Образ номер два

[Все имена, географические названия и факты в этой истории - подлинные. Любые совпадения - неслучайны. Любой вымысел - случаен. Любое сходство с реальностью - умышленное. Творческая группа несёт полную ответственность за всё.]

1.
…В поздние девяностые, работая по ночам патрульным водителем в охранной фирме, я любил слушать по радио передачи «на семейную тему» одной известной израильской психологини. Времена тогда были невинные, и я не уверен, что эта уважаемая дама - не хочу делать ей ни рекламу, ни антирекламу, поэтому не называю по имени - сегодня говорила бы то же самое. Сейчас всё так усложнилось…
Итак, возвращаясь вспять на тридцать лет.
Дама-эксперт говорила: для нормального формирования здорового ребенка важно, чтобы в его воспитании участвовали в равной пропорции мужчины и женщины.
Конкретно: должен быть «центральный женский образ» и «центральный мужской образ» в семье. В идеале это, конечно - папа и мама. Но ситуации бывают разные, и семьи бывают разные. При этом важно, чтобы эти два «образа» всегда присутствовали.
Если, допустим,  мама воспитывает ребенка одна - то центральным мужским образом может стать дедушка, или дядя… возможно мамин бойфренд, если он нормальный человек.
Но! критически важно, чтобы он в принципе был.
То же самое и наоборот - совершенно зеркально.
И вот эти два «кита» -  основа здорового воспитания.
Если же этот минимальный баланс уже обеспечен, то крайне важно продвинуться и еще дальше.
У каждого ребёнка должен быть также вторичный мужской и вторичный женский образ в семье. Это как бы альтернатива.
То есть, грубо говоря: здорово, конечно, если мама - идеал того, какой должна быть женщина (глазами ребёнка), но пусть будет в ребёнковом миропонимании и некий запасной вариант. Бабушка, тётя, кузина. Другой look, другой голос, манера говорить, другой запах, другие руки (тактильные ощущения очень важны).
И так далее.
До собственных детей мне тогда было еще далеко.
Однако, услышанное оказалось мне близко и понятно, и показалось правильным; потому, что в моей семье в моём детстве именно так всё и было.
Были папа и мама - центральный мужской и центральный женский образы.
Были две бабушки и еще две прабабушки - то есть, со «вторичными» женскими образами проблемы не наблюдалось.
И был еще «вторичный» мужской образ - ради которого я всё это сейчас и пишу.
Мой дедушка, точнее - мамин отчим. 
Я обожал своего отца и подражал ему всегда и во всем; казалось бы, вот есть у пацана идеал, ну и прекрасно, чего же ещё. Но дед был какой-то… неуловимо другой, чем папа (вот он, этот самый «вторичный образ») и это было как-то… интересно, что ли.
К слову, дед был всего лишь на семнадцать лет старше моих родителей: он же не родной мамин отец; женился на женщине старше его.
Он был задорным, хулиганистым и озорным. Динамичным, весёлым. Таким он был со мной, и таким его видел я, детскими глазами. (Мудрых разговоров его с родителями о Солженицине и Достоевском я не понимал, да и не слушал.)
Когда я родился, деду было едва за сорок. С бабкой они вскоре разошлись, а вот дружба его с моими папой и мамой сохранилась. Поэтому для меня он был именно отдельный самодостаточный дед, а не часть тандема «бабушка с дедушкой».
Дед шутил, балагурил, шалил не хуже Карлсона, любил всем дарить подарки, и вообще создавал вокруг себя атмосферу праздника.
…Странно. На самом деле ведь и мой «первый образ» - папа - тоже был, по крайней мере тогда, в молодости, лёгким, весёлым и заводным; никакого такого резкого контраста между этими двумя людьми не было… но притом это были разные люди. И в этом-то и была вся прелесть…

Внешне дед тоже не был стандартным «дедушкой» с рисунков в советском учебнике (седая борода, очки, клюка, шляпа…)
Маленького роста, но плечистый и очень крепко сбитый, с небольшим пузцом. Большая голова с кудрявыми волосами, брюнет; крупное бритое нервное лицо с очень живой мимикой, пронзительные умные глаза.
Бороду он потом, правда отрастил, причём не просто бороду, а бармалейскую бородищу. Огромную, чёрную и кучерявую. И даже с ней походил скорее на карибского пирата, чем на «дедушку».

