момента вроде как и не было тебя… А тут смотрю: лошадь на дыбы встала, и сердце ёкнуло. Я тогда подумал: лишь бы живой!
Снова повисло молчание.
Иван любил и уважал отца, но они никогда не разговаривали о личном. Всё больше об учёбе, службе, деньгах, о чём угодно, только не по душам. Таков уж был характер отца, так устоялось, что в их семье эмоций и чувств никто не проявлял. Каждый жил своей жизнью, которые редко пересекались.
Вдруг отец вздрогнул.
Он испуганно посмотрел на сына, ища глазами помощи и поддержки. Сухие губы разверзлись, и отец выдохнул одним словом:
— Как быстро, Ваня!
Глаза всё ещё были открыты и смотрели на Ивана, но как будто и сквозь него. Они остекленели и совершенно угасли.
Было очевидно, что отец скончался.
Надо было всех оповестить, но Иван медлил, он всё так же сидел и не двигался.
Плакать ему почему-то не хотелось. Какой-то страшной утраты он не почувствовал. Всё, что произошло, он понимал прекрасно, но поверить в произошедшее не получалось. Как будто это был и не папа вовсе, а кто-то чужой.
Как-то не складывалось в его голове, что отец — такой сильный, властный и волевой человек, который всегда командовал, приказывал и подавлял всех вокруг — теперь лежал перед ним такой маленький, худой и жалкий. Он протянул ладонь и аккуратно взял отца за руку. Сухие и тонкие пальцы были холодны.
— Папа, — шепотом произнёс он, но ответа не было. Иван и не ждал ответа, он сам не знал, зачем он это сказал.
Он сжимал руку отца и, находясь в прострации, произнёс:
— Я вот помню, как мы на тетерева ходили, ты мне тогда штоф налил, а я выпить не смог, и вы с дядей надо мной смеялись. Помню, как ты меня в гимназию провожал. Так мне было тогда сиротливо. Помню, как выглянул из кибитки и думал, что никого уже не увижу. А ты всё стоял и стоял на месте, как вкопанный, и махал рукой.
Иван склонил голову и коснулся лбом отцовской руки.

ДУБОВЫЙ ЛИСТ

Несмотря на большое горе в барском доме, день был спокойный, светлый и тёплый. Пахло горячим хлебом и звучали звонкие женские голоса. Молодой барин несколько раз выглядывал в окно и давал всем поручения. Игнату же сказал, чтоб тот седлал лошадей. Куда они поедут, Игнат не знал и вопросов не задавал. Куда надо — туда и поедем. Игнат вообще не имел привычки много думать, болтать и спорить. Всегда он был молчалив, хмур и исполнителен. Работал как вол, охотился как собака. Но без азарта и не ради своего желания, а просто потому, что так надо. Как барин скажет, так и будет, наше дело простое: если надо седлать лошадей, то седлаем, если надо с кого шкуру спустить — то спустим. Слова и мысли барина Игнат предугадывал, улавливал и чуял наперёд. Весь он был сосредоточен и напряжён, постоянно ловя взгляд и интонации хозяина. Потому о своём думать было совсем некогда.
И лишь изредка, невзначай, в минуты уединения, запах прелого сена или жужжание стрекозы на мгновение сжимало грудь и тревожно отзывалось в памяти неясными картинками. В эту секунду Игнат становился вдруг маленьким и слабым, и где-то далеко мама звала его мягко: «Игнаша». Миг этот был так зыбок, так невесом и так сладостно и больно теснил душу, что перехватывало дыхание. Вот и сейчас он увидел дубовый лист и невольно улыбнулся. Какой-то старый красивый дуб возле косой избушки раскинулся в его голове и приятно кольнул веточкой в самое сердце. Игнат встрепенулся и испуганно огляделся. Но, осмотревшись и отрезвев от морока, Игнат потерял след. Он попытался вернуть видение, мучительно выдавливая из памяти образы дуба, избушки и мамы, но тонкая нить воспоминаний оборвалась. Всё было тщетно. Такое же точно светлое чувство его посетило совсем недавно, тогда, в саду старика, когда они отдыхали под раскидистой яблоней. Как же там было тихо и покойно…
— Игнат, мать твою, где ты! — раздалось во дворе.
Игнат выбежал из конюшни и направился к хозяину.
— Да, Иван Аркадьевич, куда едем?
Барин стоял бледный и мрачный.
— Мы никуда не едем, я еду с Филькой и Степаном, мне надо в город по делам имения, вернусь через пару дней. К тебе же у меня есть другое поручение: старика, что мы вчера привезли, возьми в оборот, выведай, кто таков, откуда, не беглый ли преступник. Как только у меня время будет, я тебя на доклад вызову.
Игнат покорно кивнул:
— Сделаю!
Меркушев заглянул слуге прямо в глаза и похлопал по плечу.
— Только давай, Игнат, без остервенения, жилы не рви, мы никуда не торопимся.

