Соседка

Соседка
— Проснулся, Глебушка? Доброе утро, садись завтракать, — приветствовала жена мужа, входящего на кухню.
— Проснулся! И никакое оно и не доброе, и вообще уже не утро! Почему не разбудила? Почему вчера не напомнила про таблетки, которые я на ночь пью? — ответил раздражённо Глеб Петрович.
— Забыла. Ну извини.
— Извини… — передразнил Глеб Петрович. — Не извиняю! Я по твоей милости всю ночь не спал и только на рассвете вспомнил, что таблетки не выпил. Пошел выпил, и что?! До обеда проспал, — ворчливо произнёс свой монолог Глеб Петрович.
— Ну и что случилось? Ты что, куда-то опоздал или тебе на работу надо? — спросила Галина Алексеевна, его жена.
— Надо было! Мы с Семёнычем должны были ехать ему гроб выбирать, — сказал раздражённо Глеб Петрович.
— Что выбирать? — с ужасом переспросила жена. — Я не ослышалась — гроб?!
— Да, гроб! А что?! — раздражённо повторил Глеб Петрович.
— А зачем вам гроб? — Галина Алексеевна была в тревоге. — Кто-то умер?
— Типун тебе на язык, дура. Никто пока не умер,  — всё в том же раздражении выпалил Глеб Петрович.
— А тогда гроб-то зачем? И кому? — в непонимании спрашивала жена.
— Как кому? Семёнычу, конечно, — всё больше распаляясь, отвечал Глеб Петрович.
— А зачем ему живому гроб то нужен? — тоже впадая в раздражение, прокричала жена.
— Впрок! Он говорит, когда помрёт, ему родственники могут самый дешёвый купить. А он хочет хороший, лакированный, — уже мечтательно высказался Глеб Петрович.
— Ну вы и придурки,  — вздохнула жена. — Вам обоим к психиатру надо, и срочно. А может, уже и поздно, — качая головой, добавила она. — Надо же, чего придумали. И где это твой зомби Семёныч его хранить собирается?
— Дома, под кроватью, — сообщил Глеб Петрович.
— Что же у него за кровать такая, что под неё гробы влезают? — почти смеясь, спросила жена.
— Обыкновенная кровать, двуспальная. Под неё в разобранном виде должно влезть. Мы как раз сегодня хотели всё рулеткой померить, — сказал Глеб Петрович.
— Нет, я, конечно, предполагала, что твой Семёныч придурок! Но не настолько же, — закатив глаза, сказала жена. — Но чтобы ты, человек с двумя образованиями, физический факультет и факультет вычислительной математики МГУ, докатился до уровня мышления торгаша на старости-то лет... Я никак не ожидала. То-то я замечаю, что за последние 5 лет ты стал превращаться из интеллигентного человека в мужлана, — расстроенно сказала жена.
— Ты Семёныча не знаешь. Да он поинтеллигентней тебя будет. Он за глаза гадости о других не говорит. А то, что в торговле работал, так я тебе честно скажу: это я, дурак, грыз эту науку, пыжился, учёную степень получал. И три копейки зарплаты. И что? Дополучался — пенсия с гулькин хрен и всю жизнь прожил впроголодь. Да я на море-то за всю жизнь четыре раза был! И два из них — в детстве с родителями, — начал кипятиться Глеб Петрович. — А он, в отличие от нас, каждый год туда и сам ездил, и семью возил. И он себе может позволить хороший и дорогой гроб, а я, хренов интеллигент учёный, не могу. Так что вы, гражданочка жена, ваши иллюзии из СССР спрячьте куда подальше. Я не мужланом стал, а реалистом. Если мне твоя опера и твой балет не нравятся, так теперь хоть могу об этом сказать. А не врать и притворяться каждый раз, когда ты меня тащишь на эту хрень. Ясно! — Глеб Петрович окончательно впал в раздражение.
