Благодаря иль вопреки

Меня не сильно ждали. Мама решила, что уже не сможет родить ребёнка, - работа была тяжёлой. Она двадцать лет пилила лес наравне с мужиками, знала голод, холод, военное детство и послевоенные годы. Замуж за моего отца вышла почти в сорок лет. С первым мужем они прожили очень недолго. Вышла она тогда, как говорят, "на ребёнка". Женщина первого маминого мужа умерла в родах. Сам Алексей, его мать только и уделяли внимание дитю, а мама - сама по себе... Папа тоже был женат уже дважды. Когда маме в ноябре со страшной сил захотелось свежих помидоров, - её и это особо не насторожило. Вердикт врача о том, что уже пятый месяц беременности, - поверг в шок. Папе такое известие принесло неслыханную радость. Дочка от первого брака умерла в возрасте трех лет, - продолжения рода хотелось. В поисках зыбки для будущего ребёнка папа бегал по всей Крепости-Кондурче. Кто-то её-таки дал. Потому как маме было уже под сорок и роды эти первые - задолго до них её отвезли в г.Куйбышев, - не решились оказывать родовспоможение в райцентре Шентала. Я появилась на свет в роддоме "Красный Крест", что на улице Льва Толстого. Случилось это 8 марта 1968 года. Мама стеснялась своего возраста. Ещё в момент шевеления плода говорила: "Как чёрт швыряется!". А когда  начались схватки, кричала, как бы ругая себя: "Провалиться бы в тартарары!" Потом эти слова не давали ей покоя на протяжении всей её жизни, - каялась за них, переживала, что они были сказаны.
   Доктора советовали назвать меня Мартой или Снежаной, - такой сивой родилась. Но у мамы уже давным-давно было припасено для меня имя. Как же я ей благодарна за него! Мамочка была ещё совсем юной, когда встретила в столовой ст. Шентала официантку, которую звали Мира. Красавица, проворная, улыбчивая, приветливая девушка рассказала о своём имени, отметив, что полностью оно пишется тоже Мира. Мама решила для себя: "Родится дочь, - назову Мирой." Прошли годы. История забылась. Но в "Красном Кресте" мама увидела медсестру, которая отличалась от всех прочих, - весёлая, сердечная, с золотыми руками. Её звали Мира...
  Папа на радостях сильно выпил и его задержали в Ульяновске, поместили в медвытрезвитель. Поэтому свою любимую дочурку из роддома встретить ему не довелось. За нами с мамой приехал дядя Юра Возчиков - муж единственной папиной сестры. Выписали нас, кажется, 20 марта. Мама говорила, что был холодный ветренный день, мела пурга. Привезли меня к Возчиковым, в пгт. Стройкерамика Волжского района. Тётка с мужем жили тогда на подселении с соседями, у которых и попросили ванну, чтобы меня в первый раз искупать. У тёти своих детей не было, поэтому для неё это было огромной радостью. Мы у них находились до тех пор, пока за нами не приехал папа и не забрал нас домой, - в Шенталинский район, в с. Крепость-Кондурча. Дом у нас там был от бабушки и дедушки - родителей отца. Они умерли несколькими годами раньше, поэтому единственную внучку увидеть им не довелось. Мамин отец погиб на фронте, а ее мать жила в семи километрах от Крепости, - на хуторе Рыжевой вместе с сыном, снохой и внуками.
   По приезду домой самое первое, что сделала мама, - заклеила потолок шпалерой (так называли обои) на печке, куда меня положили, - опасалась, что с потолка может что-то упасть мне в глаз. В избе повесили зыбку, голландку топили жарче обычного. Время летело, я уже начинала ходить.
   Мне было десять месяцев, когда случилось страшное. У нас гостила бабушка с Рыжевого. Мама в тот январский день стирала, домывала полы. Бабушка сидела на кровати, рядом с ней сидела я, позевывая после сна и поглядывая на маму. Вдруг дверь распахнулась, вошёл папа. Он был нетрезв. Было видно, что присутствие тёщи ему уже изрядно поднадоело. Мама, зная его покладистый характер, сказала: "Дай, домою, - залезь на печку". Получив твёрдый отказ, попросила принести воды, подала папе в сени вёдра. Дверь за ним закрылась. Через три минуты раздался стук кулаком  по оконному стеклу со стороны улицы. Если бы папа не крикнул, - я бы не посмотрела в ту сторону, но на крик я оглянулась. От неожиданности бабушка резко отклонилась в сторону стены, в угол, оставив меня открытой. Стекло попало в правый глаз. По рассказу мамы, я закрыла ладошкой глаз, заплакала, а по детской ручонке побежала кровь. В глазную больницу Ерошевского нас отправили уже из Шенталы. По-моему самолетом, - тогда летали кукурузники. Глаз не вытек. Но я ревела день и ночь, доктора-офтальмологи не имели понятия, - осталось в глазу стекло или нет. Пролежала со мной там мама почти месяц. Собрали врачебный консилиум. Когда маме огласили заключение врачей, - она упала в обморок. "Глаз придётся удалить." Объяснили это тем, что есть угроза воспаления для второго глаза, так как орган парный. Впоследствии мама говорила мне: "Может мне надо было забрать тебя, уехать домой? Может дома бы поджил глаз?" Глаз удалили. После наркоза я ревела пуще прежнего. Когда снимали швы - снова дали общий наркоз.
  Моя тетя, крёстная, ( я её всегда называла лёля) Клавдия Возчикова, рассказывала, как она плакала, увидев меня после операции, с перевязанным глазом. Я была на руках у мамы, сосала карамельку. Через стеклянную дверь я протягивала ей конфетку, - хотела угостить...
