Дневник молодого журналиста...

ДНЕВНИК МОЛОДОГО ЖУРНАЛИСТА…

(Современный деревенский детектив).

На город наступала весна.

Вместо эпиграфа, цитата из толстой тетради...

...Женщина лежала, только наполовину отвернувшись лицом к стене, на кровати, посередине не самой чистой постели.

Она лежала настолько неподвижно, что через некоторое время глаза не соглашались воспринимать ее полуобнаженное тело в ночной сорочке, небрежно открывающей бедра, как живую.

А потому, что женщина и вела себя, как неживая, то любой взгляд не задерживался на ней, и без особого смущения, с одним только чувством нарастающего неуюта, продолжал блуждать по комнате и не рассматривал, а выхватывал из бедной обстановки старого, и запущенного деревенского домишки, то одну случайную деталь, то другую.

А дом был маленьким и неухоженным. В последнее время о нем заботились мало, забывая и чистить, и мыть. И если бы хозяйка дома была жива, то, может быть, ее смущение и хлопоты вокруг гостей, смогли бы смягчить неловкость или убрать смущение.

Но хозяйка была мертва. А неожиданные гости: участковый и его помощник стояли близко к окну, около кровати, и переговаривались вполголоса, возможно, испытывали неловкость.

Не столько от нежеланной близости к полуобнаженной и ненужной близости женщины. Она лежала очень близко, совсем рядом с ними.

А только лишь оттого, что не знали, откуда им быстрее всего и проще позвонить в район, чтобы поставить в известность о криминальном случае на их участке прокуратуру и вызвать бригаду, работающую по убойному делу...



Я стоял рядом, но испытывал не ужас или подавленность, а неприятные чувства, которые нарастали, угрожая выплеснуть мягкий, тошнотный ком внизу желудка рвотой. Я проклинал мысленно, а не вслух, наивную простоту и легкость деревенских отношений и этот хуторок посреди развалин постепенно пропадающего села, с его разваливающимися тремя домами.

А также внезапную хворь, вдруг приключившуюся с дедом Андреем, в отсутствие других жителей села, кроме меня и старухи, его соседки. Соседка увидела меня, позвала на помощь. Осматривал развалины, подошёл.

Впрочем, я и не был местным жителем, но никто меня об этом не спросил. Мне предложили присутствовать при вскрытии двери. Я стал необходимым поняты;м, нечаянным свидетелем.

Участковые увидели мертвое тело и обо мне немедленно забыли. Но и разрешения уйти я также не получал. Поэтому стоял, испытывал неловкость, переводил взгляды, избегая смотреть в сторону кровати, без цели, с предмета на предмет.

Пока не увидел толстую тетрадь в клеенчатом переплете. И, подчиняясь некоторому любопытству, в нее заглянул. То, что я увидел, было озаглавлено: Дневник.

Я перелистывал его, подчиняясь, скорее, привычке, не считывал, но впитывал строчки текста, написанные ровным женским почерком. И благодарил свою судьбу и профессию, что приучили читать легко, мгновенно разбирая смысл, страницы и строки рукописных текстов.

А участковые закончили с выяснением обстоятельств дела и появления на их участке неопознанного трупа и, склонялись к тому, что перед ними, распластавшись на кровати, лежит отравление со смертельным исходом. Они не знали пока все - таки, как позвонить в район.

Входная дверь приоткрылась, и через нее вошли две запыхавшиеся женщины. В белых халатах, они были похожи на врача и медсестру. И младшая по званию объявила:

- Мы к деду Андрею сначала зашли. Он старик, болеет давно, боялись, что приступ его сердечный и астма дадут обострение.

Старуха – соседка, что смирно стояла молча рядом со мной и тоже была свидетельницей и понято;й для события, шагнула вдруг вперед и сказала:

- А, если вы, сыныньки, позвонить хотели, то вот, у меня и моб - бильник есть. Такой телефон, так называется...

