1999 год, последний

1999 год, последний.
   

Были в моей жизни и другие плохие годы, но этот был хуже всех. Прилагательное «последний» вызывает неприятное чувство. Не каждый согласится последним встать в строй. Кусок хлеба и последний стакан вина тоже не порадуют многих. Не скажу и о счёте лет, месяцев, дней человеческой жизни. Теперь многие говорят не последний, а крайний, избавляясь от оттенка тревоги, какой имеется на границе любого множества или числового ряда. Мне нравится такая подмена.
  Можно посчитать такое название однобоким: прилагательное не ловко приставлено к числительному. Но мне и это нравится. Пусть оно выделится своей неказистостью из общего списка и этим привлечет внимание. У меня появится ещё один читатель. Я не надеюсь на особенный интерес к горестям, пережитым мною в том году.
Уже двадцать лет я проживаю в третьем тысячелетии.
Чем закончилось для меня второе? Об этом я хотел рассказать кратко, но, добавились случайные записи, адреса, карты, какие-то памятные мне телефоны. Дневник я не вёл никогда, но разбирая свои листочки, к одним приписывал замечания, другие выбрасывал не жалея, пока не понял, что их можно сложить аккуратно, прибавить кое-что ещё, отредактировать, и получится рассказ о моём последнем – исправлю – крайнем годе второго тысячелетия. Повествование моё скоро разрослось, и я не решился его сократить, полагая, что утратятся оттенки.
В том году произошло много важных политических событий, и им следовало уделить больше внимания. Но я жил жизнью простого человека, ни в чём не участвовал, и беспокоился только о своём кармане. Не лучшая позиция – соглашусь с этим, но лихое время и на меня повлияло решительно.   

Огород.

Начну с извоза, точнее с описания этого странного, во многом, виде заработка, и усталости, которую он мне приносил.
 В то утро западный ветер погнал по Неве гребешки волн против течения. Вода поднялась на целый метр. Зачем работать в такую погоду? Я решил устроить английское воскресение или еврейскую субботу? Это кому как понравится, и плевал я на то, что день этот пришёлся на среду.
За неделю работы у меня образовался небольшой запас – о деньгах можно было не беспокоиться. Непродолжительная праздность благотворно влияет на состояние духа. Это все знают. Поваляться на диване, почитать, скосить глаз в телевизор и не спешить на заработки. Даже в магазин можно не ходить: в холодильнике съестного навалом, а кофе и сигареты я купил в ночном ларьке ещё вечером.
Машину я оставил вчера не у дома, как всегда, а на проезжей части улицы – подальше от деревьев, чтобы сорванные ветром ветки не поцарапали краску.
После ночной работы усталость сковывает движения – это самое неприятное в извозе. 
Обогнать усталость педали автомобиля не помогут. Она растёт в тебе незаметно.   
Проработаешь ночь и отсыпаешься днём. После второй ночи, чтобы выспаться нужно больше времени. Следующая ночь переносится ещё хуже. С пятницы на субботу, и с субботы на воскресенье работы много. В праздничные дни заработок тоже неплох. Можно начать и за пару суток до наступающей даты – взяток уже увеличивается. Но за несколько таких ночей устаёшь так, что работу лучше оставить.
Можно доездиться и до галлюцинаций. Дальнобойщики это знают.  Вдруг тебе представляется, что на дороге стоит забор с калиткой посередине. Ехать надо точно в эту калитку, тогда не соскочишь с трассы.
До моего дома, где я могу отдохнуть, мне ехать не далеко. Но встречаются залётные иомены из бывших союзных республик – им отдыхать негде. Заспанные и предельно усталые люди спят по несколько часов в своих автомобилях и устремляются на поиск новых клиентов. За деньги малые, по сравнению с официальными таксистами, они готовы везти своих пассажиров куда угодно.
До таких глубин я не добирался. Когда приходилось работать четыре, пять – шесть дней подряд, уставал безмерно. Те же светофоры и фонари у дороги. Но реакция уже не та, и спина болит от усталости. В каком-то техническом журнале я прочитал статью о водительском кресле: проектировщики его сделали удобным для водителя – эргономичным. Покрутились бы они сутки по городу, сидя в таком кресле. Тело от него болит, как при пытке; педали дают боль в ступнях; жёсткая спинка превращает позвоночник в верстовой столб. Я нашёл на разборке передние сидения от форда «Скорпио». Они удачно вошли в размер салона, и даже крепления не пришлось менять – перекрутил гайки и готово дело. Посадка стала удобнее.
Многие таксисты, после смены, выпивают стакан водки, что, по их мнению, хорошо снимает усталость. Мне это не подошло. Водочная дурь из моей головы выходила долго, а пить в одиночестве скверная привычка. Я уповал на расслабляющее действие тёплых ванн.   
Тугая струя хлопнулась об эмалированное дно.  Я размял мышцы рук и ног, затекшие от сидения за рулём, и медленно погрузил расслабленное тело в воду. Греться бы так весь день, но в тёплой воде долго не пролежишь. Растираю вафельным полотенцем кожу до красноты. Иду на кухню, и мне опять кажется, что руки мои лежат на руле – специфическое такое ощущение после долгого вождения.
Летом работалось легче. Длинные, тёплые дни – в городе много приезжих. Туристы за извоз платили хорошо – извозными не брезговали. Среди местных попадались даже желающие выехать на дачу. Днём дорога пахла гудроном. Мятущийся дождь заставлял ехать осторожнее. Работы хватало и в будние дни.
Но подобралась незаметно осень, и поиск клиента потребовал усилий и опыта. Тёмного времени суток стало больше. Холода ещё не наступили, но под куртку лучше было поддеть свитер и печку в машине не выключать.
 Город осветили фонарями. С ними меньше устаёшь: фары встречных автомобилей не слепят глаза и голосующего клиента легче заметить.
Самое мрачное время года ноябрь и декабрь. Солнце светит недолго и болтается где-то у горизонта. Над тобой только серое небо. Дни коротки – ночи холодные, длинные. 
Пойдут снега и метели, и на заледенелых улицах устаёшь ещё больше, а деньги нужны. Платили бы мне на моей службе, как раньше, мне бы и в голову не пришло заняться извозом. Но пошли перебои. Год назад дошло до дефолта – платить совсем перестали. Начальство устроило общий сбор. Ничего конкретного сказано не было. Предложили   переждать смутное время – тем собрание и закончили.
Из разговоров сотрудников выходило, что завод наш могут прикрыть. Так было уже со многими предприятиями. Наше стекло для биноклей конкурировать с азиатской продукцией не могло – они предлагали дешевле. Выгоднее было покупать, чем делать самим. Попытались заключить договор с военными, но армия в наших линзах уже не нуждалась. Других вариантов не было. Я не понимал, почему нам срезали финансирование? Как мы очутились в этом вакууме?
Пауза могла быть долгой. Друг мой уже мотался по городу на своей машине, и неплохо зарабатывал. Он и мне предложил заняться тем же. Я подумал и решился выехать. Получилось неплохо. Почему бы не продолжить и далее? Денег то нам уже не платили. На службу ходи – не ходи, твоё дело. 

Этот заработок существовал и в доперестроечные времена. Шофера начальников, которым полагалось государственный транспорт работали на свой карман, пока начальство заседало на совещаниях. Их ловили, наказывали, лишали тринадцатых зарплат, увольняли с работы. Эти строгости не отменяли мгновенно возникающее понимание между гражданином на тротуаре, желающим доехать куда-то, и готовым отдать за то свои кровные, и водителем государственного авто.
На своих машинах халтурили не многие. За это штрафовали, и ходили упорные слухи о том, что у кого-то конфисковали автомобиль. Мало кто считал это занятие основным: отвёз кого-нибудь между делом – не более того. Потому и называли его халтурой.
За рублём выезжали на потрёпанных «Жигулях» и на видавших виды «Волгах», но встречались и угловатые «Москвичи». Питерские водители соблюдали приличия. Гости из южных республик не стеснялись. Кузовной ремонт не делали или делали кое-как. Многие лишь слегка выправляли вмятины, а новые элементы кузова вообще не красили.  На фоне всё большего количества иномарок, такие машины бросались в глаза. Но желание пассажира попасть куда-либо перевешивало инстинкт самосохранения. Не только машины выглядели плохо, но и водители в тренировочных штанах, грязных свитерах и пахучих кроссовках представляли собой   экзотическое зрелище. С ними происходили тяжёлые аварии.
С появлением различных свобод использование собственного автомобиля для извоза стало делом привычным. Многие занялись этим прочно, взяли патенты, повесили на крыши своих автомобилей плафоны с шашечками и работали, как таксисты, с той только разницей, что над ними не было начальства, и не надо было возвращаться в парк в определённое время.
На официальной службе, мне надо было пройти через турникет до восьми часов утра. На работе можно было вообще не появляться, но своё отсутствие требовалось зафиксировать в журнале посещаемости. Небольшое, но затруднение.   Я располагал своим временем как хотел, и не оставлял никаких пометок в журнале. Это, поначалу, было непривычно – я привык к строгому расписанию.
Извозом занимались разные люди, и вполне приличные, и полная шантрапа. Несколько раз у Технологического Института я встречал розовощёкого мужчину, солидной внешности.  Он вёл себя достойно – смиренно дожидался подвыпившего клиента. Одет он был не как те, кто живёт с руля: вместо простоватой курточки, не привлекающей внимание отчаянных людей, на нём была приличная дублёнка.
Многие подхватывали пассажиров попутно, возвращаясь с работы, или выезжали по вечерам на пару часов. Раньше клиента, можно было найти, ровно катясь вдоль тротуара. Неторопливые возрастные дядечки сошли с пробега. Теперь извозные летают по улицам на предельной скорости, не позволяя себя обогнать, прижимая и подрезая конкурентов. Бывало так, что в центре города, перед поднятой рукой останавливалось несколько автомобилей. Пока один водитель договаривается о цене, другой, ждёт, надеясь, что первый откажется ехать.
Мне казалось, что общение с пассажирами будет интересным. Кто такой? Что скажет? Куда торопится в позднее время? Через пару месяцев я понял, что все пассажиры похожи друг на друга. Мало кто из них был интересен. Разговоры с ними не запоминались.
Извоз роднил меня с красноносым мужичком в тулупе, восседающим на санях, запряжённых сытым савраской. Условия моего труда были лучше: крыша над головой, печка, и даже звучала приятная музыка. Густота современного автомобильного движения полностью исключала употребление согревающих напитков. На водку теперь не давали. Но платили так же – по договору.
Мужички в тулупах одиноко томились в ожидании клиента. Забота об автомобиле сродни заботе, о лошадке и повозке, и, неизвестно, что требует большей сноровки: сани зимой и коляска летом, или автомобиль. Забота о лошадиных копытах, сравнима с заботой о шинах и своевременной их замене. В стародавние времена тоже встречались бедовые ребята, способные обобрать пьяненького и поживиться за счёт возницы.

Преимущество первого этажа в том, что гости могут запросто постучаться в твоё окно, как в деревне. Друг мой, Никита, широко улыбался, задрав вверх голову. Он приехал за ключами от моей квартиры, чтобы приятно провести время со своей подружкой, пока я мотаюсь по городу, развозя субботней ночью весёлую публику по домам.
 Открываю ему дверь. Никита уютно выглядит в своём черном кожане, в голубых джинсах, и чёрных казаках.   
- Машину твою заметил – заехал пораньше.
Я не приглашаю его снять кожан. Моя усталость, помешает обычной нашей беседе о превратностях перестройки.
- Ездил оплачивать секцию сына. Тренер перед занятиями спросил: все ли сдали деньги? Мы за спорт ничего не платили. Теперь и тренеру дай, и поездку на соревнования оплати. За аренду зала, за электричество – за всё деньги давать надо.
Но просто отдать ему ключи, а самому лечь спать мне неудобно. Ставлю на газ турку с кофе.
- На Лиговку еду, долларов прикупить. Там выгодно меняют, и очередь быстро идёт.
- Что курс растёт?
- Надеюсь подскочит. Я меняю понемногу. Набрал долларов на сто.
- Поменяй заодно и мне. У меня есть долларов на восемьдесят.
Я достаю деньги из ящика в кухонном шкафу, пересчитываю, добавляю из кармана куртки. На всякий случай откладываю на бак бензина. Остаётся на восемьдесят долларов. Передаю деньги Никите.
- Как брат?
Вопрос задан из вежливости, но мне приятно его беспокойство.
- Опять в больнице.
Никита сочувственно морщится.
- Пока ещё тянет слова, путает согласные, медленно говорит. Вчера просил привести его подругу. Ей трудно самой приехать – очень устаёт, а мне надо тащиться за ней через весь город по пробкам
- Папулю то, ты к нему повезёшь.
- Папуля живёт в нашем районе.
Никита медлит минуту. 
- Он что, влюблен?
- Они уже лет десять встречаются.
- В его положении это лишнее. Ей бы крепкого парня с котлетой зелёных.
Разумеется, так было бы лучше.
- Ты его спроси: относимся ли мы к победившему классу? Вчера клиент меня порадовал таким вопросом. Помнишь? Нам в школе говорили, что мы представители победившего рабочего класса. Сознание своей значимости ему бы помогло.
- Да, оставь ты меня, ради бога, - обрываю я, - что ему, после инфаркта, до политической болтовни?
 Разливаю кофей по чашкам.
- Завтра я поеду в больницу, потом работать. Часов десять меня не будет.
Но Никиту не просто сбить с темы.
 - У брата твоего появились «обстоятельства неодолимой силы», как теперь в договорах пишут. Дело не пошло. Он подёргался немного, но с разладом не справился. Переживания, госпиталь. Тут уж ничего не попишешь – судьба.
Я его не поддерживаю, и Никита чувствует, что я не расположен к обстоятельной беседе. Он не для этого ко мне заехал. Я зову его в комнату, открываю шкаф, показываю ему чистое постельное бельё. 
  В дверях, надевая узконосые ботинки, он спрашивает:
- Вы с братом по-прежнему в ботанический сад ходите?
- Да, ему нравится.
- Водил бы его, лучше, в зоопарк. Там жирафы трахаются. Не видел? У меня была подружка, мы с ней ходили смотреть. Но нам не повезло: жирафы вели себя смирно.
- После инфаркта зоосад не годится. Брату показано успокаивающее. Он где-то вычитал, что для продления жизни, полезно наблюдать рост деревьев. Биотоки стабилизируют нервную систему. Дерево – оно как молитва, направлено от земли к небу.
Я упираю взгляд в потолок прихожей.
- Актёрка не дерево. Друид он у тебя какой-то?
В окно видно, как он садится в машину. Розовощёкий, моложавый, крепко сбитый мужчина. Неплохо выглядит для сорока пяти лет. Волосы чуть длиннее, чем следует – дань незабвенным битлам.
Его пятёрка фыркает глушителем и уезжает.
Как чётко он реагирует на социальные перемены! Страна, в поисках нового пути дошла до плачевного состояния – ему то что? Где взять деньги он мгновенно сообразил. На работе не дают – дадут за извоз на улицах. Кого, куда и за сколько везти надо – это он быстро сообразил. Квартира уютная, правильная семья. Сын занимается дзюдо, полезной для физического развития и, возможной обороны, борьбой, а не вульгарным карате. Дача – удобное место для устройства праздников. Жена, с незначительными закидонами, и контролирует употребление алкоголя. Запасная женщина – это на всякий случай, слить лишнюю энергию; да и мало ли, с женой что не так. Наблюдать слаженное устройство его жизни мне приятно. 

