Альтруистка Часть 3 Глава 14

Обратный путь представлялся бесконечным и мучительным, и дело было не столько в расстоянии, разделявшем Нячанг и Санкт-Петербург, - Олимпиаде дорога казалась актом капитуляции. Она возвращалась в растрёпанных чувствах и с пустыми руками и была грустна и задумчива больше обычного. Одно удивительно: ей не хотелось стенать, заламывать руки, пускаться в какие-то сильные переживания и экзальтации. Внутренне неудавшаяся шпионка была вытрепана и выпростана, - единственное, что ей хотелось: положить гудящую голову на колени матери, закрыть глаза, почувствовать щекочущие прикосновения к своим волосам тёплых маминых пальцев. В такие моменты как никогда хочется, чтобы люди, наконец, изобрели действительно нужное - какое-нибудь устройство или «волшебную палочку», которая перенесла бы тебя через пространство и время, умыла бы лицо, расплела туго переплетенные волосы, распустила тесный корсет и одела в домашнее платье, пахнущее фиалками и парным молоком. В усталом мозгу Оли поплыли различные приятные картинки: невидимые сани, мчащиеся по воздуху, как у деда Мороза, подвозят её к родному дому, из которого навстречу ей уже спешит, впопыхах запахивая на груди шёлковую накидку, маменька. А через мгновение над ней уже колдует невидимая фея, которая рада стараться в обмен на кусочек сахара или ложку домашних сливок.

Конечно, окажись Олимпиада в мгновение ока в Санкт-Петербурге, она не приклонила бы голову на колени матери, - слишком стеснялась уже своих эмоций. Мама, конечно, будет плакать, увидев её изуродованное лицо, и тихо укорять себя, что поддалась на уговоры и отпустила свою ещё такую маленькую дочь в неизвестность.

Потом нужно будет пройти через тяжёлый разговор с отцом и не менее волнительную беседу с Александром Петровичем, ведь Олимпиада не оправдала оказанного ей доверия и всё, что смогла привезти из Нячанга, - только разрозненные и зачастую путанные воспоминания об опытах Александра. В глубине души - там, где темень, в которой ни сам человек, ни уж тем более кто-то посторонний не видит ни зги, - рождалось не осмысление даже, а ощущение, что её максимум и удел - работа сестрой милосердия, не больше. Не тянет её мозг привязанных к нему оглоблей гордыни. Всё в нём - тьма, стена, никаких не светит ему озарений и не стоит придумывать для него каких-то гениальных предназначений…

Олимпиада и так уже слишком всё запутала в своей жизни. Весь путь до Нячанга она замечала, как Луи смотрит на неё, прищуриваясь, с тем немым любопытством, которое так и подмывает прощупывать чужую жизнь в поисках ответов на собственные вопросы. В его голове, должно быть, строились самые разные гипотезы, чем же русская княжна, в конце концов, не угодила Йерсену. Была не слишком ласкова? Не слишком горяча? А, может быть, у неё родимое пятно на пол-тела? Или ещё чего похуже? Ну а этот шрам ему с самого начала показался отвратительным!

«Он, конечно, оценивает меня, как женщину», - вздохнула Олимпиада. Рана на лбу как раз во многом и спровоцировала начало обмана, в который она затянула себя, а в последствии - и Александра. На деле всё разворачивалось совсем не так безобидно, как она писала родителям в письмах, улетавших в Санкт-Петербург. Её ещё почти детское непринятие страха и опасностей, её наивная и ложная уверенность, что своими силами она справится со всеми трудностями, наконец, её самонадеянное бегство от Патрикея Семеновича совсем скоро вышли ей боком.

Она-то оценивала своё прежнее пребывание в чужих странах, опираясь исключительно на воспоминания: как было солнечно, как было стабильно, как было тепло и безопасно. Олимпиада представляла, что теперь будет точно так же, не связав воедино своё благополучие с покровительством родителей. Тепло и солнце, стабильность и безопасность маленькой девочке обеспечивали Алексей Петрович и Ирина Фёдоровна, хотя ни разу не сказали ей об этом. Отдалившись от семьи физически и прервав с ней эмоциональную связь, Олимпиада как бы лишилась спасительного покрова - и осознала это слишком поздно. Она расхаживала по чужим улицам, как голый король из сказки Андерсена, полностью нагая и доступная для любого злого умысла. Она полагала, что облачена в доспехи, в то время, как на ней не было даже самой легкой туники.