На бабушку власть посмотрела удивленно. А старущенция искала недолго в кармане старой ватной телогрейки и вытянула на свет мобильный сотовый телефон в блестящем пластиковом чехле и сказала:

- Мне сынок подарил, который в городе живет. А что телефон маленький такой, то вы не сомневайтесь, он хорошо звонит.

Мне и сынок объяснил: мне за тебя бабуль спокойней будет, если ты вместе со связью жить будешь.

Я и в милицию со своего двора звонить могу, я и больницу вызвала.

- Марина, - вдруг властно сказала врач медсестре, - потом запишешь номер сотового телефона и внесешь в журнал вызовов.

Старший участковый уполномоченный обратил на меня внимание и сказал:

- А Вы свободны. – Он смотрел значительно и строго, добавил, - пока. Но если понадобитесь, мы вызовем Вас для дачи показаний.

Он или спутал меня с кем - то из местных жителей, или даже не допускал и мысли, что я могу быть приезжим. И был полностью уверен в своих способностях меня отовсюду, с любого края света найти и разыскать.

А я открыл было, рот, собираясь возражать, но вовремя передумал. И оказался немедленно на крыльце, с сумочкой - барсеткой и диктофоном в одной руке и толстой общей тетрадью, прижатой к груди, в другой.

Автоматически выталкиваемый на свободу не жестом или словом, но одним только напряжением НАЧАЛЬСТВЕННОЙ МЫСЛИ И ВОЛИ...

Я повернулся к двери, надеясь все - таки возразить, но дверь за мной захлопнулась.

И вот тогда, я пошел прочь, ругаясь мысленно, иногда, вслух, если тропинка между деревьев очень уж юлила, и я опасался ее потерять. И скоро вышел на торную дорогу, ведущую к автостанции. Я шел долго, ругался негромким голосом, шепотом или жестами непрерывно...

За это время досталось всем: и местным участковым, которые приезжают на вызов в карете «Скорой помощи» вместе с медперсоналом, да еще и без связи, только потому, что их «родной», милицейский «УАЗ» стоит в ремонте, и будет стоять без движения неопределенно – долгое время.

Попадало и главному редактору "моей газеты", который, распространяя и укрепляя связи газеты с деревнями, еще вчера дал задание и велел бухгалтерии выплатить проездные и командировочные, а сегодня с утра уже раскидал нас, корреспондентов газеты, как котят по отдаленным районам области.

И мне, достался район, как обычно, самый потерянный, отдаленный и скверный.

Впрочем, с утра я так не думал. А ранним утром стоял на выходе, транспортной развязке и основной остановке автобусов и ожидал попутного или рейсового автобуса.

Автобус задержался, затем не пришел. Вместо него пошла «маршрутка». Микроавтобус с мягкими сиденьями погрузил послушных пассажиров и, через лужи, выруливал на середину шоссе.

Мы ехали долго и видели, что пары; парились, облака клубились, а сельских жителей съедала невнятная весенняя тоска и охота к перемене мест...

Земля с полями и перелесками, выгибаясь, заворачивалась перед нами пологими холмами или складывалась узкими овражистыми лощинами и выливала на дорогу столько талой воды, что на втором десятке километров мы не ехали, а медленно плыли.

По дороге, бесконечной и потерявшейся вдали, расчерченной лужами, как клетками для игры в шахматы, мы пробирались, иногда объезжая лужи, иногда ныряли в них и оставляли пенные буруны волн за кормой.

Но все-таки приехали на место вовремя...

Название моей газеты – символическое. «Весенний свисток » называется она. Название мне нравится. Село называется «Большое Гаткино».И наименование села мне понравилось, еще и потому, что отражало все дела, происходящие на селе...

К тому времени я поговорил о сельском хозяйстве и с начальником сельскохозяйственного районного управления, и с бухгалтерами и понял, что сельского хозяйства в районе больше нет.

- Но поголовье коров мы сохранили, - гордо объявил мне начальник. И умолчал стыдливо, что надои от этих коров сократились до мизерных цифр.

