Чеченский синдром. Глава VIII. Болезнь

Война — это не только свист пуль и разрывы мин. Война — это болезнь. Медленная, изнуряющая, меняющая тебя изнутри. Она проникает в поры, в мозг, в кровь. Сперва ты её не замечаешь, а потом понимаешь, что здоровье — это просто воспоминание.

После ночной вылазки что-то сломалось в Андрее. Его болтливость сменилась угрюмым молчанием. Он не смотрел в глаза, отводил взгляд, а по ночам его стали мучить кошмары. Он кричал во сне, односложно, по-звериному. Ребята поначалу подшучивали, но вскоре шутки стихли. Слишком знакомым был этот взгляд — пустой, устремленный куда-то внутрь себя. Эту болезнь здесь знали все. Называли «афганкой», «чеченским синдромом», а по-простому — «крыша поехала».

Но болезнь была заразной. Я чувствовал, как она подбирается и ко мне. Её симптомами были не страх и не кошмары. Моим симптомом стало равнодушие.

Третьи сутки на блок-посту сливались в одну бесконечную ленту. Смена поста, похлёбка из котелка, короткий сон под рокот генератора, снова смена. Обыденность убивала сильнее, чем опасность. Смерть стала статистикой, а враг — безликой силой, которая стреляет из темноты. Мы уже не ненавидели их. Мы их просто ждали. Как ждут дождя в засуху — без радости, но с пониманием неизбежности.

Как-то утром, после очередной беспокойной ночи, мы хоронили солдата с соседнего поста. Его звали Семён, но все звали Сёмой. Подорвался на растяжке, когда ходил за водой к ручью. Не героическая смерть, глупая. Случайная.

Похороны были быстрыми, без почестей. Завернули в брезент, отпели за две минуты каким-то скороговоркой, опустили в сырую землю у подножия поста. Капитан, проводивший «церемонию», был бледен и торопился. Стояла та самая гнетущая тишина, которую я уже научился слышать.

Когда закопали, Дед подошёл ко мне, глядя на свежую насыпь.
–Что чувствуешь? — спросил он без предисловий.
Я подумал.Честно подумал.
–Ничего, — ответил я. И это была правда. Ни скорби, ни злости. Пустота.
Дед кивнул,словно этого и ждал.
–Вот она, болезнь. Когда на смерть друга реагируешь как на смену погоды. Береги себя, писатель. Если чувствуешь «ничего» — значит, ты ещё жив. Хуже, когда начинаешь чувствовать облегчение, что это не тебя сегодня закопали.

В тот же день пришел приказ: провести разведку в ближайшем ущелье, где заметили движение. Шли вшестером. Дед, я, Кузнец, Молчун и двое новичков, ещё не обстрелянных. Андрей остался на посту. Его признали временно небоеспособным.

Мы двигались медленно, проверяя каждый камень, каждую тропинку на предмет мин-растяжек. Ущелье было глухим, тишина давила. И вот, на развалинах ещё одной сакли, мы нашли её. Не засаду. Не склад оружия.

Мы нашли детскую игрушку. Полуистлевшего плюшевого медвежонка, грязного, с вылезшей шерстью. Он лежал на обгоревшем бревне, и его стеклянные глаза смотрели на небо.

Все замерли. Даже Деда будто подкосило. Он подошёл, поднял медвежонка, долго смотрел на него, а потом швырнул в сторону обрыва.
–Ничего не трогать! Идём дальше! — его голос сорвался, в нём впервые зазвучала неподдельная злость.

Но было поздно. Этот медвежонок стал спусковым крючком. Он напомнил нам, что здесь, среди смерти, когда-то была жизнь. Что в этих сожжённых домах жили люди, которые укладывали своих детей спать. И эта простая мысль была страшнее любой засады.

На обратном пути мы молчали. Болезнь внутри меня копошилась, искала выхода. И я понял, что равнодушие — это не защита. Это стадия. Стадия перед чем-то более страшным. Перед тем, когда чужие сказки окончательно станут твоими, и ты начнёшь верить, что этот медвежонок, этот ребёнок, этот мир — просто мишень. Или помеха.

Мы вернулись на пост. Андрей сидел на том же ящике и курил. Он посмотрел на нас пустыми глазами и спросил:
–Ну что, убили кого-нибудь?

В его голосе не было ни злобы, ни любопытства. Была лишь плоская констатация факта. И в этот момент я с ужасом осознал, что наша болезнь — она разная. Он сломался от страха. А я медленно каменею от безразличия. И неизвестно, что хуже.