Ей представлялось, что она знает всё про обитателей сибирских земель, и монголов, и китайцев, и аннамцев. Неужели гнетущее впечатление от знакомства с Дагбой Гунченом так скоро стерлось из её памяти? Такие моменты ни в коем случае нельзя выпускать из виду, особенно, когда отправляешься на чужбину! Любовь, к сожалению, заканчивается за стенами родного дома, и со всеми, кто клянётся в преданности или хотя бы располагает к себе ласковым обхождением, нужно быть начеку.

Так случилось и в Ханое, когда путешествие юной Олимпиады почти подходило к концу. За плечами остались невзрачные осенние станции, засыпанные листьями, кажущиеся бесконечными железнодорожные перегоны, хмурое среднероссийское небо, солнечный и тёплый Омск, тряска в дилижансах и телегах, бескрайняя монгольская пустота, и, наконец, - зелёные холмы Китая и Аннама - всё-всё пережила-перетерпела Оля. В Ханое она планировала сделать более длительную остановку, чтобы перевести дыхание и привести себя в порядок перед встречей с Александром Йерсеном.

Ей указали на дом Хыонг Лан, «пахнущей орхидеей» - и такое романтичное прозвище не только понравилось Олимпиаде, но и ввело путешественницу в заблуждение. Ей представилось, как она ляжет, наконец, отдохнуть в сухом доме, которые местные забавно наименовали «динь» и уснёт под дивный запах орхидей и тихий звон дверного колокольчика, которым поигрывает лёгкий ветерок. Если ей посоветовали дом Хыонг Лан, значит, та принимает постояльцев и содержит дом в чистоте.

На деле всё оказалось не так радужно, как представлялось, и даже как-то совсем негостеприимно. Разместили Олимпиаду вообщем-то неплохо, но насторожённость и напряжение, - как будто хозяйка осталась чем-то недовольна, - омрачали знакомство. Олимпиада отмахнулась от тревожных мыслей: она заплатила Хыонг Лан столько, сколько было договорено, а остальное, скорее всего, - просто особенности менталитета. Восточные люди, как она знала, не слишком-то расшаркиваются перед европейцами, да ей, в принципе, и нужны были разве что чистота и покой, она не собиралась ни с кем родниться.

Проезжая через Китай, Олимпиада развернула свои стопы в сторону Пекина, хотя это и накинуло ей дополнительных дней пути, - она слышала, что в китайской столице с незапамятных времён существует блошиный рынок Паньдзяюань, на котором можно найти занятные вещицы, а главное - редкие книги. Последние как раз и интересовали её больше всего, девушка надеялась найти какие-нибудь издания по медицине.

Паньдзяюань произвёл на неё неизгладимое впечатление, хотя Олимпиада только приоткрыла для себя его внутренний мир, который, словно утроба огромного животного, - может быть, даже одного из древних драконов, - уходил внутрь на необозримую глубину. Старый китаец рассказал ей, скорее всего, приукрасив некоторые факты, - ну а чего не сделаешь ради привлечения покупателей, - что зарождение рынка восходит к самому началу династии Цин, а это, ни много ни мало, 1644 год. Как только Китай стал полуколониальной страной, старая аристократия и чиновники, обладатели старинных коллекций фарфора, оружия и книг, стремительно беднели и вынуждены были распродавать своё имущество. Тогда в Китае торговля между частными лицами была запрещена, и продавцы приносили свой товар ночью, выкладывали его на тряпки, а кто-то - прямо на землю, и освящали фонарями. Опасаясь рейда стражей порядка, продавцы сворачивались до ещё рассвета, поэтому Паньдзяюань в народе прозвали «Рынком призраков».

Вскоре уже превратилось в традицию, что рынок оживает рано и самую бойкую свою торговлю ведёт тогда, когда некоторые ещё валяются в своих постелях. А сворачиваться, тоже по традиции, торговцы начинали ещё до обеда, поэтому, чтобы приобрести что-нибудь интересное и редкостное, нужно было пожертвовать парой часов утреннего сна. Олимпиада не зря пересилила себя в тот день: она бродила между торговых рядов, как зачарованная, - благо неторопливость свойственна и самим китайцам, и они спокойно относились к тому, что покупатель мог сесть возле их лотка и подолгу разглядывать приглянувшиеся ему вещицы.