ПЕРЕГИБ

Допрос старика проводили в конюшне, там, где много места и никто не мешает. Для Ионы поставили скамейку, для Игната — стул и стол; помогали Игнату дворовые мужики.
Игнат строго, по-деловому произнес:
— Мне велено узнать, кто ты такой и откуда взялся. Давай всё решим быстро и по-хорошему. Я буду задавать вопросы, а ты отвечай честно. Согласен?
Иона кивнул и участливо затараторил:
— Иона я, Василия сын, приехал из-под Пскова, там в монас…
Игнат ударил кулаком по столу, строго прервав суетливого старика:
— Не мельтеши. Я же сказал, я спрашиваю, а ты отвечаешь.
Иона побледнел, сглотнул и молча кивнул.
— Итак, ты Иона из-под Пскова, сын Василия, верно?
Старик молча кивнул.
— Скажи мне, сын Василия, сколько тебе лет?
Иона задумался над непростым вопросом, пауза затянулась.
— Восемьдесят, или, может, восемьдесят два… Я точно не знаю… я сирота, и моя дата рождения мне неизвестна, а последние лета я и вовсе не считал.
Игнат продолжал:
— Из-под Пскова, откуда именно?
— Веселково деревня.
— Кто твой хозяин?
— Хозяина у меня нет, а деревня Веселково принадлежит роду Никитиных, но я про тот род мало чего знаю, я сирота, в монастыре с малых лет жил. Сперва в хоре пел, а позже на дьяка учился, а потом оказия вышла…
Иона осекся и замолчал.
Игнат подозрительно поднял брови:
— Оказия? Какая оказия? Ну, продолжай.
Иона покраснел и замямлил:
— Лихие люди, безбожники, монастырь пограбили, деньги вынесли немалые, и так по всему вышла оказия, что на меня подумали. Следствие было, но меня оправдали и отпустили.
Игнат победно отклонился на стуле:
— Понятно, так отпустили? Или сбежал?
Иона пожал плечами:
— Отпустили, говорю же.
Игнат поправил ворот:
— Понятно. Осквернитель монастырей, значит, а может, и душегуб, у барина глаз намётан. Эко он тебя сразу верно определил.
Иона с волнением заговорил:
— Нет, нет! Что ты! Такое и думать грешно, я клянусь, оказия вышла, ничего не брал, я в тот день пьян был очень, с лихими людьми по глупости связался, они мне всё наливали, угощали, обнимали, да ключи-то мои и умыкнули, а на утро меня сыскные скрутили, да на суд и отвели. Но я не брал ничего!
Игнат недоверчиво склонил голову:
— Ежели не брал, то почему сбежал? Отсюда до Пскова неделю на лошадях ехать надо, для невиновного ты очень уж далеко забрался. Я вот пошлю в деревню Веселково за справками, да всё про тебя и выясню. Как ты монастыри осквернял да людей грабил и сколько кому горя принёс.
Вновь стукнул по столу и повысил голос:
— Говори, сколько украл и куда деньги спрятал!
Иона опустил глаза:
— Да не брал же я денег, говорю ведь, не слышишь меня, у меня и медяка-то нет. Чем поклясться?
— Клятвам твоим грош цена, разбойник. Деньги где?
Иона замкнулся.
Игнат смотрел на него, не отрывая глаз. В голове промелькнула мысль, что Иван Аркадьевич будет доволен. "Это я его ловко расколол. Надо бы про деньги  всё подробно, точно выяснить, а потом к барину на доклад, ох, он меня оценит, ох, похвалит! Надобно на этого бузотёра надавить, как следует, припугнуть чем-то, с виду он бесхребетный, нажми да и прогнётся, главное не перегнуть".
Игнат кивнул помощникам:
— А ну-ка, братцы, подержите-ка его, сейчас он у меня соловьём запоёт.
Два крепких мужика взяли худого Иону под руки и развернули спиной к Игнату. Игнат размотал длинный кожаный кнут.
— Ну что, старик, сам скажешь, или силой спросить?
Кнут елозил по земляному полу утопая в навозе.
Иона в ужасе задергался, стараясь выскользнуть из цепких рук. Поворачиваясь лицом к Игнату, он жалобно завыл:
— Да нету денег-то, нету! И не было никогда, не брал я их, ты меня не слышишь, что ли, ну нету же денег у мен…
Хлыст очертил молниеносную дугу и, повинуясь отточенному движению, вонзился в спину старика:
— Я-я-я-я-я-я-я!!!
Иона взвыл от шока и боли. Тонкая, старая кожа спины разбежалась в разные стороны, края рваной раны налились пурпурным цветом. Старик обмяк, склонил голову и пустил слюну.
Игнат замахнулся снова, но помощники испуганно положили старика на землю и разбежались в стороны.
— Игнат, ты с него весь дух вышиб, полно, полно те…
Игнат не успел остановить руку. Второй удар просвистел не так лихо и без акцента, без злобы — просто "чтоб было". Кнут неуверенно обжёг спину лежащего, но тот даже не шелохнулся.
Вытирая пот и сматывая кнут, Игнат склонился над телом:
— Живой ли? Вроде живой… слава богу, эх, чего-то я перегнул…
Игнат посмотрел на перепуганных помощников:
— Ладно, мужики. Пусть лежит, оставим это дело до вечера.

ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

Иван курил трубку в кабинете отца. На столе аккуратными, симметричными стопками грудились бумаги и папки: зеленые папки слева, красные справа, синие — по центру. Пронумерованные, тяжелые писчие книги стояли на полу.
Иван снял пенсне, протер глаза и рассмотрел трубку из слоновой кости и серебра. «Видел бы папенька, чем я тут занимаюсь, — он бы, наверно, озверел от негодования: курить в кабинете… Подумать страшно, баловство и кощунство».
Густой дым туманом застилал высокий потолок. Иван стряхнул горелый табак в серебряный поднос. Голова слегка гудела от напряженной работы, но тем не менее настроение было хорошим.
Налил себе наливки из хрустального кувшина и выпил. Сладкий, обжигающий напиток продрал пищевод и сгорел изнутри. Тревожные думы и стресс последних дней отходили на задний план, появилось приятное ощущение выполненной работы и общей завершенности.
Со смерти Меркушева старшего прошла неделя, и сейчас это были первые несколько минут, свободные от напряженной работы. Иван перебрал кучу бумаг, написал десятки писем, отдал неисчислимое количество распоряжений, принял соболезнования от друзей и родственников. После тщательной проверки выяснилось, что дела имения почти в полном порядке. Склонный к перфекционизму и дотошный в работе, отец не оставил серьезных финансовых и каких-либо других проблем. Практически всё было на своих местах, все были при деле, должники и кредиторы в алфавитном порядке выстроились на длинном листе бумаги. Сестры, братья и другие родственники, рассчитывающие на щедрое наследство, могли расслабиться и больше на него не рассчитывать. Отец все оставил «на усмотрение Ивана», как самому «толковому и справедливому» из отпрысков. По правде сказать, такое завещание немало удивило Ивана: с одной стороны, все было правильно и логично, с другой — он все же не ожидал от покойного столь беззаветного доверия.
«Мы мало общались, но были схожи характером, и, видимо, во мне папа видел свое продолжение. Что ж, я не подведу старика, никого не обижу, все будет работать безупречно, как четко настроенный механизм. Теперь можно было заняться делами второстепенными. Иван никогда не забывал про Иону, но до этого момента времени на него решительно не хватало». Он улыбнулся, вспомнив чаепитие в саду и аромат заваренных трав.
«Так, как тогда, под ветвистым деревом, он никогда не расслаблялся, у старика там истинный парадиз, туда можно ездить, чтоб разгрузить мысли… Не надо было срывать старика с земли. Это я погорячился. Справки, конечно, навести стоит, но в целом, бог с ним, кем бы он ни был. В своем нынешнем состоянии этот ветхий дед совершенно безобиден. Пусть живет в своем саду, варит свои травы и собирает мед. И не надо мне от него никаких работ и денег… просто буду ездить к нему иногда в гости, особенно когда всё надоест, душой отдыхать и сил набираться». Иван поднял серебряный колокольчик, коротко, но звонко позвонил два раза, в кабинет незамедлительно вошла помощница.
Красивая, дородная девушка широко улыбалась, влюбленно и внимательно смотрела на хозяина: «Что угодно, Иван Аркадьевич?»
Иван улыбнулся ей в ответ и ласково произнес: «Полечка, будь добра, позови ко мне Игната… и принеси, пожалуйста, еще чернил. А то эти я уже исписал».