Читать мне по-прежнему трудно, а телевизор скучен.
Маленькая кухонька, на первом этаже хрущёвского дома. Небольшой столик, два стула, объёмный комод – в него помещается вся моя кухонная утварь; и холодильник – без лишних припасов, чаще пустой. Комната девятнадцать с половиной квадратных метров. Диван-кровать, шкаф для одежды, книжные полки, одна на другой от самого пола, письменный стол. Скромненько, но мне этого достаточно. 
Мы здесь жили с женой. Когда её родители перебрались на дачу, мы переехали в её квартиру. Это было ошибкой. Тёща считала ту площадь своей и появлялась там, когда ей вздумается. Мою квартиру мы сдали каким-то работягам из ближнего зарубежья. Скоро она приобрела неприглядный вид. Я их выселил. Какое-то время жильё пустовало. Когда мы с женой разошлись, я в него и переехал – точнее перенёс сюда свою зубную щётку.
Квартирку оставила мне моя бабушка, которая тихо ушла, пока брат служил в армии. Я навёл в ней некоторый марафет. Ремонтом это назвать нельзя: поклеил в коридоре рулон обоев – другой рисунком, но подходил по тону. Почистил ядовитой химией кафель в ванне и туалете, а краны, раковины, и, даже, унитаз, довёл до сияющего блеска.    
Мы с Никитой вели здесь свои кухонные разговоры за чашечкой кофе. Мы и рюмкой водки не брезговали. Бомбардировка Югославии и дурацкая приватизация довели мой интерес к политике до нуля. О чём переживать? Пойдёт так дальше – придут американы, возьмут, что им надо. Это теперь демократией называется. Нам оставят что самим не интересно.
Обещанное нам светлое будущее рухнуло. Оно многими понималось как не обязательное. Мы с Никитой развлекались его падением.  Оказалось, что без Ленина, Маркса и Энгельса можно существовать. Никита волновался об этом больше меня – он и был зачинщиком наших бесед. Чубайса, с его ваучерами материл истово.
Я относился к нашим социальным переменам сдержано. Никита говорил о них волнительно. Почему наша страна так легко рухнула? Он искал причину нашего падения. Часто сетовал на чрезмерное   вооружёние. Никита был за простые решения, вплоть до Сибири. Не арестовывать, а переселять хорошо организованными бригадами и, целыми предприятиями даже, для пополнения тамошнего населения. Мне это казалось не простым делом. Столицу, он тоже собирался, перенести за Урал, чтобы крепче утвердить своё присутствие в Азии. Когда он начинал подобные разговоры, я от них уворачивался.
 Ещё в школе я отказался стать председателем пионерского отряда – не считал это нужным. Социальное лидерство мне претило. Отцу моему это понравилось:
- Правильно, - сказал он, - нечего выставляться перед другими.
Отец свою жизнь считал устроенной правильно. Он имел   приличную пенсия, и не сомневался в нашем социальном устройстве, а считал его правильным.
Матушка работала в конструкторском бюро. Чем она там занималась? О том нельзя было спрашивать. Свободное время она посвящала кухне, и воспитанию двух своих оболтусов – меня и брата. Жили мы скромно, но так жили все, и не стеснялись этого.
   Оценки мои в школе были приличными – одна только была тройка – по пению. Я хорошо запоминал то, что мне говорили, и легко мог составить список преподаваемых мне предметов и поразмышлять доступно о каждом из них, не обращаясь к учебникам. Встал вопрос: куда идти дальше? Из армии брат присылал мне тоскливые письма – туда мне не хотелось.
 Поговорил с матерью.
- Конечно, попробуй, - сказала она, - подай документы в какой-нибудь ВУЗ.
Я не знал в какой, и выбрал тот, который ближе к нашему дому. На занятия можно было ходить пешком, не пользуясь транспортом. Вступительные экзамены я сдал хорошо, а с физиком даже поспорил о теплоёмкости жидкости, что ему понравилось, и он выкатил мне за ответ пять шаров.
В ту осень мой старший брат вернулся из армии, и удивился моим прогулкам в сторону института. Утром, в восемь часов, я уходил из дома не торопливо.  Моё поступление в ВУЗ, на фоне героического вида брата в бравой форме пограничника, со значками отличника боевой и политической подготовки, выглядело бледно. Чтобы скрасить, своё превосходство, он рассказал мне, за братским распитием бутылки портвейна, как его избили в туалете за недостаточное рвение к служебным обязанностям.

  Суп из курицы и картошка с копчёной колбасой на второе – не хитрая кулинария. Хороша та еда, которая не требует много времени на приготовление. Чищу картошку; нарезаю лук – пол луковицы осталось со вчерашнего ужина; натираю морковь на четырёхгранной тёрке; промываю тёплой водой курицу, и запускаю всё это в большую кастрюлю. Остаётся зажечь газ и можно пойти смотреть телевизор. Закипит – слышно будет. Нужно убавить огонь в конфорке и дать вареву покипеть мину десять – блюдо готово.   
 Смотрю новости по каналу «Россия».  До перестройки была пропаганда и скука, а теперь реклама, и сериалы с деревянными персонажами, и глупые фильмы из Америки с непременным хеппи-эндом. Я даже скучаю о сытых кубанских казаках и чёрных физиономиях ударников коммунистического труда, дающих уголёк нагора. 
Передачи о жутких террористических атаках, тоже не развлечение. Чем всё это закончится? Ничего кроме тоски и боли. Попал бы я в такую передрягу – возил бы народ бесплатно.
Найти бы что-нибудь научно-популярное, да ещё загадочного содержания, и завтра о том поговорить с братом. Он верит в разухабистые теории. Жизнь на нашу планету, по его мнению, занесли космические пришельцы.
На улицах зажгли фонари. Ватной усталости уже не было. Вечером уютная лампа, чтение. Буквы в глазах уже не рябят. Можно утешиться и каналом с передачей по истории. Пришельцы то были у нас недавно – хорошо бы нашу историю пересмотреть.   
Незаметно, время приблизилось к одиннадцати часам.
Тяжёлые мысли скребли меня перед сном. Всё было бы проще, если бы зарплату выдавали регулярно. Мои горести начались с этого. Номинально меня не уволили. Трудовая книжка так и лежала в отделе кадров ещё существующего института.
Я не в обиде на перестройку. Никита на неё зол был очень. Плохо было, что строили, строили, а теперь давайте всё перестроим по-новому. Приладили бы, какой флигелек с мезонином или евроремонт произвели. Но, взялись всё крушить без разбору. Теперь куда денешься? Живи в нелепо перестроенном здании.
Что чувствовал простой человек, не принимавший участия в революционном движения в 1917 году?  Кто-то рвался строить новый, прекрасный мир, а кто-то неторопливо поедал то, что имелось, и не волновался построением светлого будущего. Многие вообще не понимали, что это такое.  Сейчас похожее время: кто понимает к чему мы стремимся?          
В ту осень мне снился сон: мы с братом гуляли по аптекарскому огороду. Мы шагали по широкой аллее и не сворачивали никуда. У ствола большого, упавшего от ветра дерева, мужичонка в рабочей одежде заводил бензиновую пилу. Когда мы возвращались, его уже не было, а на газонах лежали аккуратно напиленные чурбаки. Середина спила была темнее – почти коричневая на цвет. Неприятный был сон, хотя смерть дерева, не так страшна, как смерть человека.
- Деловая древесина, - сказал брат, наклоняясь над близким к нам чурбаком, - могла бы в работу пойти, а её на дрова распилили.
               
                * * * * *
               
К утру ветер стих. Вчерашней усталости уже не было.
Я произвёл в квартире обстоятельную уборку, потом поехал в гараж, где знакомый сторож, за деньги малые, разрешал мне мыть машину на мойке, даже оборудованной горячей водой.
 Без дорожной грязи жучки заметны на кузове. Хорошо бы весной машину покрасить, а ещё лучше – продать. Были бы только деньги на другое авто. Временами я терял веру в то, что обстоятельства мои изменятся к лучшему.
Копейка моя восемьдесят второго года выпуска стоила не дорого. Хозяин уже не ездил на ней лет пять – по старости. Машинёшка его пылилась в гараже.
Старика я не видел: сделку оформлял его зять, под строгим контролем жены. Забавная была пара. Он офицер – явился по форме. Но было видно – подкаблучник. Смотрел затравленно. Она – крепко сбитая баба с широкой костью – держала сумку с документами у объёмного живота и, хотела продать машину, непременно, с полным оформлением, а не по доверенности.  До передачи денег она просидела с нами в долгих очередях в МРЭО. Возможно, вокруг машины вертелись какие-то семейные неурядицы. Офицеру прикасаться к деньгам не полагалось: пять моих стодолларовых бумажек перекочевали прямиком в сумочку с металлической защёлкой.
Это был, что называется, дедушкин автомобиль. Дедушка разбирался в автомобилях плохо, и зять его тоже понимал в них немного: восьмая модель Жигулей, на которой он подъехал к МРЭО, щёлкала промятой подвеской. Оба они были типичными дачниками.
 Антикоррозийное покрытие кузова сделано не было. От сквозного гниения машину спасло то, что зимой она стояла в гараже, пол которого, из экономии, был не зацементирован, а просто засыпан гравием. По такому покрытию неудобно ходить, но оно не дает влаги. На цементном полу, за двадцать лет, машина превратилась бы в сплошное сито. Заводская краска на верхних деталях кузова оставалась в порядке, а внизу, на крыльях, металл висел бы клочьями.
 Купить это средство передвижения я согласился сразу же, как увидел его техпаспорт: ещё книжечкой, а не запаянный в пластик. Девятнадцать печатей в нём, были поставлены ровным столбиком точно по клеточкам, одна к одной, и свидетельствовали ежегодное своевременное прохождение техосмотра. Такие чудесные техпаспорта мне ещё не приходилось видеть.
Для автомобиля, прошедшего всего шестьдесят тысяч километров, он был удивительно запушен.  Салинг блок переднего правого колеса дедушка раздолбал до звона. Срочной замены требовала и верхняя шаровая опора. Дедушка, видимо, как отъезжал от дома, так и шарил до дачи правыми колёсами по обочине дороги, позволяя всем желающим себя обгонять. Коробка воздушного фильтра была с трещиной и обмотана проволокой с подкладками из резины. Держалась она на одном болте, вместо четырёх.   
Под задним стеклом я нашёл уголок с листами писчей бумаги, исписанной ровным почерком. Каждая буковка была отдельно и чётко проставлена. Дедушка конспектировал статьи из журнала «За рулём».   о покраске кузова, и о борьбе с жучками. Он собирался покрасить автомобиль ещё раз, впрок, чтобы не ржавел. Там была и какая-то самостоятельная разработка системы зажигания с многоступенчатой искрой, каждая вспышка которой состояла бы из нескольких микро-вспышек. По старости своей, он не сумел её реализовать.

В бодром настроении на чистой машине я выехал за ворота. Солнце светило не ярко. Высокие облака гасили силу его лучей – осень всё же.
Папуля уже ожидал меня, стоя у окна. Брат так называл нашего старика и мне это нравилось. Последовал его долгий спуск на лифте с третьего этажа. Потом он долго устраивался на переднее сидение машины.
 Когда Папуля не бодрился, видно было, как он постарел: остренькие плечи, сухие кисти рук, лицо – сеть морщин.
Говорить нам не о чем. Всё, что касалось брата, мы уже обсудили. Других тем у нас нет. Мы молчим на проспекте, ведущем к выезду из города. Движение по нему довольно плотное.
- Машин сколько стало! – восклицает Папуля.
- Да, не мало.
Мы движемся неспешно, занимая свободные места. Я вспоминаю о том, как соперничал с братом за его внимание и гордился, что мой отец военный. Я старался хорошо учиться, наивно полагая, что школьные оценки мне в этом помогут, и поздно понял, что мои успехи в школе, для него мало значат. Отец окончил десять классов и какое-то среднее военное училище и не любил «умненьких», как он называл людей с высшим образованием.
- Как у тебя с работой?
Попал кулаком под вздох. Сидел, просчитывал, и не удержался ткнуть в больное место.
— Вот, моя работа, - я хлопаю ладонями по баранке, - мне другой не надо. Кормит прекрасно, и с весёлыми девчонками всё хорошо.
 Последнее вырвалось для меня самого неожиданно. Моя выходка подействовала на Папулю как стоп-кран, на набирающий ход поезд. Если бы он не чванился – я любил бы его больше. Но он уже маленький, беспомощный старик. Его мнение о том, что мне надо делать, для меня ничего не значило.

