Дур

                Умниловка

Эпифания Кузогриловича по имени отчеству в его родной деревне Умниловке не называли. Чаще кликали Эпифкой или просто дурнем, дурилой, дуралеем, дурошлёпом, дурендяем, дурлашкой, дурложоркой, дурнеморкой, дурложепышем, дуруном, дурехрящиком или очень редко, если уж уважительно – дуром.
Потому что всё было так, как сказывалось в старой глашатайке омега-банка с тем самым одиозным причмокиванием на слове «не так» глупого диктора – «Тебе говорили - да кто это купит, это вообще не бизнес, но ты никого не слушал. Потому что ты всё делаешь не так, продолжай, дурень». И Эпифаний делал всё так, как ему, дуру, было надо, а не деревне.
Идёт, например, народ всей Умниловкой косить траву-пожирайку, а он дома дрыхнет. Говорит, мол, чего её днём бить несчастную, если уж бить, то ночью. Все спать ложатся, а он жужжать да зудеть уходит. А траву ту, считалось, и правда, косить надо было, ибо окружала она деревню, в кольцо сжимала, и поглотила бы, если бы не регулярная борьба с ней. Да не просто поглотила, а сожрала бы и самих обитателей тоже. Ведь сколько было случаев, когда какой-нибудь пьянчужка засыпал в траве. А потом находили только его одежку да мозг, который траве, видать, не интересен был совсем.
Или вдруг взбредёт Эпифке в голову на своём вертикальном огороде посадить книжицы казённые. Закапывает книги в библиотеку невозвращенные и приговаривает: «Понавырастут у меня книжицкие кусты и деревья разные, плоды в библиотеку верну, а остальное буду сам читать и другим продавать». Библиотекарша Бармандея Ивановна потом за ним, как за мухой гоняется со свернутым в трубочку плакатом «Читайте чтиво!», да председателю, Чурню Чурневичу жалуется на прохиндея. Чуреневич вразумляет нерадивого: «Опять, дурень ты наш неизводимый, пакостей напридумывал. Сколько раз говорилось, что не растут книги в земле умниловской, нет здесь нужного состава почвы. А ну-ка, живо, выкопай всё обратно и верни Бармандее Ивановне; она добрая душа всё надеется наумнить тебя своими выдачами, да толку, как я вижу, от этого - больше комар нассыт».
Другой раз придёт на похороны, а над умершим не воет, как все остальные делают, молчит то бишь дуресвист. Нет, чтоб добавить свой хриплый баритончик в общий воехор, над деревней поднимающийся да облака рвущий, так нет стоит, зубы сжал и смотрит на покойника стеклянными глазами, будто сам помер. А когда похороны закончатся и все уже забудут об усопшем, вдруг как завоет ни к селу не к городу. Да только кому эта пискля сольная дурная нужна там наверху.
Шатать деревья вместе со всеми в лес дурашка тоже не ходил; считал, что пустое это занятие ветер в лес призывать, чтобы тот из деревни выманился да перестал гудеть свои шлягеры надоедливые на танцплощадке местной. Дуря единственный в такие дни на ту площадку ходил, садился на пустую скамейку и слушал запевы ветра, а иногда даже подпевал. По пустым ведрам всей Умниловкой тоже не стучал, считая, что дождь таким методом не призвать, даже несмотря на то, что именно после таких громыханий дождь и начинался. Эпифаний думал, что путаются причина со следствием в блуде неимоверном, ибо, на самом деле, народ видел тучу дождевую вдалеке, брался за ведра да палки, и дождель возьми и появлялся якобы чудом, а на самом деле от глаза зоркого. А ежели надоедало умниловцам заливание это, били они всей деревней морду дождяре, чтобы унялся, длинными шестами тыкая в него; и на это действо дурень тоже не записывался.
Другой председатель давно бы уже извёл Эпифашку за его дурноту, но не Чуреневич. Прощал он ему многое за то, что не гонялся за ним дур в атату-председательский день. Вся деревня раз в месяц бегала за Чурнем, как за разбойником беглым. Чтобы надавать ему как следует за что-нибудь, был бы дозволенный день, а палка-скалка да кулак найдутся. А Эпифаний, как обычно. общественному току не поддавался, помогал председателю прятаться в малинниках да теплицах, на чердаках да в погребах, в компостах да в канавах.
Но и журить он дурня не забывал, покуда в курятнике прятался доумил: «Почто ж ты, дурландей Кузогрилович, птиц как все не создаёшь? Думаешь другим не в тоску их лепить да строгать каждый день. Да только, если не делать сего, не будет чириканья приятного в воздухе, да трепыханья крылов, да и насекомые нас изъедят да продырявят. Хлипкие ведь поделки, не долго служат, каждый день изволь хотя бы десяток птичек настрогать». «Ну не могу я, - отвечает председателю Эпифашка, - дуростью этой вашей заниматься. Кто сказал, что птицы сами не родятся? Я вот этими глазами яйца в гнёздах на деревах видал». «Дак то Матрона и Ульриха , женки моя и Карамазия, лепят из навоза да лаком красят. Сходи да проверь, коль не веришь. Дурлоглаз ты, Эпифаний, вот ты кто. А на участок свой посмотри – уныние одно. А всё потому что бутоны у цветов спозаранку не открываешь, всё ждешь, что они сами всё сделают, дурландей ты безизвилистый, где ж ты видел, чтобы цветки сами раскрывались-то, а?» «А вот и видел где-то. Только где, не помню. Думается мне, Чурень Чуреневич, что ежели их в покое оставить наподольше, они сами раскрываться начнут». «Сколько лет тебя по Умниловке носят дурьи ноги, а ни один цветок еще сам на это не сподобился, сколько еще ждать собираешься, до пришествия святого Трактора что ли?» «А дед Тырнет сказал, что есть такие цветы-самораскрывашки, и птицы есть самовылупляшки, и есть места, где день не заправляют…» «Тоже мне нашел, кого слушать, дед Тырнет, дед Тырнет, мне молодняк уже все уши этим твоим дедом прожужжал, да только сказок ваш дед надышался, пока баню топил, а теперь и вам рассказывает, а вы, дурьи головы, им всерьёзно и верите. День не заправляют… Сам рубаху распусти и ходи как обосрыш, а наш умниловский день уж изволь заправить».
Так и было. Каждый вечер вся деревня собиралась на укладывание дня спать. Заправляли его в ночь так: подходили мужики, что покрепче к краю горизонта, брались за его багряный край и сворачивали в трубочку день вместе со всей Умниловкой. Так и наступала тьма-ночь, потому что все дневное было свёрнуто. Только крошки-звезды оставались, да луна-дыра в Дуриловку. А не сделали ли бы этого мужики, так и жили бы вечным днём, но тогда спать когда, да баб тискать?