   Домой приехали с чёрным горем. Мама хотела разойтись с мужем, уехать снова в Рыжевой. Боже! Какое счастье, что она этого не сделала! Папа для меня стал второй матерью. Он очень меня любил и жалел. Себя всю оставшуюся жизнь корил и винил. Никогда не говорил "глаз", - только "глазик". Пить он, конечно, бросил не сразу. Но меня берегли, как могли. Мама больше не работала. Сидела со мной, не дала меня ни в какой детсад. Мы с ней с утра до ночи чем-то занимались. Рано научила меня писать. В три года печатными буквами я уже писала письма крёстной (лёле) в Куйбышев. Когда ходили в Крепости в сельпо или на почту, - я просила купить мне блокнот и ручку. Особенно запомнилось, когда мы раскраски купили и вместе разукрасили все картинки. У мамы за плечами всего два класса образования. Но педагог и воспитатель она от Бога. С папой я любила ездить на машине. Он шофёр был знатный, тракторист.  И механиком работал в колхозе им. Кирова. (Кр.Кондурча). Запомнилось, как он брал меня с собой на работу. Я сидела в кабине машины счастливая! Мы ехали за комбайном. Скошенная кукуруза сыпалась в кузов, пахло пряной травой, бензином. Мне очень нравился запах бензина. Я по нему угадывала, что папа пришел. Мой любимый, дорогой папочка! Тут же жаловалась ему на маму, если она меня наказывала и непременно получала защиту. Очень мне нравилось ездить в Куйбышев. Точнее, летать на самолёте. А летали мы раз в год - мне за протезом. Люди с высоты были совсем не видны, а реки, - как ниточки. Домики, - как спичечные коробки! Правда меня всегда накутывали, как на Север. Меня это, конечно, раздражало. Непременно шаль повязывалась крест-накрест, да так, что нос даже не высунешь. Останавливались в Куйбышеве у лёли и дяди Юры - в Стройкерамике Волжского района. У них детей своих не было, поэтому меня баловали изо всех сил.
 Помню, что с раннего детства очень боялась оставаться одна. Мне всегда казалось, что меня бросят. Мама уходила к колодцу за водой, я видела ее в окно и всё-равно орала на подоконнике до изнеможения. Однажды, проснувшись, я потрогала рукой, - мамы нет. Одела на себя то, что попалось, и с диким рёвом вышла на улицу. Она, выгнав корову в табун, подходила к дому. Увидела меня, схватила за руку и потащила домой. Я была наказана. Мама была со мной строгой, наказывала за моё непослушание. Помнится, папа лежал в Шентале в больнице, - палец нарывал. Я спала на печи. Открыла глаза - мамы нет. Попыталась слезть, - нога не дотягивалась до ступеньки. Решила, что надо как-то открыть избную дверь, докричаться до мамы. Достала из-за печки ухват, попыталась дотянуться им до двери, но он упал вниз. Тогда я начала бросать в дверь всю чуланную утварь, - посуда билась, но дверь не открывалась... Когда мама зашла в дом, - она увидела валяющиеся ухват, битую посуду и меня, - всю в слезах. Нашлёпала меня. Когда папа вернулся из больницы - я перво-наперво показала ему свою пятую точку, по которой получила. Зато как же он меня порадовал, - привез мне медведя заводного с балалайкой и счёты. Вся моя печаль враз улетучилась. Он всегда любил мне делать подарки. Я однажды ему тоже сделала подарок. В день его рождения подписала открытку, обернула её газетой. Думаю, - надо чтобы его сильнее удивить и порадовать, обернуть ещё в одну. И так штук пять газет намотала. Когда папа разворачивал, он сказал: "Эх, наверное, тут рубашка мне." Я расплакалась. Я ведь не могла подарить ему рубашку, - от этого стало больно. Частенько с работы приносил мне кусок мяса - их на полевом стане кормили, он не съедал сам - нёс мне. И ещё при этом говорил: "Мира, дочь, лиса гостинец прислала."  Я ела и думала: "Как же она его нашла? Какая хорошая лиса." Мне было года три, - я увидела в доме ёлку. Вот это было счастье, - надо же лес к нам пришёл! Однажды папа взял меня с собой за картошкой. Он открыл погреб и я сразу в него упала. Но приземлилась на мешки с картошкой. Было ни капельки не больно, только напугалась. Всю обратную дорогу папа наказывал, чтобы маме не рассказывала. Но я с порога прокричала: "Мам, а я в погреб упала!" Огромной радостью для меня было то, что во дворе у нас появился щенок. Назвали Шариком. Ходили с папой за ним на другой конец Крепости. Любила его очень. До сих пор помню. Когда мы уехали ихз Крепости - отдали пёсика в Рыжевой. Приезжали летом, я с ним играла. А потом были снова слёзы - Шарик долго бежал за поездом, провожая нас... Пристрелили его потом...
  Друзей и подруг у меня в Крепости не было. Все мои подружки - баушка Домна, теть-Лампиша, Голвиниха, Фёкла, которую я звала свёклой. Когда к нам приходила теть-Лампиша я ей накладывала полный подол гостинцев - пряники, конфеты, печенья: "Это - Степану, это - Маньке." Мама меня потом ругала, а я в следующий раз снова всё отдавала ей. Очень мне нравились походы "на телевизор" к теть-Лампише. Снег хрустит, луна, звёзды... Такого зимнего пейзажа в моей жизни больше не было. Меня забавляло поведение Маньки - это их дочь. У нее была болезнь Дауна, Манька сидела и раскачивалась на печи, высунув язык. Дядь-Степана я не любила. Какой-то насмешливый, несимпатичный. Однажды мои родители куда-то уехали, а меня оставили у них. Есть я в принципе не любила, а тут мне налили чашку щей и положили кусок варёного сала, - прямо самую дрожалку. И ведь съела же! Сама не знаю, почему, - уважить им хотелось. С тех пор ненавижу варёное сало. А родители мне привезли фланелевый халат. Очень его любила, - яркий, с цветочками. А кормить меня действительно было хлопотно. Мама подолгу уговаривала, чтоб я выпила рюмочку парного молока, что "кишки мои обрадуются". Из желания порадовать кишки - я с горем пополам выпивала это ненавистное молоко. Раз мама пообещала мне что-то дать, если съем одно яичко. Я съела. Жду. Выносит из той избы... футляр от очков! Который яуже миллион раз видела! Я разразилась плачем. Думаю, какая же я дура, что съела это яйцо! И ничего уже не поменять! Назад яйцо не вернёшь. Понятно, что футляр я кинула с гневом об пол. Есть я любила...глину. Расковыривала стены в доме, чтобы добыть лакомый кусочек глинки. Когда гуляла по двору, то набивала полные кармашки заветного лакомства. Но мама вытряхивала глину, а я смотрела на это и думала: "Подумаешь, я еще наберу."