— Значит, ты всю жизнь мне врал и притворялся? А я, наивная дура, тебе верила. И в тебя верила. Да, правильно мне говорила моя мама, что ты недостоин меня. Да я, можно сказать, жила тобой, всем жертвовала, лишь бы тебе было хорошо, лишь бы ты в люди выбился и учёным стал. И ведь стал же! Тебя уже продвигать стали, ты лабораторией руководил, уважаемым человеком был, — Галина Алексеевна махнула рукой и отверулась к плите. — Да если бы не эта перестройка с этим Горбачёвым! Ты, возможно, уже и в академии наук был бы академиком. А это всё наша семья сделала — мой отец, его связи. А ты, оказывается, притворялся. Тебе, значит, мой балет и опера не нравятся, — почти плача, обернулась она к мужу.
— А я вас не просил меня двигать! Я, можно сказать, не свою жизнь жил! Я, можно сказать, был марионеткой вашей. Если бы не вы, я бы может тоже был бы торгашом. И жил бы состоятельно. И жену я, может, уже бы давно сменил — у всех состоятельных и у известных по две, а то и по три жены было. У Семёныча их аж четыре было, — огрызнулся Глеб Петрович.
— И где его все жены? Последняя была, мне кажется, по возрасту больше на внучку похожа. И даже эта внучка сбежала. Оно и понятно — придурок старый твой Семёныч, — парировала жена.
— Ничего она не сбежала, он сам её выгнал — надоела она ему. Ей магазины, рестораны и танцульки, а он человек в возрасте уже, ему это уже вредно, — заступился за Семёныча Глеб Петрович.
— Рога она ему наставила, вот, наверное, поэтому и выгнал. И так ему, старому хрычу, и надо. И поделом, — припечатала жена. И сердито добавила: — Так надоели мне твои гробы, Семёнычи, внучки. Ты есть будешь или нет?
— Буду! — прорычал Глеб Петрович. И сел за стол.
Поедая кашу, Глеб Петрович стал размышлять вслух:
— Я вот вообще думаю, какие мы с тобой разные люди. Дачи у нас разные — тебе, видите ли, ваше родовое гнездо дорого. А мне оно не дорого, я всю молодость в этом гнезде рабом твоего папаши был. И ноги моей там не будет. Хватит, наездились на мне. Мне мои шесть соток дороже. И пусть они на болоте, и пусть за 150 километров. Но мне там нравится, это моё родовое гнездо, — заявил Глеб Петрович.
— У-у-у, завёл шарманку. Тоже мне, раб нашёлся. Рабы самогон не пьют и днём по три часа не спят после этого. Да чего ты там на рабствовал-то? Убытка было больше. Гвоздь и тот через свой палец забивал,  — отвечала жена.
— Как мог, так и забивал, я не строитель. А самогонку сами наливали, я вас не просил. Вы, можно сказать, из меня алкоголика делали — приручали. Но это ладно, я не против был. Хотя, как оказалось, вредно. Ну дачи ладно, но у нас и интересы разные. Тебе вечно поболтать с кем-то надо, я уже стараюсь и не звонить — как ни позвоню, всё время занято. То подружки, то сын, то ещё кто. То ей театр подавай, то концерт, то на экскурсию тащит. То на какие-то оздоровительные программы от этого «Долголетия». Покоя от тебя нет. А мне этого не надо! Я покоя хочу, я телевизор хочу смотреть, — продолжал рассуждать Глеб Петрович.
— Да ты и так целыми днями его смотришь. Даже если он выключен.
— И что? Не имею права, что ли? Я, может, думаю, когда на него смотрю,  — сказал Глеб Петрович, доедая кашу. — Спим мы тоже в разных комнатах — я, видите ли, ворочаюсь и храплю. Сама ты храпишь. Вот и получается, у нас с вами, гражданочка Галина Алексеевна, всё разное. И интересы, и желания, и вкусы, и дачи, и комнаты, и кровати. Я, получается, не с женой живу, а с соседкой! — подвёл итог своим размышлениям Глеб Петрович.
— С кем ты живёшь? — возмущённо переспросила жена. — С соседкой?!
— Да, с соседкой! Да ещё и вредной, — добавил Глеб Петрович.
— Ах ты, маргинал неблагодарный! Значит, я ему соседка! Ну всё, сам напросился, гробовщик недоделанный. Ну-ка, дай сюда.
И она стала убирать со стола масло, хлеб, колбасу, любимые сосиски Глеба Петровича и даже взяла и вылила в раковину чай.
— Ты что делаешь, зараза? — в изумлении проговорил Глеб Петрович.
