Глава 33. Двойник

Пот ел глаза. В раздевалке я стащил с себя мокрый свитер, футболку, рейтузы, носки, кеды, бросил весь этот ужас на лавку и, покачиваясь, прошел по холодному затоптанному грязными пятками кафелю в душ. Я не очень хотел нюхать сырость и гниль, но мне просто необходимо было подставить голову под сильную водную струю. В душевой было холодно, пахло подвалом и хлоркой. Две из трех кабин были заняты. Намыленные тела едва угадывались на фоне белого кафеля. Я встал в третью кабину не прогнивший и скользкий настил из реек. Вода в душевой символично открывалась сразу во весь напор, без предупреждения, и поэтому я отвинтил сначала горячий кран несмотря на то, что из него сразу же хлынул крутой кипяток. Кран был маленький и скользкий, и было неудобно откручивать его так, чтобы кипяток не попадал тело. Вжавшись в кафель, я отвинтил до предела горячий кран, потом до середины — холодный, и с остервенением начал греться. После двух часов бега по заснеженному стадиону и игры в футбол набивными мячами было приятно стоять под горячим душем. Тепло распространилось внутри и заполнило все тело, как глоток спирта, и тогда я открутил до конца холодный кран. Я пригнулся под напором воды, а вода стала прохладной, как осенью в нашем озере. В соседних душевых кипел спор двух знакомых голосов. Из-за шума воды им приходилось орать. Я узнал умных мальчиков. Он оказались не только меломанами, но и выдающимися теоретиками нашего дела.
—  По сложности и ключам, правый Грищенко на Шаан-Кае не уступает Морчеке! —  горячился №1.
—  Он проигрывает в длине! —  спокойно и как-то даже свысока парировал №2.
—  Я тебе говорю, по сложности и ключам, он не уступает Морчеке!
—  Да там всего-то метров 250!
Я резко закрутил горячий кран. Грудную клетку свело, а за стенкой послышался мужской визг и следом — жизнерадостный хохот.
—  Будешь уходить, выключи холодную воду! —  сказал №2.
—  От занятия этим видом спорта, —  сказал я, —  здоровья у вас убавится!
Я нарочно не тороплюсь, одеваясь. Да и с какой стати она уйдет?
Выйдя в холл, видимо, последним, я обвел алчным взглядом этот гудящий улей. Новички были в полном составе, даже клубная Афродита, эта бритвенная блондинка с АВТФ —  Таня Манилова.
Никто на меня не обращал никакого внимания, никто даже не обернулся. Но я знал, что хозяйка Голоса здесь. Володя с усталым видом рассказывал что-то про суровую обстановку в ноябре под Казбеком. Я смотрел на барса и разочаровывался все больше и больше: на руках у него — десять пальцев.
Пока я грелся в душе, без меня тут успел зародиться коллектив. Приятно было слушать всю эту обычную в таких случаях болтовню. Отпуск у меня был в июне. Но слушать их было приятно.
И тут я увидел (нет он, буквально, притянул мой взгляд) какой-то юный, стройный, спортивный, и при этом, такой женственный, силуэт.
Она сидела на длинной серой лавке, скрестив на груди руки и придерживая за воротник голубую куртку, наброшенную плечи. Я смотрел, как она поводит плечами и приспускает куртку ниже плеч. Перехватывает воротник сначала левой рукой, потом правой. По тому, как она снова поводит плечами, и набрасывает куртку на плечи, я был почти уверен, что голос в слепящей тьме стадиона принадлежал ей.
Она была далеко не миниатюрной, но рослая фигура только оттеняла кошачью пластику. Незнакомки. В самом деле, для статуса блоковской Незнакомки ей не хватало только упругих шелков, шляпы с траурными перьями и в кольцах узкой руки. Впрочем, узкая рука, я уверен, была в наличии. Она опять приспустила и затем снова накинула куртку на плечи. Сомнения уже начали портить мне настроение, и вдруг она раскрутила весь свой рослый гуттаперчевый корпус и одним движением обернулась ко мне. Ее взгляд безошибочно уперся мне прямо в глаза.
С какой-то неуловимой усмешкой на меня смотрела Абрам собственной персоной, но только совсем еще зеленая, какой она была лет семь назад, на первом курсе. Да еще глаза у Двойника были хмельные и какие-то голодные до жизни, почти волчьи. Но того же цвета — цвета льда: прозрачные, почти не голубые.
—  За девять дней ведь будут суббота с воскресеньем? —  спросила эта Абрам №2 голосом Абрам №1.