Иль наступит Чосов день, когда вся деревня кроме детей да рожениц заголяется и по кустам разбегается. А наш дуралей в мундире выкатывается в сад умниловский, да на все пуговицы по самый подбородок застегнут, плюс ещё и на спине таких же пуговищ не счесть. Зайдёт в центр сада и стоит, как статуя полководца великого, будто на рубь дороже, а вокруг кусты шуршат, да звуки неприличные изливаются. Вот уже и примета сформировалась: если кто увидит его в тот момент из-за листьев, знать, дурной знак – паре не быть во счастии далее. А старики да старухи, что на деревьях сидят, да ногами болтают, от греха, знать, прячутся, только и делают, что над дурнем посмеиваются, мол, и тут никчёмышем да немогышем оказался.
Обычно Эпифашка не обижался на такие слововословия, но в тот раз как-то стосканул. Жил-то он один одинёшенек, ни отца ни матери, ни брата ни сестры, даже собаки местные считали себя умнее его и знаться с ним не хотели. Да и у друзей у дурня не было, кто ж с таким водиться станет, который коммунальные платежи за дружбу не перечисляет. Были у него по молодости друганы, и Мерикошек и Ципарик и Мармандир, и ещё кто-то, да быстро смекнули, что платить им одним за дружбу ихнюю местной дружбоэнергетической компании как-то не по кошельковому сердцу. Назвали Эпифку жмотырём и перестали ходить к нему в гости, а когда он сам к ним пошёл – спустили на него цепных котов своих. Только Архитрахий, которому полагалось место дурня в деревне да только занял это место Эпифаний, котов своих не спускал, жалел парня, но потом и он сломался.
А баб дурилёныш и подавно не знал.  Кто ж себя спозорит так, чтобы с ним слипнуться. Разве что такая же дурёха. Да только в Умниловке в тот период дурёх не водилось. А дурень чувствовал в себе такую силищу богатырскую относительно бабьего ублажения, что несправедливые слова о никчёмнике да немогыше в свой адрес принял ропотно. Топнул ногой и произнёс в сердцах: «Вот увидите, бабки драные, найду я себе бабу такую, что не в сказке сказать. И будет мне всё мужичьё Умниловки завидовать. Да только ни на какой Чосов день не пойдёт она в сад, ибо рожать мне будет дуров каждый год». Ну, может, он и не совсем так сказал, но примерно так.
Цель-то, конечно, у дурошлёпа благая была, да только как достичь её было, когда во всём мире ничего кроме Умниловки не было. Не в лесу же себе бабу выстругивать из дубов да кедров, не из травы же пожиралки её сплетать, где ж взять-то даму подходящую в этом дурдоме?
Пошёл Эпифаний в библиотеку, разузнать у Бармандеи Ивановны, где бабы неумниловские водятся. А та ему на радостях целую стопку книг принесла – «Анжелика и король», «Владимир или прерванный полёт», «Периферические нейроваскулярные синдромы», «Конфликты детской души», «Огонь любви, огонь разлуки», «Энциклопедия для мальчиков», «Трудовое воспитание», «Основы рукопашного боя. Часть 1», «Виктор Цой. Стихи, документы, воспоминания», «Спутник филателиста» и Полное собрание сочинений А. Герцена. Дур всё это домой к себе отнёс, поперелистывал-поперелистывал одну-другую, да и закопал втихаря на своём огородике пока день мужики сворачивали, да и лёг спать ни с кем.
Утром, когда мужики умниловские обратно развернули день, зашёл к дурню в избушку председатель.
- Ну что, Эпифашка, слышал я, что нагрубил ты вчера старикам на Чосовом дне. Про супер-баб каких-то нёс околесицу. Я всё, конечно, понимаю, фитилёк у тебя тлеет и поджечь чего-нибудь то хочется, но ты меру своему языку дурошлёпному знай, старших уважать надо.
- Чурень Чуреневич, шокируете который раз, не хотел я никого обидеть, просто тошно стало от того, что они все обабленные, а я бобылём хожу, и нет у меня просвету в этом туннеле глухом, а может, и не туннель это вовсе, а …
- Эээ, ты язычок то свой глупый прикуси. Эка ты заговорил. Обабиться решил. Мою деревеньку срамным словом назвать воззадумился. Забыл кто тебя из навозной кучи младенцем вытащил? А я помню. Не жить тебе, если бы я в тех краях тогда с Матроной не ховался. Катапульта тебя тогда на смерть младенческую обрекала, может, и не надо было тебя спасать-то, а?
- А может и не надо было. Надоело мне тут всё.
- Ладно, ты не воспаляйся раньше положенного, с бабой своей будущей апосля спорить будешь. А меня покуда послушай.  Есть такая деревня – Дуриловка называется…
- Да сказки это всё. Вы же сами говорили, не слушать деда Тырнета…
- Дед Тырнет – сам сказка, а Дуриловка, правда, существует. Только вот на другом конце земли она находиться, и попасть туда через лес нечёсаный да нешатаный, да траву-пожиралку не сумеется. Но есть один путь - через дыру, что аглицкие собаки прогрызли, луной она называется. Ночью не спи, а пойди по темени до дыры той и провались в неё по самое самоё.
- На погибель меня обрекаете, Чурень Чуреневич. И это после всего того, что я для вас делал.
- Не боись, Эпифаний. Дурни и не в таких дырах выживают.
- А вам-то откуда ведомо про Дуриловку? Бывали там что ли?
- Я родом оттуда. Только никому не говори, а то ещё пуще гонять будут.
- Вот так шокируете! Это как же? Вы - тут, а она - там.
- Долгая это история, Эпифаний, я ж не всегда председателем был. Тоже как ты, будучи молодым, бесами изводился, тоже бабу захотел ненашинскую, чтобы детей красивых нарожала, а не хряков пучеглазых каких-нибудь. Вот и Матрону раскрасавицу да умницу вседержательную бабу нашёл. Да только, сам знаешь, катапульта всех плодов нашего творчества прибила, а потом уже и перестали пытаться мы, Матроне надоело надеяться.
- Вот оно что. Дуриловский, значит, у нас председатель. И как у них там? Дурней тоже булерожат да обижают, как здесь?
- Не обижают, но и своим ты там не станешь. Главное знай, Эпифаний: надо бы, надо бы тебе обязательно вернуться. Найди бабу толковую и давай обратно к нам, а то кто ж меня ховать то будет в атату-председательский день.
Весь день дуралей отлынивал от замазывания щелей мира. Умниловцы же с ведрами, наполненными навозом, смешанным со сметаной, ходили по деревне, искали щели в воздухе. Считалось, что через эти щели нечистая сила в деревню попадает, а проникнет, так потом надо ходить выстукивать её – стучать то бишь палками по домам да заборам да окнам стеклянным, чтобы выгнать нечисть в траву-пожирайку. Вот уже и вечерело, народ перемазавший друг друга замазкой возвращался по домам; мужики скрутили день, а Эпифашка вместо снов пошёл искать луну-дыру, пиная завалявшиеся звёзды на чёрной дороге.