 Телевизора у нас не было. Я слушала радио. Помню, как плакала, послушав сказку "Серая Шейка". Все птицы улетели, а она, бедненькая уточка, осталась совсем одна. Наверное я просто сверхчувствительным ребёнком была. Когда по радио звучали стихи, - я говорила: "Мам, я боюсь!"
  Передняя комната у нас находилась в особенной чистоте. Когда приходила пора спать, мама говорила: "Иди в ту избу." А я думала, что это одно слово - туизба. Много что путала. Не понимала разницы между бочкой и кадушкой, паром и дымом, камнем и кирпичом... Нефтянников звала мефтянниками. Терпеть не могла баню. Орала дурью и ждала, когда уже придет папа, заберет меня и унесёт домой. Однажды посредине ночи у нас упала икона. Я сразу выпалила: "Всё! А биде бо Бо миги!" Мама с лёгкостью перевела этот мой крик души: "Всё! Не будет больше Мира Богу молиться." Вот такое странное умозаключение. И откуда оно? У нас никто в доме не молился, как я могла знать, что на икону молятся? А вот причитать мама любила. Я с этим росла. Помню, сплю днём ( не спала, - с закрытыми глазами лежала, мучалась, притворялась. Не любила спать днём.), а мама сидит, что-то шьет поёт, плачет и приговаривает: "Несчастненькая ты моя..." Так я стала понимать, что я какая-то не такая, как все... Родители продали дом, а идти некуда. Решили вернуть его. Новые владельцы - ни в какую не хотели его отдавать. Пришлось судиться. На суде я выковыряла нечаянно протез. Судья был ошеломлён увиденным. Он сказал: "Ребёнок без глаза, - еще не хватало, чтобы он был без крова." Дом удалось вернуть. Неустойку только заплатили Ермаковым. Благо, что в договоре купли-продажи оговорка была, - чудом туда прокравшаяся: "В случае расторжения договора виновная сторона должна выплатить 600 рублей." По тем временам это была неслыханная сумма. Выплатили. Но уехать всё-таки пришлось.
  Мне предстояло скоро идти в школу. Мама стала уговаривать папу переехать хотя бы в Шенталу, в райцентр, чтобы и она могла себе там стаж заработать. Папе Шентала не нравилась и он наотрез отказался, предложив: "Если уж уезжать, - то к сестре, Клавде, в Керамику." На том и порешили. Помню, как уводили со двора корову, - нашу любимую Красульку. До сих вижу, как она, уходя, оглянулась, замычала, словно прощаясь. Я видела в её глазах слёзы... Переезд мне дался очень тяжело. Папа уехал первым, узнавать насчёт жилья в городе. Ему дали отдельную однокомнатную квартиру в пятиэтажном доме. Не знаю. почему, но родители от нее отказались. По-моему, всё еще колебались, - уезжать или нет. Когда решили окончательно, - та квартира уже благополучно отошла другим людям. Нам пришлось ехать не в Стройкерамику, а в Чёрновку, что за Самаркой. Дом продали за две тысячи теми деньгами. Это был май 1975 года.  Погрузили вещи, раздали индюков, домашнюю утварь, отвезли  собаку... Икону Николая Чудотворца оставили тоже у бабушки в Рыжевом. Жена маминого брата потом эту икону бросала, когда ругалась. Забрали её мы гораздо позже. Ехали в г. Куйбышев на бортовой машине. Я в кузове. Ветер неизвестности и радовал и пугал одновременно. А ещё он меня продул так, что в Чёрновке я слегла со скарлатиной, бредила, когда меня страшно лихорадило. Маму положили со мной в больницу. Папа в Чёрновке выпивал, - тяготила неустроенность, переезд. Да, и правда, - какие мы городские жители? О Крепости напоминали только куры, которых мы привезли зачем-то с собой. Петух пропал дорогой, в лесу убежал, на радость лисе... Ловили-ловили его, всё бесполезно...
Дом, в котором мы жили назывался Бомбей. Так прозвали его местные жители. На общей кухне ютилось семей пять. Мне это очень нравилось. Мама водила меня в Чёрновскую школу, на подготовку. Дети меня встретили настороженно, разглядывали пристально, потом стали обзываться. Я выходила вся в слезах... Не знаю, чьё это было решение, - мы снова оказались у моей тётки, - папиной сестры, - и её мужа, в Стройкерамике. Сейчас удивляюсь, - как мы помещались в их малюсенькой однокомнатной квартирке впятером. А ещё у них была туча клопов. Просыпались все искусанные. Папа устроился шофёром в совхоз "Смышляевский". Нам дали однокомнатную квартиру на двух хозяев. У наших соседей хоть балкончик был и комнатка побольше. А у нас двенадцать квадратных метров без балкона. Окна находились на солнечной стороне, - это было пекло какое-то. Я быстро подружилась с соседской дочкой, - Наташкой. Мы с Жаткиными жили по-разному. И дружили, и ссоры случались. Я очень тосковала по Крепости, по Шарику, по деревенской жизни...