– И посевные площади зерновых культур, мы засеваем на прежних гектарах.

А урожайность зерна за пять лет в районе упала больше чем в два раза, - умалчивал о реальности дел начальник.

Я сам видел этот спад в годовых отчетах районной сводной бухгалтерии. Район постепенно терял поголовье всех свиней, овец, телят.

- Впрочем, - пояснял мне начальник, - телят теперь мы закупаем у населения. Уже готовых, выращенных и откормленных. Так, что подсобное хозяйство у нас в районе сохранилось.

Я понял, что люди сейчас им, своим подсобным хозяйством, в основном, и живут. Или, возвращаясь, как в прошлое, ещё дореволюционное время, уходят на заработки из деревни или берут подряды на рубку леса. А также мастерят срубы для домов и бань.

Поэтому ценится в деревнях основная рабочая единица – рукастый, мастеровой мужичок. А выживают по старинке, кустами, кланами, сильными семьями...

И невозможно плохо жить в разрушающейся структуре мелких деревень пенсионерам, престарелым старикам и одиноким старушкам.

...Но не это интересовало мою газету. И даже не то, как тянулись ко мне люди, узнавая, что я корреспондент газеты или журналист.

Сельские жители хвалили мою газету, сообщали, что постоянно покупают или выписывают ее.

Газета была новой. Образовавшись недавно, она взяла своим направлением помощь простому народу, заботу о нуждах каждого человека в городе или селе.

И потому продавалась легко, имела возрастающий тираж. И на планерках руководство радовалось объему продаж, и говорили с нами о разных примерах ведущих к улучшению нашей, журналистской работы и повышению тиражности газеты.

Местные жители долго и с удовольствием беседовали со мной, затем стремились отвести в сторонку и, соблюдая все правила «деревенской конспирации», быстрым полушепотом или вполголоса жаловались мне на произвол местной районной администрации. И еще больший произвол местной деревенской власти в селе и его окрестностях.

...Но не это интересовало мою газету. А несколько ярких фактов, событий с мест, способных отразить местный колорит и привлечь новых читателей...

Я искал случайные события. Я их нашел. История о девочке, возвращающейся из школы, которая поскользнулась на обледенелом подвесном мосту и упала на лед. Она разбила голову, лежала в больнице, оставалась затем калекой или инвалидом.

А я нашел фотографии. Мне их любезно предоставили в местном отделении районной газеты и были со мной ласковы, немного заискивали. Я был доволен. Детская тема всегда приносит успех.

А подвесные мосты, наброшенные в изобилии на мелкие речушки или овраги, добавляли колоритности в сельские виды, и, находись они в центре любого города, неизбежно бы привлекали туристов.

А собственным жителям добавляли тяжести в их и без того нелегкое существование...

А в разговоре с местным священником я услышал жалобу на приезжих «чужих», которые были, как бы и христианской веры, но и православными, истинно верующими, их назвать было тоже нельзя. Они приезжали, привозили брошюры и книги, недавно церковь вот сельскую сожгли.

- Хотя нет, - поправился Отец Алексей, - большой грех так думать даже Вам, человеку молодому, активному, мало верующему. А уж мне, церковному пастырю, такое и предполагать - то нельзя, без доказательств...

Впрочем, и О. Алексей был молод, высок, приятен для глаза. Сейчас он ютился в небольшом доме и вел службы в помещении, мало приспособленном для церковных нужд.

Его квартирная хозяйка была откровенней. Она винила мусульман и мечеть. Считала их первыми виновниками пожара, за их стремление стать первыми и построить на этом месте и без помех собственную, каменную мечеть.

Итак, я угодил в центр религиозно – национального конфликта, немного странного на этой мирной земле, где издавна, но, кажется, немирно, селились и жили рядом русские, татары, чуваши, мордва.

Но именно это могло бы заинтересовать мою газету. И я надеялся, что две – три яркие заметки я из командировки привезу. И будущий тираж газеты на них сделаю.

