Наровчатские зори

                XXIV

     В конце 1942 г. госпиталь перебазировали на запад, ближе к Москве. Соня опять стала искать работу и жилье.   
     Взяли ее уборщицей в милицию, а по соседству нашлось и жилье. Хозяйка запросила недорого, да и зарплата уборщицы «всего ничего». Ульяна Шалашова – светловолосая, высокая, по-крестьянски крепкая на вид, типичная русская женщина. У нее трое детей, а муж тоже на фронте. Тринадцатилетний сын Шура совсем не похож на мать: высокий подросток с копной темных, вьющихся волос, за что и дразнили его «цыган». Девятилетний Витя – русоволосый, похожий на мать, проворный парнишка. Пятилетняя Галя, светловолосая, с большими голубовато-серыми глазами, тоже была очень похожа на свою маму Ульяну.
     В избе, слева от входа, небольшая кухня с русской печью, а справа – продолговатая летняя печка с железной дверцей. Эта узкая печка как бы отделяла кухню от горницы, заодно обогревая ее. Если сидеть на большой русской печи, то сверху через летнюю печку видна вся горница, в которой по боковым сторонам, друг против друга, стоят две кровати: одна, хозяйская, у стены справа, другая – для квартирантов – у окна на улицу слева. Обстановку комнаты дополняет столик и рядом стоящий сундук. В переднем углу расположились иконы.
     Девочки, Вера и Галя, сразу же подружились, вместе пели, приплясывая, разные песенки, а также играли в самодельные тряпичные куклы. Мальчики, Шура и Витя, были полны единственной заботой: где бы что-то раздобыть съедобное, чтобы не то что набить желудок, а «червячка заморить». Одна беда большая: голод! Страшно, когда нечего поесть и негде взять… Слов нет…
     Соня каждый день ходила на работу мыть и убирать кабинеты и коридоры в милиции. В мусорных корзинах часто находила недоеденные кусочки хлеба, корочки от сыра… Она бережно очищала их от прилипшего мусора и приносила гостинцы дочери. Иногда по выходным дням ходила пешком в Азарапино, приносила муки, картошки и все другое, чем понемногу делилась с ней Дарья. Картофельные очистки никогда не выбрасывали, а сушили и складывали их в холщовый мешочек, хранили на русской печке. Дети залезали на печь: похрустят, бывало, сушеным «деликатесом» и заснут, захрапят.
     Из муки Соня обычно делала «затируху» (в других населенных пунктах называли «затирка»). Для этого наливала немного воды в муку, растирала между рук и бросала в кипящую воду. Все готово, только ложки замелькают. А уж если принесет из деревни пол-литровую бутылочку молока, то просто объеденье, настоящий праздник, который изредка радовал и детей, и взрослых.
     Соня всегда делилась с Ульяной, они жили, как одна семья. Правда, вначале Соня припрятывала, но вскоре поняла, что это бесполезно, все равно найдут, съедят и ничего не оставят, будто и не бывало.
     «Как по духу чуют, – удивлялась она. – Так пусть уж лучше все будет поровну всем».
     Витя частенько ходил по домам, просил подаяние. Уходя, всегда говорил:
     – Ну, я пошел побираться!
     Принесенные кусочки хлеба и какие-нибудь овощи отдавал матери, но с каждым разом он приносил все меньше и меньше, видно, народ беднел все больше и больше. Ничего не поделаешь – война!..
     На этот раз ему пожертвовали только свеклу. На улице морозно, но русскую печь топили два раза в неделю: она «пожирала» много дров. Каждый день топили летнюю печку, которая обогревала кухню и комнату. Свеклу положили в старый чугунок и поставили на горячие угли парить.
     Зимой темнеет рано. Керосиновая лампа-коптилка слабо освещала все вокруг. Сладкий запах от пареной свеклы разливался по избе.
     – Одним духом сыты будем, – шутила Ульяна.
     Девочки, как обычно, взявшись за руки, попрыгивали между двух кроватей, напевая про Катюшу. Ульяна задремала, склонив голову на кровать. Шурик полулежал на полу в углу комнаты под образами, а Витя прикорнул у кровати на половичке.
     Соня сидела у окна на своей кровати, вязала носки из пряжи, принесенной из деревни, а рядом две «попрыгуньи-щебетуньи» вдруг притихли, уткнув носы в одеяло.
     «Что такое? – удивилась Соня. – Все как один спят в разных местах в необычных позах. Сладкий свекольный дух наполнил весь дом. Неужели угорели?!».
     Она стала будить Ульяну: никак не добудишься! Как и всех остальных! Соня поняла неладное, скорее стала их вытаскивать в холодные сени. С трудом пришлось тянуть Ульяну: она была раза в два тяжелее Сони, у которой «бараний вес», как шутили над ней в милиции.
     Наконец-то всех вытащила, стала будить, тормошить свою дочку, которая нехотя открыла глаза.
     – Где нашатырный спирт? – наклонившись к ней, спросила Соня.
     – В ка-а-е-бо-о-чке… – с трудом выговорила Верочка и снова затихла, закрыв глаза.
     Соня нашла коробочку, взяла спирт и дала всем понюхать намоченную тряпку. Всех, наконец, оживила! Только после этого сама упала и три дня была еле жива.