Разрешалось торговаться, но Олимпиада никогда не умела этого делать, - это было чисто русское неумение, унаследованное ей в полной мере. Русские в большинстве своём не стремятся торговаться, как будто просьба сбросить цену - что-то постыдное и унижает их достоинство. Лучше уж вообще не заглядываться на то, что тебе не по карману, а пройти мимо с важным и таинственным видом.

Олимпиада готова была заплатить, но за действительную стоящую вещь и, откровенно говоря, она искала именно книги. Но это не мешало ей медленно передвигаться от одного лотка к другому, с восхищением рассматривая искусные статуэтки, блестевшие под первыми рассветными лучами изделия из бирюзы и кораллов, а также маленькие глиняные чайнички с росчерками иероглифов на пузатых боках. Что-то было откровенным новоделом, - на это никто из покупателей даже не смотрел, - пришедшие сюда охотились за чем-нибудь эксклюзивным, что надеялись урвать по дешёвке.

Олимпиада была безгранично счастлива, когда в стопках фолиантов, многие из которых утратили свои обложки или имели весьма потрёпанный вид - что внушало к их подлинности больше доверия, - отыскались энциклопедия Дидро и Д’Аламбера со статьей по хирургии и иллюстрациями Шарля-Франсуа Феликса и «Трактат о зубах» Пьера Фошара. На самом деле Олимпиада с огромным интересом читала всё связанное с медициной, что только попадалось ей на глаза, но от такого разнообразия голова шла кругом, и девушка представляла себя  то хирургом, то бактериологом, то акушером. Слово, данное самой себе после смерти Филиппа, - что она жизнь свою положит на борьбу с инфекционными заболеваниями - временами возбуждало в Олимпиаде чувство скованности, отсутствия манёвра, но потом она говорила себе: это оттого, что я хватаю всё по верхам, а Филипп даже с небес направляет меня и возвращает в нужное русло, которое я должна углублять. Рыть ногами, руками, даже, если придётся, ногтями. Ну а книги и альманахи по медицине, конечно, - всего лишь для расширения общего кругозора.

Она влюбилась в своё приобретение, и, возможно, купила бы что-то ещё, если бы букинисты ни начали сворачиваться, не обращая ни малейшего внимания на её жалобные просьбы дать ей ещё несколько минут порыться в книгах. Традиции есть традиции - их нельзя нарушать даже из принципа гостеприимства. Так или иначе Олимпиада ушла довольная, соорудив для своих книг подобие рюкзака из куска холщовой ткани, которое отныне с гордостью носила за плечами. Ей грезилось, как возвращается она в Петербург и собирает большую библиотеку ценнейших экземпляров, - в потом принимает в уютной гостиной всех, кто, как и она, грезит прикоснуться к великому знанию.

Сын Хыонг Лан наведывался домой нечасто, и, увидев новую гостью, с неподдельным интересном разговорился с ней. Олимпиада про себя отметила его необычайную худобу, яйцевидность черепа и проникновенный взгляд, устремлённый прямо на неё. Он рассказал, что помогает лечить людей в больнице, - и что его цепкий взгляд - привычка, потому что наставники в своё время безжалостно гоняли его и его однокашников, заставляя определять болезни на глаз, по различным приметам во внешнем виде человека. Он давно навык «прощупывать» взглядом своих собеседников, - не стоит обращать на это внимание, - тем более что, по его заключению, Олимпиада совершенно здорова.

Олимпиада, хоть и улыбнулась в ответ на такое заверение, чувствовала себя не совсем в своей тарелке. Ей следовало бы, возможно, держать язык за зубами, и, она бы точно последовала этому золотому правилу, если бы наперёд знала, во что выльется её неосмотрительное красноречие. Она, чувствуя себя обязанной поддержать разговор, рассказала, в свою очередь, что трудилась в госпитале в Кантоне.

- Кантонский госпиталь - это тот, который принадлежит католической миссии?

- Не совсем, его основал миссионер-американец, по рассказам, сам неплохой врач.

- Может быть, может быть… Я всегда задавался только одним вопросом: зачем сниматься с места и ехать за тридевять земель к пациентам с абсолютно чуждой культурой и привычками, которых тебе никогда не понять. Откуда такое желание переиначить мир на свой лад? Неужели в Америке нет своих больных?

