Чеченский синдром. Глава XII. Протокол

Тишина после боя — особенная. Она не пустая, а густая, как кисель. В ушах все еще звенит от выстрелов, но этот звон тонет в тяжелом, давящем безмолвии, которое наступает, когда стихают крики и автоматические очереди. Именно такая тишина повисла над ущельем, когда мы поняли, что остались живы.

Их было трое. Молодые, не старше нас. Один лежал, раскинув руки, у самого выхода из расщелины. Двое других — метрах в двадцати, за валунами. Мы шли на разведку по маршруту, который Дед считал чистым. Они ждали.

Первая пуля пробила каску новичку, Петрову. Он не крикнул, просто странно вздохнул и осел на землю, как подкошенный. Потом все смешалось в оглушительном грохоте. Мы залегли, отползая за камни. Свист пуль, резкие хлопки выстрелов, хриплые команды Деда. Я не помню страха. Помню только холодную, звериную ясность. Я видел движение за камнем — мелькнувший рукав чёрной куртки. И нажал на спуск. Длинная очередь. Короткая. Еще одна.

Когда стрельба стихла, Дед дал отмашку. Мы осторожно поднялись. Кузнец пополз проверить тех двоих. Я подошел к тому, что лежал у расщелины. Мой. Тот, в кого я стрелял. Он был жив. Тихо стонал, прижимая руки к животу, из которого темным пятном расползалась по земле влага. Его глаза, широко раскрытые, смотрели на небо, не видя его. Он что-то шептал на своем языке. Может, молитву. Может, звал мать.

Я стоял над ним, и у меня не было ни ненависти, ни жалости. Была только пустота. Глубокая, как это ущелье. Я поднял автомат. Дед резко положил руку мне на плечо.
—Хватит. Все.

Молча мы обыскали тела. Документов нет. Только патроны, граната у одного и потрепанная фотография у того, моего. На фото — он сам, улыбающийся, и пожилая женщина. Мать. Я сунул фотографию в карман.

Петрова завернули в плащ-палатку. Его тело и трофейный «калаш» понесли на пост. Мы шли обратно молча. Никто не смотрел друг на друга.

Вечером в блиндаже при свете коптилки лейтенант, наш новый замполит, заполнял протокол о боестолкновении. Он был бледен, от него пахло потом и перегаром.
—Итак, Ботов, — он не смотрел на меня, уткнувшись в бумагу. — Подробно. Как все было.

Я говорил медленно, подбирая казенные слова. «Обнаружена группа вооруженных лиц… Вступили в боестолкновение… Уничтожено трое… С нашей стороны потери — один боец…»
Лейтенант записывал,выводя аккуратные буквы.
—Целились? — переспросил он, когда я дошел до своего выстрела.
—Так точно. В боевика.
—Уложил с первой очереди?
—С… с нескольких, — я сглотнул ком в горле.
—Пишем: «в результате меткого огня противник был нейтрализован». Понятно?

Я кивнул. Он превращал грязную, кровавую правду в сухую строчку отчета. «Нейтрализован». Не убит. Не превращен в окровавленное тело, зовущее мать. Нейтрализован. Как неисправный механизм.

— Подписывай, — он протянул мне бумагу.

Я подписался. Моя фамилия стояла рядом со словом «нейтрализован». Это было официальное подтверждение. Свидетельство. Теперь это было не просто воспоминание. Это был факт моей биографии.

Я вышел из блиндажа. Ночь была черной, беззвездной. Я достал из кармана ту самую фотографию. В свете луны улыбающееся лицо казалось призрачным. Чужой парень с чужой матерью. Я прожил его жизнь за секунду до того, как нажать на спуск. Школа, друзья, эта фотография… А он прожил мою? Думал ли он о том парне с далекой равнины, в которого будет стрелять?

Я поднес к уголку фотографии зажигалку. Бумага вспыхнула, огонек пополз вверх, пожирая улыбки. Через секунду в руке был лишь черный пепел. Я стряхнул его с ладони, и ветер унес его в темноту.

Ничего не изменилось. Ни во мне, ни вокруг. Просто где-то в штабных бумагах появилась еще одна казенная фраза. А у меня — еще одна ночная тень, которая будет шептать со дна памяти. Не геройская история, а грязная работа. И протокол на нее был подписан.