Чеченский синдром. Эпилог

Прошли годы. Целая жизнь, если мерить мирными мерками. Та война, чеченская, стала историей. Суровой главой в учебниках, датой поминовения, набором штампов для патриотических репортажей. Для нас же она так и осталась просто «войной». Без названия, без громких слов. Просто тем временем, которое разделило жизнь на «до» и «после».

Мы вернулись. Не героями, как пророчил тот генерал, а просто людьми, пытающимися найти свое место в странном, слишком ярком и шумном мире, который казался нам ненастоящим. Мы пытались. Кто-то спился. Кто-то нашел себя в бизнесе или на заводах. Кто-то, как Дед, остался в системе, дослуживая до пенсии в тихих гарнизонах.

Но мы не потеряли друг друга. Это было странное братство, скрепленное не воспоминаниями о подвигах, а памятью о грязи, страхе и той простой, животной радости – просто остаться в живых до утра. Раз в год, зимой, мы встречались. Не в парадных залах, а в маленькой забегаловке на окраине города. Дед, Кузнец, я и еще несколько ребят, кто мог приехать.

Мы сидели за столом, и первое время всегда было неловкое молчание. Потом Дед поднимал стопку и говорил одно и то же: «За тех, кто не вернулся к этому столу». Мы выпивали. И только после этого начинался разговор. О семьях, о работе, о быте. Никто не рассказывал баек о войне. Мы говорили о ней иносказательно. «Помнишь, как у нас там печка барахлила?» – это означало «помнишь тот бой у родника?». «А тот наш знакомый, с клюшкой» – это был старик с тропы. Наш язык был шифром, понятным только нам.

Потом пришла другая война. Далеко от Чечни, но так похожая на нее тем же горьким дымком, теми же лицами уставших солдат в окопах. Донбасс. Новороссия.

Мы следили за той войной с каким-то горьким пониманием. Кто-то из наших уехал туда добровольцами.

Однажды мы сидели в нашей забегаловке, и Дед неожиданно сказал: «Значит, так и будем ходить по кругу? Пока сами не станем чужими сказками для новых пацанов?»

Мы молчали. Ответа не было. Была только тишина, такая же знакомая, как на том блок-посту. Тишина, в которой слышно слишком многое.

Я вышел на улицу. Был холодный, ясный вечер. Город горел огнями, жил своей жизнью. Я смотрел на эти огни и думал, что где-то там, далеко, сейчас другой мальчишка, такой же молодой, каким был я, стоит на посту и смотрит на огоньки в долине. И ему кажется, что они – глаза спящего зверя. И он боится. И он еще не знает, что самое страшное – это не зверь. Это тишина, которая остается внутри, когда война заканчивается. Тишина, в которой навсегда поселяются чужие сказки. И твоя собственная, единственная, правдивая и страшная история, которую не расскажешь даже самым близким. Потому что ее можно только пронести. До следующей встречи. До следующей стопки. До конца.

Наша история закончилась. Но война – нет. Она просто ждала нового поколения, чтобы начать свой рассказ сначала. А мы остались. Со своей памятью. Со своей тишиной. И с пониманием, что единственное, что мы смогли спасти после всех этих лет, – это возможность иногда молчать вместе.