— Как что? Раз я соседка, почему я тебя, соседа, должна кормить? Сам готовь и сам тарелки мой. И вообще, с этой минуты всё сам делай — и готовь, и стирай, и посуду мой. А то устроился, понимаешь ли, сел мне на шею. Я перед ним «Глебушка, покушай, чего ты хочешь, что тебе приготовить? Пойдем погуляем, воздухом подышим, для здоровья полезно». А он, неблагодарный гробовщик, меня соседкой считает! Подумаешь, один раз таблетки забыла дать. Всё, соседка больше не будет для вас ничего делать, — строго проговорила Галина Алексеевна. И помахала указательным пальцем около лица Глеба Петровича.
— Не тычь мне своим пальцем около лица! Глаз можешь выколоть. Ты мне всё время какие-то увечья делаешь: то локтем в бок тыкнешь — ребро хочешь сломать, то в глаз мой пытаешься ткнуть чем-то, на ногу мне что-то уронишь. И не раз ты таблетки не дала, а много раз. Два дня дашь — три забудешь, — проворчал Глеб Петрович.
— Но не выколола же и не изувечила — вот, сидишь целехонький. Сосед… Неженка какая оказалась тут, у нас по соседству живёт. Надо было и впрямь изувечить раньше. Чего, дура, не догадалась? — сказала жена.
— А, значит, я прав! Значит, мысли такие были. Конечно, подруги-то какие. С такими подругами и убийство планировать можно, — сказал Глеб Петрович.
— Какие у меня подруги? Что ты несёшь, безумец? — уставилась на него  жена.
— Да! Такие у тебя подруги — кровожадные, — ответил Глеб Петрович.
— Кровожадные? И что же они такого тебе кровожадного сделали? Съесть тебя, что ли, хотели?
— Насчёт меня не знаю, не слышал. А вот как твоя интеллигентная Наденька своего мужа хотела убить, я слышал, — сказал строго Глеб Петрович.
— Что ты плетёшь, дурень?
— Ничего я не плету. Сам слышал и ты слышала, когда мы за грибами лет 6 назад ходили. Вспоминай, вспоминай! Мы забрели в какие-то дебри, место ужасное, темно, сыро. А твоя Наденька говорит: «Место-то какое хорошее». Я ещё спросил, чем же оно хорошее? Мол, жуткое место. А она: «Нет, хорошее. Тут моего Кольку бы связать да сжечь». Меня тогда аж всего передёрнуло! Я потом всю дорогу шёл последним, всё боялся, что вы меня специально в лес заманили. Что сегодня моя очередь быть сожжённым. А Кольку потом по плану. Ты думаешь, чего я после этого больше за грибами не хожу? Думаешь, я грибы разлюбил? Нет, я их и сейчас люблю. Я сожжённым быть боюсь. А Колька-то через четыре года помер. И я почему-то думаю, не без помощи твоей Наденьки. Я всё думал заявление в полицию написать. Но побоялся, вдруг ваша интеллигентная мафия мне отомстит, — закончил Глеб Петрович настороженным голосом.
— Ну ты и придурок! Тебя точно к психиатру надо! Надо же, такое наплёл — это похлеще ваших гробовых дел. Я теперь думаю, может, не Семёныч на тебя дурно влияет, а ты на Семёныча? — всплеснула руками Галина Алексеевна. — От пьянки Колька умер дома. Надька в санатории была, а он напился и умер. И сжечь она его фигурально хотела. Ты что, не знаешь, как она с ним намучалась? Он же всю жизнь по тюрьмам, а когда не в тюрьме—  пил да гулял. Если бы ты был таким, я тебя  тоже давно сожгла бы или скалкой забила. А она терпела, любила его, жалела. Дура, как и я, была…
— А сейчас прозрела, значит? И кровожадность из тебя прям полезла. Сожгу, забью скалкой… А это, между прочим, угроза, и я на тебя в полицию напишу, — Глеб Петрович погрозил пальцем жене. —И Колька ей плохим стал — уголовник, видите ли, им, интеллигентам, не подходит по статусу. А как мясо жрать, которое он из магазина тырил в 90-е годы, где сторожем работал, так все жрали. С голодухи не пухли. Да благодаря ему мы, можно сказать, и выжили в эти 90-е. И не украл он, а экспроприировал — магазин-то был коммерческий. И как красиво экспроприировал-то. Надо же, такое хитрое приспособление придумать — на телескопические удочки привязать на одну ножик, а на другую рыболовный тройной крючок. Сходил на рыбалку за мясом. И уловы-то хорошие были — за одно дежурство от трёх до пяти килограммов вылавливал. И не Колька он, а Николай Романович. Попрошу при мне о нём уважительно! — сказал Глеб Петрович, грозя пальцем.
