Кошмар синхрониста

Я снова на ВДНХ, и мне двадцать семь лет. Опаздывая, взволнованный, ускоряю шаг по направлению к павильону №57. «Ага, он здесь, – я ткнул пальцем в карту, — минут двадцать пешком. А если бегом? Если так, то после пробежки никакая туалетная вода не перебьёт запах пота». И быстрым шагом направляюсь к месту проведения международного форума «Метро — наше будущее».

Лето. Утро. Выходной. И вот ещё что: я не должен был здесь очутиться. Пусть золото с куполов павильонов, ослепляя, осыпает меня с головы до ног, и лазурь льётся на меня с небес, как морская вода. Пусть свистит ветерок в моих ушах, и мой дух устремляется ввысь, подобно белеющему макету ракеты «Восток» перед павильоном «Космос». Пусть! «Всё равно, как бы я ни любил это место, меня не должно было здесь оказаться», – упрямо ворчит мой внутренний голос, коверкая русский язык.

«Чёртова Евдокимова. Из-за неё я нахожусь здесь. Это её тема: строительство метро».

...Мы с Евдокимовой в разное время учились в институте иностранных языков, где изучали японский, став переводчиками-синхронистами. Однажды, сблизившись по работе, мы увлеклись друг другом. Наша связь не была скреплена большим чувством, но только лишь пылкой страстью и, как о нас сказал кто-то из общих знакомых, — наши отношения были исключительно «полезными для физического здоровья».

Евдокимова — пылкая женщина, о чём знает каждый. Она всегда переводит с жаром: дышит, постанывая так, будто отдаётся докладчику. Кабинку она не любит, предпочитая сиять с трибуны близ «объекта». Чтобы весь зал её видел! Удивительная фемина. Однажды, оказавшись-таки в кабинке перед микрофоном, она взялась синхронно набирать текст на клавиатуре модного, в те годы, ноутбука IBM, забыв переключить раскладку. Поспев за говорливым японцем и нацелившись прочитать с монитора как с листа суть короткой вступительной части доклада, она к своему ужасу обнаружила вереницу латинских символов. Майя заплакала и вышла прочь, отключив микрофон. Позору она предпочла бегство.

Вот он — мой павильон. На входе, между стеклянными дверями, улыбчивая старушка и строгий юноша с повязкой на плече.
— Ты куда, молодой человек? – осведомилась женщина, задиристо взглянув на меня. — Форум ещё не начал свою работу. Поостынь-ка на улице, милый.
— Бабуся, я переводчик и здесь по делу.
— Какая я тебе бабуся, сынок? Мне и семидесяти ещё нет. Я женщина в возрасте. Леди я!
— Простите, Лидия, но мне нужен Марк Аврелич, – деловито уточнил я.
— Идите за мной, – забасил рослый охранник. Он, сдвинув брови домиком, подвёл меня к вёрткому толстяку. — Колюще-режущих предметов с собой нет? – хмуро осведомился страж и, пробубнив «а, впрочем, ладно», скрылся из виду. 
— А-а-а! – заблеял кругляш, мутно всмотревшись в меня, — вы от Майи Стефановны. Очень хорошо. Майка звонила, всё объяснила. Вот, держите, это вам, – он протянул мне паспорт переводчика: пластиковое удостоверение на зелёной ленточке. — Извините, – пропел Марк Аверьянович, известный в кругах переводчиков как Аврелич или просто «папа», — без фото не солидно, пардон, оставили физиономию Майки, но фамилия и имя ваши, хоть и без последних заклеенных букв: Евдокимов Май, э-э, – проблеял Аврелич, подведя меня к кабинке. — Ваша кабинка, Костя, номер три. Счастливая цифра, – обрадовал, не забыв, однако, предложить мне чашечку кофе. На втором этаже обильный фуршет. — У нас богатые столы. Всё там, вверх по лестнице, – сказал и лопнул, как мыльный пузырь.

