Семейная тайна. Повесть. Глава 1

Глава 1

     Мой дед никогда меня не любил.
     Я не могу сказать, что я невыразимо страдал от подобного отношения ко мне, на тот момент тихому, пугливому несмышлёнышу, не имевшему за душой ничего, кроме многоликих историй, которые я прочитал в его огромной библиотеке. Эти истории были для меня всем, заменяли мне всё и всех — в том числе любимую матушку, умершую в бредовых мучениях от нестерпимой лихорадки, сопровождавшей её хронические приступы чахотки, в моём глубоком детстве практически сразу после ухода отца. Когда я вырос, я понял, что скончалась она вовсе не от пресловутой болезни — обычно в таких случаях говорят, что человек сгорел от любви. В её положении это звучало особенно символично, что усугубляло мою тоску по матери и ненависть к отцу, предавшему семейную святость.
     Я любил её отчаянно. Любил, как может любить только ребёнок, несмотря даже на то, что ушла она тогда, когда мне едва исполнилось шесть лет. Возможно, именно поэтому она стала для меня чем-то вроде идола — она просто не успела превратиться в моих глазах, как это закономерно бывает в юности, в простого человека со своими пороками и добродетелями.
     Я до сих пор в деталях помню её похороны. Был тягучий, томный летний полдень. В воздухе пахло влажностью пыли — той влажностью, которая бывает только перед наступлением неистовой грозы. Я стоял перед скромно украшенным гробом, будто прикованный к сухой, хрипло дышащей земле, и совершенно не понимал, что происходит. Солнце нещадно пекло макушку, рубашка противно прилипла к спине, а в голове что-то мерно пульсировало — это всё, что я чувствовал. Привычная вещь для человека в ступоре — автоматически фокусироваться лишь на физических ощущениях, чтобы не уйти в бесконечное, страшное поле душевной боли, развернувшееся в моем детском сердце, которое должно было быть слишком маленьким для таких чувств, но почему-то предательски вмещало их сполна. Бабушка держала меня за плечи — видимо, боялась, как бы я не упал от перенапряжения или от солнечного удара. Дед стоял где-то поодаль, будто стеснялся нашего общего горя. Его лицо не выражало ровным счётом ничего. В какой-то момент во мне внезапно промелькнула, как собиравшаяся в ближайшее время осветить безоблачное небо, молния ярости от того, что мы с бабушкой так страдаем, а он остаётся столь безучастным. Но мои мысли почти сразу же вернулись к сосредоточению на мокрой от пота спине и будто отстукивающему скрежетавшие на плотно сжатых зубах карамельные секунды пульсу в черепной коробке.
     Сразу после похорон, будто природа специально решила пробить броню моего ступора, грянула жуткая гроза. Я лежал на смятой кровати в своей вдруг показавшейся мне размером со спичечный коробок комнатке, слушая завывания душившего меня ветра. Тогда я впервые понял, что человек рождается и умирает в полном одиночестве, хотя само понятие смерти всё еще не отпечаталось в моём сознании. Я чувствовал себя самым одиноким во внезапно хлынувшем на меня, как ливень за окном, мире, который начал казаться злым и жестоким настолько, что я зарыдал даже не от того, что лишился единственного любимого человека в  жизни, а потому что понимал невозможность уйти вслед за ним.
     Именно тогда я принял своеобразное книжное монашество — это был мой неосознанный побег от реальности, ставшей для меня невыносимой после всего того, что произошло. Я мог уйти и в другое направление эскапизма — религию, и для этого мне были предоставлены все условия. Бабушка и дед были очень воцерковленными людьми. В нашем деревенском доме всегда разносился густой аромат ладана, концентрация которого достигала такой степени, что порой я едва держался на ногах, чтобы не упасть в обморок от будто бы полного отсутствия кислорода в просторных комнатах.
     Моим самым ярким воспоминанием из детства была бабушка, стоявшая на коленях у икон и шептавшая, как мне тогда казалось, неведомые заклинания. Они сулили мне, сироте, неподвижно лежавшему на застеленной хрустящими белоснежными простынями постели рядом с красным углом и боявшемуся даже дышать, дабы не прервать такое шаткое в своей загадочности таинство, благополучие и счастье.
     Меня, что вполне очевидно, тоже отчаянно пытались приучить к любви к тому, кто витал где-то наверху и скрывался за тяжелыми облаками, напоминавшими синяки на коленях той самой грозы. Это оказалось бесполезно, и на то было несколько причин. Прежде всего я отверг Бога — сразу же после того, как он отнял у меня мать — как и любой ребенок, я был уверен, что он, такой хвалёно-милостивый и добрый, просто не мог оставить меня в полном недоумении, как жить после её ухода (заметьте — я до сих пор с трудом произношу слово «смерть», когда вспоминаю о матери). Во-вторых, после пары попыток бабушки отвести меня на утреннюю воскресную службу, где я, частично осознанно, частично не отдавая себе отчета в своих действиях, устраивал потрясающие в своей артистичности истерики, как только видел батюшку, ассоциировавшегося у меня с отпеванием матушки, дед сам строго-настрого запретил своей жене водить меня в церковь.

     В-третьих, со временем, взрослея, я начал осознавать религию не более чем фарсом, дающим отчаявшимся надежду на восстановление справедливости в мире. Видите ли, для меня церковь стала тем, куда приходят тогда, когда идти больше некуда, а Бог становится тем единственным собеседником, к которому приходят лишь для того, чтобы пожаловаться на свои беды за неимением близкого сострадающего друга.
     Поэтому я, отрицая общение со сверстниками, сбежал в воображаемые миры. Я читал буквально запоем. Особенно мне полюбилось место, где царила вечная, успокаивающая меня мертвая тишина плеска волн — побережье на другой стороне деревни. Там я проводил всё свое свободное время, жадно глотая книжные строки и солёный морской воздух. Море и книги стали моими верными спутниками на достаточно ровной на тот момент дороге жизни. Сначала бабушка, горячо обожавшая меня, своего единственного внука и дрожавшая над каждым моим хоть сколько рискованным действием, надеялась удержать меня от таких прогулок. Потом, убедившись в том, что прятаться от неё где-то, кроме историй, мне негде, а дворовые компании меня попросту не интересовали, махнула на них рукой и встречала меня с наступлением сумерек дома лишь немым укором, пока дед, как обычно, запирался в своём тёмном кабинете и делал что-то, о чём не полагалось знать, по его собственным убеждениям, ни ей, ни мне.