                Щюра

Путь до луны-дыры, что сверкала вдалеке был нудным и унылым, как песни Талькова, но Эпифашка бодрил себя булерожными воспоминаниями; при том мусоросборники его внутренние были переполнены словесами ехидными, что опротив него умниловский народ бросал, к которым, казалось, за столько лет уже должен был бы привыкнуть, ан нет, у всего кончик есть. Да и баб по пути он уже столько себе напредставлял, что можно было с ними хороводы водить до головокружения.
А вот и луна-дыра подкатилась к ногам Эпифашки. Аглицкие собаки, и правда, постарались -прогрызли ход на славу, говорят, где-то там и передохли они в яме, протухли, а черви, что их жрали ирландовы доделали дело, и у ямы дно проломили на изнанку мира, к Дуриловке заветной то бишь.
Эпифаний набрал в легкие побольше черного воздуха, стоя у края серебристой дыры, дна которой видно не было, и прыгнул в бездну солдатиком, непроизвольно зажав ноздри пальцами. Казалось, о чём-то подобном он читал в какой-то книжке от Бармандеи Ивановны. Там аглицкая девка, тоже ещё та дурыла, прыгнула в нору то ли щенячью, то ли телячью и долго-долго падала. Только она там что-то еще видела по ходу и с кем-то болтала, а Эпифаний видел только серебристые стены колодца, мелькавшие перед глазами, как пустой канал телевизора, который имел монополию вещания в Умниловке. У него даже мелькнула мысль – а не попал ли он случайно в белошумный эфир этого канала? О, тогда он теперь звезда телеэфира, ибо по вечерам многие в его деревне в этом шуме пытаются расслышать интересный сериал или шоу, пока стругают птичек для нового дня. А, как известно, если долго смотреть в бездну, там можно увидеть и Малахова и Дом2 и Содержанок и прочую нечисть.
Но морок закончился, сереброта пропала и Эпифашка обнаружил себя стоящим на крыше аккуратно сбитой избушки, а вокруг, куда ни глянь, лепились и другие домишки в разном настроении. «Вот она Дуриловка. Где ж ты моя баба наречённая?»
- Это кто там по крыше топочет? Голубень, слезай пока не пристрелила.
А вот и баба объявилась. Щюрой её звали. И жила она в этой избушке в одиночестве недавнем, ибо изгнала она своего прежнего парня за то, что слишком много умничал перед зеркалом, загордился он больно тем, что родинка у него есть на носу, такая, какой у всех остальных мужиков во деревне нет.
Эпифаний чинно спустился, слегка порвав портки об проломленный шифер,  до девки, стоявшей на балкончике избушки с ружьишком в руках.
- Не серчай, дева. Я к тебе случаем попал. По делу я тут в вашей Дуриловке оказался. Слушай, а ты ничего так, симпотабельная бабёнка-а, и выпучено всё как надо у тебя.
Так Эпифашка получил первую в своей жизни пощечину от Щюрки, а было их, забегая вперед, или как говорит молодежь – бройлеря, потом ещё неисчислимые тысячи тысяч.
В общем, на этом можно было бы уже нашу историю закончить. И те, кому надоело читать, могут отвалить в сторону, но до неожидательного финала мы дойти всё-таки обязаны, так что продолжим изгаляться перед пустым залом глаз.
А пока я тут разгонял читателей, Эпифаний уже взялся за дело со всей серьезностью, и во все уши уплетал яичницу, приготовленную Щюрой, параллельно рассказывая, кто он такой, откуда и зачем он сюда провалился.
- Как думаешь, где свадьбу с тобой лучше сыграем, у нас или у вас – в Дуриловке?
- Ты не спеши, Эпифаша, по деревне походи, осмотрись, может, кого лучше найдёшь. Я ж - не одна тут баба на деревне сверкаю. 
- Не надо мне никого смотреть. Я тобой удивлять умниловцев буду. Обещал я их обескуражить супер-бабой. А ты для это роли подходишь. Всё у тебя при всём, вседержательная ты. Рожать умеешь?
- Еще не пробовала, но, думаю, справлюсь.
- Всё. Больше ничего мне не нужно знать. Поехали обратно, пока старухи, которым обещания давал не передохли. Где у вас тут дыра-луна, чтобы взад нам возвратиться?
- Нет у нас такой. Луна в небе есть, но как ты собираешься до неё добраться. Туда только Мюнхгаузен летать умеет, а амерам-врунам не верь, не были они там.
- Что-то мне давала Бармандея про этого Мюна Хозова почитать, да я, как обычно, пару страничек перелистнул и уснул, помню только, что пополам он разрубился где-то и одной стороной пил, а из другой у него всё выливалось. Нет, с таким переливайкой нам связываться не стоит. Вроде посветлело за окном, мужики ваши, видать, день уже раскатали обратно.
- Делать больше нечего нашим мужикам, дрыхнут они все поди. День у нас сам начинается безо всяких расстиланий.
- Шокируешь, конечно. И это проблема. Если день они не раскатывают, значит, и не сворачивают, а как тогда по темени идти, да звезды футболить? Щюра, как возвратиться обратно, а? Мне ведь в Умниловку надо воскреситься, я Чурню Чуреневичу обещался.
- Я по чём знаю. У нас во всём мире только Дуриловка и есть.
Эпифаний вышел на крыльцо, огляделся. Избушки под лучами шутливого солнца совсем развеселились, запестрели, заиграли разными красками в гимнастике утренней.
- Щюрь, а вы что, траву-пожирайку не косите? У нас в деревне ни росточка не допускается, а у тебя одной её на огороде толпа стоит, жорла пораскрывала. Не боишься?
- А чего бояться. У нас с этой травой договор заключен. Мы ее не косим, а она никого не жрёт, только наглеет в последнее время и на огороды проникает без спроса.
- Вот я всегда нашим говорил это, что с травой можно иначе решить – по-договорлицки. Ещё скажи, что вы щели не заделываете.
- Какие щели?
- И птиц не делаете?
- Мы только людей делаем, а птиц птицы делают.
- Шокируешь снова. В рай что ли я попал? Но катапульта-то у вас есть?
- Не знаю, о чём ты.
- Ну, такое устройство, которому младенца, как только он родится, отдают, и оно его запуливает далеко-далеко; если выживет младенец, значит, умниловцем будет, а не выживет, расшибётся, значит, никем не будет.
- Ужас какой. Я к вам не поеду.
- Да решим мы с этой катапультой, не боись. Я уже заглянул вперёд истории: председателем я там стану заместо Чурня, и устройство это изломаю и запрещу восстанавливать. И заживём мы там, Щюрка, так, что святой Трактор на небе прослезиться. Детей нарожаешь, никакая катапульта их не тронет. Возьмём кредит в дурило-банке на ёпотеку, хоромы в Умниловке купим высоченные. А Чосов день я тоже отменю; нет, кто хочет, пусть, конечно, заголяется, если ему надо, но чтобы без обязаловки. Противны мне эти их обряды дурные сызмальства.