   1 сентября 1975 года я пошла в первый класс. Очень плохо спала всю ночь, волновалась. Утром проснулась сама, начались сборы. Школьная линейка проходила напротив ДК "Юбилейный". Рядом с площадью располагалась и школа. День был очень холодный. Мама подошла, повязала мне платок. Проводить пришли все - родители и дядя Юра с лёлей. Неожиданно меня взял за руку десятиклассник и повел в школу. В классе меня посадили с мальчиком, за вторую парту среднего ряда, - как просила мама, чтобы мне было виднее. Очень волнительно было окрыть "Букварь", - до школы мне его не показывали, чтобы не пропал интерес к учебе. Свои учебники я видела впервые, - страницы хрустели, шелестели, пахли типографской краской. Новенький пенал, новенькие карандаши и перьевая ручка. Начались школьные будни. Старательно выводила свои первые крючки и палочки. Учительница, - Евгения Виккентьевна Рабинович, - мне очень понравилась. Я была очень прилежной ученицей. если заканчивалась страница, - я поднимала руку и непременно спрашивала, можно ли мне ее перелистнуть. Уроки дома делала самостоятельно, потому что мама сразу предупредила: "Мира, слушай учителя в классе, - мы тебе помочь дома не сможем, у нас образование низкое". И я как-то так сразу этим прониклась! Помощи не ждала, понимала, что её не будет. От выполнения домашнего задания меня приходилось просто отрывать. Очень нравилось играть "в школу". Я усаживала соседку по кухне Наташку и начинала её учить. У меня были доска и мел. Расслабляться "ученице" я не давала и никаких поблажек на то, что ей всего пять лет не делала. Случалось, что тёть-Вале, - её маме, - надоедало за всем этим наблюдать, - и она загоняла Наташку в комнату. Та с радостью скрывалась от меня. По утрам для меня была всегда пытка яйцом. У меня была плохая проба Пирке, и маме в тубдиспансере, куда она меня возила, сказали, чтобы я съедала хотя бы одно яйцо. Я рыдала, умоляла, мотала маме и себе нервы. В школьную столовую нас водили после второго урока, - там работала посудомойщицей моя лёля. Видя, что я несу тарелку с несъеденной кашей, - отправляла меня на место, доедать. Я терпеть не могла походов в столовую. Задолго до неё пахло чем-то съестным, - это приводило в подавленное состояние. Я и дома не любила, когда что-то варится. Особенно меня воротило от запаха рыбы и баранины ( последнюю всю жизнь не могла есть). Зато мне всегда было завидно на то, что ели соседи... Однажды мама попросила у них половник щей, которые я немного похлебала. А случилось это тогда, когда я тяжело заболела. Пропустила много школьной программы, ходила в соседний подъезд к однокласснице, чтобы взять задание на дом. Когда я пришла в класс после болезни - моей любимой учительницы уже не было. Была другая. Все оставшиеся годы я скучала по моей любимой Евгении Виккентьевне. Ещё при ней мальчик, который со мной сидел, поставил мне кляксу в тетрадь. Я безутешно расплакалась, а Вовку Ульянова (так звали того мальчика) учительница вывела в коридор. Больше он к нам не вернулся, - перевели в параллельный класс.
  Вместе с началом школьной жизни начались и мои трудности. Обзывали меня одноклассники безбожно. по имени звали редко. Но я не плакала. Держалась. Еще больше старалась, чтобы не опозориться перед ними. Гадким утёнком меня делали, но я им не стала. Наоборот отвечала, активно вливалась в общественную жизнь класса, а позже и школы. Рисовала стенгазеты, были первые мои стихи, являлась секретарём общешкольного учкома. Училась на "4" и "5". Моими любимыми предметами в школе были русский язык, литература, черчение, рисование. В географии нравилось исключительно раскрашивание контурных карт. Мои карты отличить от атласа было невозможно. Все годы сидела с одним и тем же мальчиком, - Игорем Воробьевым. Он, пожалуй, один из немногих, кто меня не обзывал. От остальных слышала всякое - "косая", "одноглазая", "циклоп", "камбала"... Конечно, всех их я простила. Что взять с детей? Если даже взрослые уже во взрослой жизни обзывались. Тётя Нина, - жена маминого брата,- просто приехать не давала в Рыжевой нам. А мы ехали туда каждое лето, - там же бабушка Фрося жила, мамина мать. Тётя Нина свирепела при нашем появлении. Доставалось и папе, и маме, и мне. И снова мне напоминалось о том, что я ...  короче, с недостатком. Так как тётя Нина любила выпить, - мама покупала ей водку, лишь бы нам хоть неделю побыть у бабушки. Тётка выпивала и становилась своя в доску. Позже баб-Фросю они всё же прогнали со двора. (Не тем помянут будет дядь-Паня, мамин брат, мой крёстный. Он просто не хотел ссориться с женой, имел покладистый характер.) Бабушке пришлось оттопить леспрмхозский дом и доживать в нём.
  По окончании восьмого класса я решила забрать из школы документы. Тем более, что у меня была мечта - стать учителем начальных классов. В педучилище со мной поехала классный руководитель, - Зоя Михайловна Гурьянихина, - мой Ангел Хранитель. Царствие ей Небесное! Она защищала меня от одноклассников, как могла. Порой у неё из-за этого случались даже неприятности. Приехав в педучилище, подала документы. Женщина в приёмной комиссии открыла свидетельство о восьмилетнем образовании и спросила, почему нет отметки по физкультуре. Я пояснила, что из-за отсутствия глаза мама просила окулистов дать мне освобождение от физры, опасаясь там травм. Тогда женщина в приёмной комиссии строго на меня посмотрела и вынесла свой вердикт: "Вы нам не подходите. Тетрадки проверять с одним глазом Вы не сможете." Зоя Михайловна почему-то не возразила, а что могла я, - вчерашняя восьмиклассница? По дороге домой Зоя Михайловна заходила в магазины, выбирала, по-моему, тюль. А мне было настолько не до этого! Хотелось одного - уединиться и наплакаться! Рухнула моя самая большая мечта...