Но пока я в замешательстве смотрел в ее льдистые распахнутые глаза, она так же стремительно, одним движением, отвернулась. Как не бывало.
Несколько раз, чтобы спросить у меня очередную глупость, она поворачивалась ко мне также внезапно и даже резко, и каждый раз глаза у нее расширялись от ужаса. Я не мог не засмеяться. Ей и самой все это казалось смешным.
Завизжали стулья, кто-то начал вставать, одеваться. И тут она вдруг вскочила, как по команде, продолжая держать куртку за воротник, как бурку. Она была очень высокой и, когда она повернулась, я увидел этот птичий, средневековый профиль Абрам, и серый свитер, и она стала одеваться. Ее лицо показалось мне утомленным, бледным, даже с сероватым оттенком. Нервы у меня не выдержали, и я пошел умыться холодной водой в туалет. Когда я вернулся в холл, она уже стояла спиной к стеклянным дверям.
—  Люди! Народ! Товарищи участники! Ау! Идет кто-нибудь до метро? —  крикнула она с обычной для нее громкостью и силой, но наши покорители осеннего Казбека издавали такой возбужденный гул, что в нем потонула даже она.
И тут она повернула голову и, конечно же, точно попала взгляд во взгляд. И как ловко это у нее получалось? Да еще с ее зрением! Она близоруко сощурилась.
—  Тебе в метро? —  сказал двойник всех двойников.
Обычно от «Энергии» я езжу на 37-м трамвае, но в тот раз мне, конечно же, было в метро.
Как джентльмен я помог ей переступить через газовые трубы, которые проходили прямо через калитку стадиона, и над ними был сделан деревянный помост.
Трубы в калитке ее рассмешили. 
—  Я не кажусь тебе странной? —  спросила она и засмеялась.
—  Если только самую малость.
Она опять засмеялась и потом всю дорогу до метро, она смеялась, не переставая. Точнее сказать, при всем ее громкоголосии, у нее был очень тихий, какой-то духовный смех. Она не закатывалась, но за то смеялась без устали. И вся освещалась, смеясь.
—  На каком ты курсе? —  мне и, вправду, хотелось это знать.
—  На первом. А ты? То же? —  спросила она и сама же над собой засмеялась. —  Я в сентябре спросила: «Мама, а почему в институте так мало народу?» «Подожди до октября», — сказала мама.
Мы не спеша шли по полутемному студгородку.
—  В детстве я панически боялась воды. Даже в ванной не хотела купаться. И мама сказала: «Все! Ты мне надоела со своими капризами, завтра идем в бассейн!» Мы пришли, а там все обычные группы уже были набраны, оставалось только синхронное плавание. И мама сказала: «Ну, какая разница? Главное, что тебя научат плавать». В общем я решила попробовать.
—  И как втянулась?
—  Да, мне до сих пор легче плыть, чем идти. Возвращаюсь иногда домой усталая и думаю, вот бы до дома проплыть. Мы с девчонками как-то считали — чистыми за год мы проводили в воде 90 суток. Волосы до вечера не высыхали.
—  И какой у тебя разряд?
—  Мастер спорта.
—  Хорошо, что ты только попробовала!
Разумеется, на меня пролилась новая порция смеха.
—  А под полубокс нельзя было подстричься?
—  Нет. Для выступлений нужна гладкая прическа. Сначала собираешь волосы в хвостик или пучок, потом на них накладываешь желатин. А потом еще — корона.
—  О боже! —  сказал я, и тут я впервые почувствовал, как от ее лица отошло что-то вроде облачка, и я явственно ощутил его тепло. Я никогда не думал, что женщина, да еще такая юная, может смотреть так ласково, да и вряд ли я встречал другую, умеющую смотреть на тебя, как на своего младенца.
—  А сюда тебя каким течением занесло?
—  Сюда?.. А это родители посоветовали. Они у меня — горники, но я решила пойти на альпинизм, здесь нагрузка больше, —  она засмеялась. —  Ну, и чтобы на физкультуру не ходить.
Опять смех. Как я уже сказал, смеялась она очень естественно. Не гримасничая и не сгибаясь пополам. Словно для нее так же естественно, как дышать или плыть.
—  А ты, как тут оказался?
—  Сложная история… После школы стал бояться высоты. Ну, как бояться? Робеть. На балкон не хотелось выходить, по железнодорожному переходу над рельсами… неприятно. Потом попал сюда, не очень хорошая была идея, но в какой-то момент, даже понравилось издеваться над собой. А ты только приехала с картошки?