— Пиши, пиши, писатель. Всё, надоел ты мне, аж голова от твоей дури заболела. Пойду лягу от греха подальше, а то точно доведёшь, и забью, — сказала Галина Алексеевна, держась рукой за голову. — И не вздумай мои продукты брать ни из холодильника, ни из кастрюль! Ты их не покупал, сосед, — и вышла из кухни.
— Не покупал я их, видите ли! Я деньги давал, значит, и покупал. А донести и курьеры могут. Иди-иди, а то из-за тебя аппетит пропадает, — произнёс уже тише Глеб Петрович и тихонько приоткрыл холодильник. — Сосиски и мои тоже, — тихо говорил он и откусывал сосиску. — И сыр тоже мой. И сырок глазированный тоже мой, — он быстро запихнул в рот это всё  и стал жевать. И пытаться проглотить. Видимо, что-то немного застряло. Он положил руку на грудь, попытался  ещё проглотить и, когда это у него получилась, вдруг очень громко икнул. Сначала раз, потом другой, потом третий. При этом он держал себя за грудь и сильно вздрагивал.
Издаваемые им звуки не прошли незамеченными. В кухне появилась жена.
— Что, не в то горло пошло, скороед? — съязвила она.
— А я ничего и не елллл, — громко икнув, ответил Глеб Петрович.
— Ну-ну. А икаешь ты от радости, я так понимаю. Воровство, оно всё время наказывается. Я вот для того, чтобы сосед не воровал мои продукты, холодильник опечатываю. И кастрюлю со сковородкой тоже.
Она достала из кармана пломбировочные наклейки, которыми при эвакуации заклеивают двери машин. И стала пломбировать холодильник, а потом и кастрюлю с сковородкой.
Глеб Петрович в недоумении смотрел на эту процедуру. Продолжая икать, всё же не удержался:
— А что же вы ворованными наклейками пользуетесь? Их же Николай Романович украл, когда работал недолго в той конторе на складе.
И ими теперь все интеллигентные подруги жены пользовались. То календарик к стенке приклеют, то страничку в книжке заклеют, то даже починят что что треснутое. В квартире ёршик от унитаза: ручка треснула, так жена его с помощью этих наклеек починила. И он, Глеб Петрович, этому был рад. Но теперь он был точно не рад этим наклейкам.
— Ну так что молчишь? Чего это ты ворованными вещами пользуешься? — переспросил он.
— С волками жить — по-волчьи выть, — только и сказала жена, продолжая заклеивать кастрюлю.
— Ты тогда и мне дай этих наклеек. Я тоже помечу свою территорию. И портфель, и шкаф, и карманы, — сказал деловито Глеб Петрович.
— Останутся — дам. Только ты их подписывай, а то вдруг я подумаю, что это я пометила. И что-то возьму ваше. Хотя вы и без меток каждый день по многу раз в туалете метите территорию. И забрызгиваете общественный стульчак. Я этого больше не потерплю. Я на стенку гвоздь прибью и он, стульчак, будет там висеть. Как в коммунальной квартире. И попрошу его не снимать, когда вы будете метить там территорию, — пригрозила Галина Алексеевна.
— Ах так! Ну хорошо, делить — так делить всё. Где мой малярный скотч? А, вот он, — и он наклеил полоску скотча на холодильник сверху вниз. — Всё, надо вскрывать пломбу — половина холодильника моя. И, пожалуйста, уберите с моей половины ваши вещи. И деньги верни мои, те, что я тебе дал. Это моя пенсия. Я не обязан соседей содержать на эту пенсию. И гробовые с книжки сними, их тоже надо поделить, — взволнованно сказал Глеб Петрович.