   Честно говоря, я тогда сильно растерялась. Боялась, что вообще больше никуда  меня не примут. Встретила одноклассницу, Надю Шакирову, спросила куда она будет поступать. Она сказала, что в медучилище. Помню, папа поехал в художественное училище, взял с собой мои картины, рисунки, наброски. Посмотрев их, в приемной комиссии ему сказали: "Пусть девочка приезжает. Нам таких способных надо."  С папой мы встретились в 126-ом автобусе около ЦУМ "Самара". Папа мне рассказывал о результатах своей поездки, о которой я даже не знала. Я выслушала и сказала, что сдала сегодня документы в медицинское училище...
  Поступить в это учебное заведение тогда было непросто. Успешно выдержала вступительные экзамены. Просто с блеском сдала математику, диктант. Наша группа сестринского отделения подружилась сразу. Здесь мне было легко и комфортно. Вдобавок со мной была одноклассница. Правда сначала я немного опасалась, что она расскажет всем, какой белой вороной я была в школе, но этого, к счастью не случилось. Учиться было нелегко, - требования были очень высокими. Мы проходили курс средней школы. Только ближе к концу первого года начались долгожданные специальные предметы - терапия, анатомия, хирургия, уход за больными... Экзамены во время сессии сдавала на хорошие оценки, всегда шла на стипендию. Надька слегка отставала и лишалась стипендии, посему мне завидовала и злилась. Она вообще была девушка с трудным характером. Я уступала ей во многом. К примеру, в транспорте садилась с краю, потому что ей уж очень хотелось занять место у окна. По дороге в училище часто ехали молча, - не выспавшись, Надька была еще смурнее. А вставать нам приходилось в шесть, а то и раньше. По часу ждали на морозе автобус, - тогда они ходили редко, маршруток не было. Мама настаивала, чтобы я одевалась теплее, но хотелось форсить, - в любой мороз капроновые колготки и сапожки из кожзаменителя. В нашей 112-ой группе было три мальчика. Один из них, - Сергей Сыровегин, - вскоре попал под машину, мы всей группой ходили на похороны, поддерживали, как могли его осиротевшую маму. Со вторым,- Олегом Тимереевым, - мы позже дружили, потом я его провожала в армию. Он мне писал...А третий, - Александр Кияйкин, - был таким же хулиганом, как и я. На одной из перемен мы с ним носились так, что умудрились разбить стеклянную дверь в актовом зале. Почему-то обвинили только меня. Папе пришлось вырезать стекло по размеру и везти его со Стройкерамики, через весь город, в училище, вставлять его там. Но он меня не ругал. Он вообще никогда меня не ругал. Наоборот,- защищал, если ругала мама. С мальчишками мы ходили в анатомичку, - просили пустить нас туда. Было интересно и мне казалось, что я начинаю любить медицину. Когда началась практика в разных больницах города, - стало еще более интересно. После занятий мы с Олегом гуляли по городу, ходили в кино, потом он меня провожал. Маме это доставляло немало переживаний. Телефонов тогда не было, - она волновалась, встречала меня на остановке. Это - мама. Только с годами понимаешь, как надо было ее беречь. Но тогда я только отмахивалась: "Я взрослая! Мне уже шестнадцать лет." Три года пролетели быстро. Вот уже и госэкзамены, и распределение по железной дороге. Училище-то Куйбышевской железной дороги. Очень боялась, что распределят меня куда-нибудь далеко. Мне достался Кинель, где я и проходила госпрактику. Как-то так получилось, что я и туда не поехала. Поступила на работу в любимые Клиники Куйбышевского мединститута, - сейчас это Клиники Самарского медуниверситета. Работать начинала на кафедре факультетской хирургии, заведовал которой Георгий Львович Ратнер. Таких хороших людей там повстречала. Очень мне полюбились хирурги Евгения Прокопьевна, Руслан Дмитриевич, Анвер Габидзинович (фамилии их не помню теперь уже), Алексей Николаевич Вачёв, Мира Валерьевна Карпушева...  Медсестра Галина Евгеньевна Коряшкина меня многому научила. Поначалу было всё сложно,- системы многоразовые, зажимы для них ржавые, шприцы мы разбирали и кипятили, раздавали по утрам и вечерам градусники. Чтобы не будить утром больных, - я их старалась раздавать в темноте, поэтому великое множество побила, - трясёшь его, а он - об кровать... Хрясь,- и как ни бывало.
  Потом я перешла в дежуранты. В ночь было еще сложнее, особенно, когда экстренные дежурства. Всю ночь везли и везли, - колотых, резаных, с приступами... Некогда было даже перекусить. В выходные дни, бывало, придёшь, как откроешь тетрадь назначений, - волосы дыбом! Как это всё успеть? Наверно там я и научилась быть торопыгой. Хотя... мне ещё в школе говорили про эту мою черту. Историй вспоминается великое множество. Но одна до сих пор помнится ярче остальных. Выполняя вечерние врачебные назначения, сделала больной инъекцию анальгина, так как она жаловалась на боли. А доктора нам всегда говорили: "Не бегайте по пустякам в ординаторскую,- сами знаете, как можно обезболить до вечерних наркотиков."  Всё сделав, села на посту медсестры заполнять истории. И тут читаю на карте той больной написанное красным: "Не переносит анальгин!!" Меня бросило в жар. Пошла к дежурному врачу и чистосердечно всё рассказала. Стали ждать. Примерно через полчаса ко мне подошла женщина с той палаты и сказала: "Моей соседке плохо. Подойди к ней, сестрёнка."  Я всё поняла. К счастью у этой истории благополучный финал, но дежурство я себе обеспечила просто аховое. Зато какой это был для меня урок, после которого стала всё проверять и перепроверять.
