Наровчатские зори

                XXII

     Ранней весной, когда солнышко стало припекать, и с крыш потекли капели, дедушка-сторож полез на старый дуб, чтобы срубить засохшие ветки и затопить печку, но один из сучков вдруг сломался и дед грохнулся с высоты на землю и … разбился. Узнав об этом, Соня плакала и сожалела о гибели добрейшего старика. Ей больше не хотелось заходить в избушку, где все напоминало о нем, по-отцовски заботливом, настоящем Человеке. Действительно, это так: доброта не забывается.
     «Не хочу здесь больше жить! Уйду в Азарапино или в Наровчат», – решила она и стала собираться.
     Бурно таял снег, началось половодье, или, как говорят в этих краях, «раздополье». До села Абашево доехали на попутной телеге, а дальше – пешком. С узлом вещей на одной руке, а другая рука держит дочку, прошла она тяжелейший путь более 30 километров, преодолевая труднопроходимые места, зачастую по колено в весенней воде, поднимая дочку на руки…
     Измученная, мокрая, пришла, наконец, в Азарапино к матери Дарье (не хочется называть «мачехой» добрую женщину).
     – Да какая нелегкая принесла тебя в такое раздополье! – воскликнула Дарья. – Сама еле жива, дите измучила… Што у тебя случилось-то?
     – Потом расскажу, – пообещала ей Соня.
     Две недели отлеживалась она на русской печке: простуда дала себя знать.
     Между тем, в колхозе началась посевная. Председатель, угрюмый мужик лет пятидесяти, с тяжелым взглядом из-под вечно сдвинутых бровей, был суров и зол. В деревне его боялись и, почему-то, прозвали «чернокнижником». Бывший председатель Андрей Абрашкин ушел защищать Родину, оставив жену и семерых детей. Мужиков в деревне по пальцам можно пересчитать, в основном, старики да недоросли. Одни бабы с утра до вечера работали в колхозе.
     Придя в себя после трудного «путешествия», Соня стала работать в колхозе. В переполненной Дарьиной избушке жить было трудно, и она ушла к одинокой старушке.
     – Ты так одна и живешь, бабушка Дуня? А где мужик твой, дети? – поинтересовалась Соня.
     – Побили моих соколиков: мужика в германской войне, а сына – в гражданской, – печально ответила баба Дуня.
     – А что же ты замуж не вышла, разве никто больше не сватал?
     – Как не сватал? Сватали, да не один, – с молодой ноткой в голосе ответила она.
     – Ну, и что же? – нетерпеливо подгоняла ее Соня.
     – Да не нужны мне оне! Сваво нет, а чужих не нада, – со вздохом произнесла она. – С той поры кажин день в молитвах их поминаю, убиенных моих, да прошу Господа прибрать меня к ним, больше мне ничаво  и не нада…
     Баба Дуня повернулась к образам, освещаемым тусклой лампадкой в переднем углу, стала шептать и креститься, низко опуская седую голову, повязанную черным платком. Каждый день, утром и вечером, она поминала в молитвах дорогих своих мужчин, склоняя голову и вытирая фартуком слезы.
     Рано утром Соня уходила на работу, когда дочка еще спала, вечером приходила домой, она уже спала.
     «Совсем не вижу ребенка», – вздыхала она.
     К тому же надо обработать и свой огород: ей дали пять соток от колхоза для собственных нужд. Она посадила картошку, редьку, репу. Семена дала ей Дарья.
     – Хоть зимой не будем голодовать, – надеялась Соня, обрабатывая от сорняков свои посадки.
     За дочку она была благодарна бабушке Дуне, которая, «как лыком», привязалась к смышленой девчушке, даже молитвам ее стала учить. Верочка тут же запоминала, но особенно полюбила такую: 

                «Ложусь в святых горах,
        Три Ангела в Головах:
        Один вечерний,
        Другой полуночный,
        Третий зарной,
        Сам Господь надо мной.
        Благослови меня, Господи,
        На сон грядущий».

     Малышка декламировала, как стихи, только вместо «зарной» говорила «озорной», даже бабушка улыбнулась, услышав в первый раз, а затем всегда поправляла:
     – Не «озорной», а зарной, говори.
     Но глупенькая девчушка не понимала, что такое «зарной». Только спустя несколько лет поняла, что «зарной» образовано от слова «заря», значит, утренний был третий Ангел, а не «озорной» от слова «озоровать» или баловаться...
     Работы в колхозе «невпроворот», от темна до темна одни женщины, почитай, трудились. Недаром шутили: «Баба – жнец, и кузнец, и на дуде игрец». Где тут за детьми глядеть? Слава Богу, председатель колхоза разрешил, наконец, детский сад устроить в старой крестьянской избе. Стало спокойнее за детей: за ними присмотрят, накормят.
     Незаметно пролетел целый месяц. Вечером, как обычно, Соня зашла в детсад за дочкой, там ее ждала неприятная новость:
     – Ваша дочка упала лбом на пол, где торчала шляпка гвоздя, который продырявил ей лобик. Мы перевязали ей головку…
     – Как же так случилось-то? – попросила объяснений огорченная известием Соня.
     – Она побежала, а Петька ее толкнул, – сказала одна из старших девочек.
     Как тяжелы бессонные ночи у постели больной дочки! Без помощи бабушки Дуни плохо бы пришлось. Она поила малышку настоями целебных трав, дополняя лечение молитвами и заговорами:
     – У сороки заболи, у вороны заболи, а у Веры заживи да все жиром заплыви…
     На память останется шрам, как звездочка, на лбу. Но за одной бедой, зачастую, следует другая.
     В тот дождливый, грозовой день Соня пораньше пришла с колхозной работы. С радостным криком «Мама!» побежала к ней дочка с табуреткой в руках. Она знала, какой усталой приходит ее мама с работы. Вдруг, споткнувшись, девочка упала головой на табуретку, а острый угол ее угодил малышке в глаз. Соня испуганно подняла дочку, увидела, что глаз заплыл кровью. Бабушка Дуня к ней:
     – Дай-ка, я гляну!
     Она взяла чистое льняное полотенце, смачивая в холодном молоке, отжимала и прикладывала к больному глазу стонущей девочки, одновременно шепча свои молитвы…
     Бабушкиными ли молитвами или делом случая можно объяснить чудесное исцеление: угол табуретки угодил не прямо в глаз, а сбоку, на самую косточку, каким-то чудом не повредив ее. Опять на память останется только шрамик…

(продолжение следует)