Я думал так, и раздражение на себя самого, не вовремя и не к месту идущего мимо прохожего мимо сельского не то места преступления, не то случайной смерти, у меня прошло.

Я вспомнил, как подъезжала, буксуя на снегу, машина «Скорой Помощи». И вылезли из фургона «УАЗика», и направились ко мне, два человека, одетые в милицейскую форму. Они выглядели решительными. А я испугался.

Я был один, в незнакомом месте, и по любой логике вещей не должен был к себе привлекать особенное внимание. Но от меня потребовалось только молчание, присутствие при вскрытии двери.

Я улыбнулся немного, над прошлыми своими страшными приключениями веселясь. О том, что увидел внутри дома, не стал продолжать думать.

Чужая смерть ко мне не относилась и прямо меня не касалась.

По тропинке мимо парка, где старые или старинные вязы уныло кисли в лужах широко разливающихся вокруг их стволов и корней, похрустывая остатками снега под ногами, я пробрался на автостанцию. Вдохнул последний раз непонятно отчего, быть может, от свежести сладкий, уличный воздух и нырнул в духоту казенного помещения.

Я почти не расстроился оттого, что очередной рейс автобуса отменили. На него не нашлось бензина. Я получил объяснения заботливой кассирши, что уеду чуть позже, вечером.

Поэтому сел на жесткую лавку в общем зале ожидания и принялся читать толстую общую тетрадь, так неожиданно мне сегодня в руки попавшую. Сначала ее листы были написаны круглым почерком. Писала женщина:

- На город наступала весна. Газоны позеленели от счастья и пожелтели узорами и пятнами одуванчиков, которые росли, где хотели. А лучше всего в районе сырого За - яжья. Там они покрывали поверхность газонов и лужайки парка цветным ковром.

Кошки грелись на солнце, мурлыкали, прищуриваясь на меня, вертели хвостом, отказываясь от поглаживания, потом соглашались, но сердились все равно.

Девушки - смотрящие, похожие на сытых кошек, наблюдали за мной, следили, шла ли я с обеда или в столовую на обед. И если столовая оставалась закрытой, то в ожидании обеда, я останавливалась в тени около них.

Мы говорили или я слушала, не помню. Они уговаривали меня проникнуться их верой и поверить в преимущества их бога.

Я соглашалась и кивала вежливо, ожидая пока откроется столовая и начнут пускать на обед.

Они лениво щурились мне вслед. Как кошки...

Я торопилась. У меня появлялось настоящее дело! Успеть и вовремя попасть на Благотворительный Церковный Обед!

А после обеда – не помню, встречала ли я этих девушек потом.

А вот толстую тетрадь в клеенчатом переплете - увидела.

И удивилась, почему оставлена без присмотра на скамейке такая добротная тетрадь, плотно прошитая, в клеенчатом или кожаном, но очень

прочном переплете.

Она была заполнена неравномерно, как будто пишущий оставлял заранее места для того, чтобы дописать их потом. И забыл или не успел.

А я не торопилась, я была сыта. И переполнена впечатлениями от благотворительного обеда, возможностью забрать с собой хлеб или роскошью получить сосиску в тесте и повстречать в столовой невероятных людей, которые не встречаются в обычной жизни, почти не попадаясь поодиночке или вместе на улицах нашего города.

Не поднималась у меня рука называть их общим, собирательным для них именем БОМЖи или нищие...

Они жили и получали от жизни собственные впечатления, не совпадающие с впечатлениями других, более благополучных людей...

Иногда столовая не работала, иногда в ней не было света или воды.

Тогда весь день шел плохо, потому что клиенты благотворительной столовой распадались, как части раньше сплоченного коллектива и продолжали свои самостоятельные попытки. И поиски пропитания отнимали у всех много времени и сил.