  Вскоре Олега Тимереева призвали в армию. Я была приглашена на его проводы. Народу было немного, только самые близкие. Утром, проводив меня до остановки, Олег впервые чмокнул меня в щечку и робко произнёс: "Дождись меня, пожалуйста." Не помню, обещала ли я тогда его ждать. Родители Олега и его бабушка с дедушкой хотели, чтобы мы расписались с ним до армии, но мне эта идея не понравилась и я ее отвергла. Им очень импонировали мои качества: не пью, не курю, как другие девочки из нашей группы, вдобавок скромная, да ещё и с косой до пояса... После его ухода на службу мне некогда было скучать. Работа в ночные смены выматывала. домой я буквально приползала. Хорошо, что мама меня встречала с приготовленным завтраком и напыженной для меня постелью. Есть я наотрез отказывалась, а в постели валялась, хоть и не могла уснуть, - спать днём не могла с детства. Когда папа возвращался с работы, - он торжественно доставал письмо из кармана. Олег писал мне часто, рассказывал о том, как проходит служба, знакомил с флотскими терминами. Вечерами я выходила во двор, послушать песни под гитару, пообщаться с подружками - Ириной Скрыпник, Ольгой Мироновой, Татьяной Сычёвой. Вскоре решила-таки уволиться из Клиник и устроиться на работу в поселковую поликлинику Стройкерамики. По прежнему коллективу и Клиникам, конечно же, скучала, но радовало то, что новая работа в пяти метрах от моего дома. Сначала меня приняли медрегистратором, затем я стала медсестрой врачебного кабинета. Вечерами неизменно писала. Письма, стихи, вела дневники. С поэзией я со школьных лет не разлучалась - она меня окрыляла, давала облегчение, позволяла самовыразиться. Читала свои стихи больным, подругам, родителям.
  В июне 1988 года познакомилась с парнем около нашего подъезда. Понравились его глаза. Он посмотрел на меня как-то стеснительно. Разговорились. Рассказал о том, что зовут его Александром, ему 24 года, сам он из Средней Азии. Два раза был женат, но счастья не нашёл. Выплачивает алименты на сына от первого брака. Мы стали встречаться. Подкупала его точность: скажет, например, что придёт в восемь, - без десяти он уже на пороге. Подруги и друзья мои его не оценили. Одевался он скромно, не модничал. Работал в зимних теплицах совхоза "Смышляевский" электриком. Маме я не сказала, что он два раза был женат. Сказала, что раз. Но и этого хватило, чтобы она его люто возненавидела. Всяко пыталась меня убедить, чтобы отшила его. Но наши встречи с ним продолжались. Вскоре он мне сделал предложение и я приняла его. Расписались 6 сентября 1988 года. Жить стали у меня, в нашей однокомнатной квартире, потому что Саша Альчин на тот момент лишился временного общежития. Мои родители и мы с мужем поначалу жили дружно. Но уже вскоре мой супруг стал выпивать, задерживаться на работе. Я была беременной, когда он сказал, что хочет снова уехать к своим родителям в Среднюю Азию, начал собирать немногочисленные вещи,заказал контейнер. Меня особо и не звал, но мне было даже подумать невыносимо о том, что я останусь одна, без него, с ребёнком на руках. Перед самым декретом я уволилась и поехала с ним. Мама и папа не находили себе места, ведь я никогда и никуда от дома не отрывалась, даже в пионерлагере ни разу не была. Провожали меня со слезами. Боялись и за моё здоровье, - незадолго до отъезда у меня пошла носом кровь. Да так, что не остановить. Саша был невозмутимым, а мама вызвала скорую, мне сделали хлористый кальций, хоть он и противопоказан беременным, потому как я просто истекала кровью. Наконец кровь унялась. В поезде мне было грустно. Жалко было оставшихся родителей, а у меня впереди - полная неизвестность. Да ещё и токсикоз не давал никакого покоя ни мне, ни соседям в вагоне. Поезд прибывал ночью. Нас встретили мой свёкор и Сашин сводный брат Валерий. Свекровь встречала дома. Мы познакомились. Меня жутко тошнило, да и длительный переезд сказался, - на лице не было лица. А мама мужа принялась меня пристально рассматривать. Я не знала, куда себя девать. Поняла, что мой физический недостаток её напрягает. Наконец нас отвели в спальню. Начались мои будни на новом месте жительства. Саша устроился на работу ведущим инженером на насосные станции, я находилась дома. С трудом переносила их тамошнюю жару, поливала с утра двор, садилась под виноградник в тень и писала. Маме и папе письма от меня приходили чуть ли не каждый день. Мама писала тоже очень часто. Свекровь удивлялась нашей такой активной переписке. В одном из писем от мамы я прочла о том, что приезжал Олег. С букетом роз. Мама сказала, что я замужем и живу в Средней Азии. Он отдал цветы маме и ушёл. Душа моя рвалась и металась - скучала по родителям, по берёзам, по друзьям и родной Самаре. Несколько раз я прилетала домой. Для меня это было глотком кислорода. Последний раз улетала за пять дней до родов. 25 августа 1989 года начались схватки, меня увезли в Ура-тюбе. Роды были стремительные. Саша с отцом еще не успели уехать, когда им сообщили, что я родила сына. В роддоме у меня началась депрессия. Максимка мой совсем мало сосал, - как ни принесут - спит. Сказали, чтобы не беспокоилась, значит ему хватает той глюкозки, которую им капают в ротики. Но я не унималась: рыдала и рыдала. Время тянулось, как резина, - от кормления до кормления. Поговорить мне было абсолютно не с кем, - в палате ни одна женщина по-русски не говорила. И тут я решила наврать врачу, сказала, что ко мне прилетела мама из Самары, умоляла меня выписать. Но выписали, как и положено, лишь на пятый или шестой день. За нами приехали Саша и свёкор. В машине было невыносимо жарко. Хорошо, что детей там пеленали только в пелёнку и покрывало. Приехав домой, я увидела, что они готовились встретить нас. Всё особенно чисто убрано, расставлено аккуратно, а в нашей комнате стоит новая детская коляска. Максимочка перепутал день и ночь: ночами бодрствовал, а днями отсыпался. Новоиспечённый папочка не любил вставать по ночам, чтобы успокоить, перепеленать, покачать малыша. Когда я просила его это сделать - вскакивала свекровь и негодовала: "Ты днём поспишь, а Саше утром на работу!" Разве ей докажешь, что я с детства не сплю днём. Ладно, хоть свёкор иногда помогал нянчиться, укачивал, баюкал, пел песенки. Вскоре прилетела мама, чтобы увидеть долгожданного внука. Встречали её в Ташкенте. Она была счастлива, увидев нас. И я тоже. Зато провожать её было для меня тяжёлым испытанием, - так не хотелось расставаться. Семья Альчиных не сказать, чтоб меня отчаянно обижала, но и не любила. Так, что я это чувствовала. Муж частенько закатывал скандалы на ровном месте - свекровь не особо за меня заступалась. Я тихо плакала где-нибудь в уголке и писала маме очередное письмо. Максиму было девять месяцев, когда надо было оттуда уезжать. Насовсем. Слава Богу! Начались известные события 1990 года, - русскоязычное население стало перебираться в Россию. Я уехала с сыном поездом, муж вскоре тоже прилетел.