БАРАНЬЯ БАШКА

Игната потряхивало от нервов:
– Тут это, старик заболел, в лихорадке лежит почитай четыре дня. Я хотел было вам сообщить, но видел, как вы по батюшке покойному тоскуете, делами заняты, решил не обременять пока.
Иван отложил бумаги, снял пенсне и посмотрел на Игната не моргающими удивленными глазами:
– Как – в лихорадке? С чего бы это? Вроде здоров был…
Игнат замялся и отвел глаза в сторону, ища спасения в узоре ковра:
– Говорить не желал, не сотрудничал, я ему плетей дал, для острастки, а он сразу обмяк и стал с ног валиться. Дохлый совсем оказался... Я так его после плетей и оставил на полу, а к вечеру вернулся, смотрю, а его хворь одолела, аж трясет всего.
Иван резко привстал, зацепив рукой изящную чернильницу – густая краска разлилась по дорогому лакированному столу английской работы.
– Каких плетей?! – на висках пульсировали синие вены. – Ты, баранья башка! За что плетей-то? За то, что он онемел от страха? А поговорить с ним по душам тебе в голову не пришло? Он ведь ничего дурного не сделал, я его сегодня отпустить собирался на все четыре стороны, кем бы он ни был…
Голос Игната виновато дрогнул:
– Две плети, в пол силы, для острастки и чтоб язык развязать, Христом клянусь, оно случайно вышло! Дряхлый старик оказался…
Скулы Ивана заходили.
– Игнат, мать твою! Заставь дурака богу молиться… Идиот! И что он сейчас? В каком состоянии?
Игнат торопливо доложил:
– Жар у него сильный, в бреду лежит, в конюшне, за ним девки смотрят, горячим отпаивают, холодное на лоб кладут.
Иван решительно распорядился:
– Сейчас же перенесите старика в дом и пошлите за лекарем. Ты сам за ним ходи, кормилицу позови, она понимает в лечении, я вечером подойду и всё проверю. Плетей дал… Скотина ты, Игнат, безмозглая! Если старик помрет, я тебе сам плетей дам. Убирайся прочь!
Полупустая чернильница пролетела мимо уха Игната и разбилась о стену, забрызгав дорогую мебель и лицо перепуганного слуги.
Игнат спешно попятился и скрылся за дверью.

БРЕД

Иону качало на волнах безумия, горячка бросала его то в жар, то в холод. Он просыпался и снова проваливался в небытие, каждый раз приходя в себя и, вглядываясь в пустоту, жалобно спрашивал: "Можно мне домой, пожалуйста?"
Сидящий рядом Игнат каждый раз утвердительно, но скупо уверял, что скоро всё будет хорошо: "Можно, как только на ноги встанешь, так сразу и пойдешь домой". Иона жмурился, не понимая, где находится и с кем разговаривает: "Там, в саду, яблоки опадали, богатым будет урожай, надо собирать, а то погниют, перебродят, все захмелеют! Птицы всякие у меня там, звери пьяные…"
Игнат утвердительно соглашался: "Соберём, соберём, ничего не пропадёт, я тебе обещаю". Он положил ладонь на горячий лоб старика и посмотрел на синие, сухие губы. Иона не унимался: "Коза у меня там, Дунька не доена", – плаксиво, по-детски завыл: "Коза Дунька не доена…" Вдруг, в панике широко открыл глаза и захрипел: "Ульи, ульи, ульи!" Игнат обхватил старика за плечи и постарался успокоить: "Всё хорошо, я слежу за садом, и за ульями, и козу я подоил, и яблоки собираю. Всё хорошо!" Иона опустился на кровать: "Правда?" "Правда…" Иона успокоился и заговорщически сообщил: "Я ещё хотел сливу посадить, там у дома место есть, чтоб дерево прямо на крыльцо смотрело". Игнат устало согласился: "Посадим, посадим. И сливу, и вишни, и яблоки, и…" Вдруг задумался и провалился в себя: "И дуб, дуб тоже… Может, дуб посадим?" Он тут же смутился от своего глупого, неуместного вопроса и захотел встать, но Иона взял его за руку и спокойно, с теплом произнёс: "Сажай, Игнаша, не спрашивай, сажай, не спрашивай". После чего обессилел и закрыл глаза.
Какое-то время Игнат сидел молча, он думал о дубе, и об Игнаше, которому можно не спрашивать. Сидел, все глубже погружаясь в свои мысли и мутные воспоминания.
Старик зашелся грязным кашлем. Игнат с жалостью посмотрел на умирающего: "Не поспеет лекарь…" Убрал одеяло и коснулся худых, холодных ног. "Не поспеет… Жизнь из него просачивается". Осторожно повернул старика на бок, снял повязку, тяжело выдохнул. Влажные рубцы подтекали, рана упорно отказывалась заживать и мироточила. Игнат ощупал набухшую поверхность. Под натиском пальцев она провалилась и изошлась гноем.

