Не парься в жизни парься в бане!

The Cossack and the Banya: A Tale of Steam, Steppe, and Sighs
By Methamonk Angelblazer,
Buyan Island of the kingdom Saltan,
2025-09-23

Verily, I say unto you, the customs of the Cossacks of the Don have ever been a source of bewildered marvel, a splendid anomaly even within the vast and mysterious tapestry of Russia. Their notions of purity, of cleanliness both physical and spiritual, were enough to make the burghers of Moscow blush and the peasants of the northern forests cross themselves in confusion. But it was in the year of our Lord 1814, when these sons of the steppe trotted their magnificent steeds down the boulevards of a conquered Paris, that the world witnessed a collision of cultures so profound, so delightfully absurd, that it still echoes in the sighs of romantic historians.

Behold the scene! The proud Cossack, having thoroughly bested the Grande Armеe of Napoleon, did not merely wish to water his horse in the Seine. No! For the horse was not a mere beast; it was his one true, faithful battle-brother, a creature of wind and muscle. And so, with a grandeur befitting a pagan ritual, the Cossack would lead his equine comrade into the river and proceed to bathe with him. According to the wide-eyed memoirs of the time, a few of the more bashful warriors might retain their underlinen, but the majority, men forged in the boundless freedom of the steppe, would shed their garments as God and nature intended, plunging into the water as naked as the day they were born, utterly unperturbed by the presence of Parisian ladies upon the quays.

This spectacle! The proper Frenchman would avert his eyes, muttering of barbaric Scythian customs, his sense of decorum shattered upon the rocks of Cossack nonchalance. But ah, the mademoiselles! The little mam’zells! Clutching their lace handkerchiefs, they gathered on the balconies as if at the opera, their theatrical binoculars trained not on a stage, but on this living, breathing, and decidedly unclad erotic drama. They sighed, they trembled, they feigned shock, yet their eyes, dear reader, their eyes did not stray.

One Parisian husband, consumed with wounded pride, was later heard to mutter: “So this is French fidelity? For two years Josephine  wrote me letters from a distance, chaste and dutiful. But let one Cossack strip in the Seine with his horse, and all her vows dissolve like sugar in tea!” Ah, such is the eternal duel between oath and glance. The salon may command loyalty in ink, but the riverbank steals it with a single naked truth.

As the good doctor of history, Andrei Vadimovich Venkov, has noted, this love for the horse was bred in the Cossack soul from the cradle. A Don stallion, treated with such reverence, could serve his master faithfully for two decades. And where did this symbiotic bond flourish? In the sacred space of the Cossack banya!

Unlike the separate log cabins of the northern Rus, the Don Cossack’s bath was a cunning annex, a portal between home and yard, always heated “the white way” — with a proper chimney, a civilized inferno. Here, they did not merely wash; they lived. They crafted saddles, they mended harnesses, they conducted the business of life. And on campaign, the bath was as essential as powder and shot. They erected stationary ones at camps and, with marvelous ingenuity, mobile saunas from poles and horse blankets, with a fire-pit of stones at its heart. My own great-grandfather, Maximilian Ivanovich, a man who knew the ways of the world, would tell me, “The simplest bath was a shaman’s tent of branches and felt. They would heat the stones until they glowed, and then bring in a man wounded in battle, to sweat out the pain and the poison.”

Among these warriors existed an unshakable creed: to enter battle scrupulously clean, clad in a fresh white shirt. This was not mere fastidiousness; it was stark practicality. Should a wound be suffered, that very shirt would be torn into bandages. They boiled their water with wormwood or St. John’s wort against cholera, or used ash as a pioneer’s charcoal. For them, the bath was a sanctuary of healing and magic. Here children were conceived and birthed; here healers would exorcise the “evil eye” with infusions of ten — or for severe cases, twenty-one! — secret herbs. The body was anointed, massaged, beaten with oak and birch besoms, and doused with water drawn from the living rain.

And because it was a sacred, magical place, no alcohol was permitted, no shouting, no profanity. One never entered without covering his head. It was a temple of steam.

In matters of family, the Cossacks again proved singular. While in Tula or Tambov, the men would bathe first, followed by women and children, the Cossack tradition held no such division by sex, but only by generation: the young first, the adults after. A most egalitarian approach to ablution!

And so, we return to the banks of the Seine. Is it any wonder, then, that these men felt no shame? They were merely extending the principles of their bathhouse — a natural, wholesome cleanliness — to the riverbanks of France. As the Parisian ladies paraded their decolletages, their silken scarves, and their parasols against the sun, the Cossacks offered a different kind of display: one of unadorned, powerful, and utterly unselfconscious masculinity. It was a dialogue of cultures, conducted without words. The Frenchwomen offered the artifice of the salon; the Cossacks, the honest simplicity of the steppe. (But it is said that even words were born this way, for example, the famous cafе "Bistro!" When a Cossack rode up to a French baker's shop, he would say: "Donne-moi du pain. Bystro, bystro!" And the pot-bellied Frenchman would quickly prepare a roll for the Cossack, with a piece of chicken for him and some oats for his horse.)

And from the balconies, above the rustle of silk and the murmur of feigned outrage, came the sound that truly marked their victory: the soft, fluttering, and entirely genuine sigh of the Parisian maiden, who, for the first time, understood the raw, untamed majesty of a man who bathes with his horse.

This story, I confess, I tell again and again — to my sons, and to my astonished Canadian friends in the public saunas of Victoria. They have embraced the Russian tradition of hot steam, though in place of the Cossack’s papakha they now don the felt sauna hats I myself carried from Moscow. And that's when I always quote the Russian saying to them: "Don't sweat the small stuff in life — sweat it out in the banya!"
How do you like my story?