Больницы я не люблю. В них пахнет лекарствами, дешёвой едой, хлоркой. Много белого: халаты на персонале, постельное бельё. Суетливые медсёстры, нянечки со швабрами. Куда-то идут немощные больные, кого-то везут на каталке. Только доктора выглядят уверенно. За всем этим скрыто человеческое страдание.
В палате брата Папуля выкладывает на тумбочку свои приношения: сок, апельсины, кусочек нежирной докторской колбасы. Брат нудит:
- Чего принёс – зря беспокоился.
 Но старику надо было чем-то ему помочь. Он с утра ходил в магазин, чапал, с трудом переставляя ноги. Ему хочется, чтобы его  забота сыну понравилась.
Появляется лечащий врач – серая мышка с неброской причёской, и серенькими глазками. Брат встречает её уважительно. Росточка невысокого, фигурка – не оглянешься, но она распоряжается  направлением  больных на операцию.
Она осматривает нас строго и жестом вызывает меня в коридор. Это не первый наш разговор.
 -  Он понимает, что с ним происходит?
 - Человеку за сорок и ему всё подробно объяснили. 
Ещё один строгий взгляд.
- Операцию делать нельзя. Инфаркт обширный. Элементарно не выживет. Повезёт – это при условии соблюдения предписаний – проживёт и два десятка лет. На всякий случай надо подготовиться к плохому. Я имею в виду последние дела, которые ему надо сделать: написать завещание, исповедаться, дать родственникам какие-то распоряжения. Ему имеет смысл задуматься об этом. Лучше, когда больной подготовлен к плохому концу. Это и окружающим легче, но нашим советам следуют редко.
Она говорит это вполне официальным тоном. Она не распоряжается длительностью жизни своих пациентов, но знает, что авторитет её среди больных высок.
Слова её звучат серьёзно. Но на ней футболка или пуловер тонкой шерсти. Как называется это одеяние с оттенком бежевого, какой бывает на нижнем белье и смотрится сексуально.
- Ему лучше знать об этом, но чрезмерное увлечение похоронной тематикой тоже опасно. У него есть какое-нибудь любимое занятие? 
- Он увлекался живописью. Но с кистями и холстом я его давно не видел. Пару лет назад он намарал этюдик в холодных тонах. Да в таких мрачных! Женский профиль и вдалеке горы. Жалко испорченных красок.
  - Не подойдёт.
 -  Но он влюблён.
Глаза её вспыхивают:
 - Положительные эмоции то, что нужно.
Я прикусываю язык. Всегда ли с этим связаны положительные эмоции?
- Конечно, глубокое чувство преобразует его жизнь, сделает её полнее, внесёт яркие краски. Человек, под его действием способен многое изменить. Брат говорил со мной об этом. 
Женщины легче верят в такие штуки, но она чувствует браваду в моих словах, и улыбается – не без горечи.
Мы возвращаемся в палату. Брат полулежит на кровати, а Папуля сидит на стуле рядом. При нашем появлении, брат встал. Поднялся и Папуля, и взялся за свою мятую сумку из болоньи. Учтиво поклонился. Это у него хорошо получилось: сдержанно, уважительно к самому себе. Видна была военная выправка.
- Ты не заедешь?
Он знал, что я не заеду. Вопрос был задан, чтобы показать какая у нас дружная семья. Было видно, что он понравился лечащей.
Когда папуля шёл, она принялась за брата.
Начала с вопросов.  Как всё произошло? Когда? Терял ли сознание? Пил ли? Занимался ли спортом? Брат отвечал игриво: его об этом уже спрашивали. Потом она повела речь о инфаркте и коронарной недостаточности. Брат продолжал глуповато улыбаться. Ему было скучно. Но она уверенно объяснила причины возникновения инфаркта. Лекция получилась длинной, и я уже развлекал себя мыслью о том, как бы у меня с ней всё получилось в постели.
В какой-то момент она заметила, что её не слушают, и свернула своё выступление. Брат облегчённо вздохнул. Воспитывать его было делом бесперспективным. Но ЭКГ надо повторить.  Брат упёрся:
- Неделю как делали.
- Ничего страшного – сделаем и сегодня. Потом ещё и суточный мониторинг проведём.
- Таскаться целые сутки с аппаратом? – на лице брата испуг заменяет гримаса ужаса, но игривость его неуместна.
Они скрываются за дверью палаты. 
Разогнул бы он спину, не шаркал бы ногами по полу, подстриг бы сальные локоны, свисающие на плечи. До болезни он был опрятным человеком. Сейчас этого не скажешь. Суетился бы в своём цеху. Купил бы себе большой автомобиль с широкими колёсами, о котором мечтал по-мальчишески; возил бы на нем свою актёрку в театр, а после удачной премьеры грузил бы её, вместе с корзинами цветов от благодарных почитателей, на заднее сиденье, и вёз бы, торжественно, по Невскому проспекту домой. Но этому я не мог поспособствовать.
Пассию брата я раньше не видел. Она была для меня чем-то нереальным. Но, теперь, она приходила к нему в больницу, и я встречал её пару раз. Почему бы им не жить вместе, коли, сильна взаимная привязанность? У Брата есть комната. В коммунальной квартире, но большая, двадцатиметровая комната, в центре города.
Она не хотела? Начинания брата были для неё туманом прозрачным. Он понимал себя художником и деловым человеком. Я ему не верил.  Но, других брат умел одурачить. Она тоже держала его на расстоянии и, скорее всего, тоже не верила. Так бывает. Она чуяла в нем пустоту, но он был послушен. Ему было важно её хорошее отношение – иначе его высокая самооценка могла рухнуть. Для властной женщины покорный воздыхатель любимое блюдо.  Всегда корректен, исполнителен. Всё заработанное готов тратить на неё.  Что может быть лучше! Да у неё ещё и мама жива. Может быть, пожилая женщина не хотела быть тёщей. 
Это мне было знакомо. Родственные отношения действовали на распад моего брака. Тесть требовал, чтобы на дачу я приезжал с выпивкой. Приняв дозу, он, рассказывал мне про финскую войну. Их тренировали: прогоняли через палатку, заполненную ипритом. Он подложил под резину противогаза спичечный коробок. Надышался газом, долго болел лёгкими, и его комиссовали. Из его сослуживцев никто не выжил, и теперь он врал соседям по посёлку, что на войне дослужился до полковника.
Скоро появился брат.
- Ты отвезёшь её домой?
- Разумеется.
Его соседу по палате недавно сделали коронарное шунтирование. Он уже неплохо себя чувствовал.
 - Завтра выпишется, - кивнул головой брат на его кровать.
Он серьёзен и смотрит внимательно. Кураж из него весь вышел.
- Что сказала лечащая?
- Что хорошее может сказать врач? Операцию делать не надо.
Так мягче звучит, чем нельзя. Кровать напротив пуста: шунтированный пошёл смотреть футбол по телевизору.
- Ну что же, - говорит брат, - придётся пить таблетки вместо коньяка. 