ОЗАРЕНИЕ

Сиротливое окно прорезало полумрак серой комнаты. В каморке Игната царила нищая пустота. В сколотой миске отчаянно тонула и жужжала муха. Каша остыла, черствый хлеб изогнулся коромыслом. Игнат сделал усилие, взял деревянную ложку и сковырнул холодную, тягучую массу, но до рта так и не донес. Ложка опустилась на край стола и зависла балансируя. Игнат внимательно наблюдал за ее мерным покачиванием.
– За что я погубил старика? Кабы все обернуть назад, да не ездить в тот сад, и не знать бы его совсем, то оно конечно же было бы лучше. Кто ж знал, что он такой слабый…
Ложка скользнула на пол и закатилась за скамью, разбрызгивая содержимое.
– Поди, собери то, что разбросано, поди найди утерянное. Грудь как камнем сковало, аж дышать больно, ой, мама… Вина на мне вечная, не отмыть, не счесать. И ведь не нарочно же согрешил, не желал я такого исхода…
Встал у иконы, стал истово креститься и повторять:
– Не прощай, боже, раба твоего грешного, накажи по делу, да по заслугам. Не прощай, боже, раба твоего грешного, накажи по делу, да по заслугам.
Игнат замер и зажмурился, прислушиваясь к тишине и ожидая праведной кары. Он даже на мгновение задержал дыхание, чтобы некая мистическая сила поразила его молнией, но ничего не произошло. Постояв так несколько минут, сел обратно на скамью, но тут же встал и, как ошпаренный, бросился к двери, с разбегу вышиб ее и повис в дверном проеме, бестолково вглядываясь в ночной двор.
– Да куда идти-то, куда бежать? Что делать?
Ответ пришел как озарение.
В голове звучал голос Ионы: – “Сажай, Игнаша, не спрашивай…”
– Старик хотел домой, хотел жить в саду, хотел вернуться. Надо его там и похоронить! Срочно! Сейчас же! Надо отвезти тело в сад и похоронить где-нибудь там, вернуть старика на место, может, тогда отпустит.
От этой мысли дышать стало легче. Игнат даже расправил плечи и впервые за несколько дней улыбнулся.
– Да, да, сейчас же к барину и просить, чтоб отпустил в сады похоронить старика! Это правильно! Это верно! Он так бы и хотел!
В углу одобрительно мяукнул и сверкнул изумрудными глазами черный кот. Игнат вернулся к столу, погладил усатого, поставил свою миску с кашей на пол и вышел вон.