—  Нет, перед картошкой приехала с Юга, а на поле сразу ветрища, холод, мою шею и продуло, ее вечно у меня продувает.
Она размотала шарф и, как морская черепаха, вытянула шею на добрый метр.
—  Да ты просто гадкий утенок!
—  Утёнок! —  она опять засмеялась. —  В общем, меня отправили отрабатывать в Москву.
—  И родители отпустят тебя в ноябре на Казбек? С такой продуваемостью.
Да. С такой продуваемостью могут и не отпустить.
—  Скажи, что с Таней Волковой даже детей доверяют на скалы вывозить.
—  А еще — калек, беременных и тех, кто все это совмещает.
—  Это, само собой!
—  Я слышала, здесь была девушка, она водила инвалидов на Эльбрус.
—  Да, была…
«Что это? —  подумал я прямо, как герой «Двойника» Достоевского. —  Розыгрыш? Снег? Дождь? Может быть, болезнь? Может быть, безумие? Наваждение, дурной сон?»
—  А, вообще, на мне пахать можно! Меня в школе в баскетбольную секцию еще звали. Папа говорит: вытянулась под трехметровыми потолками!
Из-под снега пахло прелыми листьями. Она уже стала казаться мне совсем взрослой, но на эскалаторе, под сияющим, белым, вогнутым, психоделическим потолком, она вдруг опять повела себя, как школьница. Она то бесцеремонно разглядывала меня в упор, то отводила глаза, потом исподтишка буравила меня взглядом, тут же смущенно отводила глаза, тут же смеялась и вдруг отважно опять смотрела мне прямо в глаза, но уже с невинным и каким-то подчеркнутым выражением дружбы.
Пока длинный эскалатор не выплеснул нас к стеклянной будке с бабушкой, это повторилось три раза. Я, конечно, тоже бесцеремонно начал разглядывать Двойника. Наконец-то, я мог при ярком свете рассмотреть Это Лицо. Сообразив, что я на нее глазею, ее стало прямо-таки распирать от гордости. Но за то, когда я подал ей руку, она с признательностью и с достоинством королевы протянула свою ренессансовскую ладонь — ладонь Джоконды — и шагнула с эскалатора.
«Вот черт! —  подумал я. —  Корона!»
У перрона она заглянула мне в глаза и опять засмеялась. Что-то нашло на нее. С минуту не могла с собой справиться.
—  Меня в классе звали Хохотушка. (смеется) Ребята в классе засекли, сколько я могу не смеяться, получилось самое большое четыре минуты.

Смеясь, она украдкой вглядывалась мне в лицо, как будто спрашивала: «Тебе, правда, нравится, какой я была смешной?»
Но помимо характерных совпадений, в ней было в такой же степени, как и в Абрам, это непередаваемое ощущение жемчужности — во всем облике, в личности, в манере говорить, обволакивая, сглаживая, согласные, как мидия обволакивает песчинку маслянисто-радужным перламутром.
Поезда долго не было. Мы заглянули вниз.
—  Я в детстве боялась, что упаду туда, а потом мама сказала, что там есть куда спрятаться.
—  У меня дежавю…
На Курской из вагона вышло тысяч сто человек, но и столько же вошло обратно. Тем не менее, одно место на мгновение освободилось, она села и тут же уснула. Было видно, что она очень утомлена. Меня самого качало от усталости. Тело гудело, как трансформатор. Я смотрел, как она спит. Спящей она опять показалась мне такой же взрослой и завершенной, как Абрам. Она сидела без шапки, волосы были еще мокрые, цвета грифеля. Они вились, обнаруживая изрядную долю крови Мадонны. подумал, что даже не знаю, как ее зовут. Ведь должно быть у нее какое-нибудь имя?
—  Таганская! —  сказал диктор.
Она открыла покрасневшие глаза (она не претворялась, что спит).
—  До свидания! —  сказала она с манерностью Абрам, закрыла глаза и церемонно, как балерина, накрыла ладно ладонью.
Я взял ее ладонь-голубя и пожал её. Кисть у нее, и вправду, была размером с небольшого голубя, но легкая, точно пустотелая. Моя ладонь утонула в ее бестелесном рукопожатии. На мгновение она буквально блеснула своим психоделическим цветом лица, именно блеснула, а не улыбнулась, и опять уронила голову. Я подошел к двери и оглянулся. Она сидела в той же позе, накрыв ладонью ладонь и закрыв глаза, и вид у нее был очень утомленный. Засыпал я в бесплотных объятьях ангелов. У ангелов были руки Джоконды.