Чеченский синдром. Глава X. Письмо

Почту привезли на попутном БТРе, который чудом прорвался по разбитой дороге, обстреливаемой с высот. Это было событие, сравнимое разве что с выдачей чистого белья. Ненадолго, но жизнь будто возвращалась в человеческое русло.

Конверт был розовый, с наклеенными цветочками по краям. Пах духами, лёгкими, сладкими, незнакомыми. Запах другого мира. Я отнёс его в свой угол блиндажа, за занавеску из старой плащ-палатки, которая отделяла моё личное пространство размером с солдатский топчан.

Письмо было от Лены. Девушки из института. Той самой жизни, что осталась за тысячу километров.

«Здравствуй! – начиналось оно с размашистого, весёлого почерка. – Ты представляешь, у нас уже почти весна! На Сухаревской продают мимозу, и мы с Катькой купили по пучку. Поставили в аудитории, пахнет так здорово!»

Я оторвал взгляд от бумаги. В щель между брёвнами блиндажа была видна колючая проволока и серая, выжженная гора. Пахло соляркой и сыростью.

Я читал дальше. Лена рассказывала о сессии, о новой пьесе в «Современнике», о том, как они с подругами танцевали всю ночь на дне рождения у однокурсника. Слова казались странными, инопланетными. «Сессия», «пьеса», «танцевать»… Что они значили здесь, где главными словами были «секретка», «пост», «выстрел»?

«Как у тебя дела? – допытывалась она. – Наверное, очень страшно? Ты уже стрелял? Надеюсь, ты не рискуешь понапрасну! Скоро лето, и мы поедем на дачу, как в прошлом году. Помнишь?»

Я представил ту дачу. Речку, запах шашлыка, гитару. Картинка была яркой, но плоской, как открытка. Она не вызывала никаких чувств, кроме лёгкого недоумения. Казалось, что это писали не мне, а какому-то другому Мише, который остался там, в прошлой жизни.

Она ждала ответа. Простого, честного ответа. Но что я мог ей написать? Что вчера хоронили Сёмку, который подорвался на растяжке? Что старуха с вражеской стороны дала мне лепёшку, а я до сих пор не знаю, был ли это жест доброты или что-то иное? Что по ночам я уже почти не слышу «кукушек», потому что привык к ним, как к шуму генератора?

Я взял блокнот, выданный для записей по службе, и обмакнул самодельное перо в чернила.

«Лена, привет. Спасибо за письмо. У меня всё нормально. Погода здесь уже теплеет. Служба идёт своим чередом. Выполняем поставленные задачи».

Я посмотрел на написанное. Это была не ложь. Это был перевод с военного на гражданский. «Теплеет» означало, что ночью уже не минус десять, а около нуля. «Задачи» означали вылазки, дежурства, ожидание.

Я хотел написать что-то настоящее. Хоть строчку.
«Знаешь,здесь иногда бывает очень тихо. И эта тишина…»

Я зачеркнул. Это было неправильно. Она не поймёт. Она подумает, что я схожу с ума от скуки.

«Передавай привет всем ребятам. Скоро напишу подробнее. Целую».

Я дописал стандартные фразы и отложил ручку. Письмо было готово. Оно было пустым, как и моё состояние. Я свернул листок в трубочку, но не стал заклеивать конверт. Просто сунул его в карман гимнастёрки. Может быть, когда-нибудь допишу.

Вечером мы пили чай. Кузнец, увидев мой задумчивый вид, спросил:
–От кого весточка-то? От невесты?
–От девушки, – поправил я.
–Ну, и что пишет? Про любовь? Про весну? – в его голосе не было насмешки, лишь лёгкая усталая усмешка.
–Примерно.
–И что ответил?
–Что всё нормально.

Кузнец кивнул, допил свой чай с громким хлюпаньем.
–Правильно. Они там, в своём мире, живут. Пусть живут. А наш мир здесь. И смешивать их не надо. От этого только хуже. Им – страшно за нас. Нам – горько за них.

Он был прав. Розовый конверт лежал у меня под тюфяком, и его сладкий запах постепенно вытеснялся запахом машинного масла и пота. Я понял, что не могу написать правду не потому, что её запрещено писать, а потому, что её некому адресовать. Тот, кто мог бы её понять, остался там, в прошлом, вместе с запахом мимозы и воспоминаниями о даче.

А я был здесь. И моя правда была настолько чужой и страшной, что даже на бумаге она выглядела бы ложью. Проще было ничего не писать. Проще было молчать, как все вокруг.

Я достал из кармана незаклеенный конверт, разорвал его на мелкие клочки и бросил в железную печку-буржуйку. Розовая бумага вспыхнула ярким, но коротким пламенем и обратилась в пепел. Ответа не будет. Связь с тем миром была окончательно прервана. Не проводами, а тишиной, которую невозможно описать в письме.