                * * * * *

Мне не нравился этот заработок, но – деньги были нужны.
Извоз, каким бы нудным он не был, позволял общаться с людьми.  Это поможет, подумал я, лучше понять, что происходит в стране.
Я надеялся услышать от пассажиров что-нибудь знаменательное, что помогло бы мне лучше понять наш перестроечный бедлам. Может быть, мне удастся завести полезное знакомство.  Но скоро я понял, что ничего нового не услышу. Редко попадались те, кто говорил о политике. Много было словесного мусора. Пока везёшь пассажира к нужному месту, лучше не затевать с ним политический диспут. Лимоновский Эдичка, устроился работать официантом, надеясь завести полезные знакомства. Но приносящий кушанья человек у деловых людей, интереса не вызвал. Мало у кого возникало желание и вести беседы о политике с водителем частной машины
Опасное время для работы не ночь, а вечер, между шестью и восемью часами, и раннее утро. Загулявший человек ночью метит домой под бок к любимой жене. Приключений ему никаких не надо. Наркоманы зелье своё ищут по вечерам. К ночи его либо нашли, либо свои поисковые возможности исчерпали. Это самая омерзительная публика. Пьяный человек понятен и, по крайней мере, предсказуем. Придурок, уколовшийся какой-нибудь гадостью, опаснее.
Плохи пассажиры, которым надо прокатиться туда и обратно: заскочить на минутку – взять у кого-то маленький пакетик и вернуться. Такие пассажиры, скорее всего, едут за наркотой. Автомобиль хорошая защита. На улице найдут при тебе зелье – не поздоровится. Автомобиль тоже может остановить милиция и даже обыскать. Но в машине легко спрятать пакетик с наркотой. Найдут – не моё, и всё тут. Ищите владельца, где хотите. Проблемы могут возникнуть и у водителя.
Другая неприятность – захват машины. Ограбление с ножом или пистолетом редко случается. Но, говорят, что и такое бывает. Худо, когда за дело берутся начинающие уголовники. Взять им с водителя нечего. Кто возьмётся за извоз с крупной суммой денег в кармане? В лучшем случае отберут ночную выручку. Машина им нужна для всякой кутерьмы. Один из них голосует, а двое других прячутся где-нибудь в кустах и выскакивают, когда первый уже договорился. Денег вперёд не дают, или дают мало. А дальше начинается: туда заехать – сюда повернуть, здесь остановись, подожди – там постой. Деньги дадим, когда приедем. И вид у них самый деловой. От них трудно отвязаться – начинаются угрозы. Оружие не достают, а так – обозначают его присутствие. Надо поймать момент и ускользнуть от неприятной компании. Денег от них всё равно не дадут. Глеба так катали весь день. Оторваться от них он не мог: в машине всегда кто-то оставался. Отпустили его только под вечер.
Довести клиента до нужного ему места не трудно, но это вторичное действие. Сначала его надо найти. У каждого извозного своя метода поиска. Кто-то стоит на людном месте, где-нибудь у метро или у крупного магазина, выжидая. Особо популярны вокзалы и аэропорты. Но там давно сбилась своя мафия и зорко следит за тем, чтобы не появлялись новички и залётные волки. Цены там астрономические. Своя публика у ресторанов и ночных клубов. Другие же к определённому месту не пристают, просто разъезжают по городу и едут куда угодно, с теми, кто подвернётся. На извозном сленге о них говорят, что они «работают трамваем».
В зависимости от способности не спать, одни действуют днём – другие ночью. Ночь с пятницы на субботу, когда уставшая от недельных забот публика, бросается в загул, а впереди ещё два дня на выход из похмелья, самая взяточная. С субботы на воскресенье тяга ослабевает, а в будние дни пропадает совсем.
Шофёрская сноровка приходит быстро. Научиться понимать людей труднее. Легко определяешь тех, кто может "кинуть". Заметен вороватый взгляд, обозначающий нечестное намерение. Когда двое молодых людей, со следами бурно проведённой ночи, заявляют, что у них только доллары, и надо заехать в обменный пункт – им не надо верить. Различные варианты с оплатой по приезду, тоже чреваты обманом. Подозрительных лучше попросить заплатить сразу. Намеренные платить, не обидятся: деньги, всё равно, давать придётся. Не редко встречаются и благородные гордецы, которым это не нравится. Кто не собирался платить выходит, выказывая недовольство.
Жители бывших братских республик, ведут себя в своей манере.  Горы оказывают своё влияние – высота, знаете ли! Многие выходцы из средней Азии не имеют разрешения на работу и боятся милиции. Обычно голосует кто-то один, а потом просит заехать за своими товарищами, куда-нибудь на стройку или в общежитие. Они быстро грузятся и сидят тихо. Любят вести разговоры о народном взаимопонимании. Возить их было бы приятно – они настроены дружелюбно, но, от них отвратительно пахнет и они не редко просят перевезти грязные матрацы и одеяла, на которых спят на полу.
Определить, как поведёт себя пассажир можно не всегда. Бывает, что люди, в сильном подпитии вначале ведут себя трезво, а потом их развозит до безобразного состояния. Приличный с виду человек, может оказаться манерным хамом.
С опытом чувствуешь, далеко ли поедет стоящий у дороги человек, и как он заплатит. Но и в этом не всё однозначно. Больше всего денег за разовую поездку мне отвалил скромно одетый паренёк. Он очень беспокоился о своей подружке, которую доверил мне отвезти поздним вечером домой. Пока мы ехали, он несколько раз звонил ей – проверял всё ли в порядке.
Ради развлечения я пытался определить, какая у пассажира специальность. В лучшем случае я выделял какие-то группы профессий. Людей умственного труда узнать просто. По некоторому лоску и приятности понимаешь, кто на работе имеет широкий круг общения. Легко узнаёшь моряков по загульному поведению и желанию хорошо заплатить. Они любят рассказывать о своих плаваниях. Моряки общительный народ.
Безошибочно я отличал поваров. От них пахло кухней. Работающие в дорогих ресторанах, пахли тоньше. Дешёвым пальмовым маслом пахли те, кто работал в простых заведениях.
       Многие пассажиры похожи между собой. Начну с активных комсомольцев.            
В мою машину сел молодой парень в плаще с полами до пят. Сложен атлетически. Приятный чуть глуховатый голос.  Мы не успели отъехать недалеко, как он начал работу.
- Друг недавно купил квартиру.
- Так хорошо же.
- Это не многим доступно. Вот Вы, например, таких денег не заработаете.
- На чём-нибудь другом, заработаю.
- Раньше всем путёвки бесплатные предоставляли.
- Не всем.
- Кто хотел, те получали.
- А, кому давали?
Он ничего не ответил.
Мы размеренно катились дальше, но у парня было располагающее лицо, и не хотелось его огорчать, но каждый понимал наши реалии по-своему.
- Простым людям надо объединяться и поставить заслон зарвавшемуся ворью. Надо создавать организации. Вы согласны со мной?
- Я и так в организации.
- В какой?
- В той, в которой от меня ничего не требуют. 
- Вопрос был задан серьёзно, товарищ!
- Я тоже не шучу.
 Установилась неловкая пауза. К счастью, мы были недалеко от его дома. Он взялся за ручку двери, и вышел из машины.
Такие агитаторы попадались не часто, но бывали и более агрессивные, уверенные в себе. С ними я не спорил. Зачем? Могли и  не заплатить.
  Попадались и розовощёкие юнцы – комсомольцы в пятом поколении. Наглые, самоуверенные. Эти росли на всём готовом и ненавидели тех, кому такая радость не выпала. Они были уверенны в своём праве командовать, и давали ностальгическую ноту. При красных они были детьми, но приводили примеры из того времени: дешёвая колбаса, бесплатные пионерские лагеря, постоянные цены на хлеб и водку. Теперь в магазинах много товаров, а купить не на что.  Почему-то не вспоминали, что раньше многим платили по сто двадцать рублей в месяц.
С пассажирками чаще возникали разговоры о взаимоотношении полов.  Некоторые извозные завязывали знакомства с целью дальнейшего их развития. Я не стремился к этому. 
Как-то раз села ко мне в машину женщина с авоськой, из которой торчал рыбий хвост. Тупоносые истоптанные сапоги, затрапезное пальтишко – лицо испитое.  Ехать рублей на двести. Предложила:
- Давай я тебе заплачу не деньгами...
 Я наивно поинтересовался:
- Чем же?
 - Ласками, любовью.
 - Но лучше деньгами, уважаемая.
Другая дама была продуманно и дорого одета. Светлое бежевое пальто, широкий шарф, замшевые перчатки, кокетливая сумочка. Деньги за проезд предложила хорошие.
Уселась, раскрыла элегантный телефончик, и давай трещать. Она возвращалась от мужчины, с которым её свели для установления серьёзных отношений. Инициатива исходила от его матери. Он кандидат наук, ему почти сорок. Обеспечен, но женат никогда не был. Тут она хихикнула – полный кошмар. Такого она ещё не встречала. Ну, нет, она не согласна. Да ещё мама. Она завтра расскажет всё подробно.
Набирает другой номер и быстро договаривается с кем-то о встрече - приедет к нему прямо сейчас.
- Вы провезёте меня на пару остановок дальше? Я доплачу.  Можно ли курить?
 Затягивается и не может успокоиться:
- Вот съездила.  Не мужик, а мокрица какая-то. Это даже не маменькин сынок. Она ему чайник на стол не даёт самому поставить. Всю жизнь развлекалась игрушкой... Кто теперь с этим плюшевым мишкой жить будет? Кандидат каких-то там технических наук, похоже, никому не нужных. Обеспечен на совковый манер: двухкомнатная квартира, и двадцать тысяч в месяц.
Потом она отрекомендовалась, что пишет книжки о взаимоотношении полов. Наверное, без практического опыта в таком материале трудно разобраться. Дальше она авторитетно заговорила о мужьях сёстрах и жёнах матерях.
Из ночных клубов часто попадались весёлые пьяницы. Среди них были и приличные ребята – разминались после работы. Эти не матерились и хорошо платили. Гульба – дело добровольное и должна приносить радость. Хуже народ попроще, выехавший себя показать.  Они и трезвые косноязычны – под  действием алкоголя изъяснялись матерно, навязчиво и однообразно.
Ещё хуже были завсегдатаи ночных заведений. Говорили они на особенном сленге, составленном из английских и русских матерных слов и совсем невинных, школьных словечек вроде известного "прикола". Обсуждаемые темы сплошная похабщина – с жопами, сиськами, тёлками. О пидарах – непременно. Одеты они всегда вызывающе и безвкусно.
Возил я и людей с норовом, и совсем бедный люд, считавший каждый грошик – эти опаздывали куда-то или же отмечали какой-нибудь праздник. Им хотелось доехать с удобством, подчёркивая приятность момента.
Мне нравилось возить усталый рабочий люд, в позднее время возвращающийся домой. Я помнил первого такого пассажира: он сложил на коленях ещё черные от машинного масла руки. Лицо было бледным. Сказал, куда ехать и не проронил ни слова.
Встречались и весёлые пассажиры. Как-то ко мне сели два подвыпивших парня. Один из них заявил:
- Сегодня мы овощи.
Потом дал денег и оба мгновенно уснули. Всю дорогу они спали тихо, как мышки. Приехали на место – они не проснулись. Я потрепал за плечо того, что сидел рядом.
- Как мы уже у дома?
И он взялся за ручку двери. Второй тоже пришёл в себя:
- Надо деньги давать?
- Не надо, я уже заплатил, – ответил первый.
- Я тоже хочу. Ты сколько дал – двести? Я тоже дам двести.
 Он полез в карман и вынул две сотенные бумажки.
- Но, я же уже дал мастеру деньги, - протест был вялым.
- Дискриминация по национальному признаку, - заявил второй, - не возьмёшь – обращусь в полицию.
Они вышли, обнялись и, на втором шаге, дружно запели:
- По долинам и по взгорьям...
 У них получилось слаженно.
Лица не запоминались, но какая-нибудь, случайно брошенная, фраза, бывало, врезалась в память.  Один сибиряк, удивился тому, что разводят все мосты. Он, считал, что один мост можно было оставить сведённым для проезда транспорта. Другой гость из Самары удивился тому, что в Питере по-русски все говорят без акцента.
 Извоз не помог мне лучше узнать людей. В целом нет. Пассажиры за поездку успевали открыться с одной стороны. По пьяному делу некоторые пытались выложить свою подноготную. Объём материала, как правило, превышал их возможности. Их клинило – повторяли одно и то же. Один паренёк, мальчишка ещё, рассказывал, как он гнал лошадей из-под Хабаровска в Подмосковье. Он так долго говорил  об этом на разные лады, что я засомневался – были ли лошади? Приходилось ли ему ставить ногу в стремя?
Были и поучительные наблюдения.  Весной я отвёз пожилую пару. Они чинно уселись в авто. На нем был приличный костюм с белой рубашкой и галстуком, а поверх плохонькое пальтецо. На ней дорогая шуба. На шубу жене и костюм себе денег хватило, а пальто уже не потянул.
Мы не проехали и квартал, как она набрала номер на сотовом:
- Доча, ты уже дома?
- Спроси, дома ли Михаил или на корпоративе? - встрял мужчина.
На его вопрос она не обратила внимания, закончила разговор и щёлкнула складной трубкой.
- Его нет дома.
- Разве можно прийти в пятницу домой раньше четырёх ночи, -  заметил мужчина. Она хмыкнула в ответ и добавила:
- Наигрался уже ребёнком и хватит.
В зеркале было видно её лицо с поджатыми губами.
Служащие, после корпоративных вечеринок, с удовольствием делились секретами своих профессиональных отношений.
Военные чаще бахвалились. Запомнился пассажир – мужчина средних лет. Одет был с иголочки. Провожавшая его пара долго прощалась с ним. Триста рублей предложил за довольно короткий отрезок пути. Пьяный бред – начался сразу. Он морской пехотинец, он десантник, больше сотни раз прыгал с парашютом, он мастер рукопашного боя, а его воспитанники подались в бандиты.
- Что им ещё делать? – сбивался он на крик и просил остановиться, чтобы ещё добавить водочки. Ребята-то у него хорошие – пальцем никого не тронут.  Бандиты - да! Но это не значит, что они подонки. Никто из них женщину не обидит. Хвалился, что знает городских авторитетов, и ругал демократическую сволочь. При твёрдой руке, всё было бы по-другому.
Другой пассажир был контрабандистом, только что вышедшим из тюрьмы. Всю дорогу твердил, что не уважает тех, у кого не было такого поучительного опыта.
Ехал у меня и несчастный влюблённый – не хватило денег заплатить за стол в ресторане. Отмечали день рождения его девушки. Она пригласила подружек, из парикмахерской, в которой работала. Пришло время платить, а у него на кармане всего три тысячи. Очень кручинился. Он думал, что заплатят вскладчину. Но девушки к этому не были готовы.
Гражданские чаще говорили о политике, но больше в ругательном тоне.  Запомнился преподаватель гуманитарных дисциплин, как он отрекомендовался. Ему было безразлично, что преподавать студентам.
- Какая разница? Им это не интересно.
Важным для меня в этой суете было то, что можно было зайти в ночной магазин и купить себе то, что хотелось. Ни в пище, ни в одежде я себя не ограничивал.
С пассажирками, подходящей внешности, просто завести приятные отношения, когда вы оказываетесь вдвоём в одном автомобиле, да ещё тёмной ночью на пустынной улице.
Подруга моя проголосовала на Владимирском проспекте. Кокетливый изгиб стройной фигуры. Вроде бы, не проститутка. 
- Куда тебе?
 "Ты" я вставил намеренно, чтобы меньше разводить сантиментов. Было около двенадцати вечера и будний день. Какая могла быть работа?
 Ей на Лесной проспект к общежитию.  Денег у неё немного, но, если не хватит, она позвонит и девочки вынесут.  Поехали. Я не торговался – ехали мы в сторону моего дома.
- Поздновато к подружкам.
- Электричка ушла. Мне идти больше некуда.
- Так можно ко мне. Я человек спокойный – не приставучий.
- Неожиданное предложение, - она манерно осматривает меня, - но выглядите прилично.    
 Прямо у дома в ночном ларьке я купил бутылку мартини польского производства. Там же теперь торгуют и презервативами. Она игриво сообщила мне, что ей больше восемнадцати лет.
Я не знаю ни адреса её, ни телефона – в чём нахожу особую прелесть. Отсутствие будущего придавало нашим отношениям свежесть. Я не знал последняя это наша встреча или нет? Обычно она появлялась вечером и исчезала утром. Пропадала на пару дней, а то и на неделю, на две. Она спросила:
- Не хочу ли я взять её телефон?
- Это всё испортит, - сказал я, - она перестанет чувствовать себя свободной.
Она подумала и согласилась.
Однажды она долго ждала меня на скамейке у дома. Какое-то время она появлялась каждый вечер, была особенно ласкова и не упускала случая напомнить, о моём уме и прочих моих достоинствах. Заявляла, что терпеть не может всякие резинки. Она студентка и честная девушка, а не какая-нибудь там ...
Скорее всего, это было правдой. В сумке у неё бывали книжки, и она по утрам заглядывала в них, сверяясь с конспектами. Пару раз, я объяснял ей что-то по физике, из того, что помнил.
Родители её жили в Луге. Там она и прописана, но туда надо ездить на электричке. Потому она и ночует у меня – время от времени. Она говорит им, что ночует у подружек в общежитии, а летом собирается поехать в студенческий строительный отряд.  И, вообще, я такой замечательный. Ей у меня так нравится, и она бы с удовольствием осталась у меня навсегда.
Вот это не надо.
В начале осени она звонила и приходила реже. Как-то её не было почти месяц. На вопрос: где она пропадала? Она ответила, что у неё могут быть свои увлечения. Я похвалил её и повысил в звании:
- Теперь ты будешь мне товарищем.
- Трахаться мы больше не будем? - спросила она.
- Отчего же? Не годится прерывать приятные занятия.
- Тогда я не товарищ, а хотя бы любовница.
-  Нет, - сказал я, - ты будешь всё тем же моим другом, но с элементами сексуальной близости – будешь моим настоящим товарищем.
- А-а, - протянула она, - так у меня ещё не было.
Обычно она звонила днём, чтобы узнать буду ли я вечером дома. Но появлялась она у меня всё реже.


                *  *  *  *  *

Неделю назад брата выписали, и я забрал его из больницы.
Обычно мы делали променады на Аптекарском Огороде. Но больница была на Васильевском острове. Он попросил меня проехать вдоль Невы. Два часа дня – пробок нет. Чего бы и не поехать?
У тех, кто долго живёт в большом городе, есть свои заветные места. Там приятно провести свободное время и не спешить никуда. У меня несколько таких мест. Есть и отмеченные литературой. Раскольников у Достоевского широко бродил по городу. Я попробовал повторить его прогулки, но не прикипел. Раскольников для меня персонаж далёкий. На площади Мира, на бывшей Сенной, он за содеянное зло у народа прощения просил. Мне какой-то умник сказал, что это место для мажора вставлено.      
Заветное место брата было в углу Аптекарского Огорода, где Невка расходилась с Карповкой. Брат менялся лицом, когда мы проходили мимо, стоящей на маленькой полянке раскосой скамьи. Наверное, там он имел решительное объяснение со своей актёркой.
У Горного института, мы повернули на набережную Лейтенанта Шмидта, с неё на Университетскую. Мы уже катили вдоль Петропавловской крепости, когда брат пожалел, что у Стрелки Васильевского острова машину не поставить – он бы там прогулялся. Перед домом политкаторжан, я повернул к набережной. Там мы машину и оставили.
 Место козырное – историческое. Отсюда удобно было за салютом наблюдать, и передохнуть можно в напряжённый денёк. Петровская набережная опять же. Избушку Петра, Трезини обложил каменными стенами. Летний сад, опять же, напротив, через Неву.
- Тут и погуляем, - сказал брат, - я сюда и раньше приезжал.
  Мы пошли неторопливо вдоль парапета. Нева свинцовую свою воду катила в двух метрах от нас
- Давай до Авроры дойдём.
- Не далеко тебе будет?
- Мне сказали, чтобы больше гулял.
До крейсера мы не дошли. Остановились там, где Невка, уходила вправо от Невы.
- Раньше гостиница называлась «Ленинград». Неоном по крыше написано было. 
- Не «Ленинградская».
- Не помню точно. Теперь вот «Санкт-Петербург» написано. Так и всё остальное поменяется. Ты был на Авроре?
- Ни разу не был, - ответил я, и пожалел об этом.
Брат долго смотрел на крейсер.
- Теперь то, она зачем?
- Исторический объект.
Брат рукой указал здание на Литейном проспекте четыре.
- Это тоже объект?
- Государство оборонять должен кто то?
- Там за домами памятник. Он отсюда не виден – рукой направляет в эту сторону наше движение.
Мы прошагали несколько шагов в сторону Авроры. Брат съёжился как-то.
- Не пойдём крейсер смотреть, - сказал он, - ты без меня посети его как-нибудь.
К дому брата мы долго пробивались через пробку, по проспекту Энгельса.

