1812 О чем эпопея Война и мир?

О чем вообще Война и мир Льва Толстого? Если вынести оттуда всем известных слащавых и набивших оскомину фиктивных героев, в конечном итоге альтер эго самого писателя: Волконского, Безухова, Ростовых, – то обнаружится, что эпопея Толстого о времени, о конкретном историческом периоде, 1805—1812 гг., насыщенная моральной философией и нравоучениями, которые читать тяжело.

Мы приблизительно понимаем, о чем может идти речь, какие события происходили в этот промежуток истории.

Но вся фишка в том, что Толстой под видом огромной эпопеи подсунул нам один простой месседж: Россия чуть не проспала самое себя. Россия была на волоске от катастрофы, а русские люди, русские люди, полагающие, что они на балу у вечности, так и не поняли, что могли бы лишиться всего: своей истории, своей империи, своей идентичности. Петровская Россия могла распасться вновь на враждующие куски странных образований, провалиться в средневековье.

История государства Российского Карамзина со своими рыцарскими, благородными и никогда не существующими князьями не была бы дописана.

Пушкин никогда бы не стал «нашим всё», а был бы провинциальным певцом какой-нибудь болотистой Ингерманландии.

Петербург не стал бы колыбелью революции, а Москва бы никогда не возродилась из пепла, ну, вырос бы рядышком какой-то зашивленный городок Зареченск-на-Москве.

Толстой – не будем забывать – прошел свое Бородино. Это был Севастополь. На его глазах был похоронен весь флот, убито три адмирала, просрана слава русского оружия, сдан Севастополь, Император, готовивший Россию к мировой войне, пустил себе пулю в лоб, подписан Парижский мирный договор. Вот это была катастрофа.

На его глазах обрушилась слава и память о 1812 годе – те молоденькие офицеры-аристократы, на хлебных и тыловых должностях скакавшие вестниками по Бородинскому полю, стали командовать в 1853 году армиями и профукали победу. Россия почила на лаврах, после победы над Наполеоном, шапкозакидательство никуда не делось, русские воевать так и не научились.

Толстой очень грубо и безжалостно поступил с ветеранами 1812 года. Он попросту наплевал в их прекрасные воспоминания о «славных» действиях русской армии – слюной, которая была вызвана отвращением в его, толстовской памяти, о своих предках, и была вызвана разрушением их мифа о прекрасной эпохе Александра-Победителя. Он подверг безжалостной критике все запоздалые воспоминания о Бородинской битве и об Аустерлице, назвал Олмюцкий маневр Кутузова отступлением (драпали по 50 верст в сутки); мемуары, в которых задним числом тасовались факты, чудесным образом находились оправдания и предугадывались дальнейшие события. Так рождался миф, что если бы русские не отступили из-под Бородина по приказу, они бы наверняка посекли бы Мюрата на куски и преподнесли бы шашлык Александру. Вы верите в это? Правильно. И Толстой не верил. Но старшее поколение до сих пор убеждало себя именно в этом, в том, что они победили Наполеона и «прогнали его из священной земли русской». А ещё эти предки-ветераны говорили, что Наполеон поступил безрассудно, напав на Россию. Но тогда они так не думали. После драки машут кулаками.

Узнаете эти слова ура-патриотов, квасных патриотов, Z-патриотов – все это дети одного чувства, отсталого и запоздалого! Они и до сих пор звучат в возгласе «Можем повторить». Но повторить не удается, поскольку два раза в одну и ту же реку не входят. И Толстой в 1855 почувствовал это на своей шкуре.

По этому поводу Толстой писал: «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с Бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого, но неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 12-м годе. Ежели причина нашего торжества была не случайна, но лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений».

И поэтому он стал писать правду. Он писал о том, что русские проигрывали одно сражение за другим с Наполеоном, что они драпали и не могли уберечь города и веси. Что русские крестьяне, после того как сжигали их дома и мельницы, были обречены на голодную смерть вместе с французами. А ветераны твердили, что «русский солдат не привык отступать. Только немцы придумали ретираду» (Радожицкий). Толстой видел – его на этой мякине не проведешь, – что русская армия была очень маленькой, небоеспособной и по факту не выиграла ни одного сражения с Наполеоном, начиная с далёкого Аустерлица (1805). Что между русским солдатом, готовым умереть по приказу (всё-таки это раб с оружием в руках) и распустившимся пышным цветом генералитетом есть огромный и не восполняемый разрыв. Да, русские генералы погибали в сражениях, как и безымянные солдаты, но погибали те, кто должен, те, кто не должен по статусу – не погибали. Среди генералов была нездоровая атмосфера интриг, стяжательства, распрей, подковерной борьбы и откровенного саботажа. Генералы по своему усмотрению передвигали корпуса, как им вздумается. Хуже, когда вопреки приказу. В конце концов каждый начальник штаба армий и корпусов писал донесения царю, по сути доносы на начальников,

Толстой подтвердил правило: русских людей 1812 год не оставляет равнодушным. Историей о кампании 1812 года можно заболеть всякому, кто немного близко знаком со словом история. Что поражает при первом знакомстве: не все так однозначно. При втором касании видятся нерешённые проблемы и не заросшие раны. Всякое поражение можно назвать жертвой на алтарь победы – это правило актуально до сих пор. А при третьем погружении учишься разделять всю фальшь и правду.