     Вскоре все очухались, кроме малышки Гали, которая не вставала с постели, лежала неподвижно и одной рукой постоянно размахивала, как будто отгоняла кого-то слабыми ударами маленькой ручонки о стену, возле которой стояла кровать. Она тихо угасала, как вянущий цветок, только слабые ручонки боролись за жизнь. Ульяна сидела рядом, тихо шептала молитву, умоляла всех Богов о спасении доченьки. Неужели всему виной был старый, с прохудившимся дном, чугунок, в котором парили свеклу? Мог бы уморить всех, если бы… Страшно представить! Хорошо, что Соня вовремя поняла, что творится. Жалко, очень жалко малышку Галю! Не открывая глаз, все тише и тише махала она своей слабой ручонкой, как бы прощаясь со всеми… Вот и все: затихла навсегда… Тяжелая тишина повисла в доме, нарушаемая всхлипами. Ульяна не голосила, она стонала, уткнувшись в подушку.
     На другой день бедная девочка лежала в гробике. Траурное молчание в избе. Ульяна сидит у изголовья, смотрит на дочь, молча вытирая слезы с воспаленных глаз, а вид у нее такой, что хоть тоже клади ее рядом с дочерью. Сыновья, как всегда, ушли на свой «промысел» – просить милостыню, чтобы принести что-то на поминки. Посидев у изголовья дочери, Ульяна ушла на кухню согреть воды, Соня вслед за нею вместе с Верочкой. Все трое уселись на лавку, оглушенные случившимся несчастьем.
     Наконец-то, явился Витя.
     – Замерз, сынок? Полезай скорей на печку, – сказала ему Ульяна.
     Он молча выложил из своего мешочка кусочки хлеба, оладьи картофельные, пирожок.
     – Завтра помянем, – тихо проговорила мать.
     Витя также молча залез на русскую печь. Вдруг с диким криком он кубарем скатился вниз, в ужасе побежал к матери, а она встала ему навстречу. Он обхватил ее руками, весь дрожа и рыдая со всхлипами.
     – Ты что, сынок? Чего испугался-то? – спросила тревожно она, поглаживая его голову.
     – Там… там… – сквозь рыдания еле-еле выговаривал девятилетний ее сынишка, помахивая дрожащей рукой в сторону комнаты.
     Ульяна и Соня испуганно переглянулись, и обе подумали, что с печки он посмотрел в комнату, где лежала его сестренка, и ему почудилось что-то страшное…
     – Што такое? Чаво он орет, как недорезанный поросенок? – разбуженный шумом, с печки свесил лохматую черную голову Шурик.
     Все удивленно посмотрели на него.
     – Так ты разве уже дома? – изумился Витя. – А я думал… – всхлипнул он облегченно, шмыгая носом.
     Оказалось, Витя и Шурик ходили по домам не вместе, а каждый сам по себе. Шурик почти сразу ушел домой и завалился на печь спать, а Витя считал, что он еще где-то ходит. На печке Витя нащупал лохматую голову брата, подумал, что это «домовой», сам напугался и всех перепугал.
     Получилось так: кто о чем думал, на то и подумал.
     Ближе к весне совсем не стало никакой еды. Шурик с Витей с утра до вечера, как на работу, ходили просить милостыню, тем, в основном, и жила семья. Соня по выходным дням стала ходить пешком в родную деревню, приносить то, что дадут родственники.
     На Масленицу (день памяти ее покойной мамы Евдокии) Соне дали поросеночка и подсолнечных семечек. Километра два-три прошла от деревни, смотрит, а за ней идут волки: почуяли добычу! Все ближе и ближе подступали… Жалко поросеночка, но пришлось оставить его вместе с мешком в жертву хищникам. Иначе нельзя: волки весной злые.
     – Мама, что принесла? Давай скорее! Кушать хочу сильно! – с долгожданным нетерпением встретила ее дочка.
     – Одни только семечки, а мясо – волки злые уволокли, – с вздохом сожаления ответила Соня.
     Они сели на свою кровать, молча принялись за семечки. Вера не грызла по одной, а набирала ядрышки в горсточку, потом уж сыпала в раскрытый, как у галчонка, рот.
     – Доченька, ты сильно кушать хочешь? – с беспокойством спросила Соня.
     – Нет, нет, мама! Видишь, я по целой горсточке ем, – уверяла ее дочка, не желая расстраивать свою маму.
     На другой день Соня пришла с работы с маленьким узелком и, улыбаясь, подала дочке, которая тут же развязала узелок и с изумлением захлопала в ладошки:
     – Это тебе зайчик прислал для меня? – обнимая свою маму, спрашивала она.
     – Нет, не зайчик, а добрая тетя Нина Васильевна. Она работает секретарем в нашей милиции, я ей рассказывала о тебе.
     – Скажи ей, мамочка, вот тако-ое спасибо! – промурлыкала, как котенок, Верочка, поднимая тонкие ручонки над головой и округляя их, а сама, откусив немного хлеба и сыра, медленно и с удовольствием жевала. Она никогда не набрасывалась на еду, как бы голодна ни была, а откусывала понемногу, желая продлить наслаждение, заставляя маму тоже откусить, снять пробу.
     Каждый день с нетерпением она ждала ее с работы, и Соня что-нибудь всегда приносила.
     Низкий поклон Нине Васильевне Веденяпиной за ее доброту, которая помогла выжить маленькой девочке в голодную зиму 1942-43 годов!

(продолжение следует)