Пару дней спустя вместо Аптекарского огорода, брат с таинственным видом попросил отвести его в цех. Интрига была в том, что врачи запретили ему даже думать о работе. Если Папуля узнает о поездке, то расстроится. Не хотелось его огорчать. 
Я впервые был цеху у брата – в огромном ангаре, напоминающем металлическую бочку, разрезанную пополам. Когда-то на этой территории располагалось транспортное предприятие.
В центре ангара стоял станок. Он казался маленьким в этом помещении. Вдоль стены камера для сушки дерева – два составленных торцами контейнера. Внутрь сушилки вели широкие рельсы, в другую сторону они тянулись от ворот ангара до железной дороги, проходящей рядом с территорией ангара.
У входных дверей, накренившись на спущенном колесе, стоял погрузчик. Рядом с ним рассыпанная пачка досок.  Женя, наш двоюродный брат по матери, пристраивал домкрат. Мы виделись редко и поздоровались сердечно.
- Опять колесо? – спросил брат.
- Не пойму, что с фрезой делается, станок гонит одни заусенцы. Вроде, точили недавно, - вместо ответа произнёс Женя. Со стенда с готовыми изделиями брат взял плинтус. Товар никуда не годился: весь в рытвинах и заусенцах. Лицо брата сделалось обеспокоенным. Он склонился к неработающему станку.
- Ну-ка сними фрезу, - обратился он к рабочему, с безучастным видом стоящему рядом. Тот нехотя пошёл за гаечными ключами и открутил гайки. Брат поднял металлический круг с острыми лезвиями на уровень глаз. Женя пристроился с боку и заглядывал через его плечо. Рабочий, снявший фрезу не стесняясь, фыркнул.
Я отошёл в сторону к сушилке. На рельсах, уходящих в автомобильный контейнер, стояла вагонетка. На её загрузку потребовалось бы много леса. Станочком в центре зала, его пришлось бы долго обрабатывать.
- Фрезу точить надо. Поехали!
Женя, догнал нас, и попросил деньги на заточку. Брат сморщился и достал кошелёк.
В машине я сказал брату:
- Площадь цеха большая, аренда дорогая, а станок стоит один.
- Меня это не волнует, - бодро заявил брат, - Беспалый за аренду платит.
- Кто такой?
- Есть такой деятель. Ему где-то на лесоповале оторвало палец. Оттуда и погоняло. Из бывших фарцовщиков. Сейчас у него два своих магазина и ещё какой-то заводик. Ему до этого цеха и дела нет. Говорит, что прихватил ангар по случаю. Ему бы только аренду отбить. Прибыль его не интересует.
Хорошо, коли так. Но брата прибыль должна беспокоить. У него магазинов нет, а деньги ему и актёрке нужны. Любовь возможна в шалаше, и на облаке, но в квартире с хорошей мебелью, она, всё же, лучше.
               
На огороде брат совершает обычный променад по тоскующему осеннему саду. Он впитывает тишину и умиротворение. Лицо покойно.  Живительные соки, идут от корней к листьям, и румянят его щёки. Но скоро мысли его занимает другое. Рост дерева или какого-нибудь куста уже не увлекает его.
Обязательный пункт программы посещение местной закусочной или буфета, похожего на буфеты на железнодорожных станциях. В большом гриле на вертеле куриные окорока, подсвеченные электрической лампочкой. С окороков капает жир и шипит, попадая на тэны. По стенам на уровне груди устроены полки, чтобы посетители принимали пищу стоя и не задерживались надолго. Торгуют пивом и сигаретами. Чай и кофе наливают в полиэтиленовые стаканчики.
Неподалёку Петербургский Университет Электротехнической промышленности, бывший ЛЭТИ. Когда заканчиваются лекции, в закусочной шумно – студенты ватагой подсчитывают деньги на пиво. Девушки – все без исключения – кажутся мне хорошенькими, а юноши глуповатыми. Я чувствую с ними двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они шумели, пили, смеялись, хрустели чипсами и пропадали так же внезапно, как появлялись. Их шумные набеги делали заведение неуютным. Мы приходили пораньше, до окончания лекций. Но сегодня мы заезжали в цех и опоздали.
Брат долго выбирал курочку, советуясь с кокетливой буфетчицей. Нужна была курочка с толстыми ляжками. Брат придирчиво следил за стрелкой весов, пока взвешивали салат из свежей капусты, и подозрительно присматривался к пончикам.
- Вредно, - пояснил он, но позволил себе один.
Не спеша, вкушали мы пищу земную.
Следующий пункт – цветочный магазин. У брата разработан план по переделке лоджии. Он заводит долгий разговор с продавцом о комнатных растениях.
Помимо закусочной и цветочного магазина мы ходили в угол сада, где металлическая ограда с двух сторон сходилась острым углом.  Карповка здесь уходила от Большой Невки. По набережным двигался поток автомобилей.  Городская суета пронзительными гудками и шелестом шин врывалась в тишину сада. Покой этого места разрывал  грохот авто.   
 Не доходя сотни метров до скамейки в углу сада, брат спросил обеспокоено:
- Сколько времени? Я же могу опоздать к Марине.
 На том наш оздоровительный променад закончился.
               
                * * * * *

Близились ноябрьские праздники. Их уже не отмечали, а вспоминали, что они были когда-то. Праздничная суета не охватывала город, как это бывало раньше.
Всю неделю я тосковал в автомобильных пробках днём; и на чёрных мостовых вечером, в конкурентной борьбе за клиента с сидельцами поздними, надеясь, что подгулявшая публика обеспечит мне приличный заработок. Но взяток составил не больше обычного. Это был не Новый год.
Для меня любой праздник связан со вкусом салата Оливье – ставлю с большой буквы. Без него не обходилось ни одно важное застолье. Блюдо готовилось с докторской колбасой – так получалось дешевле. Мама готовила и торт Наполеон из семи коржей, пропитанных кремом.
Голос диктора чеканил лозунги в холодном воздухе. Казалось, что говорят отовсюду. С утра в телевизоре строгие шеренги солдат, построенные для парада. Брат с отцом усаживались перед экраном. Они внимательно смотрели получасовое шоу, демонстрирующее наше могущество. Я не был так воинственно настроен, и пропускал поучительное зрелище, предпочитая кухню. Толку от меня там было мало. Но я перехватывал вкусные куски, изображая активную помощь в приготовлении праздничного стола.
Наши родители никогда не ходили на демонстрации. Пройти мимо трибун можно было только с колоннами от предприятий. Для этого надо было рано приехать в назначенный пункт и долго идти по морозному городу в толпе, часто останавливаясь, чтобы пропустить, другие колонны. Отец был ленив, а мать не ходила – и всё тут. Она готовила праздничный обед, который постепенно переходил в праздничный ужин.
Основательно заправившись салатом и тортом, мы с братом плескались на улицу, оставляя взрослых допивать откупоренные бутылки. Многие улицы были перегорожены милицейскими и пожарными автомобилями – людской поток направлялся в нужную сторону. За автомобили никого не пропускали.
 Каждый год мы видели, как люди шли по площади сплошным потоком, несли транспаранты, флаги, фотографии вождей. С трибуны, люди с сытыми лицами в габардиновых пальто и шляпах делали приветственные жесты.
Нам с братом нечего было демонстрировать. Нас привлекала праздничная необычность города. Движение транспорта по Невскому проспекту перекрывали, и можно было ходить по проезжей части, не опасаясь попасть под машину.  Дети играли раскидаями – маленькими бумажными мячиками, наполненными опилками и привязанными на резинку. Бросишь его в сторону – резинка растянется, потом сожмётся и вернёт мяч обратно в руку.
Я как-то забрался на бампер стоящего в оцеплении грузовика. С набережной Мойки видна была вся Дворцовая площадь, полная, как чаша водой, человеческой массой. Динамики резко и кратко выкрикивали лозунги. В толпе люди не имели лиц. Многие были пьяны, и держались веселее обычного – такое не осуждалось.
Страшно было смотреть на это. Толпа двигалась неровно, и, казалось, легко могла выйти из подчинения. Кто мог бы совладать с этим сгустком человеческой энергии? Бодрые толстячки на трибунах, наверняка понимали, что милиция их не защитит. Многие верили в упорные слухи о том, что под Эрмитажем, прорыли туннель, и во время демонстраций заводили в Неву подводную лодку, чтобы спасти народных избранников, если понадобится.  В трибунах было устроено помещение, для принятия рюмочки – другой коньяку под икру и красную рыбку, с обязательной долькой лимона. Время от времени кто-нибудь пропадал из шеренги руководящих работников. Вскоре он появлялся с порозовевшим лицом, более прежнего устремлённым к светлому будущему.
Праздничной суеты теперь не было, но на улицах было много весёлой публики. Молодые люди и девушки голосовали и просили подвести бесплатно. Много было пьяных, желающих проехать за деньги малые, или даже смешные. Одна барышня предложила мне за поездку в Кронштадт пятьдесят рублей. Мне запомнилась уверенная интонация, с которой это было сказано.  Джентльмены с опухшими физиономиями, учтиво просили подвести их поближе к дому.  Встречались и приличные трезвые люди. Как правило, они ехали в гости или возвращались из гостей. Но работа шла плохо. То перехватят клиента, то сядет какой-нибудь пьяница, не экономивший средства свои на водке.   

               
                * * * * *

В ангар мы теперь заезжали, не вспоминая о медицинских запретах. Рабочие встречали нас молча. Брат тоже не стремился к общению, проходил сквозь них, заглядывал в сушилку и быстро вернулся.
- Пойдём, посмотришь ещё одно помещение.
Мы вышли на улицу. Обогнули здание гаража. В этом помещении станков было штук семь, но каждый поменьше того, который стоял в ангаре, и, видимо, имел другое назначение.  У одного из них крутил гайки щупленький паренёк. Когда он улыбнулся нам, неприятно обнажились верхние зубы, выдавшиеся вперёд.
- Ну, как дела? -  бодро спросил брат, пожимая его руку.
- Какие дела - ты дерево видел? Гниль одна.
- Почему не поехал, когда покупали? - изменившийся тон выдал отношение к нему брата.
- А я чего? - ответил тот запальчиво. - Мне это надо? Мне двери сдавать в понедельник.
 Он рукой указал на стену, к которой прислонены были дубовые двери с резными завитушками и накладками.
- Хозяин антикварного магазина заказал, дружок нашего Беспалого. Там, видите ли, в начале века такие стояли. Надо, чтобы они на месте были в конце следующей недели. Я домой раньше часа ночи не приезжаю.
- На пару часов мог бы оторваться, - бросает брат, неприязненно рассматривая его работу.
- Женя прораб. Он занимается закупками.
Лицо парня выражает уверенность в своей правоте.
- Ну ладно, пусть так и будет, - брат широко улыбается – он уже само добродушие.
- Принесли раму?
 Столяр кивает в ответ. В углу стоит замотанная креповой бумагой и перевязанная верёвкой рама. Руки брата теперь заняты, с рабочим он обходится без прощального рукопожатия.   
Когда мы выехали с территории базы, брат с гордостью сообщил:
- Без меня ничего не могут. Три месяца прошло и всё кувырком. Дерева нормального купить, и то – не могут. Теперь недели две проработают бесплатно. Гнилуху будут отрабатывать. Бабки подобьют, по сто рублей на нос выйдет.
Он выглядел уверенно, когда речь шла о его делах – сомнения не допускались.
Мы выбрались из промышленного однообразия Выборгской стороны, проехали мимо завода, изобретателя динамита Нобеля, и чинно покатили на огород, где брат, делал стойки перед мхами и рододендронами. По дороге он успокоился, и, с пользой для здоровья, наблюдал за ростом растений.
Если он мог два часа ошиваться в саду, то мог бы и разобраться с поставкой леса. Но грешно винить в недостатке оперативности больного человека. Наверное, это от погоды. С каждым днём холоднее, и гулять по огороду уже не так приятно.
Брат чувствовал тоже самое:
-  Пойдём, погреемся, тут есть музей.
 Надо пройти через дворик. В воротах две женщины в старых пальто. Одна из них, не видя в нас никакой угрозы, быстро наклоняется, выдёргивает из земли какое-то растение и прячет его в авоську.
- Что станет с садом, если каждый посетитель возьмёт по веточке?
 Брат говорит это громко и чётко, с металлической ноткой в голосе.
Женщины смотрят на него огорошено, испуганно переглядываются между собой. Но брат достаёт из кармана такой же мешочек, как у них, и воровато оглянувшись, выдёргивает из земли и прячет в полиэтилен какой-то корешок. Женщины хмыкают.
 - Ты был лицемерен, - говорю я ему.
 - Отнюдь, - парирует он, - я хочу посадить дома эту травинку. Прорастут от неё другие – одну из них принесу обратно. 
Музей закрыт. Мы греемся у гардероба перед стендом с семенами каких-то злаков, и засушенными растениями, привезёнными сюда из южных стран.
- Шпионы, - говорит брат, - кругом шпионы. Они шуруют по миру, изучая пищевой потенциал врага. Стратегическая информация на случай войны, - игривое настроение не покидает его, - давай позвоним в звоночек при входе и сообщим, что в полночь упадёт звезда.
 Холод осеннего дня не располагает покидать тёплое помещение, а звонок в дверь и сообщение пароля может прервать наше пребывание в тепле. Мы перемещаемся к витрине с экспонатами из Полинезии. На берегу широкого океана, изрезанном прозрачными лагунами, светит яркое солнце. Слышится шуршание пальмовых листьев. Нога готова ступить на тёплый песок.
- Нельзя облокачиваться!
Строгий голос, полон негодования. К нам обращается уборщица в полинялом хлопчатобумажном халате, когда-то чёрного цвета. Тоска по южным морям покидает меня мгновенно.
- В чем собственно дело! Мы здесь официально: готовимся к докладу о распространении нашей агентурной деятельности на территории стран тихоокеанского бассейна. Хотелось бы встретить содействие и понимание.
- Ш-час, вызову охрану – будет тебе понимание, а могут и содействие добавить.
- Ну, скажите хотя бы: когда музей откроется?
 Брат берёт на пол тона ниже, и пускает в голос весёлое миролюбие.
- По пятницам, - добреет и строгий страж порядка.
- Мы немного обогреемся и уйдём.
- Да грейтесь хоть до вечера.
Она уходит, небрежно махнув шваброй по чистому мраморному полу.
-  Мы похожи на деревья, говорит брат, - но деревья мудрее...  Люди суетятся, бегут куда-то. Деревья стоят неподвижно. Лишь следующее поколение отвоёвывает у пространства несколько метров. Движется лес – масса.
Дальше он забирает круче.
- Куда мы уходим? К Богу? Зачем нас там много? Одно поколение уходит за другим. Счёт идёт на миллиарды душ. Что там за рай такой? Всем ли праведникам хватает места? Не отправляют ли новеньких куда-нибудь из-за перенасыщения? Может быть, их засылают в космос? Не знаешь, кто получает плацкарту?
Я молчал за отсутствием информации.
- Когда умерла мама, отцу дали маленькую урну с пеплом. Папуля удивился: как мало осталось от человека! Он только тогда понял, что ему за семьдесят и очень обозлился на это. Он знал, что так будет, но это должно было произойти потом. Пришла старость – он был не готов её встретить.
Он отходит от витрины на несколько шагов в сторону.
- Как хорошо будет, когда я построю свой домик! Тепло, тишина, уютно потрескивает камин. Маленькая кухонька, комната с кроватью. На веранде мольберт. Покой и отдохновение. Домик, недалеко от озера. Можно купаться, когда жарко. Рядом лес – можно пойти за грибами. Два три крепких подберёзовика, на приправу к картошке, и не таскаться с корзиной – максимум полиэтиленовый мешок.
Мне это скучно слушать, но его ещё надо отвезти домой. Сейчас он выглядел лучше.  Округлая физиономия румянилась на морозе, однако неопрятность осталась: волосы патлами свисали на воротник. Одет он даже с изыском, но одёжа его не нова, и впечатления достатка не производит.
- Отчего меня так прихватило? Какую безалаберную жизнь я живу? Двадцать лет собираюсь приехать сюда и купить маленькую пальму, а когда приезжаю, оказывается, что пальмы привезут только весной.
Ветер разбрасывает в стороны жёлтые листья и волочит их по газону.
В короткие осенние дни, меня клонит ко сну. Приходится бодрить себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Мы проходим мимо кафе, но я стесняюсь выпить ещё одну чашку кофе, запрещённого брату.
 Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху, освещая всё вокруг.
- Не сходить ли тебе в церковь?
- В какую?
- Сам выбери.
Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы тискали подружек и шептались с ними похотливо. Туда ему не хотелось. В Казанском Соборе – в музее Религии и Атеизма мы были вместе. Детские впечатления от пыточных инструментов, мешали сосредоточиться на божественном. К Николе сходить? Он патрон путешественников – свалить куда-нибудь захочется. Во Владимирский собор – тоже незадача. Там на иконе лик Христа напоминал брату фотографию знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.
-  К Исакию?
- Слишком красиво. Великолепия много. Для Бога места нет. Да там музей. Бог у нас теперь экспонат.
Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет, и на горизонте делается кобальтовым, а выше проскальзывает холодный зеленоватый тон, как на этюде у брата.
Я притормозил у остановки трамвая. В окнах видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает на них, не смущаясь тем, что его жест могут заметить.
-  Каждому из них осталось определённое количество таких поездок, и никто не знает, сколько их будет. Меня знаешь, что беспокоит?
Голос его печален.
- Из -за болезни, что ли? Я стал чувствовать разницу между реальной жизнью и моим представлением о ней. Хочу поговорить с кем-нибудь. Имею определённый план разговора. Беседуем. Но беседа получается другая – не по моему плану. Возвращаюсь домой. Несоответствие это мне ярче светится. Почему так? До беседы представлял себе одно – после беседы то же самое вижу по-другому. Реальность, то какова? На самом то деле, что происходит?  Она что мною выдумана? Пусть не вся, только частью своей, она только моё представление.
- Так со всеми происходит, - успокаиваю я его неохотно.
- Нет. У всех по-разному происходит. Заделаться бы каким квиетистом, что ли?
- Что такое?
- Квиетизм. Без божьего позволения его последователь ни на что не решается, ни к чему приложить свои силы не способен. На всё верхнее позволение требуется. Слово господнее управляет человеком.
- Мне не до этого.
- Мне тоже, а жаль. Проблем бы тогда было меньше. Честная такая – боголепная жизнь.       
Первый снег в наших краях чаще выпадает ночью.  Редко, когда он выпадает поздним вечером, ещё реже днём. Приближение снегопада чувствуется за несколько часов. Тело охватывает какая-то слабость, и окружающие тебя предметы, видятся чётче.
В ту осень первый снег застал меня на дороге. Я возвращался от брата и ехал один, размышляя о том, что меня затягивает извозное существование.  Перед лобовым стеклом кружились снежинки.  Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё, скрылось под белой пеленой.