Дед умел делать разные удивительные вещи, например - водить автомобиль.
(Напомню: в советские 70-е водительские права не были чем-то само собой разумеющимся, как на западе. У папы, например, как и у многих его друзей, до эмиграции прав и вовсе не было: не нужны были.
А для мальчишки это ведь ух как важно: «А у моего папы Москвич!» - «А у моего Жигули! А у твоего?» - «А у моего папы нет прав…» - «Фииии…» - «Зато у деда - «тройка» - «Ух тыы!»
Машина у деда, когда она появилась, тоже была не «дедушкинской» развалюшкой. Новенькая щёгольская экспортная «Лада» из «Берёзки», последней «третьей» модели, да еще и ярко красного цвета. Дед был изрядный модник и лихач.)
…Но, я полагаю, довольно уже моего детского взгляда на этого незаурядного человека. Поговорим серьёзно.

2.
Иен (Борис) Лисицкий был младшим, третьим сыном немецкого искусствоведа Софи Шнайдер-Кюпперс, и единственным общим ребёнком их с Лазарем Марковичем Лисицким (он же известен как Эль Лисицкий - знаменитый художник и архитектор, одна из ключевых фигур советского авангарда двадцатых годов прошлого века.)
Иеном мальчика назвали в честь любимой старшей сестры художника, Евгении, иначе - Гени; которую маленький Лазарь звал Йеня.
А вот Борисом дед стал случайно. Сам он толком ничего не объяснял. Моя же версия такая: мама-немка, напрочь невзлюбившая дурацкое имя «Иен», попросту звала сына по-немецки Bub; то есть сынок, мальчуган, малыш.
А уже ребята в московском дворе сделали из Буба - Боба, а из Боба - Борю.
(Зато меня назвали Борисом в честь деда совершенно осознанно. Вот такой вот цепной парадокс).
Итак, в бешеные двадцатые - сто лет назад - будущая «бабушка Софихен» (так ласково звали её в нашей семье) а на самом деле Софи Кюпперс, искусствовед и эксперт, вдова галериста и коллекционера живописи, влюбилась в гениального советского художника, блиставшего в Берлине и в Мюнхене, и, забрав с собой двоих сыновей от первого брака, уехала в Москву строить «новую светлую жизнь».
Биография Софи Лисицкой-Кюпперс это тема для отдельного романа. Кажется, кто-то даже пытался таковой писать, и кажется - неудачно. Перевирая факты.
Впрочем, я ни на что не претендую, лишь хочу тезисно отметить основные «узлы» ее интереснейшей, но непростой жизни.
Родилась Софи в респектабельной и уважаемой семье Шнайдер. Всё в точности как у Томаса Манна в «Будденброках», только вместо Любека - Киль («Я - кильская шпрота», шутила она), вместо негоциантов книгоиздатели, а отец Софи - Кристиан Шнайдер - был врачом.
Училась в Мюнхене на искусствоведа. (Про очарование богемного Мюнхена первой трети века читайте у того же Т. Манна в «Фаустусе»). Став женой видного мецената и коллекционера живописи Пауля Кюпперса, она поселились вместе с ним в Ганновере; Кюпперсы были яркой интеллигентной парой, обладали авторитетом в области искусств и многими картинами современных художников. Прекрасная, достойная жизнь, изрядный достаток, знакомство с Мондрианом, Кандинским и Клее.
Казалось бы… но тут вмешалась история в виде предтечи нашего с вами ковида - «испанки».
Софи и двое детей выжили, а вот Пауль Кюпперс, увы, нет.
О дальнейшем я уже писал выше. Любовь к живописи и к ее творцам, брак с Эль Лисицким и вследствие - переезд в Москву. (Кстати, имя «Эль» не склоняется и не спрягается. Дед язвительнейше высмеивал тех, кто говорил или писал что-то вроде ‘вышла замуж за Эля Л.’, или ‘подражание Элю Л.’ И так далее. Дед говорил на это «эля-эля-эляля», или «кто такая эта ваша Эля»?
Если уж зашла об этом речь, то официальная версия происхождения псевдонима Лисицкого - просто заглавная буква L от имени Лазарь, но выписанная полностью: EL. Не без намёка на Эль Греко, конечно. Однако нелишне ещё знать, что «Эль» на иврите - ни много ни мало - Бог. ;; это сокращение от ;;;;;; - элоим. Да-да. А иврит Лазарь Маркович учил в детстве в еврейском хейдере.)
В 30-м году родился мой дед - там же, в Москве. Он очень любил и досконально знал этот город, с которым его разлучили в совсем юном возрасте.
О жизни семьи Лисицких-Кюпперс в Москве я знаю мало. В основном могу догадываться, исходя из того, что читал о том времени в биографиях великих: Шостаковича, Прокофьева и прочих.
А круг Лисицких состоял именно из такого уровня людей: Эйзенштейн, Маяковский, Дзига Вертов.
(Кстати, именно от последнего дед «заразился» любовью к фото- и кинокамере.)
Искромётные двадцатые сменились тридцатыми.
Надо всеми стали сгущаться некие тучи. Нет нужды объяснять.
Вдобавок ко всему у Лазаря обострился туберкулёз, которым он болел хронически.
Связи с Германией были оборваны; что там происходило всем известно. Соответственно: изменница, предательница рейха, большевичка, да ещё и муж-еврей, придворный архитектор коммунистов.
В 1941 году Софи Кюпперс-Лисицкая овдовела вторично. Эль Лисицкий умер в своей постели; если бы его арестовали, как многих других, то и судьба Софи с маленьким сыном была бы ближе к «Крутому маршруту», или к Абези Лины Прокофьевой.
А так они - если позволительно употребить это слово - «отделались» ссылкой. Как потенциально опасные немцы во время войны.
Впрочем, в ссылку их отправили не сразу, и ещё в 42-м, когда войска вермахта стояли под Москвой, соседка говорила, глядя искоса: «Софья Христиановна, ну вы уж там за нас замолвите словцо, мы же с вами всегда дружили… ну, в смысле, когда ваши придут», на что Софи сардонически усмехалась: «Да они ж именно меня-то первой и расстреляют!»
Скорее всего, так бы и было.
…Из сибирской ссылки она уже не вернулась. Ни в Москву, ни в Германию, хотя под старость и просила отпустить её умирать в родной Киль. Но в компетентных ведомствах это «признали нецелесообразным».
Лишь однажды, в 50-х, уже после реабилитации и отмены статуса спецпереселенцев (на протяжении всех лет ссылки они с Борисом должны были отмечаться в милиции каждый понедельник) ей позволили повидаться с её братом в Австрии. Так она еще один раз побывала в родной Европе, притом в немецкоговорящей стране. Была в Вене и в Клагенфурте. Глоток воздуха и юности. Глоток Европы, освободившейся от ненавистного ей нацизма.
Брат умолял её не возвращаться в союз, но там в заложниках оставался любимый Буба… конечно же, она не смогла.
Потом занавес закрылся уже насовсем.
В конце жизни доктор искусствоведения и виртуальная владелица внушительной коллекции картин (разворованных нацистами) работала за гроши уборщицей в доме культуры в Новосибирске, как пенсионерка без образования - мюнхенский  диплом, разумеется, не в счёт - и еще вела кружок рукоделия (пригодились навыки бюргерского девичества).