  Максимочка мой стал светом в окошке для дедушки и бабушки. Они не чаяли в нём души, а он сразу привязался к ним. С приездом Саши в нашей семье пошёл напряг. Ему не терпелось перевезти на малую родину,- в Исаклинский район, - своих родителей. Да это и понятно, - каково сознавать, что твои мама и папа остались теперь в недружественной республике. Вскоре он уехал в совхоз "Рассвет" Исаклинского района, поступил там на работу. Сказал, что у него семья - жена и ребенок, ему дали половину коттеджа. Я не спешила переезжать туда. Работала снова в Клиниках медуниверситета, в  женском отделении гематологии. Альчин приезжал каждую неделю, упорно звал меня к нему. В одно из моих дежурств в ординаторской раздался телефонный звонок. Я взяла трубку и чуть не упала в обморок, - звонил Олег Тимереев. От кого-то он узнал, что я там работаю и позвонил. Не помню, но, кажется, я обрадовалась, стала расспрашивать, рассказывать о себе. После того, как я сказала, что муж часто не ночует дома, скандалит, плохо относится к ребёнку, - Олежка сказал: "Так! Всё! Ты забираешь ребёнка и переезжаешь ко мне." Это были его последние слова. Потому что спустя некоторое время янабрала его номер, трубку взяла мама, Ирина Борисовна. Она мне сказала, что Олега больше нет. Он дежурил на Самарской подстанции скорой помощи, на них напали неизвестные и их сына зарезали. У меня не осталось даже его фотографии, - муж порвал. А я всё-таки решилась на переезд к нему, в Исаклинский район, в деревню Чёрная речка.
  Уезжать было нелегко. Тем более, что в памяти стояли эпизоды "концертов" Альчина. Например однажды, когда жили еще в Самаре, я приехала с работы, а мама с папой прячут глаза, вижу, что что-то скрывают от меня. Начала расспрашивать. Только после того, как взяли с меня клятву, что я не наломаю дров, не сделаю ничего над собой, - мне рассказали, что же случилось. Мои родители на тот момент были с Максимом, пока я работала в Клиниках. И вот в один из вечеров, они, прогуливаясь с маленьким своим внуком, вдруг увидели, как их зять, мой муж, проехал мимо на своем мотоцикле с коляской "Днепр", а за ним сидела молодая девушка, обняв его за талию и держа в руках букет цветов. Сомнения у них не было, - это был точно он. После того, как я все это услышала, - было, мягко говоря, больновато. Ночевать Саша в ту ночь домой не пришел. Я кое-как дождалась, когда забрезжил рассвет. Никому не сказавшись, пустилась в путь - в зимние теплицы совхоза "Смышляевский", где тогда работал электриком мой муж. Идти было неблизко, - километров пять. Охранник встретил меня словами, от которых душевная боль сразу усилилась: "Эх,- хе-хе... Такая молодая жена, - и что надо человеку?" Саши на работе не оказалось. Пришлось ждать. Приехал он только к началу рабочего дня. После того, как я расплакалась и всё рассказала, - он начал врать: "Я ездил провожать свою мать в Курумоч..."  Телефонов сотовых не было, проверить я тогда не могла. Да и не хотелось.
  И вот всё-таки мы с Максимкой приезжаем к нему в Исаклинский район, в деревню Чёрная речка. Я уволилась с работы, снова оставила своих престарелых родителей.