- Ну, если так… Красивый ты больно, Эпифаний, да и умом да дерзостью не обделён, чтоб легко от тебя отказываться. У нас тут во деревне мужики все одинаковые совсем, скукота от них.
- Верь мне Щюра. Не зря я там дурнем столько лет считался. Из грязи в князи, как говорится, вмиг перейду. Только как бы теперь туда вернуться, чтобы уже как Ильич вершить новое, да так, чтоб до Горбачева не дожить?
- Может, дед Тырнет знает…
- Шокируешь! Он и у вас есть?
- А как же. Мы ему дрова носим, чтобы он побольше баньку свою топил. Ведь чем больше дыма, тем больше тырнетова знания в деревне.
- Это вы зря. В сказках дымных потеряться и сгинуть можно. Но к деду перемытому мы сходим, он должен знать, как в Умниловку возвернуться, не пропадать же свадьбе такой. Знаешь, как у нас женихание играют? Берут гости невесту за руки да за ноги и кидают в кучу навозную, а жених её оттудава вызволить должен.
- Не пойду я к вам…
- Да пошутил я. Только гости все с разбегу в кучу прыгают, а жених и невеста мимо стоят - все в белом, и чем меньше забрызгаются, тем счастливочней вместе жить будут. 
               
Дуриловка
Щюра приоделась в нарядный сарафан, подрумянилась, да и гостя-дурландея приодела в костюм парадный, что от прошлого парня остался моль кормить. И пошли они по деревне во сторону источника дыма банного.
- Значит, по-хорошему отсталые вы: и на похоронах у вас не воют как зарезанные всей толпой, и дерева в лесу не шатают, чтобы ветер в ловушку загнать, и по вёдрам не дождевят, и щуку в пруду, что умного скажет, не слушают, и в бадминтон солнцем не играют, да бабы головы в землю не закапывают, чтобы омолодиться, а мужики камни не едят, чтобы сильнее стать.  А в Святого Трактора-то хоть веруете, Щюрь?
- Не особо. У нас больше праотца-основателя великомучившего Дурилу почитают, под него иконки малюют.
- Да, не то слово - страшен он, видел я парочку досточек у тебя по углам тёмным в комнатушках раскиданных. Но вообще-то, это не дело. Святому Трактору, ежели прижмёт, молиться надо, а не Дуриле какому-то. Впрочем, я наши религозные порядки вам тут забивать в клинья не буду. Глянь-ка, и деревья книжные у вас растут! Шокируете вы меня, что не час. А у нас почва плохая, я уже столько бумаги в землю извёл, а толку – ноль. Одна швамбрания изредка подымется да и та вскоре зачахнет.
- Да у нас они повсюду растут, только ткни в землю книгу, она и зазеленеет, а на следующий год – уже дерево книжное, бери-читай-не хочу. У нас тут народ в Дуриловке не особо читающий, так что книжицы как сорный плод растут, падают, да гниют нечитанные, или попроизрастают заново дичками никчёмными. Дон-кихотов да спартаков вишь сколько наросло, а попробуешь – вырви глаз, и что с ними делать с дурными. С некоторых сладеньких, типа пушкинки, я варенье варю, потом дам тебе попробовать. А от некоторых, типа булгаковки или достоевки, потравиться можно так, что дристать потом целую неделю будешь.
- А библиотека-то у вас есть? Мне вот у нас Бармандея Ивановна как надавает стопку чтива, так я млею от самого подношения, правда, читать тот маразм потом не могу, но сама благоденственная выдача чего стоит, как будто на рубль или на два дороже стал.
- Да зачем она нужна-то, библитека эта? Когда тут этих книг – бери-не надо. У дуриловцев и своих книжных деревов хватает. Это всё равно, что воздушную контору открыть, чтоб народ ходил туда с воздушным билетом воздуха повтягивать да надышаться как следует.
- Дак у нас уже открыта такая. Карамазий держит, дубень. А председатель-то у вас есть?
- Есть. Чурень Чуреневич.
- Опять шокируешь. Однофамилец что ли? Ладно, деду Тырнету простительно быть в двух местах одновременно, а Чурень-то – наш председатель здесь быть не могеет.
- Да у нас тут все Чурни.
- Не, ты моего председателя не обижай, он дядька что надо, меня ребятишкой спас, от дурного слова народного сберегал, глупо-разуму учил без перегибов, да в дыру-луну помог прыгнуть. Щюр, а что это я никого из людов не вижу, где все-то, куда подеванились?
- Да попрятались, поди, в избушках своих. Постеснявились тебя, наверное. Чужали не так часто к нам захаживают.
- Что-то не любопытны твои дуриловцы совсем. К ним чужеродец с луны упал, а они по углам схоронились. Обычно в книжицах народ выходит потихоньку поглазеть, потом на колени встаёт, мол, бог али дух с небес спустился, дары там всякие тащит, а потом забьет до смерти, как разочаруется или съест.
- Да я б тоже не вышла бы, честно говоря, если бы ты мне шифер на крыше не проломил. Интровертёртые дуриловцы, внутрь своих рожь повёрнуты, то бишь.
- Опять шокируешь, Щюра, эка ты словечки знаешь, как будто образовистая. 
- Да чё тут знать-то, у соседки бабы-Щюры на границе юнгарник растет, ко мне томики и падают, я их в компост, а по пути пока несу, пару строк, если не червивые, гляну. А давай в дым дедов зайдём, будто нет нас на улице; наши из избушек-то и повылазят сразу приспокоенные.
Так Эпифаний с Щюрой и сделали, зашли в банный дым деда Тырнета, что на горке меж домов телом достать можно было и тут у дурня нашего случился вырви-глаз от увиденного.
Из опрятных избушек выходили, оглядываясь, обитатели. Уже несколько десятков их образовалось, думая, что парочка миновала их. Эпифаний разглядывал их, раскрыв рот, из которого угрюмо выглядывали давно, а может и никогда нечищеные зубы.
- Артишок-контент, как говорит наша молодежь. Что же это происходит, Щюра, неужто во все три глаза моих проник вирус зловредный и теперь шантажировать будет? Ты тоже видишь это безобразие, связанное то ли с родильным скудоумием, то ли жадностью на разнообразие, то ли с творческим дуролесием?
- О чём ты, Эпифаний, изъясни понятливей.
- Я вижу всего два вида людей на улице, знакомых, надо сказать, людей и в то же время – не знакомых до одури. Мужики все на одну мужскую рожу нарисованы, а женщины – на одну женскую. Как будто в игрушку нищебродскую играю, где поскупились игроделы на разнообразие моделек человеческих или просто руки им инопланетяне выстругивали. Так вот, бабы у вас тут все на один вид –  вид Щюры, то бишь тебя! А мужики – Чурени Чуреневичи, то бишь копии нашего председателя! Более того, дети и старики это тоже маленькие Щюры да Чурени, и старенькие Чурени да Щюры. Это что же, во имя святого Трактора, вся деревня у вас такая – ущербно-двоичная?