                * * * * *
               
 Брат радостно сообщил мне по телефону:
- Ты можешь увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.
Высокого восторга это не вызвало. Я не значительный театрал. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У меня на это ни средств нет, ни времени, потому и не люблю. Но Толстой тоже не любил, хотя у него моих проблем не было. А мне деньги дай и тебе представят незатейливую историю и монолог с неглубокой моралью.
Дверь открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.
Их квартиру можно было условно разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля занимал одну комнату. В ней наведён военный порядок. Вдоль стены две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно приложить линейку. Вторая заправлена бантиком из отглаженной простыни, напоминающей лист писчей бумаги, сложенный конвертом. Изюминка в том, что линии сгиба строго параллельны. Папуля как-то пояснил, что служил в двух разных воинских частях. В каждой из них застилали кровать по-своему – он застилал обоими способами, чтобы не потерять сноровку. Я спросил: поставил бы он в эту комнату ещё одну кровать, если бы ему довелось служить и в третьей воинской части? Это не улучшило наших отношений.
В его комнате не было излишеств. Слева полка с книгами, всего несколько томиков, и подшивка старых журналов по радиотехнике, по той самой ламповой радиотехнике, которой давно нет. Он служил в армии радистом, а потом работал в НИИ. Как у многих специалистов такого рода, у него в углу – у окна – был устроен небольшой столик, на котором разложен инструмент необходимый при починке разного электронного оборудования: пинцеты, отвёртки, плоскогубцы, тестер для замера напряжения. На квадратике бакелитовой фанеры проволочная подставка для паяльника и рядом жестяная баночка с канифолью – прямо сейчас можно что-нибудь припаять. Два коврика на крашеном дощатом полу – в других комнатах был грязный затоптанный паркет. Чистое окно с белыми рамами; стены оклеены светлыми обоями в цветочек. Он ревниво относился к своей комнате и не позволял в неё заходить. Но туда и не рвался никто.
У брата спального помещения, как такового, не было. Спал он в общей проходной комнате – его диван был постоянно разложен. Огромный японский телевизор в углу показывал лицо диктора в натуральную величину. На обеденном столе, прижатом к стене, но всё равно занимающем большую часть комнаты, монитор и рядом с ним серый компьютерный ящик. На полу у окна   оранжерея: горшки с цветами из магазина на Аптекарском огороде. Брат скупил там значительную часть имеющегося ассортимента.
В третьей комнате никто не жил. Там был склад разных нужных вещей, которыми брат не пользовался. На диван были навалены инструменты, самого неожиданного назначения, какие-то пилы, фрезы, молотки. К стене прислонено несколько рам и запас подрамников с натянутыми холстами. От пола поднимались стопки книг. Многие лежали так, что корешки их не видно, и найти нужную книгу не просто. В изобилии присутствовали краски, кисти, какие-то гипсовые отливки, не оструганные доски – доски оструганные, колобахи замысловатых пород и прочая разнообразная всячина, по мнению брата, представляющая ценность. На стене его последнее творение: полотно метр на восемьдесят в дубовой раме. Женская головка на фоне горного кряжа.  Лица не видно, только щека и тёмно-зелёные волосы. То самое произведение брата, о котором я говорил его врачихе. 
В городе брат устроил несколько таких схронов. Он снимал подвальное помещение под шелкографскую мастерскую. Там хранилось много всяких механизмов и приспособлений, тоже ценных и нужных для каких-то таинственных, но не осуществлённых начинаний.
Нейтральной зоной были кухня, туалет и ванная. Хозяйской руки и здесь не было видно. Дешёвенькие обои были поклеены ещё при сдаче дома в эксплуатацию. Трубы и батареи с налётом сальной грязи. Сантехника в желтых разводах, в углах пыль, паутина. Столик на кухне с горбатой клеёнкой, и рядом колченогий табурет. Прошло уже более десяти лет, после смерти матери.
Жилище многое говорит о своём обладателе.  Хотите узнать, с кем имеете дело, наведайтесь к нему в гости. Брат делал ошибку, приглашая сюда свою актёрку.
Я отказался от кофе.  В засиженной мухами сушилке больше было не фарфора, а пластмассовых тарелок и кружек. Мне всегда доставалась самая непрезентабельная посуда.
- Ты рано приехал.
Брат отрывается от компьютера и идет в душ. В большой комнате диван собран, и заправлена постель. Видны и другие признаки марафета: стёрта кое-где пыль, подметено, на столе чистенькая салфетка, из запасов Папули.
Он задумал пригласить её сюда после спектакля? Вряд ли, она уляжется на этом нешироком диванчике в проходной комнате. Такая ночёвка и особе скромнее, не понравилась бы. Не пришлось бы мне везти её домой? Катавасия затянулась бы до двух часов ночи – успеть бы к разводу мостов.
Папуля включил огромный свой телевизор. Казалось, что дикторша сидит в углу, а в экран выставила своё милое разукрашенное личико; хотелось увидеть и её ноги, но под телевизором стоял ящик с чернозёмом для цветов.
Папуля тоже был в приподнятом настроении, надел чистую рубаху, хотя ворот у неё обтрёпан – из него торчит ниточка.
Брат возвращается с порозовевшим лицом.
- Куда вы так рано поедете? - вопрошает Папуля.
- Сегодня важно не опоздать, - заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.
Мы не опаздываем – машина останавливается у театра за час с лишним до начала спектакля.
- Сиди, жди, - командует брат и скрывается за дверью с надписью "Служебный вход". Возвращается он довольно быстро.
 — Вот. Марина оставила.
 Он показывает две контрамарки.
Что теперь делать? Не сидеть же в машине?
С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку.
- Ты выпей, не стесняйся, одна рюмка проветрится. С икрой  возьми…
Коньяк неплох. Теплота в желудке окончательно примиряет меня с происходящим.
- Собираются уже.
Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.
Одна мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная блондинка – волосы у корней темнее; вторая крашеная брюнетка. Идеальная пара.
После бутерброда с икрой можно послушать, о чём они говорят. По тому, как меня окинули взглядом, я понял: мне участвовать в беседе не обязательно. Икра, долька лимона, коньячок – приятные гастрономические ощущения. Не стоило от них отвлекаться?
- Я иногда вспоминала, как ты стоишь тут у окна, и ждёшь Марину, - сказала брюнетка.
Брата передёргивает. Он косит глазом, но я всё слышал.
 Появляется новая публика, более прилично одетая: мужчины в пиджаках и женщины в платьях. Вокруг брата собирается общество. Кроме двух разномерных девиц, ещё штук пять – помоложе. Серенькие, одеты невзрачно. Одна из них неприязненно оглядела брата. Я даже смутился от того, какого ревнивого и злого взгляда он удостоился.
Раздался первый звонок. Публика потянулась в партер. Зал был почти полон. Прямо перед нами уселся известный актёр, явившийся, чтобы не привлекать к себе внимания, когда погас свет.
- Узнал? – спросил брат.
Мне понравился его потёртый пиджачок – в кино он всегда выглядел элегантным франтом. Места были хорошие: по центру, ряду в десятом, и видно всё, и задирать голову не надо.
Пьеска игралась бодрая. Сначала двое мужчин, один из них представлял отца – другой сына, выясняли свои отношения. Сынок приехал к папе в Нью-Йорк из Оклахомы. Им было что обсудить, поскольку они не виделись десять лет.  Потом из спальни появилась девушка в шортах, и сразу же объявила, что она там только спала. Одна спала. Хозяин к ней рукой не притронулся: склеил её вчера на улице для сына, и сам всю ночь просидел в другой комнате, бренча на клавикордах. Сын – субтильный очкарик – тут же застеснялся папашиного внимания. В квартирку ещё должна была нагрянуть бывшая папенькина жена – приедет из Калифорнии. Собиралась семейка.
 Девица в шортах до femme fatale не дотягивала. Но как только явилась жена папочки, по тому, как брат подобрался, стало понятно: она и есть. Вскоре она уселась своему бывшему мужу на колени, и он признался ей, что болен раком.
 - Пьеска то не в жилу, – подумал я.
Внешне Брат был спокоен, но кресло под ним жалобно скрипнуло.
Пошёл её монолог. Она его провела шустро.  Начала с упрёков своему бывшему в невнимательности и чёрствости, а закончила тем, что, несмотря, на бархатную жизнь на берегу другого океана с известным кинорежиссёром из Голливуда, она его – дурня, всё равно любит. Так и выкрикнула:
- Люблю я тебя, люблю, неужели ты этого не понимаешь?
 И бросила взгляд в зал, в сторону брата.
- Так, куда ни шло – вселяет надежду, - подумал я и об этом.
После перерыва – нудного переминания с ноги на ногу – пошла на сцене говорильня о доброте главного героя, о его любви к людям. Он, оказывается, и неудачником стал из-за этого. Показаны были большие фотографии – он стойко переносил муки от разных медицинских процедур.
Всем стало скучно. Известный актёр на этом месте свалил. По всем признакам действие близилось к концу. Свет на сцене погасили. Герой встал у рампы. Лицо было выхвачено прожектором из темноты.
Последовал монолог. С первых же слов стало ясно, что это очередное наставление зрителю: что важно в жизни, а что не очень.
Я попросил у брата номерок, чтобы взять куртки из гардероба до того, как там соберётся очередь.
- Сиди, - приказал брат, - нам всё равно Марину ждать.
Публика аплодировала без особого энтузиазма. Когда зал почти опустел, поднялись и мы. Стайка девиц в коридоре стояла молча. Брат прошёлся туда обратно, разминая затекшее тело. Долго ли ждать? Не пришлось бы, околачиваться в фойе часа два? Брат кивнул и скрылся за почти незаметной дверью, оклеенной теми же тканевыми обоями, что и стена. Его долго не было. Когда он появился, вид у него был несколько удручённый.
- Она не скоро освободится, - возвестил он всем присутствующим, - первый прогон – им всё обсудить надо.
Он сделал стайке ручкой – я повторил его жест.
В машине брат молчал, расстроенный отсутствием продолжения. Но решение приняли в сфере для него недоступной. Я сдержанно похвалил пьесу и высадил брата у парадной, а пока рулил домой, вспомнил тот ревниво неприязненный взгляд, которым смотрела на него ярко одетая девица. Закрывая машину, я упрекнул себя за глупую подозрительность.
               
