Семейная тайна. Повесть. Глава 2

Глава 2

     Историю своей семьи я знал лишь урывками — вопросов не задавал и довольствовался тем, что мне рассказывала сама бабушка. Дед старательно избегал этой темы, да и я был слишком отдалён от него и даже слегка побаивался его вечного, будто дерзкого равнодушия ко мне и ко всему, что происходит за пределами его кабинета.
     Они познакомились, по её словам, в приходе нашей деревни, когда ей было семнадцать, а ему чуть менее тридцати. Она ходила туда с родителями с малолетства скорее по привычке, чем по собственному желанию — христианство было неотъемлемой частью их жизни. Дед приметил её не сразу — был слишком занят молитвами, как она любила неловко шутить. А вот она обратила на него внимание, как только он, серьёзный и как-то даже таинственно неразговорчивый, появился в церкви. Приехал он, как позже оказалось, из Петербурга. Он так и не поведал ей, как его занесло в такую глушь после столицы, а она не осмеливалась спрашивать. Она была от природы кроткой и верила в незыблемый авторитет людей, которых считала для себя достаточно близкими — если не говорит, значит, ей эта информация не будет важна. Я чётко видел, как бабушка уважает своего мужа — возможно, даже больше, чем любит, хотя её любви всегда хватало на всех, будто её сердце было безгранично огромным, бесконечным, как моё любимое море, уходившее далеко за ровную линию игравшего со мной в салки горизонта.
     Её родители, недолго думая, одобрили выбор своей дочери после её быстрого сближения с дедом — он словно торопился выхватить её у них, забрать и не отдавать никому, как самоё дорогое, что может быть у одинокого человека. Бабушке, конечно, это очень льстило, хотя она это старательно скрывала из-за привитой ей скромности. Она видела в нём не только интересную, непостижимо глубокую личность, но и надежное плечо — а тогда оно ценилось простыми людьми гораздо больше, чем очаровательное франтовство, на которое были так падки знакомые ей девушки. Более того — он никогда ей не лгал и был безукоризненно верен, и это она возводила в главную его положительную черту. Не лгал, но и особо не нежничал, и она приняла это, как часть его достаточно жесткого характера. Смирилась, ей это было не в тягость.
     Прошло не так много времени после венчания, когда она поняла, что беременна. Реакция ее супруга, как она говорила с плохо скрываемой обидой, была очень сдержанна — он просто легонько, как бы боясь спугнуть внезапно наступившее счастье, похлопал её по плечу, улыбнулся и снова ушёл в свой кабинет. Сложно представить эмоции, которые обуяли бабушку — слушая это, я находился в смятении, не понимая цели, которую она преследовала, рассказывая мне подобное. Наверное, она хотела отдать мне кусочек до сих пор не зажившей от холодности мужа раны, потому что разделить свои чувства ей было (кроме Господа, конечно) не с кем — слишком крепко ей вбили в голову, что то, что происходит в доме, не должно выходить за его пределы.
     Родилась моя мать — болезненная с самого своего появления на свет. Тут подробности своих рассказов бабушка сводила к минимуму, видимо, боясь воскрешения моей невыразимой любви к ней. Знаю только то, что её оберегали, как могли — от болезней, от несчастных случаев, от всяческого рода непотребностей. И это почти получилось. За исключением моего отца, который и стал тем единственным, от чего её спасти не вышло.
     Мне говорили, что я внешне очень напоминаю его, и мне жутко претило это сравнение — не сложно догадаться почему. Я терпеть не мог его образ, оставшийся в моей памяти — настолько, насколько любил мать. Я считал его убийцей своего ангела-хранителя и даже в уже осознанном возрасте так и не смог до конца понять, что подобные ситуации — то есть измены, предательства и тому подобные людские пороки, несправедливо ломающие жизни других людей — являются частью человеческого естества. Я был даже рад тому, что он и не пытался поддерживать со мной никаких отношений. Думаю, что он знал, что его появление в нашем доме закончится тем, что дед просто свернет ему шею, не моргнув даже глазом с застывшим в нем выражением ледяного спокойствия.
     В результате такого странного для меня симбиоза — святого для меня человека и последнего негодяя — появился я.
     И мне было очень жаль, что моя мать не могла, подобно библейскому преданию, забеременеть мной от святого духа, потому что моя ненависть к отцу была столь велика, что я отрицал любые его проявления в себе — начиная какими-то внешними чертами и заканчивая врожденными повадками.
     Какое-то время я думал, что холодность деда ко мне, опасно граничившая с полным равнодушием, заключается как раз в том, что я был мерзким выродком палача его дочери, ещё и похожим на него. Это было несправедливо, ведь я банально не выбирал этой участи, хотя, как упомянул выше, очень хотел бы. Первые несколько лет после опустения дома из-за так скоро пропавшего смеха моей матери я грустил по этому поводу, но позже отпустил ситуацию и перестал искать какие-то причины такого странного поведения деда, потому что бабушка давала мне любви с лихвой — и от себя, и от него. Порой мне казалось, что её было даже больше, чем могло бы потенциально вместиться в их души одновременно.
     Так я оставил всякие попытки даже по-дружески общаться с отцом своей матери, не говоря уж об отношениях любимого внука со своим дедом. Я стал столь же безучастен к нему, как и он ко мне, поэтому вместе с бабушкой принимал его вечную работу над чем-то неизвестным, как данность. Она — потому что боялась его стеклянного взгляда, вмиг  появлявшегося, как только она затрагивала любую, очевидно, неприятную ему тему; я — потому что он был для меня чужаком, тенью, молча передвигающейся по дому по маршруту кухня — кабинет — спальня.
     Я и не предполагал, что этот самый кабинет однажды станет частью единственной почти книжной истории, которую я бы никогда не хотел знать.