- Так и есть. А ты не знал разве? Это же Дуриловка. Ду – значит, два.
- Шокируешь! Я думал, что у вас тут все нормальные - то есть дурни, как я. А оказывается, что вы все тут одинаковые! Вот почему Чурень Чуреневич из этого дурдома сбежать пошёл невесту искать в другом месте, опостылили ему рожи баб одинаковых. Только вот зачем же он меня сюда послал?
- Снутри то мы разные немного. Да и внешне, если присмотреться есть малые отличности.
- Ага. Найди десять отличий - игра называется. Я – то думал, что в рай попал, а оказалось, что в очередной ад.  Хреновая у вас деревня, Щюра. Ну да ладно, значит, прав я был, когда не пошел получшее невесту искать. А ты, ехидна, еще подначивала – «не одна я тут сверкаю». Одна ты тут и есть. А по отчеству тебя…
- Чуреневна я.
- То есть и мать у тебя Щюра и отец у тебя Чурень. Постой, а детей ты тогда каких нарожаешь? Тоже Чуреня и Щюру что ли?
- Это от тебя зависеть будет. От твоей герметики, Эпифанушка. Что, не мила я тебе боле?
- Да, чё то не то наклюнулось. И что же мне теперь делать? В Умниловке на баб разнообразие - да они с дурнем знаться не хотят, а в Дуриловке – выбор советский – да только мне он не по нраву; я хоть дедушку Ленина уважаю, но жить хочу при капиталяйстве.
- А ты не смущайся. Коли не хочешь нас, щюр, так и вали из нашей деревни. Вон иди по дыму, недалеко осталось, доубираешься до края, там увидишь огромную кучу дров, что мы деду Тырнету носим, их грузовичок-моховичок забирает, потолкуй с водителем, он тебя к деду и свезёт. И больше тут не появляйся, пожалуйста, обидел ты меня, Эпифаний.
- Ты не серчай на меня, Щюра, немного шокированный я от увиденного да узнанного безобразия. Всё так хорошо начиналось, а потом схлопнулось в ничтожье. Жениться на половине Дуриловки, прости, не могу я себе такую роскошь позволить. С ума вы меня изведёте так.
- Да был ли он, раз так.
                Баня
Придавленный небесной серой плитой, потравленный банным дедовым дымом с запахом горелой березы, шёл Эпифаний к краю деревни. Дуриловцы, завидев его разбегались да прятались в домах да подворотнях, будто от нечистой силы. Чурени местные ему напоминали умниловского председателя в атату-председательский день, затравленного и запуганного. А щюры, что щюры? Может, кто и улыбался ему из них, только вот вам и вся любовь до гроба. Может, и выгодная она: когда одна щюра помрёт, так другую такую же можно будет вытащить, а можно вообще гарем устоложить. Да только моральных качеств могучих был Эпифаний и ни чёрнодурым вдовцом, ни падишахом-дуризадым он слыть не желал.
«Ладно, - думал Эпифаний, - доберусь до деда Тырнета, он подскажет как мне дальше быть. Он всё знает, почти как мой третий глаз. Жаль, конечно, возвращаться в Умниловку дуром с пустыми руками да со знанием печальным. Вот почему катапульта детей Чуреня Чуреневича размазживала, защищала деревню она от нашествия щюро-чуреней. Ему-то хорошо. Он у нас в деревне Матрону себе заграбастал. А мне что, так век бобылём и доживать что ли? Может, у деда Тырнета бабы в бане есть, хоть и ненастоящие они, потереть голову да спину вениками побить могли бы».
Эпифашка отошел в сторонку от того места, куда подносили дрова дуриловцы, чтобы их не пугать. Но сам, пока ждал грузовичок-моховичок, украдкой поглядывал из кустов толстовщенки на деревенских, которые его не видели, особенно на щюр. Лицом да фигурой они в точности копировали ту Щюру, на которую он упал вначале, да и голоса были такие же, но и, правда, что-то внутрях у них отличалось, то ли слова они иначе подкидывали, то ли – значения.
 А вот и грузовичек подъехал, водилой которого был, конечно же, Чурень – вылитый председатель Умниловки, только одетый попроще – в комбинезон рабочий и плевался непривычно много. Сначала кинулся он от Эпифания в сторону с испугу, а потом вник в пожелания чужеля и уговорился на провозку к деду за то, что дурень поможет ему дрова в кузовок накидать. И вот едут они по лесной дороге да языками небо чешут.
- Слухай, Чурень, а жена, дети у тебя есть?
- А як же. Всего сполна.
- И матушка и бабушка и женка и дочки; дочки же ведь есть? Так вот, как ты их всех различаешь, когда они одинаковые, как яйца в корзинке?
- Это как с япошками. Мы им кажемся одинаковыми слизнями бесцветными, а они нам – ускоглазиками мелкими в одной гребёнке. А если вникнуть да в культуру войти, поймешь, что различий там, как морщин на старой заднице.
- Японцев не существует, ты же знаешь. Дед Тырнет про них придумал. Но мысль твоя понятна. В культуру надо окунуться по самое не могу. Но что-то мне в вас, дуриловцев, окунаться не охота.
- Невеста нужна, окунайся. А не нужна – ехай в баню.
- Ты прям как мой председатель сейчас. Слушай, а может быть у вас, раз вы одинаковые, массовое сознание как у муравьев, и в тебе заключены знания всех Чуреней Чуреневичей. Может так быть? Тогда ты должен помнить, как я тебя спасал в твои чёрные дни.
- Никак не помню. Но мысль интересная, надо будет покумекать на досуге о Дуриловке-муровейнике.
 - И не скучно вам в одинаковости этой жить? Ведь с тоски помереть можно, когда на тебя твои отражения смотрят или отражения твоей бабской родни. Одни и те же рожи повсюду, так и скувыхнуться можно.
- Нормально. Мы ж другого не знаем, сравнивать не с чем. Но ты, чужедранец. воду баламутишь здесь зря; вот почему я тебя с радостью в баню везу, пусть дед твою харю необычную в трубу выпустит подальше от наших краев.
- Благодарствую и на том. А все-таки, может, я зря ту Щюру обидел, в невесты брать отказал? Но как я мог взять её, жизни с ней в Умниловке не было бы. Они, конечно, не знали бы что совсем не супер-бабу я привёз. Можно было бы их поначалу обмануть, но потом катапульта не дала бы ей рожать, а значит, на Чосов день ей ходить пришлось бы, а я бы этого не вынес, ушел бы в траву- пожирайку, и найдёте там только одёжу мою. А здесь остаться тоже с ней не смог бы белой вронищей, вона как ты меня обозначил – как сорину ненужную.
- А вот и тырнетова баня.