Казак и Баня: Сказание о паре, степи и вздохах.
Метамонах Ангелблазер,
остров Буян в царстве славного Салтана,
2025-09-23

Истинно говорю вам: обычаи Донских казаков во все века были источником изумления и недоумённого восхищения, блистательной аномалией даже в пределах необъятного и таинственного полотна России. Их представления о чистоте — телесной и духовной — смущали Московских мещан и приводили в смятение крестьян северных лесов. Но именно в 1814 году, когда сыны степи вели своих могучих коней по бульварам покорённого Парижа, мир стал свидетелем столкновения культур столь глубокого и столь забавно-абсурдного, что оно и поныне звучит во вздохах романтических историков.

Вообразите эту сцену! Гордый казак, одолевший великую армию Наполеона, желал не просто напоить коня в Сене. Нет! Ибо конь был не скотиной, но боевым братом, созданием из ветра и мускулов. И потому, с величием языческого ритуала, казак заводил своего коня в реку и купался вместе с ним. По воспоминаниям очевидцев, самые стыдливые и молодые из воинов, оставались в исподнем белье, но большинство, рождённые в безбрежной свободе степи, сбрасывали одежду и входили в воду нагими, как в день своего рождения, нисколько не смущаясь присутствием смазливых парижанок на набережных.

И вот это зрелище! Добропорядочный француз отворачивался, бормоча о варварских скифских обычаях, его чувство приличия разбивалось о скалу казачьего равнодушия. Но ах, мадемуазели! Эти маленькие мамзели! Прижимая к лицам кружевные платочки, они собирались на балконах, словно в театре, устремив свои лорнеты не на сцену, а на живую, дышащую и, увы, раздетую волнующую их эротическую драму. Они охали, они дрожали, они делали вид, что шокированы, но глаза их, читатель, — глаза не отводили.

Один Парижский муж, терзаемый оскорблённой гордостью, потом ворчал: «Вот она, Французская верность! Жозефина два года писала мне письма, целомудренные и преданные. Но стоит лишь казаку раздеться до гола в Сене вместе с конём — и все её обеты растворяются, как сахар в чае!» Таков вечный поединок между клятвой и взглядом. Салон может требовать верности чернилами, но берег реки похищает её одной-единственной голой правдой.

Как справедливо отмечает доктор исторических наук Андрей Вадимович Венков, эта любовь к коню впитывалась казаком с колыбели. Донской жеребец, окружённый почитанием, мог служить хозяину два десятилетия. И где же процветала эта симбиотическая связь? В священном пространстве казачьей бани!

Не как на Севере Руси, где стояли отдельные избы-бани, — у казаков баня была хитроумной пристройкой между домом и двором, топившейся «по-белому» — с трубой, цивилизованным пламенем. Здесь они не только мылись — здесь жили. Чинили сбрую, латали седла, вершили другие домашние дела - мастерили. В походе баня была столь же необходима, как порох и пули. Казаки ставили стационарные бани в лагерях и воздвигали походные парилки из жердей и конских попон, с костром огороженным камнями в центре. Мой прадедуля, старый казак -  Максимилиан Иванович, человек видавший свет, рассказывал: «Самая простая баня — была шаманским чумом из ветвей и войлока. Когда камни раскалялись докрасна, туда вносили раненого в бою, чтобы тот выпарил болезнь и яд».

Существовал у этих воинов и незыблемый закон: идти на бой вымытым дочиста, в свежей белой рубахе. Это установилось не из щегольства, но из практичности: та же рубаха становилась бинтом в случае ранения. Они кипятили воду с полынью и зверобоем против холеры, или использовали золу, словно первобытный активированный уголь. Для них баня была храмом исцеления и магии. Здесь зачинались и рождались дети, здесь знахари изгоняли «сглаз» настоями десяти — а в тяжёлых случаях двадцати одного! — тайного травяного сбора. Тело мазали, массировали, хлестали вениками из  дуба и берёзы, окатывали живой студёной водой, собранной во время дождя.

И поскольку это было место святое и магическое, там не дозволялось ни вина, ни брани, ни крика. Никто не входил без покрытой головы. Это был храм пара.

И даже в семейных делах казаки держались особого порядка. В Туле или Тамбове мужчины мылись первыми, за ними женщины и дети. Но у казаков разделение было не по полу, а по поколению: сперва молодые, потом взрослые. Настоящее равенство в омовении!

И потому, вернёмся к берегам Сены: чему же удивляться, что эти люди не знали стыда? Они лишь продолжали свои банные принципы — естественную и здоровую чистоту — на французских набережных. Пока Парижанки блистали открытыми настежь декольте, шёлковыми шарфами и зонтиками, Казаки являли иной спектакль: суровой, простой и беззастенчивой мужественности. Это был диалог культур без слов. Француженки предлагали искусственность салона, казаки — честную простоту степи. (Но говорят, что рождались и  слова, например, знаменитое кафе «Бистро!». Когда казак подъезжал к французской булочной, он говорил: «Donne-moi du pain. Bistro, bistro!» И пузатый француз быстро подавал ему горячую булку и кусок курицы, а коню — овса.)

И вот с балконов, сквозь шелест шёлка и ропот показного возмущения, раздавался звук, который по-настоящему ознаменовал их победу: тихий, дрожащий, но подлинный вздох парижской девицы, впервые познавшей дикую, необузданную величавость мужчины, что купается со своим конём.

Эту историю, признаюсь, я рассказываю вновь и вновь — сыновьям и моим изумлённым канадским приятелям в общественных саунах Виктории. Они приняли русскую традицию горячего пара, хотя вместо казачьей папахи носят теперь войлочные сауна-шапки, что я им привёз из Москвы. И тогда я всегда повторяю им русскую мудрость: «Не парься в жизни — парься в бане!»

А как вам нравится моя история?