Отмечу, что Софи крайне жёстко запрещала своему сыну любую критику её поступков, решений и вообще всяких поворотов её биографии.
«Это моя жизнь, я ни о чём не жалею, а ты не имеешь права меня судить».
…По крайней мере, так рассказывал мне он сам с немалым пафосом - в те немногие дни «взрослого» общения, что нам с ним выпали зимой 2008 года на юге Испании.
Мне было 35, а ему под 80. Больше мы с ним уже не виделись, а прежнее, «детское» общение во-первых, было совсем иным, а во-вторых прервалось на двадцать лет, в мои неполные 15…
———
//Nota Bene// Я умышленно и осознанно не пишу здесь о непростой судьбе Ганса и Курта Кюпперсов, сыновей Софи и Пауля. Это - тема для отдельного серьезного исследования. У меня нет достаточной информации, да и уходить далеко в сторону от моего сюжета мне кажется неправильным.

3.
Итак, Иен, он же Борис, живший до отроческих лет в полнейшем благополучии в Москве, в уважаемой семье, внезапно оказался изгоем. Ссыльным немцем в картонном клоповнике на окраине далёкого и непонятного Новосибирска. Вдвоём с матерью, так и не научившейся чисто говорить по-русски (хотя читала русскую литературу она в оригинале и запоем).