— Не буду я пломбу вскрывать с холодильника, я ещё не отдохнула, — сказала с издёвкой жена. И уходя, добавила: И гробовые снимать не буду. Пусть лежат деньги на моей книжке. Не нравится — судись.
— Вот это и называется воровство средь бела дня! Да что там — это грабёж! У пенсионера гробовые украли. И кто? Фальшивые интеллигенты.  На святое посягнули. И она ещё имела право про Николая Романыча гадости говорить. Да он по сравнению с вами святой. А вы... А вы хуже фашистов! — в гневе прокричал Глеб Петрович.
Но жена уже вышла из кухни и ничего не ответила на его гневный монолог.
Глеб Петрович сел на стул отдышаться и понял, что икота прошла. И сам себе сказал вслух:
— Во как обидели, аж икота прошла.
Потом прошёлся по кухне, посмотрел на холодильник, на наклейку с надписью «Штрафстоянка». И сказал сам себе:
— Да… Вон она какая оказалась.
Подошёл к плите, где стояли опломбированные кастрюля и сковорода, и тоже вслух сказал:
— Точно соседка, да ещё и вредная.
Походил, посмотрел в окно. И опять сам себе сказал:
— Ну что ж, надо в магазин идти.
И громко крикнул:
— Где мои носки чистые?
— В Караганде! Где ж ещё они могут быть? — прозвучал ответ от жены из комнаты.
— Ладно, ничего, в грязных похожу. А пока буду ходить, всё само постирается. Сейчас двадцать первый век! Всё само делается. Скоро роботы будут всё делать, и такие, как вы, нам будут без надобности. Вот так вот! — на всю квартиру прокричал Глеб Петрович.
Он открыл ящик для грязного белья, выбрал свои вещи. Остальные швырнул обратно. Бросил бельё в стиралку и встал над машинкой в ступоре.
— Как эта хрень включается и куда порошок сыпать? — спросил громко Глеб Петрович.
— Не знаю. Читайте инструкцию. Или нет. Вы, сосед, у робота спросите. Или его попросите за вас постирать, — из комнаты ответила жена.
— И почитаю, и попрошу робота! Тоже мне, умничает она ещё, — Глеб Иванович шарил руками по панели с кнопками, не решаясь нажать ни одну. — И какой это враг такие сложные механизмы выдумывает? Я бы прям таких изобретателей к стенке ставил за издевательство над народом. Вот раньше были машинки стиральные! Поставил в ванну, включил в розетку, насыпал в неё порошка, нажал на одну кнопку, и всё. Крутится и стирается. А тут наделали: открой лоток и насыпь… Куда насыпать? Тут три дырки — в какую сыпать? Ну одно слово, враги и гады. И даже сын, помню, года четыре назад подарил микроволновку. Я-то сначала радовался, но потом очень огорчился его подарком. Я все четыре года вокруг неё хожу и нервничаю. Её чтобы включить, надо программистом быть, а я физик-теоретик!??? А не программист. И машинка, гадина, такая же сверхумная. Ладно, приду из магазина, в тазике постираю, — раздражённо высказался Глеб Петрович и пошёл в магазин.
На кухню пришла Галина Алексеевна. Сняла пломбу с холодильника и стала делить продукты.
— Так, это мне, это опять мне и это тоже мне. А это ему — я такое не ем, это мне, это мне, это опять ему. Хотя нет, тоже мне — сама съем,  — проговорила она вслух.
В итоге у Глеба Петровича на его стороне холодильника появились картошка, банка кильки, кусочек сала.
—  Маловато… — пробормотала  Галина Алексеевна. И добавила половину кольца краковской колбасы и половину куска надкусанного сыра. — Вот теперь вполне. С голоду не должен помереть. Как-никак я с этим соседом 40 лет прожила. И не всегда он был таким, как сейчас. Соседом. Раньше он был добрым и даже ласковым. Ромашки на полях мне рвал и дарил. В любви признавался. Пытался на руках носить.
И она мечтательно уставилась в окно.
Пока она мечтала, из магазина пришёл Глеб Петрович.
— Что, выползла из норы? Продукты прятала? — неестественно пошутил он. — Ну прячь, прячь. Я теперь голодным-то не буду, у меня вон что есть.