Мужу дали квартиру в новом коттедже. Да, и понятно, - он же сказал там, что у него жена и сын. И скоро они приедут. Удобств не было никаких: туалет на улице, готовить нужно было на керогазе. Для меня всё это было настолько дико после города, что в голове не укладывалось. Мама с папой перевезли нас на нашем "Запорожце" и уехали. Потянулись чёрные чернореченские будни. Пришла зима. В окнах только снег, небо и снег. Живого человека увидеть было большой редкостью. Альчин рано уходил и поздно приходил, получая при этом пятнадцать рублей, - платил алименты на сына от первой жены. У нас не было ни лука, ни картошки... Его тётка давала нам иногда овощи, молоко. Но при случае всем этим тут же корила. Помню, как я с ног сбилась, - не найду в огромном многокомнатном доме сынишку, - хоть тресни. Смотрю, - он под кроватью: глянет своими синими глазами и снова пропадёт... я поняла: что-то там творит. И правда, - оказывается, он там сидит и режет три пятёрки, - всю зарплату отца. Я рыдала в голос: жить месяц было абсолютно не на что. Мои родители покупали вещи - мне и моему сыну, старались помочь деньгами. Мне работы там не было никакой. Панически боясь еще одной беременности, я, как медик, решила раз не доводить дело до греха и хирургического ножа, - заправила шприц, позвала соседку-доярку и сказала ей6 "Я сама уколю в вену, - ты только введи."  Когда она вводила хлористый кальций не было боли, не жгло под иглой - странно. Но тут же я поняла, что лекарство шло под кожу. Началась жуткая боль в месте укола, поднялась температура, я стала бредить. Альчин повез меня в Исаклы, в райбольницу. У меня начался некроз тканей. Температура не спадала. Помню, как у моей кровати сидела его тётка и говорила: "Саша будет с тобой мучиться, - глаза нет, ещё руки не будет." Мне действительно грозила ампутация. Вызвала родителей. Они увезли нас с Максимом в Самару. меня спасали, как могли врачи факультетской хирургии моих любимых Клиник Самарского Госмедуниверситета. Руку спасли. Долго она потом, правда, не сгибалась в локте, но со временем и это поправили. А я снова умчалась в Чёрную речку. Сынишка очень не хотел всегда ехать туда, всё упрашивал меня: "Мам, давай не поедем в Исакьи..."  Вскоре в Чёрную речку приехали родители Альчина - в Средней Азии, где они жили с 1963 года, начались известные события девяностых годов и они были вынуждены всё нажитое там бросить и вернуться к себе на малую родину. С их приездом моя жизнь там стала еще более невыносимой. Я стала умолять Сашу уехать куда угодно. В какое-то лето мы обошли всю Алексеевку Кинельского района в поисках жилья, работы. Но ничего не нашли ни там, ни в Керамике. Тогда я просить хотя бы выбраться в райцентр, - в Исаклы. Сестра моего свёкра пустила нас жить к себе, - в малюсенькую комнату пятистенного дома. Во второй половине жил какой-то мужчина. Я устроилась на работу в Исаклинскую районную больницу медсестрой терапевтического кабинета. Потом, пройдя специализацию в Самаре, была переведена в детское отделение, в процедурный кабинет. Педиатр Михеева меня не взлюбила, кричала при больных детях и их мамочках: "Мне не нужна медсестра с одним глазом! Я не хочу играть с огнём!" Пришлось мне сначала брать за свой счёт, а потом и вовсе уволиться. Муж устроил драку просто на ровном месте. Мне ничего не оставалось, как взять Максима из садика и уехать снова в город, к маме и папе. Жили дней десять. Вдруг - звонок в дверь. открываю, - на пороге стоит Альчин и говорит: "В дом кто-то заходил. Ничего не взяли нет только твоих вещей..." И тут же уехал. Мы с Макисмом вернулись к нему. И прада, - смотрю, - моего нет ничегошеньки. Ни вещей, ни сумок, ни дневников, ни бижутерии...  Я заявила в милицию. он поддержал. На этих же днях я пошла топить баню и, заглянув в печку, - остолбенела. Там были несгоревшие фрагменты бижутерии, зонта, вещей, чемоданов и т.д. Муж во всём сознался, - это он, обозлившись на меня, оставил меня совершенно голой на этом свете. Я простила. Осталась с ним. Через несколько лет всё повторилось. Казалось, что я сойду с ума, - снова я нагишом от слова абсолютно. На сей раз не сжог, - изрезал. Написала директору Центра детского творчества, где я тогда работала, заявление на материальную помощь. Мне сколько-то выписали, - но что на них купишь. У меня не было ни шапки, ни верхней одежды, а наступала зима... Люди добрые мне давали кто-что мог... Батюшка на исповеди поддержал: "Зато у тебя сейчас жизнь - с чистого листа. Как пришла в этот мир голой - так и сейчас. Считай, - ты только родилась..." Мне было неловко и за то, что сын был одет бедно: короткие рукава рубашки, которую сколько я не отбеливай, - выдаёт нищету, самая дешёвая обувь... А батя наш продолжал выплачивать алименты. И продолжал пить, поздно возвращаться домой, любить женщин, на три-четыре дня уезжать к родителям в Чёрную речку, драться и дебоширить. Сколько раз мне приходилось хватать Максима и удирать к соседке на ночлег. Было так и тогда, когда с кучей гуманитарной помощи приезжала в гости моя мама. Альчина её присутствие ничуть не смущало, - наоборот, - подзадоривало. И мы уже ночевали у соседки втроём, - мама, Максим и я... Родители меня просто слёзно упрашивали оставить эту жизнь и вернуться в родительский дом. Мне было больно даже помыслить о том, что я покину редакцию и работу журналистом в районной газете. Это моё: чувствовала себя, как рыба в воде. Других пугало, - меня веселило, если редактор грозным голосом велел подать материал в другом ключе, по-иному его обыграть, расставить нужные акценты. Мне и впрямь было интересно написать заново и услышать потом от редактора: "О! Халва!"  Я этим и жила. Была в разные годы штатным сотрудником редакции, внештатным, - для меня это ничего не меняло, - главное, что я пишу, меня печатают. Какого ещё большего счастья желать для себя пишущему человеку? Редактор сменился. Леонтьева меня не любила всеми фибрами своей души. Газету делала почти я одна под разными псевдонимами, а она держала меня внештатной, оплачивала "как карта ляжет". Уже потом, когда я уехала в Самару, написала жалобу в трудовую Инспекцию, - всё выяснили, её наказали штрафом, - но всё это уже не имело для меня смысла. Бог - Судья Вам, Лидия Кимовна. Сначала я ушла от Альчина. Ушла к другому мужчине, устав от измен мужа и его выходок. А потом ушла и из редакции... Был тяжёлый сердечный приступ. Со вторым мужем мы решили уехать в Самару, прожив в Исаклах с ним с 2008 по 2014 год.