Каково быть немцем в Сибири, когда идёт война с Германией, не хватит красок чтобы описать. Ну представьте: двор, мальчишки. Точнее - шпана с окраин. И тут бац! Маленький немец. Такой подарок! Правда, он же еще наполовину еврей, но от этого не легче.
В общем, деду было непросто, и житуху он познавал, что называется, с самой изнанки. Рассказывать об этом не любил - по крайней мере, так я помню. Скорее отшучивался.
…Сегодня, пытаясь восстановить для себя его портрет, я понимаю, что десяти дней в ветреном феврале 2008 года в испанской Ронде, явно недостаточно.
Но тем не менее, попытаемся.
Иен-Борис рос ссыльным сибирским подростком; «спецпереселенцем», пораженцем в правах.
При этом неверно думать, что основная краска его жизни в ту пору была чёрной.
Жизнь - она ведь многообразна, в ней всегда есть место великому и смешному, есть место юмору, любви и дружбе, доброте. Даже в ссылке. Даже в гетто. Даже в лагере - а до этого, повторюсь, к счастью не дошло.
Деду была присуща - уверен, что и в юности тоже - невероятная харизма и притягательность. Он был артистичен как бог театра. Потрясающий рассказчик с хорошо модулированным и богатым интонациями и нюансами голосом, с лёгонькой хрипотцой в необходимых местах рассказа.
В зрелости - интеллектуал, человек энциклопедической образованности и начитанности - хотя формального образования, если не считать десятилетки, не имел. (И это всё, что я хотел бы знать о формальном образовании и о «дипломах на стене в сортире»).
Будучи низеньким и пухленьким - всегда нравился женщинам, которые, видимо, чувствовали в нём некий мощный мужской заряд. 
С малолетства «на ты» с любой техникой, особенно с той, что умеет снимать и ездить. В юные годы был, как сегодня бы сказали, байкером - носился по всему Новосибирску на мотоцикле; потом - к великой радости Софихен - мотоцикл украли.
В старости сам, без подсказок, освоил компьютер, и редактировал на нем фотографические работы.
До самой смерти - в неполные 90 лет - гонял как бешеный на своём чёрном «Ауди» по горным серпантинам Андалузии.
Формального образования дед не получил вовсе не по причине какого-то особого бунтарства. Просто с его ссыльной биографией было крайне сложно куда-то поступить.
Он стал фотографом. А впоследствии - кинооператором.
Я видел много его работ. И фото, и в кино. И по-моему, все они достойны, оригинальны , талантливы и профессионально безупречны.
Но впечатляющей карьеры дед не сделал. Почему?
Я до конца этого не понимаю. Но полагаю, было так.
С одной стороны - ущербная биография «лишенца». С другой - маниакальный страх, что его будут воспринимать не как его самого, а как «сына знаменитого отца». С третьей стороны - невезение, неудачное стечение обстоятельств. И с четвёртой - обломовские апатия и лень, наследие русской литературы, которой он был маниакально предан.
(Если, конечно, уместно произносить слово «лень» применительно к человеку, который прочёл за свою жизнь навскидку добрую сотню тысяч книг, а ещё умел быть феерическим трудоголиком… когда хотел).