И он выложил на стол курицу, батон вареной колбасы,  макароны и кетчуп:
— Сейчас суп сварю, макароны сварю. И с колбаской.... Снимай свою пломбу, мне продукты надо убирать в холодильник, а то они испортиться могут, — деловито хлопотал Глеб Петрович.
— Пожалуйста, всё снято. Убирайте, пожалуйста, свои скоропортящиеся продукты, — сказала жена.
— А это что на моей половине лежит? Что у себя не умещается? Кулачка!
— Не угадали, соседушка. Это я, кулачка, с вами решила поделиться, чтобы вы с голоду не померли.
— Небось, отравила еду и подсовываешь, — пробурчал Глеб Петрович.
— Ну и дурак же ты… — с обидой сказала жена и вышла из кухни.
Глеб Петрович достал из холодильника поочередно краковскую колбасу, кусок сыра и банку кильки. Понюхал всё и даже откусил кусок краковской. Теперь был надкусан не только сыр.
— Вроде не отравленные. А вот руки-то я не помыл, могу и отправится микробами.
И пошёл в ванную. Там зажурчала вода и раздался гневный голос Глеба Петровича:
— И в ванной тоже надо всё разделить! Все эти тюбики уберите с моей половины. А то я вчера зубы вашим кремом чистил. А это неприятно, я вам скажу!
— Читать надо, — раздался голос жены из комнаты.
— Я не должен ничего читать! В тюбике должна быть только зубная паста! — сердито прокричал Глеб Петрович.
Ему ничего не ответили. Жена, видимо, решила не спорить и промолчать, тем самым разрядить немного обстановку, которая и так уже накалилась почти до предела.
Глеб Петрович вернулся на кухню с чистыми руками.
— Так… — потирая руки, сказал он. — Что же мне приготовить? Ага, из курицы знатный супчик получится. А как его варить-то правильно? Слышишь, соседка! Как суп правильно сварить из курицы?
Из комнаты раздался бодрый голос жены:
— А зачем тебе из курицы такой сложный суп? Свари попроще — свой любимый.
— И какой же мой любимый?
— «Какой-нибудь» он называется, — выпалила в ответ жена.
Глеб Петрович в недоумении сам себе задал вопрос:
— И какой же это у меня суп любимый с таким названием?..
Не найдя ответа, решил спросить у жены:
— И как же он готовится, этот суп?
— Очень просто готовится. Берешь кастрюлю, наливаешь воду, — медленно рассказывала жена.
— Так, так. Не спеши, я уже делаю. Взял кастрюлю, налил воды, — прокричал Глеб Петрович.
— Ставишь на плиту, зажигаешь огонь, — размеренно говорила жена.
— Так, так, уже делаю. Что дальше?
— Берёшь три листочка бумаги и ручку, — всё так же медленно диктовала она.
Глеб Петрович в сомнениях задал себе вопрос:
— Зачем три листка бумаги и ручка? А! Наверное, рецепт сложный, чтобы не забыть. Подожди, подожди! Три листка уже нарвал, сейчас ручку найду. А карандаш пойдёт?
— Наверное, пойдёт. Можно попробовать.
— Так, всё готово. Что дальше?
— Пиши. На одном листике — «чего-нибудь», —  так же медленно диктовала жена.
— Так, записал. Что дальше?
— На втором листке пиши: «любой». А на третьем — «какой хочешь», — продолжался диктант.
Глеб Петрович старательно записал всё на листках. Посмотрел на них с удивлением. И задал новый вопрос:
— Записал, и что дальше?
— А дальше посоли воду и, как закипит, бросай туда эти листочки. Вари минут 10, помешивая, — произнёс весёлый голос жены.
Глеб Петрович машинально открыл крышку кастрюли, бросил туда щепотку соли и, задумавшись задал вопрос вслух:
— Что это за суп такой? Из бумажек, что ли?
Из комнаты раздался смех и весёлый голос жены:
— Обыкновенный — твой любимый суп «какой-нибудь»!
— Как тебе не стыдно?! — закричал Глеб Петрович. — А ещё интеллигентка! Сама вари себе такой суп!
Глеб Петрович походил возле стола, взял курицу за ногу, посмотрел на неё и сказал:
— Ладно, я тебя вечером пожарю и съем. А сейчас сварю картошку в мундире и съем её с килькой.