Был поздний час, но раздалась трель телефона. Звонил "боевой товарищ". Более двух недель она не звонила, и я подумывал о том, что    больше она у меня не появится. Глубокой тоски это не вызывало, но, всё же было лучше, когда она приходила – время от времени. Я ей сообщил, что с трудом переношу нашу разлуку.
- Значит, мне можно приехать?
- Именно так.
Она была догадливой девушкой.
- Хм, - сказала трубка, - мне потребуется минут сорок на дорогу.
В магазине, напротив, я купил пива и какой-то еды. Полез в ванну, полежал – погрелся. Я был бы доволен прошедшим вечером, но фон его дробился, что-то меня беспокоило, как сомнение при обращении в кассу взаимопомощи. Вот придёт ко мне девушка – у неё и спрошу.
Она появлялась в моей квартире, как будто зашла поговорить, о погоде. Но потом, долгая линия её тела, привлекала моё внимание. Я следовал долгим взглядом по всей её длине, прослеживая пленительный изгиб. Дыхание моё уже прерывалось, и тепло разливалось по телу.   
Когда раздался звонок, пар валил из кастрюли с сосисками. На столе стояли две тарелки. Она поцеловала мою щёку замёрзшими губами, сняла пальто. На ней был тонкий свитер и короткая юбка. Первый раз она была не в брюках. К стройным ногам это шло.
- Ты раньше не замечал?
-  В кровати ноги плохо видно, - опустил я тему.
- По какому поводу праздник? - она указывает на тарелки и пиво.
- Это не праздник. Я теперь всегда так живу.
Она садится на табурет. Рельефно выставляет гладкие колени, и плечом опирается о стену. Сидеть так неудобно, но кошачья мягкость скрывает неловкость позы.  Раскладываю сосиски, ставлю на стол бутылку с кетчупом.
Она, вообще-то, пришла сюда из ресторана. 
- Ну, точнее, из кафе – из частного кафе, открылось недавно. Зашли посидеть с девочками.
- С девочками? - спрашиваю я строго.
- С подружками, по институту. Был бы со мной какой-нибудь потц, я бы тебе сообщила специальной депешей. Есть хочется. Там такие цены!
Она улыбается одними глазами, берёт вилкой сосиску, макает в кетчуп и подносит ко рту. Язычок касается края и долгим плавным движением, она слизывает тягучую красную жидкость. Контрольный взгляд – каково впечатление? Изгиб тела делается ещё пленительнее – грудь почти над тарелкой. Следующее движение языка увеличивает площадь охвата. Ещё одно заканчивается коротким мурлыканием.
- Да подожди ты, - я наливаю пива.
- А, что такое, чего ждать? – она делает вид, что приходит в себя. - С тобой и отвлечься нельзя.
- Ты раньше вела себя серьёзнее.
 Она смеётся.
 - Скажи мне: у тебя никогда подружки не было?
- Сколько угодно, а что?
- Ну и как ощущения? Это интереснее чем с мужчиной?
- А, ты об этом – я не так поняла, - она нисколько не смутилась, - не знаю. Как тебе сказать? Мы попробовали как-то с девочками. Но у нас ничего хорошего не получилось. Насмотрелись по видику, выпили вина и давай тоже лизаться и обниматься, но лично я никакого удовольствия не получила и свалила от них, к тебе, между прочим.
- Правильно сделала.
- Чего тут правильного? Что за интерес такой?
 - Видел, как одна девица смотрела другую.
- Ну…, мы нежнее мужчин: любим, погладить кого-нибудь, поласкаться.
Последние слова она растягивает...
- Когда никого нет – почему бы не позаботиться о подружке, чтобы совсем не засохнуть.
Я улыбаюсь, она замечает это и прыскает со смеху.
- Подумаешь - взрослые тётеньки немного поразвлеклись в постельке, - что тебе до этого?  Вот если бы у тебя завёлся мальчик, я бы нисколечко не ревновала.
- Того мне и не хватало.
- Ты же называешь меня товарищем?
- Это от тоски по добрым старым временам.
- А мне-то как догадаться от этого или от чего другого.
Мы угомонились только под утро. Проспали до двенадцати, и пили на кухне кофе. Я в брюках и футболке, она в свитере на голое тело. Раздалась телефонная трель. Это был Папуля, и голос у него был обеспокоенный:
- Уехал куда-то с Женей, - сообщил он - они говорили про деньги. Какой-то счётчик обещали на них повесить. Ты не знаешь, что это такое?
Не толковать же старику, что долг брата мог увеличиться.
 –  Просил тебя приехать к двум. Так спешили, что тебе не позвонили.
Время то было, да брат, видимо, не хотел говорить, куда они поехали.
- Наверняка что-то связанное с электроэнергией, - успокоил я Папулю.
- Да они что-то очень спешили эту электроэнергию оплачивать?
 До двух часов дня ещё было время.
 - Неприятности? – она уловила нерв в моём голосе.
 - Не у меня – у брата.
 - Это, который больной. Я оденусь быстро, если тебе надо ехать.
 - Не спеши, он ещё перезвонит.
 - Тогда поздно будет.
 Она скрывается в ванной, пускает душ. Вскоре, обернувшись полотенцем, она мелькает в комнату.  Мы выпиваем ещё по чашке кофе и, не дожидаясь звонка, я решаю поехать в кооператив брата.
 У метро я с ней прощаюсь. Она не говорит, когда позвонит – я не спрашиваю её об этом.
  У ангара стоял блестящий джип, видимо, Беспалого. Брат у дверей. Рядом с ним человек в кожане и кепке. Он поворачивается в мою сторону. Глаза жёсткие и цветом они похожи на долларовые купюры. Этот ради того, чтобы "только крутилось", и пальцем не пошевелит.
               
                * * * *

Мне было о чём подумать, когда я зависал в дневных пробках.
Брат и друг его детства Стас, давно уже, лет пять тому, купили по участку под дачные домики. Постройки на этих участках соответствовали их доходам.  Всё было, как на диаграмме. Высился дом Стаса и рядом зарастал лопухами фундамент, который "ляпнул" брат. В деньгах разрыв между ними был ещё значительнее. Но брат тоже предприниматель и деловой человек. Они люди одного уровня. Брату, как деловому человеку, были не страшны временные трудности: каких-то десять - пятнадцать тысяч долларов для него не имели значения. Он перекрутится.
Брат понимал себя не только деловым человеком, но и художником – ну, немного, непризнанным. Так бывает. Его замыслы – их немного, больше было желания их замыслить – когда-нибудь осуществятся, но возникали, постоянно, временные трудности. Теперь вот болезнь надо было пережить. Всё это было пустое. Художником он не был. Мог нарисовать куб с тенями – не более.
Сколько лет он протянет? У меня не было ответа мне на этот вопрос. С его лица исчезла отёчная одутловатость и неприятная синева. Он улыбался, был подвижен, и говорил уже без запинки. Все надеялись на лучшее. Он буквально грезил строительством домика на ляпнутом им фундаменте.  Дни напролёт он чертил его на компьютере и был весьма доволен собой.
Врачи, по его мнению, поверхностно смотрят на вещи. Лечащую свою он поймал на рассуждении о крепости сигарет. Она сказала, что две – три сигареты в день – не вредно, и крепкий табак действует на организм так же, как слабый. Ничего подобного. Он не мог курить крепкие сигареты: от одной двух затяжек чувствовал боль в левом подреберье, тогда как пару слабеньких сигареток выкуривал с удовольствием.
Вчера я катил неспешно с юго-западной стороны к центру города. Был будний вечер. Особых надежд на хорошего клиента у меня не было. Но мне попалась пассажирка, которая усилила моё беспокойство о брате.
Её светло-бежевый плащ был заметен издали. Рядом, прямо на тротуаре стояла поместительная сумка.  Было около восьми вечера. Куда может спешить в такое время симпатичная девушка с большой сумкой? Может быть, сбежала от мужа или любовника? Деньги за поездку предлагает небольшие, но ей надо в больницу. Она больна – температура высокая.
По виду не скажешь. Лицо свежее и никаких признаков жара. Выговор странный: тянет гласные, и ударения делает не там, где надо. Так говорят на юге. Зазвонил её мобильник. Она быстро нашла телефон в поместительной сумке и повела странный разговор. Звонивший упрекал её в чём-то, она отнекивалась, и отключила телефон. Ещё один звонок, опять он. Она послушала, ответила кратко, и опять выключила телефон.
- Пусть побесится, - произнесла она.
Через пару минут ещё звонок.
- Нет, - сказала она в трубку, - телевизор меня не радует.
Потом он что-то долго говорил ей, но она опять выключила связь. Последовал ещё один звонок. Она не ответила. Следующая телефонная трель. Она послушала минуту, и ответила истерическим криком.   
- Придурок, - буквально заорала она в трубку, - критин. Где таких дураков, как ты, делают? Откуда ты только взялся на мою несчастную голову. 
И выключила телефон.
- Хорошо, я его? – обратилась она ко мне с весёлой улыбкой. 
- Не обидится? – я смущён её двойным поведением: истерический крик в одну сторону и лукавая улыбка в другую.
- Пусть обижается. Это способствует...  Он со своей жёнушкой слишком хорошо себя чувствует. Надо его размять немного. Надо перебить темп, - поясняет она, - а то пошёл нахрапом. Он должен меня слушать, а не говорить. Хороший парень, много работает, но попивает. Его можно понять: крупная фирма, оптовая торговля, постоянный стресс. Не досмотрел – потерял. Такими деньгами крутит, что жуть берёт.
Быстрый взгляд в мою сторону – понять какое это произвело впечатление? Посредственное. Лёгкий акцент вызывал сомнения.
Опять раздалась телефонная трель.
  - У–у, задолбал совсем. - Она порывисто выхватывает телефон из сумочки. - Ну что тебе?
Теперь она слушает без напряжения, улыбаясь.
 - Куда еду? К друзьям еду. Отдохнуть немного. Друзья мои не то, что ты – они обо мне позаботились. Да, может быть, и мальчики. Да позаботятся, а ты вали к своей жене.
Следует весомая пауза. Вдруг, она всхлипывает и взрывается резким плачем. Видимо с той стороны её пытаются успокоить. В этот момент она поворачивается ко мне и подмигивает заговорщически. Потом она опять внимательно слушает и опять подносит указательный палец к губам, показывая, что мне надо молчать. Ещё одно трагическое всхлипывание – за ним следует текст:
- Я всё время одна. Ты мне подарил, да помню, - опять жалобное всхлипывание, - я не знаю, что будет. Мне так одиноко и грустно. Одна я в этой жизни. Не на кого опереться. И ты тоже. Ты только кричишь на меня. Да. Ты сам не замечаешь, что делаешь. С женой своей ты тоже так обращаешься? Чего я от тебя хочу?
 Пауза, как точка между двумя предложениями.
- Ничего я от тебя не хочу.
 В голосе опять появляется сталь.
 - Кретин. Как только жена тебе доверяет до магазина дойти? Господи, угораздило же связаться.
Последнюю фразу она не говорит, а воет трагически. И опять поднимает палец, чтобы я не брякнул что-нибудь в утешение, и на другой стороне провода не услышали.
 - Всё! Отстань от меня, отстань. Не хочу видеть тебя никогда. – Она плачет в трубку. – Всё!  Я сказала. Нет. Никогда.
И прячет трубку глубоко в сумку.
- Теперь не буду отвечать. Пусть переварит сначала.
Она произносит это ровным голосом, без надрыва, через мгновение улыбается:
 - Хороша?  А? - она явно довольна собой и ей хочется услышать слова одобрения.
- Высший класс. А не позвонит?
- Куда он денется? - она потягивается в кресле.
- Молодца, - хвалю её, - видно опытную руку.
Она смеётся, сбрасывая напряжение. Мы уже подъезжаем к больнице, охрана зевает у шлагбаума. Проезжаю на территорию и останавливаюсь на пандусе приёмного отделения. Прощаясь, она опять широко улыбается. Я пожелал ей удачи. Она улыбнулась мне в ответ.
Я вырулил с территории больницы и остановил машину. Вышел, набрал из-под щёток грязного снега, слепил снежок. Запустил его в небольшой куст у дороги, сбил, с жёлтых листьев, пушистый снег. 
Как врала мастерски, и сошло за чистую монету. Он помучается, а она лёгким движением вытащит его из ямы и порадует дневным светом. Не то ли проделывают и с братом моим? Надо больше, узнать о его делах – расширить поляну. Сам он не скажет мне ничего. Пустит торжественную реляцию о том, как хорошо у него всё получается, добавит ещё что-нибудь о великолепных перспективах, на том и закончит.      