Мне же не до фуршета. Форум ещё не начался, но народа — стоймя весло не упадёт. Протискиваюсь между людьми. Здесь много иностранцев, но прицеливаюсь в азиатов, силясь расслышать японскую речь. Вот они. Сбились у демонстрационного стенда. Пробираюсь к группе узкоглазых человечков; они улыбчивы, все в приподнятом настроении. Я не должен выдать себя как переводчик. Моя задача, как у разведчика: подслушать, о чём говорят люди. Узнать имена докладчиков, вникнуть в суть тем их сообщений и составить представление об их словарном запасе; мне нужна терминология. Слышу японские слова и фразы: «выгрунтовка», «щитовая проходка», «экскавация гравия», «поверхностное заложение».

«Майя, чёрт бы тебя подрал! – сетую на свою подругу. — Не стоило мне ехать к тебе вчера вечером». Ругаю Майку и слышу: «дюккер», «калотта», «кессон-тоннель»… Что ещё за калотта? Читаю в проспекте, схваченном мною со столика: «Калоттирование от фирмы Fugami — научно-технический прорыв, совершённый японскими инженерами в области укрепления верхней сводчатой части тоннеля при проходке». Скольжу взглядом по другим брошюрам: вот, кессон-тоннель, мать его, — это тоннель, опущенный под землю кессонным способом. «А что это такое, кессонный способ? – ужасаюсь, — я же специалист в области медицины. Мой второй вуз — медицинский. Я молодой врач, одновременно с языковым институтом окончивший и вечернее отделение педиатрического факультета медицинского университета. Доклады по физиологии или биологии перевожу бегло, но тут… Ах, Евдокимова! Ловко ты впутала меня во всё это. Позвонила Авреличу, — этой хлопотливой тётушке, — выпросила себе пару выходных, сославшись на критические дни, договорилась обо всём. Всё утрясла. И, в итоге, я здесь вместо тебя, Майюша».

Сержусь на любовницу, но, вспоминая минувшую ночь, оттаиваю в глубине души. Сердце моё наполняется теплотой. «Как хороша эта стерва, – думаю с восторгом, — сколько энергии, и как всё умеет!» Слово «Кама» вскружило мне голову — оно из области чувственной и эмоциональной жизни людей. Мы с Майкой полночи читали «Камасутру» в переводе Бертона. Разглядывали картинки затейливых поз. Экспериментировали и практиковали, так сказать.

Работа заставляет меня мысленно вернуться к строительству метро. Рассуждаю об этом и говорю про себя: «Было бы просто, как это удавалось Майе, подойти, многообещающе улыбнуться и попросить реферат выступления у каждого из гостей мероприятия. У женщин — соблазнительных и доступных на вид — это получается легко». Евдокимова, всю жизнь, помня свою оплошность с набором латинских букв, только так и работала: раздавала улыбками авансы и получала в руки тексты докладов. Но я не шикарная брюнетка; я всегда отдуваюсь сам.

— А-а-а! – слышу затылком блеяние «папы», внезапно сзади повисшего, как сенбернар, на моих плечах, — вы, Костя, уже нащупываете тему? Молодец. Вот, я вас сейчас всем представлю, – он, бегло говорящий по-английски, знакомит меня с тремя японцами: Токиса Тособака, Когото Неберуто и Руками Неногами. Все они — инженеры средних лет, весёлые и самоуверенные миллионеры. Я заговорил с ними по-японски, чтобы «папа» повторно пропал из виду. Он не любит выглядеть профаном: быть вне темы. Кто-то из японцев за разговором с любопытством поглядывает на фото моего нагрудного паспорта, удивляясь несхожести изображения широкоскулого лика Майи с моим тонким лицом. И модной чёлки у меня нет. Разговор — одно слово. Пустой трёп, из которого я вынес только одно: первым выступает Неногами — человек с пробором в лоснящихся чёрных волосах, поминутно почтительно кланяющийся, кивающий и подобострастно хихикающий. «Это тебе, – думаю, — не испанский богатей, чей один самодовольный вид сшибает с ног, как боксёрский хук». Суть своего доклада азиат, не желающий себя признавать таковым, — как все японцы, — не раскрыл. Япона мать!