4.
Дед был женат трижды, но официальные браки только первый и третий. Моя бабка была второй, гражданской, неформальной женой.
Когда дед появился в нашей семье, маме было 15 - аккурат как моей дочери сейчас.
…Бабка предупредила дочку, что придет знакомиться её новый друг.
Уверен: все трое сильно волновались. Ну, или, как минимум, двое: мама и дед.
В решающий момент дед спрятался за дверью кладовки, потом высунул из-за косяка один ужасно хитрый глаз, и, подмигнув, тявкнул.
«Гав!»
(Кажется, я забыл упомянуть, что он безумно любил животных, особенно собак. И сам частенько любил в шутку лаять.)
Мама, у которой с юмором всегда было нормально, прыснула.
Все засмеялись. Неловкость ушла.
Так, с одного «гава», началась эта дружба длиной в десятилетия. Отцовско-дочерними, или «отчимски-дочерними» их отношения вряд ли можно назвать. Маловата разница в возрасте, да и вообще весь формат какой-то иной.
Хотя мама и звала отчима «Папс». Это она сама придумала. По имени-отчеству вроде глупо. (Да и что считать у этого человека именем? Иен, или Борис? Запутаешься…)
Просто по имени - слишком уж запанибрата. «Папа» - чересчур патетично, да и вообще с какого черта? Настоящий её папа жил в Одессе, но это другая, отдельная и тоже весьма занятная история.
«Папс» - красиво, стильно… но при этом на «вы».
Когда - спустя каких-то лет пять - в их семье появился уже мой собственный папа, в ту пору ещё в качестве маминого жениха, он тоже, вслед за мамой, стал звать деда «Папс».
…Мои родители оба выросли без отцов, но у обоих были дедушки.
Так что Иен-Борис и для них стал «вторичным мужским образом». И, несомненно, повлиял на них обоих в их личностном развитии.
Молодой, веселый, динамичный. При этом умный. Знал почти наизусть почти всего Достоевского. И ещё умел лаять по-собачьи.
Ну как было такого не полюбить?
Вот они оба его и полюбили.
И, в принципе, пожалуй, взаимно.
—-
Итак, дружба родителей и моя с дедом продолжалась вопреки многоразличным помехам.
Когда дед с бабкой расстались, бабка по непонятной причине возомнила, что родители также обязаны прервать с дедом всяческие контакты. И была искренне обескуражена, обнаружив, что этого не произошло.
Все мое детство меня учили скрывать от бабушки, что мы продолжаем общаться с дедом. По сути дела, мои родители на этом примере научили меня виртуозно врать - за что я им искренне благодарен: это важный жизненный навык.
Софи умерла в 1978 году; незадолго перед этим появилась возможность время от времени продавать отдельные работы Лисицкого в частные коллекции за границей. Поскольку жили крайне бедно, вопрос о сантиментах тут не стоял. Это подобно тому, как беглые русские аристократы в Константинополе меняли фамильные раритеты на сливочное масло.
Один проданный (за бесценок, разумеется; покупатели с ними не церемонились) набросок Лисицкого-старшего - это несколько лет безбедной жизни в Новосибирске. Дед и Софи начали это дело вместе, потом продолжил он уже сам, пользуясь своим знанием немецкого языка.
(Я не сказал, впрочем это самоочевидно, что дед в совершенстве владел немецким - даже в самые лютые годы ссылки его мать разговаривала с ним только на своём родном языке, чего бы это ни стоило им обоим.)
Засим, после столь долгой и унылой ограниченности в средствах, дед наконец-то обрёл финансовую свободу и некоторый кураж.
Купил машину. Купил хутор в Эстонии. Переехал в Подмосковье - пусть не в сам свой родной город Москву, но хотя бы рядом.
Кстати, Эстония - самая западная и самая «несоветская» республика СССР - была для него неким «приближением» к вожделенной и недостижимой Германии («Выезд признан нецелесообразным»), о которой он грезил всю жизнь и которую знал и любил со слов матери и по её рассказам.
В Эстонии многие старики ещё помнили немецкий. Помнили буржуазную Эстонию до 40-го года. В Эстонии было много бывших сибирских ссыльных, таких же, как и он сам. С некоторыми из них дед приятельствовал.
В Эстонии европейская архитектура и европейский уклад, который большевики не сумели задавить за сорок лет… Европейский воздух.

Примерно тогда же дед женился в третий раз. Первый его брак был, фактически, юношеским. В этом союзе родился его единственный родной сын Сергей, он живёт сейчас недалеко от нас, в Хайфе.
Про третью дедову супругу я постараюсь сказать как можно меньше.
Эта женщина была ему прекрасной женой. Она создала уют и комфорт, в котором деду было удобно читать и размышлять (с момента относительного обогащения и до конца жизни оба они не работали ни дня), она волокла на себе всё хозяйство, будь то квартира в Подмосковье, дом в Эстонии, или поместье в Испании. Прекрасно готовила и была прекрасным слушателем дедовых рассуждений о литературе, об истории, философии и так далее. Смотрела на него с обожанием. И, кстати, была намного моложе его. Если быть точным - ровесница моих родителей.
Что же до нас, то она просто хотела оградить своего мужа ото всего, что напоминало бы ему о прежней жизни. Это вполне по-человечески, очень по-обывательски, и в целом понятно, даже отчасти извинительно.
…В 1987 году наши контакты с дедом прервались на двадцать лет.
Вспоминать детали пренеприятнейшей сцены, происшедшей на эстонском хуторе, не хочется. К сожалению, я был тогда негибким и недипломатичным неловким подростком, и не сумел элегантно «вырулить» в деликатной ситуации. Я винил только себя. И лишь спустя годы до меня дошло, что дед-то мой не был неловким подростком. Но не пожелал загасить конфликт.
Или поленился.
И вот, «игрушечный» таллинский поезд, ведомый крошечным тепловозиком, убегал вдаль от пряничного сказочного вокзальчика малюсенькой станции Тюри, а дед эффектно стоял на платформе, один в тот ранний час, («Прощайте!..») непривычно огромный среди этих декораций театра миниатюр, всклокоченный и трагический.
Я был уверен, что вижу его в последний раз.