-  Но ведь он организовал больницу из лучших побуждений! - попыталась оправдать Питера Паркера Олимпиада. - Поделиться опытом…

- Поделиться опытом или разделить опыт? Вы слышите разницу в этих двух столь похожих звучаниях? И разница эта - основополагающая! Разделить опыт - это не только привнести своё, но и прислушаться, взять извне. А «поделиться опытом» звучит как-то односторонне, однобоко, оно подразумевает дать, навязать, даже если не просили. Я, например, очень сомневаюсь, что китайцы приглашали кого-то приезжать и учить их.

Олимпиаду взяла некоторая оторопь; короткая беседа изначально принимала какой-то нежелательный оборот. Девушке меньше всего хотелось что-то доказывать малознакомому мужчине, который, несмотря на мягкий тембр голоса, явно с трудом удерживался от какой-то необъяснимой враждебности. Хыонг Лан при этом ходила по двору по каким-то своим хозяйственным надобностям и искоса окидывала беседующих подозрительным взглядом.

- Мне кажется, что Кантонская больница, тем не менее, приносит местным больше пользы, нежели вреда. Вреда, честно говоря, я никакого не заметила. Мне так кажется…

Олимпиада задумалась и тут ей на память, как это часто бывает, стали приходить самые неожиданные вещи. Больница в Кантоне была особенным учреждением, и хотя лечили в ней на благотворительной основе, среди местного населения бытовало мнение, что просто так с улицы туда не попасть. Представлялось большой удачей, когда у тебя не было связей, влиятельных покровителей или большого кошелька, - но тебя брали туда на лечение.

Хотя на деле всё обстояло как раз наоборот: так как больница принимала всех страждущих, кому только могла помочь, в ней никогда не было свободных мест. Поэтому, с одной стороны, лечиться там было престижно и означало почти стопроцентное выздоровление в заботе персонала и уюте светлых, больших и оборудованных всем необходимым палатах. С другой стороны, такое положение вещей порождало слухи о коррупции и нечистых на руку руководителях.

Слухи достигали Оли, но она отказывалась верить, что у простых китайцев Кантонская больница вызывает недоверие и пересуды. И что многие безграмотные бедняки вовсе обходят больницу стороной, не зная, каким именно манипуляциям их могут там подвергнуть. Они предпочитали болеть и даже умирать дома, нежели быть предаными в руки врачей-европейцев. Попасть к врачу-иностранцу считалось дурным предзнаменованием, - а наводили панику приверженцы традиционной медицины чжун-и, которые не только советовали не соваться в больницы, организованные европейцами, но и придумывали извращённые больной фантазией небылицы, лишь бы не потерять завсегдашних клиентов.

Оля вспомнила, между прочим, как Михаил Угрюмов, когда они встретились в Плёсе и разговорились об его отце, чью жизнь унесла эпидемия чумы, рассказывал, что, когда эпидемия уже вовсю бушевала в Гонконге, последовали чжун-и призывали местных жителей гнать белых врачей, не пускать их на порог своих домов, оказывая, если возможно, и физическое сопротивление. Врачам приходилось идти на крайние меры, носить с собой револьверы, с помощью которых можно было не только спасти свою жизнь, но и припугнуть местных, которые разрешали войти в свои дома только под страхом расправы.

- Не очень вежливо, конечно, но что врачам оставалось делать, они то и дело натыкались на листовки, приклеенные к изгородям и косякам домов, а в них - поистине ужасающие вещи, что белые врачи - это замаскированные колдуны и шаманы, которые, обманом проникая в дома простых китайцев, вспарывают животы беременным женщинам и вырывают глаза маленьким детям…

Оля тогда слушала и не верила, а вот теперь ей подумалось, что Аннам, наверное, в своих представлениях о западных врачах недалеко ушёл от своего соседа Китая. Несмотря на то, что западные страны широко распространили своё влияние на этих территориях, укорениться, уйти вглубь им никто не позволял и оказывал молчаливое, но упорное сопротивление их экспансии. Китайцы улыбались, но отнюдь не собирались менять взгляды, формировавшиеся веками, просеянные, утрясенные, слежавшиеся в плотный наст, который можно было только колоть штыками - сам по себе он не исчез бы, не растаял под не греющими лучами прохладной дружбы. Точнее сказать, сосуществования, отвращение от которого мастерски скрывала китайская маска с покорной улыбкой на губах.


Продолжить чтение http://proza.ru/2025/10/04/1388