Он достал картошку и бросил её в кастрюлю. Потом взял нож, отрезал толстый кусок колбасы, положил на хлеб и стал есть, приговаривая:
— Ничего, ничего, приспособимся. С голоду не умрём. Картошечка да килька. Ух, прям молодость вспомнилась. Мы так в стройотрядах ели. Весело было и вкусно. Но пока и бутербродик тоже хорошо.
Видимо, от сухомятки к нему опять вернулась икота. Доедая бутерброд, он громко икнул. Звук получился, как будто осел прокричал «иа». Он даже испугался своего этого звука. Но через несколько секунд он повторился снова и затем опять, и снова.
На призывный рёв возрастного осла на кухню пришла жена.
— Что, опять воруем еду? — поинтересовалась она, осматривая кухню.
— Не-иа-ет, — икая, ответил супруг.
— Тогда чего песню ослиную поем?
— Не-иа-знаю… — пропел он, держась за грудную клетку.
— На-ка, выпей водички, ослик Иа, — улыбнулась Галина Алексеевна и дала Глебу Петровичу воды.
Тот выпил, но икота продолжилась.
— Да… Случай тяжёлый, — сказала жена, — наверное, надо принять радикальные меры.
И стала ходить вокруг стула, где он сидел. Зайдя в очередной раз за его спину, взяла со стола деревянную разделочную доску с ручкой. Проверила её на вес и на прочность. И, встав перед мужем, подняла руку с этой доской и заорала:
— Ааааа!
Глеб Петрович в ужасе тоже заорал:
— Аааааа!
Поорав несколько секунд, жена отошла в сторону, положила доску на прежнее место и спокойно сказала:
— Ну вот, икота и прошла. И не благодари — это я так, по-соседски.
Глеб Петрович, отойдя от испуга, закричал:
— Что вы, гражданка, творите?! Я чуть инфаркт не схватил! Вы могли меня так убить.
— Но не убила же, — спокойно ответила жена. И добавила: — А икоту вылечила.
Глеб Петрович помотал головой. Икота действительно прошла.
— И не жри всухомятку, запивай и медленно жуй. Я не всегда захочу вас лечить. Привык, что ему всё на стол подадут, накормят. Сам в холодильнике ничего не мог найти никогда. Конечно,еда же там не бегает и не орёт «съешь меня». Ничего, теперь забегает. Жрать захочешь — найдёшь, — подвела итог жена.
Потом посмотрела свои продукты в холодильнике, проверила пломбы на кастрюле и сковородке, что стояли на плите, и ушла к себе в комнату.
***
«Да что же сегодня за день такой? Вроде не пятница и не 13-е. Наверное, магнитные бури. Да точно это все они. Надо Семёныча набрать, узнать, как он съездил. Извиниться надо, что друга в трудном выборе не поддержал. Да, неудобно получилось».
И Глеб Петрович набрал номер Семёныча.
— Алё, это я, Семёныч. Привет. Да-да, я, Петрович. Слышно? А, ну хорошо, что слышно. Я тебя тоже слышу. Ты, дружище, извини, что я не смог с тобой поехать. У меня… Что ты говоришь? Ты не поехал? А почему? Дочка сказала, что ты придурок? А почему? А...  Мне тоже так же дома некоторые сказали… Что говоришь? Ты согласился? А я нет. Что, психиатру хотят показать? Надо же, и меня тоже. Говоришь, всё, тема закрыта? Ну ладно… Я ещё хотел спросить, а как ты продукты заказываешь? А то таскать из магазина мне сложно. Дочка заказывает? Ясно. А как ты еду готовишь? Не готовишь? А как не ешь — что ли, голодаешь, как йог? Не голодаешь? Дочка привозит или заказывает... А дорого заказать еду. Сколько? Не, я так не могу, я тогда в месяц только шесть раз поем… — Глеб Петрович помолчал, посопел. — Чего спрашиваю? Да я решил отдельно питаться от соседки. Что — кто у меня  соседка? Жена, конечно, — услышав в трубке ответ Семёныча, Глеб Петрович замахал руками, заговорил громче: — Кто я? Дурак? А почему? Если бы у тебя была такая жена, то ты бы ей цветы каждый день дарил? Я так не могу… Мне тогда есть не на что будет. А у тебя сегодня магнитные бури были? Не было. А у меня были. Весь день одни бури, — тут Глеб Петрович нахмурился, вслушиваясь в слова собеседника: — Что? Сейчас спешишь? А куда? На скандинавскую ходьбу?! А зачем? А… Для здоровья и общения. Жену там ищешь? Ну там же внучек нет, там другие, — Глеб Петрович засмеялся: — Другую теперь хочешь — как у меня? Ну пока. Хорошо, завтра позвоню.