Чурень не дозволил Эпифанию боле язвительно благодарствовать, вытолкал его из грузовичка-моховичка, вывалил дрова в кучу, что ещё больше, чем у края Дуриловки была, и укатил за новой порцией.
А рядом с египетской пирамидой дров стояла бесконечная баня, бока которой уходили за горизонт и, видимо, там не заканчивались. А из трубы также бесконечно валил белобрысый дым. Эпифаний подскочил к резьбой попорченной двери и постучался подвешенной деревянной колотушкой в виде голой бабы. Были ли те шаги гулкими за дверью? Нет, не были, но соврём, что были, ведь большинство бы написало, что они были гулкими. А мы, что хуже этих шаблоно-зомби? А ещё бы они написали, что дед Тырнет объявился в клубах пара по пояс голым, с полотенцем (обязательно махровым) на бедрах, седо-бородатым мужиком да еще и с наколкой- русалкой на груди, обязательно волосатой. Пусть пишут, что хотят, да хоть на мужика с фальшивой бородой из рекламы теле-2 он был похожим или на санта-клауса, какая разница, дед был бесконечным, а значит мог быть кем угодно, но только не бабой. Только когда дурень вошёл в баню, ему показалось, что дед был ничем иным, как паром.
- Ага, вот и сам Эпифаний Кузогрилович к нам пожаловал. Заходи, помоешься, коль не боишься, - пар немного сдвинулся в сторону, давая дурню войти. - Снимай с себя всё. Эка костюмчик какой на тебе знатный. Шюрка 357 приодела, поди.
- Здравия, тебе дед. Наслышан о тебе от молодежи нашей бестолковой, но я в твоих роскошных банях, надо признаться, первый раз сгинулся.
- От того и дурень ты, что не моешься. Ходил бы регулярно на помойку, не булерожили бы тебя так умниловцы.
Эпифаний почти ничего не видел в буйстве пара, наощупь он нашел скамейку и шкафчик и примостился к ним, чтобы не потеряться.
- По делу я к тебе, дед. Но даже и спрашивать о нём не буду, ибо ты и так мой вопрос знаешь.
- А твой третий глаз ещё лучше знает, только ты почему-то в него не смотришь.
- Это нечестно будет.
- Вот вы дурачилы. Думаете, что только у вас этот глаз торчит, а у других нет. Да у всех он есть. И вы все в него не смотрите, потому что других обидеть боитесь.
- Я глянул раз и увидел себя председателем, и зачем мне это знание, скажи? Чтобы Чурня Чуреневича обижать, чтобы Щюре давать обещания?
- Да не туда ты смотрел, глупый. Глаз тот не для того, чтобы своё будущее смотреть.
- А для чего тогда?
- Всё, всё снимай. Кожу и кости тоже.
- Шокируешь! Это как?
- Да вот так.
И ничего не осталось от Эпифания прежнего. Всё дед-пар сожрал.
- Дед, ты что творишь со мной? Куда завёл, я тела не чую.
- А душу чуешь?
- Мне тело нужно. Я тут про твоих баб хотел тоже узнать, спохмельнуться  хотел после пережитых бедствий.
- В моей бане только старухи моются, ты ведь к ним не пойдешь.
- Врёшь, что только старухи.
- Вру. Не дам я тебе баб. Сам найдёшь.
- Тогда верни мне тело.
- Пусть отмочалиться как следует, а мы пока с тобой покумекаем. Вот родился ты придурнем в Умниловке, которой, надо сказать, на самом деле не существует, у родителей, которые оба разом померли при родах твоих; потом тебя едва не угробила катапульта, забросив в навозную кучу, в которой ты чуть не задохся. Благо, спас тебя председатель будущий, но надышавшись паров неправильных дурнем ты стал и пошел поперёк коллективу сызмальства, не ассимилировал ты свою рожу с ним, а он над тобой за это подтрунивал, терпел ты терпел и решил обабиться, чтобы коллективу уже не один, а два языка показывать, а потом – через детей – три, четыре, пять да только ни одна баба в Умниловке подол задрать перед тобой не захотела, дали тебе шанс – деревню Дуриловку, которой тоже не существует, бери бабу там, пусть клонированнную, но живую душу же. Нет, не по-твоему это стало. А теперь ты не знаешь, что делать. Поумнеть ты уже не сможешь, не успеешь по возрасту, и дурнее уже стать не смогёшь, закостенявился. Нету тебе жизни нигде, всего две деревни в мире в твоей глупой голове, да баня моя между ними, и ни в одну из них ты не вхож теперь. Так куда податься? Во смерть что ли? Или намываться бесконечно?
- Ты поэтому у меня тело забрал, ирод тырнетов?
- Оставь его в покое, оно напенивается шампунями бесплатными. Куда подашься, дурень?
- Откуда мне знать? Ты скажи, дед.
- Бестолочь, ты Эпифаний. Надеялся я, что ты сам докумекаешь, да похоже зряшно. Куда тебе надобно знать хочешь? Скажу прямо - В жопу железобетонную – вот куда.
- Прекращай шокировать. А точнее?
- В Город тебе надо, дурень, в Город.
- Но он только в сказках есть.
- Значит, в сказке его и найдёшь.
- И что там? В том Городе баба нужная будет?
- Да что ты заладил, баба да баба! Разве в бабе дело? В брюхе всё сам найдешь.
- Думается, ты мне больше ничего не скажешь.
- Почему же, мог бы всё подробно разжевать, но раз слушать больше не хочеешь, забирай своё тело распаренное и нехай в реку прыгай вместе с ним, плыви туда, где сильнее вонь – ибо Город там пасётся. Один совет тебе, дурню, дам на последок: когда будут высирать тебя, не ломайся, иди прямо. А теперь, ныряй в водицу всёстерпелючую.
                Город
Прохладная как лезвие ножа река несла Эпифания неведомо куда, а он и не сопротивлялся. Только голым быть не хотелось, как будто насильно в Чосов день окунули, содрав отцовский мундир ( гиперпуговичным тот стал после дурневых доработок). Благо, видели его только пучеглазые рыбы на улицах реки да трава-пожирайка, что стояла молчаливым митингом вдоль обоих берегов, колыхавшихся в дурмане дедова тумана.
- Вот стану я председателем – и буду с тобой договариваться. Ты нас не жрёшь, а мы тебя не косим, лады? По рукам? По рукам. Только, чтоб не наглела потом и к границам 98 года отступила. Договор будем подписывать кровью, не знаю, как ты это сделаешь, но без подписи ничего не будет, ясно тебе, я тебе не дурендяй-михаил и не дуриныч-борис.
Трава смотрела на него как на идиота. В зеркале неба было видно, как её много, как заполонила она почти всё, только река отбила себе небольшое владение, но казалось, что выпьет её трава когда-нибудь и не останется ничего другого в этой глухомани. Видел в том зеркале Эпифаний и себя – маленькое белёсое тельце, упелёнутое в прозрачные водяные тряпицы.