Толстой прошел все три этапа. Сначала его брала гордость за то, что с малыми силами удалось удержать империю в своих границах и прогнать супостата. Затем он стал задумываться о существовании замалчиваемых антигероев по русской стороне, которых было едва ли не больше официально признанных героев. На третьем этапе он писал, что главным врагом русских были не французы, не противник по ту линию фронта и смерти, а немцы-союзники, которые в своих записках и мемуарах попытались сказать правду, очень невыносимую для русского слуха.

В черновиках к Войне и миру Толстой писал открытым текстом, что сражение при Бородине было фактически проиграно. Изучая первоисточники, он явно увидел и описал толпу на холме, что когда-то была правым флангом, а теперь стала последним пределом, передком, толпу голодных и смертельно уставших людей, охмелевших от усталости, водки и адреналина: часть их погибла, часть отправлена в лазарет на ампутации, часть разбежалась. Да-да, были и такие: Пьер Безухов, ополченный офицер, дезертировал, и трое солдат, накормивших его на пути в Можайск, не с неба упали. И вот было дано несколько часов передышки, потому что французы тоже выдохлись и прекратили палить из пушек. Прекратили атаки. Отступили.

И толпа на холме не могла решить: они победили или проиграли. Заспорили в волнении. Кутузов решил: пусть думают, что победили. Депешу царю – ура! И приказал готовиться к сражению на следующий день. Приказал устно. Но Барклай де Толли, который собственно и отвечал за центр (потерянный) и правый фланг потребовал письменного приказа, поскольку здравым умом видел, что с такой перемешанной толпой штурма Старой гвардии не выдержать. Позиция в деревне Горки (единственная сохраненная) стала ловушкой – зажатой между реками Колоча и Война. Отступать некуда. Старик-Кутузов подписал приказ нехотя и со злорадством: подавитесь, формалисты и буквоеды. Но потом стали считать потери и искать свои расположения: не досчитались половины от 100 тысяч, от Второй армии остались ошметки и рваные куски. Из 26-й дивизии Раевского нашлось 500 человек. Если раньше соотношение было семь к пяти, то теперь два к одному, не в нашу пользу.  До Кутузова дошло то, чему он упорно отказывался верить. Кутузов не моргнув приказал отступать. Устно. Есть и письменный приказ, но он не датирован. Позднее его лукаво приписали – 27 сентября, якобы на следующий день, и подложили самым последним в стопочку. Но на следующий день французы уже входили в Можайск. Так что русские победили и… тут же побежали. Драпали до Москвы без «роздыху». Потом и Москву сдали без боя. Позорище. На совете в Филях большинство высказались за сражение (в разных конфигурациях), категорически против был только Барклай де Толли, опять этот немец, который принял на себя позор отступления. Раз так, то получай – и по старой русской привычке, Кутузов списал на него все свои грехи и свой позор, обвинив Барклая в сдаче Москвы.

Но всё-таки не мог Толстой назвать итог Бородина поражением. Гордость и память не позволила. Он придумал формулу: нравственная победа. Понимай что хочешь: поражение или непоражение. Физически разбиты, духом не сломлены. Сохранили боевые порядки и не дрогнули и на этом все. Маленькая отсрочка времени, которую дали французы (Наполеон дал) обернулась для русских вечностью надежды. Именно в эти несколько часов между последним залпом пушки и приказом отступать на Можайск и родилась великая легенда о русской славе, легенда о том, что мы «развеяли миф о непобедимости Великой армии», сказка о победе, которую у нас украли. Сколько поэтических и прозаических слов было посвящено этому малому промежутку времени, этому мгновению.

Вот смерклось. Были все готовы
Наутро бой затеять новый
И до конца стоять.

Не фига! Толстой видит, что происходит недоразумение. Во времени разбиты, в вечности победили. Русские заблуждаются, немцы правы. Наше вековечное, русское глупомудрие на холме в Горках, путем обманов и подтасовок, пытается навязать идею о победе. Да будет так. Махнул рукой Толстой. И в беловой версии вывел Кутузова, который одержал моральную победу над Барклаем. Наше вековечное, русское глупомудрие вывело нас в победители. Вслед за Петром, удалось подставить ногу, чтобы окно в Европу не захлопнулось. Победили словом. Вот и русская литература третья власть (после царя и церкви).
 
Немного погрешил Толстой, сказал: раз все дураки, то все и умны. По дурости выиграли кампанию. Так подфартило, что в Провидение уверуешь. Но главным героем этого дня он справедливо назвал русского солдата, готового насытить свою землю кровью. И вывел образ Платона Караваева – русского раба в плену у французов. Он учил графа покорности, смирению и приспособлению. Он придумал философию истории: не личности главные двигатели истории, а в истории каждый барахтается и спасается как может, используя весь свой арсенал: ложь, обиду, обман, задний ум. Богатые вылазят из этой истории сухими и чистеньскими, а бедные и крепостные идут на дно. Победившие и выжившие задним числом напишут свою славную историю. С них довольно.

Но история это не события и факты, не государства и великие личности со своими хотелками, прозрениями и остроумием. История это... Массы (зачеркнуто), это идеи (зачеркнуто), бесконечно малые величины и атомы (непонятно), это черепаха, которая обгоняет Ахиллеса (Парадоксально, но в этом что-то есть).

И поэтому в ней случаются чудеса, когда один солдат, один крик спасает всю ситуацию, в его руках судьба сражения. Толстой очень верил в игру случая на войне.



На Багратионовых флешах
 
23 сентября 2025 г.