Глеб Петрович нажал отбой, вздохнул и сказал сам себе:
— Плохой сегодня день: и гроб не выбрали, и с женой поругался, и голодный.
На плите сварилась картошка. Он положил её в тарелку, открыл банку с килькой в томате и стал есть, приговаривая.
— А вкусно — прям как в молодости!
Съел три картошины и целую банку килек. Но не наелся. Отрезал опять толстый кусок докторской колбасы, положил на хлеб. Хотел съесть. Но вспомнил, что он уже так ел и потом икал долго. Решил налить водички и запивать ею, как советовала соседка, свой внушительный бутерброд.
Но вода не помогла, опять началась икота:
— Ой… — икал он и вздыхал, — ой...
— Что с тобой? — пошутила вошедшая на кухню жена.
— Ой… — икая, сказал Глеб Петрович. — Ничего, ой. Что не видишь? Ой. И не надо меня пугать! Ой. Лучше я от икания умру. Ой. Да что же за день сегодня так-ой? — чуть не плача, отвечал Глеб Петрович.
— Какой — такой? — поинтересовалась жена.
— Ой, плохой день, ой, очень плохой. Гроб Семёныч передумал покупать, ой, говорит, ему дочка сказала, что он придурок, ой. Еду ему готовит и привозит дочка. Ой. Или ему из кафе привозят, ой, но мне это дорого, ой, я тогда шесть раз только буду есть в месяц. Ой. И сын у меня в Америке, ой, и еду он мне не закажет. Ой. Никакой от него помощи, ой, нету. Микроволновку подарил, ой, а я, ой, мучаюсь. Ой, и желудок болит теперь, ой, и изжога. Ой. И Семёныч меня дураком назвал. Ой. Жену себе ищет, как ты. Ой. Я и вправду, наверное, дурак. Ой.
— Да ты не дурак, ты дурында, — сказала жена и положила руку ему на голову. — Что ты на сына ворчишь? Он взрослый, ему свою жизнь надо налаживать. Себя вспомни — ты же тоже уехал из Читы учиться в Москву. Вот и он ищет себя… Найдёт себя — вернётся. Что, изжога и желудок болит? — спросила она.
— Да, ой, изжога, ой, болит…
— А зачем кильки всю банку съел? — спросила почти ласково она. — Вкусно, говоришь, было, как в молодости? Ну, за такие воспоминания можно и пострадать. Бульон куриный сварить? Лапшичкой заправить? А курицу вашу, сосед, можно взять? — спросила, улыбаясь, жена.
— Ой, да. Ой. Да, ой, да, — сквозь икоту отвечал Глеб Петрович. —Ой. Прости, не прав, ой. Бури магнитные, ой, виноваты.
— Бури, говоришь, магнитные? И что, я уже не соседка? — так же улыбаясь, спросила жена.
—Ой. Нет, ой, не соседка.
— И что, будешь опять терпеть и театры, и балет? — улыбка на лице жены становилась шире.
— Ой. Буду, — кивал головой он.
— А я ещё на палки скандинавские записалась и в литературный кружок, — сообщила жена.
— Ой. И когда, ой, успела? — удивился Глеб Петрович.
— Сегодня. Я же думала, что теперь свободная соседка, — с издевкой ответила жена.
— Ой. Я не против. Ой. И тоже пойду. Ой. И куда угодно, ой, лишь бы вместе, — с трудом сказал, икая, Глеб Петрович.
Галина Алексеевна погладила своего мужа по голове. Отвела в комнату, приготовила бульон, заправила лапшой и на подносе отнесла Глебу Петровичу в комнату. Он уже не икал. И с радостью ел вкусный бульон из своей курицы.
А не суп под названием «Какой-нибудь».
22.09.25. Москва. Г. П.