Эпифаний вспоминал своих родителей – Кузогрила и Ольхивию. Точнее, вспоминать ему, конечно, было нечего, ибо потерял он их в тот момент, когда появился на свет. А потом деревенский люд был поглощен спором с Чурнем Чуреневичем можно ли оставить младенца в живых, если он в навозе задохнуться должен был, в том числе и те самые бабки, что ногами болтали с веток да надсмехались над Эпифашкой в прошлый Чосов день, только они тогда молодухами-хохотухами были. Так что о родителях своих он знал только толику из насмешливых рассказов умниловцев, мол, умники дурня родили, а председатель всё соскакивал с расспросов таких, как будто рассказать ему было нечего.
Говаривали, что отец и мать у него были инженерами, ремонтировавшими катапульту. А как Ольхивия забеременела, приступили они к конструированию оригиналочной родильной машины. Хотели они, чтобы родоразрешение прошло пышно, красивошно с фейерверками и салютами, песнями группы «Авва» и конфетти, да только что-то пошло не так и всё повзрывалось, красочно разорвав их на куски в небе, а Эпифку выкинув к постаменту катапульты, мол, бери-запускай. Тут можно было бы усомниться в покровении святого Трактора, ибо тайного замысла оного Эпифаний не понимал до сих пор. Дурня младенческого никто в семейство брать не хотел, поэтому пришлось Чурню Чуреневичу с его Матроной принять на себя опекание, да только заняты они всё время были делами деревенскими, и Эпифка большую часть детства провёл в хлеву да в библиотеке, обучаемый престарелой даже в девичестве Бармандеей Ивановной. Вспомнив о ней, он помянул и диафильм, который она ему показывала в малолетстве. «Я теперь как мишка в тумане по реке плыву, только вместо тумана банный дым да трава-пожирайка, а ждёт меня где-то там вдалеке ежик с ананасовым повидлом, а вот и лось…»
Сначала завоняло сильно дрянью несусветной, как будто сотня Умниловок разом по команде выплеснула все свои деревянные туалеты в небо, а потом что-то огромное, громыхающее и поднимающее волну, подошло к реке напиться. Эпифаний видел только часть морды, нахраписто занимавшую собой весь зрительный экран. Кожа у неё была асфальтированная с железобетонными наростами-конструкциями, как будто зверю надавали по харе промзоной. В мутном глазе-океанариуме плясали огоньки ночного города. Морда хлебнула воды из реки в том самом месте, где сморщившегося Эпифания несло глупое течение. И заглотнуло дурня горло поганое, из которого таким смрадом несло, что голодранец  на миг потерял и без того зыбкое сознание.
Сильно обмелевшая и попортившаяся вода продолжала нести Эпифашку вперед по горлу-пещере, и внутри было бы совсем темно, если бы не горели фонари по краям, а вдалеке их количество обещало неприлично размножиться. Значит, был свет в конце тоннеля, был всё-таки.
Но Эпифанию казалось обидным - наблюдать, а главное ощущать на своей шкуре, как чистая речка постепенно превращается в канализацию в этом отвратном горле, как будто он сам тоже портился вместе с водой, из милого человека, который никому не пакостил, превращаясь в мерзавца с лесом грехов за душой. Говно-речка стремительно мелела, и он уже начал чувствовать дно под ногами, а к шуму реки добавился шумень машин, проезжавших поблизости.
- Такси! Такси! – кричал он только жёлтым автомобилям, почему-то считая, что такси обязательно должны быть жёлтыми, как в Ню-Хрёнке из сказок деда. Но никто и не думал останавливаться перед голым мужиком, облепленным водорослями и чем похуже. Но вдруг самая раздолбанная, с разбитым бампером и одной горящей фарой зеленая машинка притормозила рядом с ним. Из окошка, у которого стекла и не надо было опускать, потому что его не было там никогда, смотрела довольная рожа Архитрахия, детского друга Эпифания, того самого, который позже всех отказался от него.
- Пифка, садяй! Добро пожаловаться в Гооооороооод!
На переднем сиденье лежали горы немытой посуды, посему Эпифаний сел на заднее, повезло, еще чуть и в пружину бы попал, а рядом его уже ожидала куча разнообразного подозрительно пахнущего тряпья.
- Архитрахий, давненько ты меня не шокировал. Какими судьбами ты тут, да еще и с одёжей мудрёной, это ведь для меня всё? Эх, попал ты в самую, что не на есть фараонову комнату моей пирамиды потребностей! Только, давай, сразу договоримся, чтобы потом не было, как помнишь: «Хозяин дал Тоби одежду, хозяин дал Тоби одежду», я на это не записываюсь.
- Лады. Это деду Тырнету спасибо скажи. Он мне велел тебя тут встретить, да приодеть как следует. Вот я и нарыл тебе в подворотнях тряпья, да что там, я и сам сюда голым попал, как и ты, только меня никто, как тебя по-королевски не встречал. Пришлось самому изгаляться в скрип-клубе карьеру делать.
- Дед – молодца, он не забудет – и утопит и откачает, и угробит и позаботит.
- А я просто сам в Город хотел попасть, только нашим не говори, особенно Настиндре. К деду на мольбу по дыму пришёл, он мне с пятого раза разрешил, но с условием, что я о тебе постараюсь.
- А тебе-то в эту срань зачем? И что за скрип-клуб?
- Да я пока себе одёжу искал, с покрышкой на бедрах по дворам бродил, на ту контору набрёл, а там смотрю - крутятся голодранные и бабы и мужики по очереди, вот и я встал тоже крутиться, да только меня быстро в посудомойки повысили, там и тряпья дали приодеться и объедков завалися.
- Видать, урабатываешься ты там на полную, раз заказы на дом берёшь. Зачем тебе это место, возвращайся обратно к Настиндре.
- Не, я хочу еще в Публицкий банк попасть, там бабы подолы задирают по чём зря. Где ты таких у нас в Умниловке найдешь кроме Чосова дня?
- Дак за деньги же, наверное, задирают-то?
- Какие деньги? У них своих денег завались выше крыши, это ж баааанк. Они нам сами платить будут.
- Бабы там говоришь, да ещё и безподольные, ну, поехали. Только банки по ночам ведь не работают.
- Ещё как работают, если дня нет совсем.
- Ты меня не шокируй – я и так шокированный. Тут что, день тоже не раскатывают, а он сам не способник?
- Здесь вечная ночь, брат. Ты же в брюхе городском. Это только снаружи – дневной Город. А мы сейчас с тобой в ночном – внутрях лошади.
- Лося.
- Лошади, Пифка.
- Нет, лося асфальтированного.
- Кому говорю, лошади листожуйной. Мы ж с тобой у Бармандейки вместе тот диафильм смотрели.
