Баба Дуня

Трагическая история

      Это была история не только моя, но и целой эпохи, втиснутой в судьбу одного человека. Я вспоминал её отрывочно, как вспоминают детство. Мне было тогда пять лет, я гостил в деревне у бабушки с дедом, и в памяти остались тёплый хлеб, свежий воздух Алтайского края, и во дворе — небольшая избушка под глиняной крышей.
     В домике сухо и светло, ничего лишнего и поэтому просторно, хотя избушка совсем маленькая. В углу старинная икона. Светлый лик Христа, проступал из тьмы, словно из глубины веков. Чеканный оклад, когда-то сиявший, теперь был похож на застывшее озеро, потемневшее от старого льда. Здесь жила баба Дуня, моя прабабушка.
      Она казалась хрупкой, почти невесомой. Сгорбленная, худая, будто готовая исчезнуть от малейшего порыва ветра. Однажды, найдя у бабушки в комоде пионерский галстук, я с важностью напялил его и отправился к ней в гости.
       На пороге расстегнул пальто, гордо показывая свой алый символ. Она ласково что-то пробормотала, улыбнулась. А когда я не смог застегнуть пальто обратно, её пальцы, искривлённые, не слушавшиеся, дрожа, осторожно уговорили каждую пуговицу занять своё место. Я не знал тогда, что это последствия бруцеллёза, болезни, полученной за годы работы дояркой.
       Спустя несколько месяцев, зимой 1975 года, когда я уже был дома в городе, родители в один из вечеров сказали мне:
— Баба Дуня умерла… Помнишь её?
— Да, конечно, помню.
       Её жизнь открылась мне позже, как вскрывают архивную папку, полную трагических сводок. Она родилась в 1887-м. Войны, революции — всё прошло сквозь неё. А в конце 1929-го громом среди ясного неба стал уход мужа. Он ушёл к другой, в город, оставив её с шестью детьми: четверо сыновей-подростков и две девочки — четырёх и пяти лет от роду.
       Потом грянул голод. Алтай вымирал. Отчаявшись, она отвезла дочерей в приют — не от жестокости, а из последней надежды на их спасение. Она верила, что это ненадолго. Что заберёт их, как только все наладится.
        Когда через время она пришла за ними, приюта не существовало. Не осталось ни списков, ни следов. Лишь страшные, обрывочные слухи: кто-то говорил, что девочек «съели», кто-то — что они умерли. Люди молчали, опуская глаза. Она выплакала своё горе и смирилась. Смирилась, потому что надо было жить. Ради оставшихся четырёх сыновей.
       В 1941-м война забрала и их. Старший, мой дед, ушёл в первые дни. Его младшие братья — несколькими месяцами позже. Каждый, заходя проститься, склонялся к люльке, где лежал мой отец, новорождённый, и говорил: «Ты, племянник, за всех нас живи. Долго живи».
      Из четырёх сыновей бабы Дуни вернулся один, мой дед. Остальные остались на войне. Никто не знает, где их могилы. Только память. Только баба Дуня, сидящая у окна в своей избушке, глядящая в пустоту. Похоронить пятерых детей — не каждому под силу.
     Спустя много лет, в августе 2025-го, я нашёл её могилу. Простой металлический крест. Табличка: 1887–1975.
— Восемьдесят восемь лет, — заметил мой сын, студент Томского медицинского университета. — В хороших условиях могла бы и до ста дожить.
       Он мыслил категориями науки. А я молчал. Я-то понимал: дело было не в том, чтобы дожить. Дело было в том, чтобы выстоять. Она потеряла всё, что можно было потерять. Отдала всё, что могла отдать.
     Осталась только моя память. Память, в которой теперь рядом лежали старинная икона и пионерский галстук. Два сакральных символа, как два полюса одной эпохи, разорванной надвое. Одна обещала царствие небесное, другой — светлое будущее. И оба требовали веры. А между ними, как живой мост через пропасть эпох, — простое человеческое движение: ее теплые, дрожащие пальцы, поправляющие воротник моего пальто.