Семейная тайна. Повесть. Глава 3

Глава 3

     Моё затворничество, к моему безмерному сожалению, рано или поздно должно было закончиться, и его завершение действительно подкралось как-то абсолютно незаметно. Помимо книг в моей жизни, как и у любого ребенка, существовало такое не слишком приятное понятие, как учёба. Отличие заключалось в том, что моих сверстников она раздражала тем, что существенно сокращала время для игр на свежем и вольном воздухе, на равных гулявшего в их компаниях на побережье, а меня — тем, что постоянно прерывала чтение у моря — то, чем я хотел заниматься без всяких отвлекающих факторов.
     В своём учебном заведении я не блистал, но и не оказывался в последних двоечниках — был стандартным учеником, на которого никто особо не обращал внимания.
     Я был очень закрытым ребенком, которого все знали как чудака, либо черкавшего на задней парте что-то в своих постоянно сменявших друг друга тетрадках (иногда я баловался написанием небольших стихотворений), либо под шумок раздраженного крика одной из немногочисленных в нашей деревне преподавателей — наш класс отличался особой буйностью — читал и читал свои книжки, имена авторов которых мои одноклассники иногда даже не слышали. Однако мой любимый вариант эскапизма дал свои весьма положительные и продуктивные плоды, и я без особого труда поступил в университет слушателем дисциплин филологических наук. Вопреки моим домыслам, никто не стал препятствовать моему увлечению литературой и побуждать меня выбиться в люди посредством изучения естествознания и медицины, что, как мне казалось, и чем я, конечно, не делился, было гораздо перспективнее.
     Я переехал в Петербург не только из-за наступавшей на пятки новой ветви обучения, но и по настоянию деда. Он ревностно ратовал за то, чтобы я ни в коем случае не оставался в нашем тихом приморском захолустье и постарался реализовать себя хотя бы в чем-то — по крайней мере, я обрисовывал круг своих перспектив именно так. Вообще я был немало удивлен такому резкому всплеску интереса деда, и во мне родилось смутное подозрение, что у него есть определенные планы на меня, заключавшиеся исключительно в моём будущем материальном благополучии. Я ведь не мог оставить своих самых близких без средств к существованию — как минимум из-за моральных воззрений, как максимум — из-за моей благодарности бабушке, вырастившей меня и постаравшейся дать мне столько тепла, сколько дала бы покойная мать. Я был уверен, что он прекрасно осознавал это и понимал, куда можно, в случае моей непокорности, с силой надавить — тем более, делать это он умел с завидным мастерством. К его счастью, я не противился его потенциальной задумке, потому что был заинтересован в ней сам.
     О Петербурге я знал многое, но лишь из книжных строк, поэтому был особенно взволнован перед отъездом — мне не терпелось сравнить образ, с таким болезненным обожанием описанный моим любимым Достоевским, с его реальным лицом. Вещи я собирал, еле сдерживаясь от того, чтобы не положить в сумки все пожитки разом — не хотел расстраивать и без того страдавшую из-за грядущей разлуки со мной бабушку. В какой-то степени мне было не только грустно оставлять дом, в котором я вырос, и море, ставшее мне лучшим другом и самым гостеприимным пристанищем, но и покидать женщину, взвалившую на себя ответственность за моё воспитание — мне думалось, будто дед вконец замучит её, привыкшую к моей детской ласке, своим апатичным к миру и, в частности, к ней отношению. Представляю, как тяжело ей было отвыкать от всегдашней любви и даже больше, обыкновения дарить её и вновь погружаться в дремучий штиль жизни без нежности и заботы.
     Провожали меня с мнимым спокойствием — бабушка притворялась, что счастлива за меня изо всех своих старческих сил, пытаясь не вызвать во мне чувство вины (у нас с ней изначально сложилось какое-то обоюдное внутреннее стремление доставлять друг другу как можно меньше душевного беспокойства), а дед, как обычно, даже не скрывал того, что ему не терпится переступить порог своей мрачной одинокой  обители. Седовласая перекрестила меня дрожащей рукой, приложив к моим губам выцветший лик Богородицы, а незнакомец, за столько лет так и не предпринявший действий, чтобы стать для меня примером, а я для него — гордостью, важно кивнул и аккуратно приобнял бабушку — наверное, примерно так, как во время того, как окончательно осознал, что она беременна моей матерью. По крайней мере, я на то искренне надеялся.
     Прибыв в город, сошедший со страниц в мою реальность, я растерялся. Уезжая, я даже не подумал о том, насколько огромным он будет по сравнению с моей родной деревней — это первое, что бросилось мне в глаза. Позже пришло бунтарское осознание того, что теперь я волен делать всё, что мне вздумается — в моей голове даже возникли образы непрерывного кутежного бессмысленного существования, хотя я никогда не был, как вы уже могли понять, к нему склонен. В последнюю очередь — полная и безоговорочная влюбленность в то, что я видел, выходя из своей аскетично обставленной комнатушки близ Сенной площади. Отпала всякая потребность преследовать цель сравнения бумажного варианта города и настоящего — я просто жадно питал своё сознание всем, за что цеплялся мой затуманенный очарованием взгляд. Я был настолько потрясен, что с огромным усилием воли сидел на лекциях, стремясь оказаться на шумных улицах, рассматриваемых гранитными атлантами, как можно скорее. Я не нуждался в каком бы то ни было обществе — мои самостоятельные ночные рейды по городу доставляли мне гораздо больше удовольствия, чем светские разговоры с однокурсниками.
     В таком неспешном восхищенном наблюдении за моим новым домом — я крайне быстро ощутил своё родство с Петербургом, и ощущал от этого щемящий стыд перед брошенной на произвол дедова равнодушия бабушкой — прошли несколько месяцев.
     А потом жизнь круто изменилась. И виновен в этом был не кто иной, как Ники.