- Ага, только ты тогда тени на плетени пальцами на экране вытворял, ёжику рога приделывал, а сове – буфера. Я тогда ещё детством жил, а ты уже на говно пошёл. Лось там был, деда Тырнета спроси, коль не веришь.
Друзья детства еще долго спорили, а Эпифаний меж тем выбирал и надевал на себя тряпьё с меньшим количеством дыр. Огни пищевода Города смазывались на скорости и казались яркими мазками, сделанными в белой горячке художником после длительного удачного сбагривания своих произведений. Блевотина из фонарей стало еще гуще, а Архитрахий замедлил ход, желая помедленнее показать центральную часть Города, то бишь его неоновый желудок.
- Ты только глянь, Пифка. Это тебе не Лас-Вегас забулдыжный какой-нибудь. А вот и Публицкий банк, мечта моей юности. Сколько я посуды сраной намыл, чтобы сюда попасть, а тут ещё ты подвернулся мне на кампанию. Айда, прожигать жизнь!
- Погоди, Архишка, вот я всё думаю, задерут они подолы свои. Хорошо станет – ляпота. А дальше, что делать.
- А ты, похоже, из детства так и не вышел. Известно, что делать - обхохатываться. Скажу тебе честно, я уже был тут разок, так сказать, на разведку ходил. Так вот бабы там все, как на подбор с журнала «Комсомолитен», все внимательные, вежливые, в карты поиграть предлагают или ёпотеку замутить сразу, если невмоготу тебе.
Друзья немного замешкались у дверей банка, не понимая, почему они не могут войти в открытый проём, который был, на самом деле, стеклянной дверью.
- Да, Архиша, бабы тут, и правда, будто из дубов да кедров выструганы. Только не задерут они ничего, видишь, все в портках ходют.
- А зачем же они тогда тут сидят? Для красоты что ли? Так, дамочки, прошу внимания…
- Пробейте талончик, пожалуйста, - заголосила одинокая, как и все остальные, кудрявая баба из-за одного из множества столиков, стоявших в ряд у стены; других клиентов в учреждении не наблюдалось.
- Не, мы не на махлу сюда пришли, а к вам, любезные, - Архитрахий подошёл к одному из столиков к длинноногой банкирше, которую приглядел еще в прошлый раз. – Ты мне давеча сыграть в картишки обещала, в дурака, помнишь? Давай, шмальнём разок для начала. Пифка, не обижайся, найди себе там тоже кого-нибудь, вона сколько девок приклей да оставь.
Эпифаний в нерешительности оглядывал зал, бабы, и правда, были симпотабельные, сидели за своими столиками, вперившись в экраны - ему было не видно с чем, но скорее всего, со взрослыми фильмами. Его смущало то, что все они были в портках, а значит, любую из них надо было просить пойти в подсобку переодеться, а как это сделать повежливее, он не знал. Может быть, правда, надо было взять талончик, выбрав нужную опцию на табло? Он уже двинулся было  к аппарату, как вдруг застыл, увидев для себя нечто одновременно радостное и печальное.
Это была Щюра. Та, первая или нет, понять было трудно, наряд у неё был трудовой, и ходила она со щеткой в руках и совком.
- Щюрка! Не шокируй меня так! Ты откуда в этом пищевом тракте?
- За тобой пошла в баню, к деду Тырнету, - Щюра продолжала подметать, не глядя на Эпифания. – Только он меня сразу по дыму банному сюда перевёл.
- Вот старый козёл, нравиться ему меня мучить сложными путями. А почто пошла? Люб я тебе что ли или оторваться решила в этой клоаке?
- Люб. А я тебе люба?
- Ты мне Щюра. Я всю дорогу думал, пока плыл и когда в эту адову пропасть попал, что зря я от тебя тогда отказался в Дуриловке, надо было брать. Но ты ведь обиженная должна быть, не так ли?
- Нет, я уже не обиженная. Бери меня и поехали дальше.
- Куда?
- В задницу городскую, там мы высраться Городом должны будем. Так дед Тырнет сказал.
- Погоди, дай вспомнить натомию, которой Бармандея Увановна учила. Рот, горло, желудок – мы здесь, трахея, бронхи, печень, кишка, мочевой пузырь, почки, мозг, нет, мозг выше, что-то я запутался, а как попасть-то туда?
- Да просто ехай дальше, всё непереваренное туда уходит.
- Архиша, мы твою машинку возьмём ненадолго, лады?
Архитрахий только отмахнулся от Эпифания с Щюрой, мол, берите, ибо занят был уговорами над банкиршей - пойти переодеться.
Когда они уже ехали дальше по петляющему проспекту, Эпифаний спросил:
- Щюр, а зачем нам вообще было попадать в Город, если, в итоге он нас просто-напросто унизительно испражнит из себя. Это, что, инициация, какая-то?
- Дед Тырнет говорил, что таким образом произойдёт перерождение и нас уже будет не узнать.
- Понятно, что не узнать, после такого. Ладно, главное, что я тебя встретил, и мы всё решили. И уже без разницы, куда нам возвращаться – в Дуриловку или Умниловку. Ты сама-то куда хочешь?
- Дуриловкой я сыта, хорошо бы в Умниловку.
- Значит, в Умниловку. Только, может, всё-таки это сделать через рот Города? Хотя…
Они ещё долго болтали, ибо кишки у Города были смерть, какими длинными и петлючими, а потом они выехали на прямую дорогу, где воняло несусветно, как будто там сдох весь мир. А там уже рукой подать было до выхода. Можно было уже не так внимательно смотреть на дорогу, и Щюра с Эпифанием, чтобы убить время, целовались.
- Надеюсь, без болячек обойдётся.
Но всё было в порядке. Влюблённых нагнал поток окончательно переродившейся зловонной реки-жижы, и они выпали вместе с машиной, жижой и всякой всячиной в ней из ануса Города прямо траву-пожирайку.
- Не останавливайся! Гони на дым к бане - к деду, - кричала Щюра, которую было трудно теперь узнать, потому что это была уже не Щюра.
- Трава жрёт машину, надеюсь успеем, - кричал ей Эпифаний, которого теперь было трудно узнать, ибо это был уже не Эпифаний.
Они успели доехать до бани, и все колеса деду пришлось бы менять, но он не стал, просто превратив машину в пар.
- Ну, что молодоженники. Попарьтесь малёха и в путь – в Умниловку. Я вас мучить не стану, сразу по дыму переведу, а то мальца спасти надо успеть вам будет. Будильник у меня сломался, так что не серчайте на время другое.
Так Чурень Чуреневич и его видная невеста Матрона оказались в умниловских кустах у той самой навозной кучи, куда запульнула младенца Эпифания катапульта. Там они его и спасли от гибели несправедливой. Там он и начал свой дуриловский путь, в конце которого должен был стать председателем Умниловки, и стал-таки, прытень, да бабу себе завёл, не кого-нибудь, а Матрону-раскрасавицу да умницу.
На том и сказки для взрослых кончик, а кто слухал, тому лимончик.