В моей кабинке душно. Я уселся на шаткое кресло. Микрофон, перемотанный изолентой синего цвета, поник капсюлем над заляпанным столиком. Бумажный стаканчик, оставленный кем-то из опрятных переводчиков, наполнен окурками в губной помаде. Мусорной корзины нет, и мне пришлось отправить заплёванную пепельницу под стол. В кабинке все голоса гостей важного мероприятия слышатся приглушёнными. Организаторы форума, после общих вступительных фраз, предоставили слово докладчикам. За англичанами и чехами, — перед немцами, — докладывают японцы. Вижу трибуну, по направлению к которой движется, как пританцовывающий вальдшнеп, Неногами — мой «объект». Я берусь за наушники. Дужку, кажется мне, кто-то грыз. Она вся в пятнах странного цвета. К одной из чашек наушников прилипли чьи-то сальные волосы. Левый амбушюр в жирной перхоти, сдуть которую у меня никак не получается. Я сержусь на неприятные обстоятельства, хоть на это совсем нет времени.

Японец начал свой доклад, не поинтересовавшись — готов ли я к работе. Оживлённый мною микрофон подал голос: что-то пропищало в зале и, хлопнув, — наподобие звука выпущенного утробного газа, — смолкло. С ужасом понимаю, что наушники неисправны: я слышу только каждое третье слово докладчика, но, глядя на японца, понимаю — Неногами в своём докладе улетел чёрте куда. Он, не стесняясь, лупит словами в зал, как из пулемёта, не останавливаясь ни на секунду. В мою сторону даже не смотрит. О синхронности перевода он, похоже, совершенно забыл. Теперь я слышу только слоги: «ка», «ко», «го»…

«Проклятая Евдокимова, – силюсь сказать, — это всё из-за тебя!»

В голове туман. В висках стучит кровь. Вижу ухмылку Аврелича. Его круглая физиономия выпилилась из древесной духоты кабинки и растянулась в улыбке: «Что-то не так, Костенька?» – хихикает «папа». А японец с трибуны токует как глухарь, не останавливаясь. Над ним раскрывается веером павлиний хвост. Японец кружится в танце, обхваченный крыльями узкоглазых птиц. В моей кабинке чья-то невидимая рука возвращает на заляпанный столик окурки в красных пятнах. Кольца табачного дыма водят вокруг меня хоровод. Мне трудно дышать. Ощущаю на щеке чешуйки гадкой перхоти. По моей спине стекают крупные капли пота. В голове громыхает голос декана Пивчанского: «Японский — агглютинативный язык, девочки-мальчики… Ловушки творительного падежа в русском переводе опасны… Долой штампы готовых эквивалентов!» Слышу стоны Майки: «Костечка, милый, мы с Пивчанским освоили позу <Объятия стыдливой женщины>, которую ты, дурачок, не любишь». И слышу смех Пивчанского: «Не поддавайтесь гипнозу докладчика, мальчишечки, ха-ха… Всегда помните о манёвре обхода, девчоночки…» Снова передо мной вертится юлой Аврелич в чалме из юбки и картавит: «Поза наездницы! Мне че’товски пон’авилась эта поза, батенька!» В зубах «папы» Майина туфля на шпильке.

Вдруг ясно понимаю: с меня довольно!

— Идите вы все к чёрту! – промычал я в заспанное женское лицо. Моя подруга, разбуженная стонами, моргая, смотрит на меня в свете ночника.
— Успокойся, – утешает меня Маша, — угомонись, тебе приснился кошмар.
— Это точно, – пробормотал я, приподнявшись на локте, — снова этот страшный сон синхрониста.