5.
Дед исчез из нашей жизни на двадцать лет, впрочем мы - и я и родители - были убеждены, что это уже навсегда.
К тому времени железный занавес давно пал, семья Лисицких уехала в Германию, а оттуда в Испанию, так как промозглый климат Нижней Саксонии неожиданно оказался вреден для здоровья дедовой супруги. 
А мы меж тем переехали в Израиль, я проучился три года в Австрии, и мне было очень странно, что теперь и я тоже знаю немецкий язык - который испокон считался у нас в семье дедовой «собственностью» - и вот я его выучил и вполне ловко на нём разговариваю, а дед даже этого никогда и не узнает.
Кстати, в один из приездов родителей ко мне в Вену, мы ездили в Клагенфурт - по местам бабушки Софи.
——
…Дед и я встретились снова февральским утром 2008 года в аэропорту Малаги. Двадцать один год спустя.
Годом раньше третья жена деда внезапно умерла.
И тогда мама решила позвонить ему; просто выразить сочувствие.
Дед сказал: «Мы давно не виделись. Это плохо. Приезжайте! Я вас жду.»
Таким образом контакт был восстановлен; мы много переписывались по электронной почте, обменивались фотографиями.
Родители первыми навестили деда, а затем уже и мы с женой.

Всем своим прежним подружкам, да и не только им - вообще всем, с кем выстраивались доверительные отношения - я всегда рассказывал про деда. Потому что он был важен для меня - для моего детства, для моего взросления. Притом рассказывал с легкой ностальгической печалью, как о чём-то, что было давно, и чего уже никогда не будет.
Но только мою жену мне удалось познакомить с этим персонажем непосредственно. Предъявить ей, так сказать, воочию «мужской образ номер два» моего детства.
И это меня радовало едва ли даже не больше, чем то, что я снова увижу этого человека…
Дед изменился, но был узнаваем. Ещё шибче заматерел, растолстел. Поседел, волосы поредели.
Борода больше не бармалейская, а совсем коротенькая.
Но движения по-прежнему стремительные, взгляд острый, стиль езды хулигански-спортивный и рукопожатие крепкое. Кстати, я не упомянул, что дед был левшой.
——-
Мы никогда не затрагивали произошедшего двадцать один год назад. Это была тема не то, чтобы запретная, но «поставленная на Mute», как сказали бы звукорежиссёры.
Если заходила речь о покойной супруге, я реагировал с уважением и соболезнованием.
Разговаривали много. То есть, в основном говорил, конечно, дед. Нет, он, разумеется, задавал и нам с женой вопросы: в основном о театре, где мы тогда работали, да еще какие-то бытовые. Но слишком глубоко не копал, и быстро сворачивал на темы, интересные ему самому.
А в центре его интересов находился в ту пору ныне покойный и крепко подзабытый публицист Вячеслав Пьецух; а также судьба России, ее прошлое и будущее, история советских спецслужб и их скрытое влияние как на Россию, так и на западный мир.
(Примечательно, что столь пристально интересуясь Россией, он наотрез отказывался туда поехать, пусть бы и с самым кратким визитом.)
Много говорил про родителей. Больше про мать, так как отца помнил хуже.
Подробно описывал борьбу, которую он вёл за наследство Софи - то есть за коллекцию картин Софи и Пауля Кюпперсов, разворованную во времена нацизма, и так и не возвращённую владельцам и их наследникам.
Пересказывать я не стану; в своё время об этом много писали, и вся информация существует в сети; да и не так уж интересна вся эта юридическая казуистика.
Факт то, что отсудить ему удалось крайне мало, и, разумеется, не для того, чтобы вешать на стену; а для продажи и безбедной жизни на широкую ногу. «Сливочное масло.»