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

В дверь кабинета робко постучали. Иван опрокинул штоф с наливкой и устало крикнул: "Кто там? Чего надо?"
Массивная дверь приоткрылась, в щель проникла косматая голова Игната.
– Игнат? Я тебя не звал. Поди прочь, у меня голова раскалывается.
– Простите, барин, я на минутку. Мне только одно спросить надобно…
– Скажу тебе честно, Игнат, ты меня разочаровал до крайности. Я тебя видеть не хочу из-за всей этой ситуации со стариком.
– Я понимаю. Я как раз про него и хотел спросить.
– Про него? А что про него спрашивать? Он мертвый. Его завтра похоронят, и ты уж не будь дураком, на погребение не приходи. Этого еще не хватало! Итак, слухи ходят, что мы тут людей изводим на конюшне, так еще главный “Герой” на похороны заявится. Я уже сам обо всем распорядился. Иону похоронят вечером за деревней, народу не будет. Тело никому не покажут… Или ты переживаешь, что я тебя накажу за убийство? Если так, то не волнуйся. Худого тебе не сделаю, под суд не отдам. Я тебя с детства знаю, знаю, что ты не изверг, не убийца, что все это от черствости души и дурости, просто трагическое стечение обстоятельств. Да и моя вина во всем этом есть: знал же, что ты баранья башка будешь переть напролом, чтоб выслужиться, и ни с чем не посчитаешься, и тем не менее доверил тебе такое тонкое дело. Каждый человек для чего-то нужен: ты вот нужен, чтоб по приказу морды бить и зверей по лесам гонять, а в делах деликатных тебе веры нет… Всё, иди. – Иван поднял полупустой графин и снова налил наливку.
Но голова Игната никуда не исчезла. Напротив, за головой в щель просочилось все тело, дверь звонко защелкнулась.
Иван перестал скрывать свое раздражение:
– Да чего тебе еще надо, настырный дурак?
Игнат сложил руки на груди:
– Не хороните его здесь. Дайте мне исполнить последнюю волю покойного. Разрешите отвезти Иону домой, в его сад, и там похоронить.
Иван с любопытством и каким-то новым взглядом посмотрел на Игната:
– Зачем тебе это?
Игнат горестно выдохнул:
– Есть не могу, спать не могу, сидеть не могу, плакать тоже не могу. Боль сидит во мне, аки червь, всё нутро изъела, пустота страшная. Забыть пытался, отвлечься, а ничто не радует. Мочи нет. Я вашего наказания не то что не боюсь, я его ЖАЖДУ. Чтоб вы с меня шкуру спустили, чтоб палками меня били…
Иван понимающе покивал головой. Достал второй штоф, налил Игнату и приказал выпить.
Игнат выпил и продолжил:
– Он, пока в бреду лежал, всё домой просился. Я ему обещал, что отвезу. Обещал, понимаете?
Иван закрыл лицо руками и проговорил сквозь ладони:
– Хорошо. Помощники тебе нужны?
– Нет, сам всё сделаю. Я быстро, отвезу, похороню и сразу вернусь.
Повисла тягостная пауза. Иван смотрел на Игната и решал, что делать. Затем открыл ящик стола, отсчитал несколько облигаций крупного номинала, положил их в конверт, встал и подошел вплотную. Сунул конверт в руки слуги, посмотрел в глаза и произнес:
– Езжай, хорони, а возвращаться не надо. Ты мне здесь не нужен.
Игнат угрюмо развернулся и хотел выйти, но Иван схватил его за рукав.
– Тут бумаги с Веселково пришли. Старик-то правду говорил, не виноватый он был. Упокой, Господь, его душу…
Игнат не удивился:
– Я знаю. Всегда знал.