Тетрадь раскрывалась передо мной. И я читала …

- Я посмотрел на нее, - сказала мне Другим голосом и Другим почерком старая тетрадь. – Она была прекрасна! – Продолжала разговор со мной тетрадь через несколько страниц уже другим угловатым мужским почерком.

– Лицо сердечком и пухлый рот. Она так яростно возмущалась, неотразимая в собственном и праведном гневе.

- Я продолжал смотреть на В. П. с удовольствием сегодня, завтра, послезавтра. Она была настоящей газетной косточкой.

Все, кроме меня, здесь были настоящими. - Сообщала мне, дошедшая до меня через третьи, пятые, десятые руки, тетрадь.

- И стаж разной работы в различных изданиях у некоторых был больше, чем 10 и 20 лет, - рассказывала тетрадь.

- А я был взят после училища «с улицы», из безработных, «за язык» и мгновенное обаяние. И был рад. Газета была новой, но жалование платили. И обещали гонорары за напечатанные тексты.

А я был без работы давно. Последнее время переживал не лучшее время. Давно уже брался за любой заработок. Сейчас был благодарен собственному умению создавать из мелочей, досадных и унизительных, но жизненных, занятные и забавные газетные публикации.

Сентябрь, вторник: Моя дама – покровительница дала мне почитать собственный рассказ. Не Чехов и даже не Бунин, а зарисовка о местном оркестре. Я похвалил. Потому что этой похвалы ждали от меня.

В редакции газеты людей пишущих всегда больше, чем читающих...

Я бесконечно благодарен ей, моей Даме - Покровительнице, она меня услышала.

Впрочем ей сегодня оттоптали в маршрутке ноги. На что она жаловалась громко и сочно, свежим и восхитительным голосочком.

Я ей мгновенно посочувствовал и рассказал сходную историю, с непременным, для женщин необходимым счастливым концом. Алина историю выслушала и сообщила голосом важным, сочным и сладким:

А Вы к нам приходите, в редакцию газеты. «Сибирск – известный» называется

она.

Не в силах оторваться я читал клеенчатую толстую тетрадь и думал о том, что невероятная, почти детективная история – расследование продолжается.

Пришел пораньше попутный транспорт, но не автобус, а "маршрутка". Я в нее сел.

... И только дочитавши последнюю запись в тетради до конца, понял, кого сам себе напоминаю: Незабвенного Шурика из старого фильма "Операция "Ы"". Тот персонаж тоже ходил и ел, не отрываясь от книги, правда, учебника...

Смотрел в окно. Уплывали назад поля. Вдали образовывались первые подъезды к городу.

И вспомнился вдруг, сквозь усталость трудного дня, тот разговор двух женщин - попутчиц, что сидели недалеко от меня и ожидали маршрут автобуса в другую сторону.

- Ты слышала, что сегодня на хуторе произошло? - Спросила одна приятельница другую.

- Нет, а чего? - Заинтересовалась другая женщина.

- В том доме старом, что возле деда Андрея полуразрушенный стоит, сегодня обнаружили мертвую женщину. Нашла ее баба Агаша.

Она и милицию позвала. Приехали. Решили, что отравление смертельное, что мертвое тело.

А когда наши медички подошли и стали ее осматривать, она, "мертвячка", вдруг проснулась, завизжала, схватила пальто и мимо них в дверь выскочила, только ее и видели...

- Да, что же это такое делается!

- Да, обыкновенная попойка в том доме была. Чего - нибудь нажрались, теперь отсыпаются...

Автобус этих двух женщин подошёл. Их разговор прервался. Они в автобус загрузились, уехали...

А я, подъезжая к городу, вдруг понял, что тетрадь у хозяйки я, получается, украл...

Но потом поразмыслил, понял, что вины моей сильной в том не было...

Есть вещи, они бывают почти одушевлены. И сами выбирают себе хозяина. Такой оказалась моя находка, клеенчатая тетрадь. Переходящим призом она гуляла от одного пишущего к другому, задерживаясь, иногда, чтобы мистически подпитаться от людей новыми литературными впечатлениями...