Разумеется, дед показывал нам своё немалое андалузское поместье («вот здесь я пытался разбить виноградник, но что-то не прижилось, вон там вдалеке пасётся будущий хамон - это соседский, вон до того холма это всё мои земли; вот конюшня, но лошадей пришлось продать, потому что [я забыл, почему], а вот патио в испанском стиле с фонтаном…» , ну и так далее).
Дед был щедр и размашист. Что ж, он был щедрым и когда у него не было денег; приятно, что ничего не изменилось и теперь, когда они у него были. 
Категорически настоял на том, чтобы полностью финансировать нам всю поездку вплоть до самых мелких расходов.
Водил нас по ресторанам. Отправил одних на три дня в турне по Андалузии (Гренада-Кордова), причем сам заказал и оплатил нам прекрасные гостиницы, выдал нам свою «запасную» машину Ауди с полным баком, и еще наличных на рестораны и безнин.
При этом мне показалось, будто бы промелькнуло некое едва ощутимое облегчение в его глазах, когда мы уезжали в Гренаду. А может, привиделось.
И он был явно рад нам, когда мы вернулись. Снова много болтали, точнее, мы-то больше молчали и слушали;  гуляли с его многочисленными милейшими собаками по полям и холмам, ездили втроём в Севилью и в Ронду.
Дед определённо понравился моей жене, и кажется, она ему тоже.
Он показывал нам свои фотоработы - как всегда совершенные. Наверное, это по его вине я так критичен к искусству фотографии как таковому; очень уж высоко мне дед «задрал планку». Воспитал вкус.
Показывал нам на видео документальный фильм, который давным-давно снял как оператор, да фактически и как режиссёр: «Вечное движение» - про ансамбль Игоря Моисеева.
(Про этот действительно замечательный фильм я много слышал от мамы. Дед тогда фактически жил в Москве в длительной командировке, и мама приезжала к нему погостить на правах падчерицы; ходила с ним на репетиции знаменитого танцевального ансамбля, смотрела, как дед работает, а ещё они много гуляли по городу, который дед, напоминаю, знал и любил, и мама тоже полюбила благодаря ему… пускай сегодня говорить о любви к этому городу - дурной тон. Но мама и дед не виноваты.)
…И снова этот едва уловимый отблеск облегчения в его глазах в день нашего отлёта из Малаги в Цюрих.
Больше мы с ним никогда не виделись.

6.
В первые годы после встречи в Ронде дед еще кое-как принимал участие в нашей жизни - дистанционно.
В девятом году родилась наша дочь Дина - дед радовался, поздравлял, присылал правнучке подарки и очень настойчиво звал в гости знакомиться.
В десятом - не стало моего папы. Дед соболезновал и грустил.
Уверен, что и то и другое - искренне. Он любил папу, они дружили.
Приглашения приехать в Израиль, однако, всегда мягко отклонял.
В 11-м мама еще раз побывала у него в именьи - теперь уже одна. Они много разговаривали - хорошо, по-доброму, как полвека назад; много вспоминали, и поминали тоже. Дружили. Всё, как в однокомнатной квартире на проспекте Карла Маркса. Всё как встарь.
В 12-м году дед внезапно пропал. Вообще перестал реагировать. Ни по телефону, ни по имэйлу, никак. Мы пытались связаться с ним всеми доступными способами.
Наконец пытливая мама дозвонилась до работника, который помогал деду по хозяйству.
Воспоследовал ответ по почте:
«Всё хорошо. Не следует беспокоиться. В своё время выйду на связь. Папс.»
Что должно было означать это «в своё время» - мы так и не поняли.
Однако, это было его последнее письмо нам, и вообще последнее прямое обращение.
Дальнейшее пришлось воссоздавать много позже и по крупицам.

Дед ушёл в религию. Убеждённый атеист со стажем - стал верующим. Агностик, скептик и саркастичнейший критик любой мистики - уверовал в высшие силы.
А может, не уверовал, а сыграл в некую игру? Устроил мистификацию? Не удивлюсь. Шутником и затейником он всегда был преизрядным.
Увы. Всего этого мы уже доподлинно не узнаем.
Знаем мы лишь то, что сын иудея и протестантки принял крещение в православную веру под именем Иоанн.
Иен… Иоанн… «как причудливо тасуется колода!»(с)
Почему было не стать наконец законным Борисом? Это имя есть в святцах.

Почему православие? Неужели сработала застарелая любовь к Достоевскому?
Кажется, я забыл упомянуть ещё одну важную его черту - и это могло создать у читателя отчасти ложный образ; а мне бы этого совсем не хотелось.
Так вот… Пускай дед и любил пошалить и побалагурить, подурачиться и полаять, подо всем этим шутовством скрывался - да нет, даже не особенно-то и скрывался, а просто существовал параллельно - очень серьёзный и очень строгий по духу протестант; в мать. С очень строгим вкусом, иногда даже чрезмерно. Отказывался отнестись снисходительно пусть бы и к малейшему дуновению китча.
Это был человек, пытавшийся отодрать от своих красных «Жигулей» декоративный серебристый молдинг: слишком блестючий. Безвкусица.
Представить себе именно его среди слепящего золотого аляповатого великолепия православной церкви… какая-то оперетточная вампука.

