Чеченский синдром. Глава XIII. Ротация

Весть пришла не по рации, не с нарочным, а словно просочилась сквозь горный воздух, смешавшись с запахом пыли и полыни. Её никто не озвучивал, но к утру о ней знали все. Знать — это не значит услышать. Это значит — увидеть, как капитан перестал хмурить брови, как Дед впервые за долгое время достал из вещмешка почти полную пачку «Беломора» и молча раздал cigarettes желающим. Это значит — почувствовать, как привычное напряжение вдруг потеряло свою сталь, стало дряблым и ненужным.

Нас выводили. Ротация.

Слово было казённым, уставным, но звучало оно как песня. Оно означало, что мы не погибнем на этом клочке земли, утыканном колючкой и гильзами. Не сегодня. Не завтра. Оно означало горячую еду из кухни, сон под крышей, где не свистит ветер, и возможность помыться горячей водой, смывая с себя не просто грязь, а въевшийся в кожу запах страха и смерти.

Но странное дело — радости не было. Была тихая, ошеломляющая пустота. Мы собирали свои нехитрые пожитки — кисеты, письма, трофейные ножи, — и движения наши были медленными, будто мы прощались с чем-то важным. А может, так оно и было. Мы прощались с этой проклятой землёй, которая стала за три месяца и тюрьмой, и домом.

Я стоял на вышке в свой последний час на посту. Глазами скользил по знакомым до боли склонам, по тропке к роднику, по тлеющим огонькам в долине. Они больше не казались мне глазами зверя. Они казались просто огоньками. Чужими. Далёкими. Я пытался вызвать в себе ненависть, страх, что-то… Но внутри была лишь выжженная пустошь. Та самая болезнь, о которой говорил Дед, достигла своей конечной стадии — безразличия даже к собственному спасению.

К нам поднялся Кузнец. Он молча поставил между нами карабин и достал две смятые банки тушёнки.
–Последний ужин на краю света, – хрипло сказал он, вскрывая одну из них перочинным ножом.

Мы ели холодную тушёнку, глядя на темнеющее ущелье.
–Думал, обрадуешься? – спросил он наконец.
–Думал, – кивнул я.
–А оказалось, что нечему радоваться. Потому что отсюда мы уедем, а война останется. И непонятно теперь, куда мы едем. Туда, назад, – он мотнул головой в сторону тыла, – или просто в другое место, где всё повторится.

Он был прав. Мы уезжали не с войны. Мы уезжали с одной её точки на другую. Граница между жизнью и смертью, которая здесь проходила по колючей проволоке, теперь перемещалась вместе с нами. Она была внутри.

Утром пришли грузовики. Мы погрузились в кузова, уставшие, немые. БТРы, которые должны были нас сопровождать, стояли с заведёнными моторами. Дед обошёл строй, посмотрел на каждого из нас своими усталыми глазами.
–Всё, орлы. Отстояли. Живыми. Это главное. Теперь держитесь. Самое сложное начинается там.

Он не стал объяснять, что значит «там» и что в этом сложного. Но я, кажется, понимал.

Двигатели взревели, и колонна тронулась. Я сидел на брезенте в углу кузова и смотрел на удаляющийся блок-пост. Он медленно уменьшался, превращался в жалкую кучку мешков с песком, а потом и вовсе скрылся за поворотом. Исчез. Словно его и не было.

Дорога назад казалась сюрреалистичной. Зелёные склоны, первые признаки другой, мирной жизни. Пахло не гарью, а травой. Но внутри грузовика царила гробовая тишина. Никто не смеялся, не пел песни, как это показывали в кино. Все молчали, уставившись в одну точку, каждый в свою пустоту.

Я закрыл глаза, пытаясь представить Москву. Тот самый запах мимозы из письма Лены. Шум метро. Лица друзей. Но картинки были размытыми, неживыми. Единственное, что виделось чётко, — это камень у родника и лицо того парня, в которого я стрелял.

Я открыл глаза и посмотрел на своих товарищей. На Кузнеца, который дремал, положив голову на рюкзак. На Деда, курившего у борта. Они везли с собой не только вещмешки. Они везли этот блок-пост, это ущелье, эту тишину. Мы уезжали, но не уходили. Оставалось понять, что мы везём домой. И сможем ли мы это там оставить. Или это «там» — тот мир, что остался за тысячу километров, — для нас уже стал чужим.