ОТПУСТИЛО

После отъезда Игната поначалу стало немного легче. От осознания того, что в имении нет ни убийцы, ни трупа, Ивана как будто отпустило. Он с аппетитом поел жирного гуся с отварным картофелем, выпил водки, закусил грибочками и раскурил любимую трубку. Жизнь наконец-то возвращалась на проторенную колею. "Может, съездить куда-нибудь отдохнуть, например, во Францию или к немцам? Посмотреть мир, как тогда, в студенчестве, когда батюшка учебу оплачивал?" От приятных воспоминаний на душе совсем просветлело. "А почему бы и нет? В конце концов, ненадолго можно и съездить," – с такими мыслями Иван лег в кровать и погасил свечу.
Да, там хорошо… но вот в саду правда было еще лучше, как-то покойнее, ближе и роднее. Сон всё не приходил, в голову лезли различные мысли. Вспомнил отвар в деревянной чаше, козий сыр и яблоню над головой, как смеялись о чём-то с Игнатом, как старик Иона поил лошадей. Потом вспомнил его испуганные глаза и слова: "Душно мне среди людей, тягостно, погибну я там." Настроение резко переменилось, стало тошно и неуютно. Встряхнул головой, стараясь прогнать тягостные мысли, лег на бок и постарался переключиться на что-то иное, более приятное.
Откуда-то из глубин памяти легко и совершенно естественно стали всплывать яркие, давно забытые образы. Как с гордостью и любовью смотрел на отца, а тот, лихой и усатый, ловко запрыгивает на коня, крича что-то залихватское. Как каждый раз, проходя мимо, отец молча гладил юного Ивана по голове и шёл дальше, не оборачиваясь. Как тот учил его счёту и радовался успехам ребенка, радостно крича: "Вот они мои мозги, моя школа, мой сын!", как в первый раз отец оставил его "за главного" в 14 лет.
А потом Иван вспомнил, как отец, скрюченный и маленький, стонал, поджав ноги в кровати. Иван сглотнул. "Сколько ему было? Восемьдесят, а может, восемьдесят два…"
В глазах помутнело, Иван закусил губу и попытался сдержаться, но в конце концов его пробрало, и он зарыдал. Плакал с надрывом, как побитый мальчишка, всхлипывая и задыхаясь, вытирал слёзы и рыдал по новой.
Всю ночь он ворочался с одного бока на другой и не находил себе места. Встал с первыми петухами совершенно измождённый и раздавленный. Прежде чем одеться, долго и безжизненно сидел на кровати, ни о чём не думая. Затем взял колокольчик и вызвал помощницу.
– Иван Аркадьевич, вы чего так рано встали? Да на вас лица нет! Вы здоровы ли?
– Здоров… здоров, всё нормально. Принеси мне, Полечка, водки.
Полина возмущенно взмахнула руками:
– Вы с ума сошли? Кто же в такую рань… – Иван раздражённо прервал:
– Я тебя не спрашиваю, можно ли мне водки, просто молча принеси и всё.
Обиженная Полина скрылась за дверью и спустя мгновение вернулась с подносом, теплой водкой и домашними соленьями. Иван выпил залпом две рюмки, сморщился, откашлялся и закусил огурцом. Девушка стояла рядом, чего-то ожидая.
– Полина, я же сказал, что всё нормально. Ты свободна.
Полина сунула руку в карман фартука и протянула открытый конверт с деньгами.
– Вот вам Игнат передал перед отъездом.

ЖАЖДА

В саду наступила ранняя, тёплая осень. Жёлтая и красная листва медленно осыпала всё вокруг. Где-то в лесной чаще одинокий дятел мерным стуком разрывал оглушительную тишину.
Чёрный кот сидел на поваленном дереве, облизывал лапы и зубасто зевал. Рядом неуклюжий Игнат раскорячился в попытке подоить серую, толстую козу. Коза недовольно орала и мотала головой, но не убегала, понимая, что человек хочет ей помочь.
– Стой, Дунька, не бодайся! Вот ты дура, а! Да погоди ж ты! – Жирные сгустки белого сока брызгали в пузатый глиняный кувшин. Мелкие капли разлетались и оседали на счастливой морде кота. Игнат закончил доить и отпил парного, пахучего молока. Освобожденная коза застучала копытами в сторону навеса с заготовленным сеном, с каждым шагом оставляя после себя мелкий чёрный горох.
Игнат погладил кота и сел рядом.
– Хорошо тебе здесь, Тишка? Кот участливо моргнул зелеными глазами. Мне тоже хорошо. Как думаешь, приживется здесь моё дерево? – Игнат показал на небольшой росток дуба рядом с лесом.
Кот развалился и подставил мохнатый живот.
– Приживется, верю, что приживется. – Игнат встал, разогнулся, потёр натруженную, больную спину руками. – Дааа, урожай был что надо, спину ломит, плечи болят от работы. И как только Иона со всем этим один справлялся? Тяжелая тут жизнь, не знаю конечно, насколько меня хватит. – Он обошел избушку, встал у массивного валуна и поправил небольшой деревянный крест на могиле. Могила была небольшая и аккуратная и на ней уже появились первые ростки свежей зелени.
– Спи, старик, я тут присмотрю…
Дятел отстучал совсем близко и громко. За спиной неожиданно прозвучал тихий знакомый голос:
– Здравствуй, Игнат.
Игнат тревожно обернулся. На опушке стоял осунувшийся Иван Аркадьевич. В одной руке он держал сбрую своего рысака, в другой — початую бутылку вина. Барин смотрел непривычно-беспокойными серыми глазами, было видно, что он сам не свой от волнения.
– Не гони, прошу… мне бы коня напоить, жаждой мучается…