Одни вопросы, а ответов уже не будет.
Однако, на крещении Иен-Иоанн, бывший Борис, не остановился; он принял постриг и сделался схимонахом. Под именем Отец Иоанн. Это имя и написано на могиле, расположенной на территории его поместья - примерно там, где он прежде выгуливал собак, и откуда показывал нам с Аней соседских свиней.
Что это было? Что за блажь зашла в его голову? Напомню: в очень умную голову. Если бы голова эта не была такой умной, я не терялся бы в пытаниях.
Дальше-больше. На остаток денег (от продажи последнего Кандинского) отец Иоанн перестроил свой испанский дом и превратил его в православную церковь.
Её освятили. Она действующая.
Там служат и по сей день.
Название её я знаю, но не стану поминать имени храма божьего всуе. Зачем? В сети всё есть.
Я не специалист в разных синодальных делах, но вроде бы дедушкина церковь не относится к московитской метрополии. И за то спасибо.
——
В 18-м году, путешествуя по северу Германии, мама, я и мои жена с дочкой, заехали в Киль. Погуляли по городу, от которого, впрочем, мало что осталось после войны; но старый пруд с лебедями мог даже помнить Софи. (То есть, именно эти конкретные лебеди, конечно - нет. А вот заросший ряской пруд - мог).
Мы рассказывали про нее - про Софи, разумеется - нашей маленькой Дине и вспоминали поездку в Клагенфурт двадцать лет назад. Гадали, как там сейчас живёт - и жив ли вообще - наш вновь пропавший отшельник.

——
Дед умер в двадцатом году. В самом его начале. Не дожил до триумфального шествия ковида, преемника «испанки», сгубившей сто лет назад первого мужа его матери. Картины из коллекции которого позволили ему жить широко и строить божьи храмы.
Не дожил до российско-украинской войны; но, учитывая его ненависть ко всему кремлёвско-гэбэшному, думаю, не ошибусь, если предположу, какова была бы его позиция.
Не дожил несколько месяцев и до своего девяностолетия.
И «не вышел на связь» с нами, как обещал.
Думаю, я знаю, почему.
«Это моя жизнь, я ни о чём не жалею, а ты не имеешь права меня судить»- цитировал он мне бабушку Софи.
Он опасался - и не напрасно - что мы с мамой начнём… пусть не судить, но так или иначе реагировать; и совершенно не хотел знать наше мнение. Точнее: знал его и не желал услышать. Он точно знал, что именно скажет моя мама; точно знал, что сказал бы мой папа, коли был бы жив. И едва ли задумывался о том, что скажу я.
Всё это ему было абсолютно неинтересно.
Дед предпочёл дожить свою жизнь без нас. Что ж…ведь прожил же он без нас те двадцать лет забвения.
 ———
…Это был человек больших талантов и большого обаяния, но ещё и жертва многих жестоких комплексов.
Что его сравнивают с его великим отцом.
Что он не гений, как отец.
Что он не такой умный, как мать.
Что все терпеть не могут его третью жену (А вот это небезосновательно!).
Что все покушаются на его деньги (да, имелась у него и эта паранойя. Мы лично ни на что не претендовали, а за других говорить не стану).
Что от него постоянно чего-то ждут. Все. Ждут, ждут, ждут…
И требуют. А он не любил чтобы от него чего-то требовали. Тем хуже - чтобы его оценивали.
По сути дела это был великий нонконформист: ему было глубоко плевать на мнение окружающих.
…Этот человек мог написать гениальный роман. Мог поставить гениальный спектакль. Мог снять гениальный фильм.
Ничего этого он не сделал. Почему? Не сложилось, не совпало. Не судьба.
Тогда, в восьмом году, он говорил мне, обводя плавным жестом свои угодья: «вот этим всем, всей своей жизнью: комфортом, богатством - всем этим я обязан своим родителям».
Иными словами: я так ничего в этой жизни и не сделал сам.
(Я ещё подумал тогда: ну что же, давай! Ты же можешь, и еще не поздно. Но вслух постеснялся…)
И вот он решил, что должен построить церковь. Дорога привела его к храму.
Не роман. Не мемуары. Не кино. Церковь.
Что ж, не так плохо. И не так мало. Наверное.
Для тех, кто в этой теме.
Надеюсь, что он прожил последние годы в мире с собой, и именно так, как сам того хотел.
Любуясь на своё детище, на свой храм, который он оставит после себя на этой земле; вспоминая удачи и неудачи, хорошее и плохое.
В сущности, ведь вся наша жизнь состоит из воспоминаний. Они копятся, с годами их становится всё больше и больше, покуда мы сами не превращаемся в воспоминания - наших детей и внуков.
Дед - моё важное, дорогое и доброе воспоминание. Одна из ключевых фигур моего детства. Среди мужчин, повлиявших на моё развитие - так и вообще на заглавных ролях.
После папы, конечно.
Образ номер два.