                * * * * *
               
Спросить о делах брата можно было у Стаса. Они учились в одном классе.  Детство наше прошло в соседних домах. Иногда Стас удостаивал меня краткой беседой или дружеским подзатыльником, что было одинаково приятно, как внимание с его стороны.
Когда выросли – мы вместе рыбачили. Стас обращался ко мне с мелкими просьбами по инструментальной части, и всегда был мною доволен. Разыскать его мне удалось не сразу. Он поменял и квартиру, и офис. Проше всего было спросить его телефон у брата, но не хотелось выдумывать причину для встречи – врать попросту говоря. Последовали бы вопросы. Не скажешь же ему, что хотел расспросить его друга о его делах.
Помог случай: я увидел на улице фургон с рекламой фирмы Стаса. Там был указан какой-то телефон. Набрал номер, и услышал металлический женский голос. Интонация недоступности – почти презрения.  Надо было сказать что-то неординарное – пробиться в сознание этой дамы, и я попросил:
 - Позовите, пожалуйста, Стасика.
 Гробовое молчание. Наконец на другом конце трубки сообразили:
 - Стас Николаевич сейчас очень занят. Вы, по какому вопросу?
 - По оптовым закупкам, разумеется.
 - Я сейчас соединю Вас с оператором. Что Вас интересует?
 - Мне не надо оператора, мне нужен Стас.
 - Стас Николаевич оптовыми закупками не занимается, и его сейчас нет на месте.
 - Тогда передайте, пожалуйста, Стасику, что я хочу с ним встретиться. Я здесь проездом из Китая в Германию. Пусть он позвонит по телефону, - я называю номер, - или я буду ждать его по адресу, – и даю адрес своей старой квартиры, - Вы записали?
- Секундочку, дописываю.
В голосе слышится ироничная нотка.
- Рекомендую правильно оценить ситуацию. В течение трёх дней я буду в вашей стране, и, если узнаю, что моя просьба будет проигнорирована, Вам это может стоить рабочего места. Мои отношения со Стасиком позволяют Вам это обещать. Он не раз обедал у нас на кухне в коммунальной квартире на Литейном проспекте. Тогда его звали Стасиком. Вам же вольно называть его как Вам хочется.
- Простите, - спохватывается трубка, - последние цифры я не расслышала.
Называю телефон и прошу записать адрес коммунальной квартиры, в которой мы когда-то жили. В том намёк, что я звоню из прошлого, и по делу, не связанному с его фирмой.
Сложность дозвона поколебала надежды на доверительный разговор. Но вечером зазвонил в моей квартире телефон.
- Как ты пробил мою мегеру? – это был его первый вопрос.
В четыре часа следующего дня я входил в его офис. Встретили приветливо и провёли в кабинет с широким столом. Стас быстро просматривал бумаги, подписывал.
В кабинете светлая мебель и мягкий палас на полу. Тонко сработанный пейзаж украшал стену: солнышко светило на морском пляже. Стас в мягком кожаном кресле. За ним поместительный шкаф с конторскими папками на полках, но не из того грязного картона, которым раньше комплектовали полки в кабинетах, а с весёлыми корешками из разноцветной пластмассы.   
- Рассказывай, как поживаешь?
- Да нет у меня ничего интересного.  Брат чувствует себя лучше – похоже, выкарабкается, а мне похвастаться нечем – завод наш почти прикрыли.
- Течёт время. Вчера бегали в школу, а теперь инфаркты. Немного, и начнутся проводы в последний путь.
Это было новым – раньше он не доходил до общих мест.
- На рыбалке давно был? – это был с моей стороны верный ход.
- Не спрашивай. Накупил спиннингов, блёсен, а когда воду видел – не помню. Ты же был на Бугре – пятьсот метров до озера. Я купил лодку: так и болтается где-то у лесника.
Волна прошелестела по песчаной отмели и впиталась в песок.  Весёлой кампанией мы рыбачили на Ладоге. Это подвинуло Стаса купить участок в тех местах и построить дом. Брат появился там позднее. Он не ловил рыбу, а примкнул к Стасу как дачник – купил участок рядом. Предлагали и мне, но на строительство денег у меня не было, да и времени тоже.
- Как твой дом – достроил?
 Этот вопрос ему тоже нравится.
- Почти готов. Остались мелочи. Держу там сторожа и двух собак. Точнее сказать повара. Он собак кормит, и присматривает за ними, а они уже присматривают за домом. Да ты же помнишь Катерину?
- Какую? – реагирую я, на ничего не говорящее мне имя.
- Да, Катерину - пичугу такую с косичками и на тонких ногах. Всё мимо нас бегала. Младшая сестра Ирины. Вид у неё был значительный такой. Мы её потому Катериной и называли.
Я помнил, как мимо нас пробегала девчонка с косичками и бантиками, за которые мне хотелось её дёрнуть, но я не решался из-за Стаса. Дитём она была тонконогим, но вид имела важный.
- Она нам дом и спроектировала. Она теперь архитектор – строительный институт закончила. Такая, скажу тебе, девица стала. Хорошо, что у меня Ирка есть, а то бы не пропустил. С мужем уже разошлась. Он в горисполкоме работал, какое-то отношение к разделу земельных участков имел. Мне компьютерный мастер понадобился, он мне его и посоветовал. Ничего такой паренёк. В Дании практику проходил, всё их законам радовался.
Стас перекатывается на кресле к шкафу, открывает дверцу. Внутри видны бутылки и стаканы. Ещё одна новация: раньше Стас, если и выпивал, то не держал спиртного. Он поставил два стакана на стол.
- За рулём? Оставишь машину здесь. Постоит ночь под охраной. Ничего с ней не случится. Посидим, побеседуем.
Выпивка поможет откровенной беседе. Стас наливает, потом пружинисто встаёт. Нужен тоник. Он быстро возвращается с двухлитровой бутылкой в руках.
- Сейчас и бутерброды принесут.
 Стас оживлен, как любой желающий выпить. Когда мы проглотили отдающий ёлочкой прозрачный напиток и запили его тоником, он сказал:
- Не то, чтобы увлекаюсь, но без этого нельзя. Свалишься иначе.
Входит длинноногое существо в короткой юбчонке и ставит на стол поднос. На нём тарелка с бутербродами и соусник с кетчупом.
 - Кофею, Стас Николаевич?
 - Не надо, золотце – иди домой. Надумаем, так сами сварим.
 - Кофеварку не забудете выключить?
 Вопрос звучит учтиво. Стас дожидается её ухода. Как только за ней закрывается дверь, он хватает соусник, и обильно поливает кетчупом бутерброды и наливает по второй
– Ешь, давай, а то не останется.
Он жуёт по-мальчишески быстро, глотает большие куски.
- Между собой-то ладите?
- По-разному бывает.
Отвечаю я с набитым ртом.
Выпили ещё, по одной, не разбавляя. Джин теплом разлился по жилам. 
Почтительный политес можно было закончить.
- Вокруг брата у меня непонятки. Между вами пробежала кошка?
- Не без этого. Ты спрашивай конкретнее, не стесняйся.
 О делах брата Стас отвечал не задумываясь.
 Кого? Беспалого?  Знает прекрасно.  Деляга высшей марки. За копейку удавится. Дела ведёт жёстко, расчётливо, всегда с дальним прицелом. Цех у брата с ним на паях? Да что, ты? Кто тебе сказал это? Цех полностью принадлежит Беспалому. Ну, возможно, один - два станка не его. Остальное Беспалый выкупил год назад.
 Эту канитель и Стасу предлагали, но он отказался. Убыточные предприятия он не покупает. Почему убыточное? По определению. Цех этот планировали как сушилку для дерева. Пока торговали кругляком, всё было в порядке. Надумали торговать доской – она не может быть влажной. Пришлось сушить. Несколько таких сушилок устроили в порту, а эту у железной дороги. Там и ветка была раньше, да рельсы от бездействия перекосились. Перепрофилировать? Производить из дерева что-нибудь другое? Практически невозможно: большая площадь, высокая арендная плата. Слишком энергоёмкая сушилка. Место неудобное. Вроде бы в городе, а прямого транспорта нет. Не всякий приличный рабочий согласится туда ездить. Всё вместе ничего не стоит. Он говорил это брату.
 - Беспалому денег не нужно?
 Стас откидывается на спинку кресла и хохочет.
- Беспалый деньгами не интересуется? Смешнее трудно придумать. Брат что – действительно в это верит? И много он должен? Там по-другому не бывает. Откуда знаю. Да брат просил и у меня деньги. Не много – пять тысяч, но всё же.
Мы выпиваем ещё по малой дозе. Стас наливает ещё. Неприятно получить подтверждение того, что брат путается в долгах.
- Хотя в таких, как Беспалый и скрыта проблема. Он же не один – их толпа огромная по стране мечется. Гопоте бабло нужно. Гопота готова жизнь за бабло отдать. Ты готов? И я не готов. А им того и надо. Мы же их сами вырастили. Денег дай – сделают что прикажут. Беспалый же не просто так взялся откуда-то. Как будто специально нарыв этот растили. Отсидел своё – а на свободу с чистой совестью? Так не бывает. Как был швалью – так швалью и остался.  Вышел, а с ним бригада дружков – на нарах вместе чалилась. Он помочь готов каждому, а те благодарность сохранят и ответят со временем. Дело житейское. Гопота к гопоте липнет. Он в их понимании человек солидный. Респект, одет с иголочки. Не матерится. Приличный человек – одним словом. Среди приличных людей вращается. Он из тамбовских.
В мутнеющей моей голове составилось, что с долгами то – бог с ними. Не связался бы брат с какой-нибудь организованной преступностью. Раньше они со Стасом хорошо смотрелись вместе. Я чувствую неуместность вопроса, но джин гонит кровь по жилам:
- Почему вы не работаете вместе?
Стас смотрит серьёзно. Мне его ответ не так уж и важен, но Стас выказывает мне своё расположение.
- Ты же знаешь, как с ним трудно? Собственная лень, у него выведена из недостатка в достоинство. Не любит он, не умеет работать, так это полбеды. Но он искренне уверен, что за него должны работать другие, и негодует, когда они этого не делают. Мне надоело тянуть лямку и получать за это иронические улыбки: брось, ерунда – старая дружба дороже. Я взбрыкнул, как лошадь. Он свою часть работы не сделал. Всё встало. Мне пришлось крутиться как белке в колесе, а когда всё опять заработало, разумно было принять меры, чтобы такое не повторилось.
Стас подливает в стаканы ещё.
Появляется молодой человек с механическими манерами, кладёт на стол лист бумаги и исчезает, не говоря ни слова. Через мгновение Стас поднимает брови, комкает бумагу и бросает её в мусорную корзину.
- Хорошо, что ты пришёл, а то просидел бы лишний час ради этой галиматьи. Ну, теперь я свободен.
Он отхлёбывает солидный глоток.
- Что бы ты посоветовал брату?
Вопрос звучит прямолинейно. Стас даже дёрнулся.
- Долги отдать. Что же ещё? Он про комнату говорил, про ту самую, в которой вы жили на Литейном проспекте. Большая комната, в центре. Тысяч десять дать могут. Беспалый ждать не любит.
Пьяные мои мозги уже плохо ворочались. Мы ещё раз подлили в стаканы. Неприятный осадок от беседы смылся кристальным напитком, с привкусом ёлочки.
- Вереска, а не ёлочки, - поправил Стас. 
- Стас, ты с Мариной знаком?
- С актрисой? - По его лицу проскользнула улыбка. -  Мы учились вместе в Техноложке. Осилила два курса и поступила в театральный. Да, согласен. Как-то странно всё у них. Наверное, им так удобнее. Ей надо она пользуется – почему бы нет?
После паузы он добавляет с предельной откровенностью:
- Дурит она ему мозги. 
Следует пьяно резкий переход:
- Едем ко мне, у меня есть ещё одна бутылка джина, но другого сорта. Ирина тебя хорошо примет, она тебя помнит.
- Куда там – надрались уже.
Мне не хотелось появляться в доме старых друзей на нетвёрдых ногах.
Стас встаёт, его ведёт в сторону. Он обходит стол и преувеличенно свободным жестом нажимает кнопку на селекторе. Видно, что он пьян. Покачиваясь, он договаривается, чтобы нас отвезли домой. Шофёр уже ушёл, но у одного из охранников есть права и он готов с нами прокатиться. Мы долго одеваемся. Помогаю Стасу надеть куртку и в коридоре поддерживаю его под локоть, но он вырывается.
- Забыл закрыть сейф, - бросает он на ходу.
Из кабинета он возвращается с недопитой бутылкой джина и предлагает хлебнуть из горлышка. Зачем отказываться? Происходящее мне мило и приятно.
Машина уже стоит у крыльца. Хорошая машина – новая, иностранная. Стас поясняет, что, по его мнению, Мерседесы – жлобство, потому бритоголовые их и любят.
Мы пьём джин из горлышка по очереди. Водитель над чем-то смеётся. Сначала мы едем к Стасу.
Он уже смирился с тем, что я не пойду к нему в гости. В какой-то момент он чуть трезвеет и говорит без всякой связи с предыдущим:
- Ты ему ничем не поможешь. Мы все под колпаком.
Я не понимаю, о чём он говорит.  Алкоголь путает сознание. Приехали. Стас вышел из машины. Я тоже вышел – проститься и пересесть к водителю. Ещё одно приглашение, и пустая бутылка летит  в кусты. Она звякает обо что-то, но не разбивается и катится дальше.
 - Цела, - говорит Стас, - плохая примета.
Мы крепко обнимаемся. Мы крепко обнимаемся ещё раз. Стас нетвёрдо шагает к дому, оборачивается, машет рукой.   

               
                * * * * *               

На Новый год работа моя не заладилась. 
Что случилось с карбюратором, я так и не понял. Почистил вроде, отрегулировал – никакого толку. Поменял бегунок, проверил зазор – лучше не стало. Сегодня, конечно, взяток мог бы быть фантастическим, но мотор работал с перебоями. Не поедешь же работать с нетвёрдо крутящим мотором.
Папуля не любил этот праздник. Брат собирался к своей актёрке. Я решил не выезжать и с утра сварил овощи для праздничного салата. Когда стемнело заправил его майонезом, и открыл бутылку вина.  Основательно поел и выпил стаканчик. Подумал об одиночестве: привыкнешь к нему, и оно перестанет тебя тяготить. 
Крутить баранку мне придётся ещё, минимум, год. Потом ещё один, возможно и следующий – так до старости. Лет на двадцать меня хватит. Ничего лучшего не предвиделось. Не так уж и плохо, как может показаться на первый взгляд. Зато сам себе хозяин. Когда захотел, тогда и поехал работать.
Невесёлые размышления при встрече тысяча девятьсот девяносто девятого года – последнего в этом тысячелетии. Я не придавал значения этой дате. Через год можно будет торжественно отметить наступление первого года нового тысячелетия. Куда более знаменательное событие. Но его ещё надо было дождаться.
Раздался телефонный звонок. Звонил Боевой товарищ.
- Ты дома? – спросила она.
-  Где же я ещё, если беру трубку. Ты хочешь приехать?
- Возможно. Пока не решила. Да, с Новым Годом тебя.
Говорит она вполне трезвым голосом. В трубке фоном слышно разухабистое гуляние.
 - Спасибо, тебя тоже.
- Так ты в ближайшее время никуда не уходишь?
- Нет. Я сижу смирно и жду тебя.
- Ты хочешь, чтобы я приехала?
- Я мечтаю об этом.
- Хм – хмыкает трубка, - я подумаю.
 Это было бы неплохо. Скрасила бы печальное настроение. Но наверняка в компании найдутся желающие проводить её, ну и так далее.  Хотя у молодых людей в этом возрасте, денег, как правило, немного и со свободной жилплощадью проблемы.
Через полчаса снова звонок:
- А ты бы мог за мной заехать? - чувствуется некоторая тяжесть в голосе.
- Ты спятила – новогодняя ночь. Я выпил уже две бутылки вина.
- А как же я доеду?
- На такси. Поймай такого же извозного, как я.
Трубка некоторое время молчит, пробиваются чьи-то голоса.
- Девочки говорят, что, скорее всего, ничего не получится.
- А что говорят мальчики?
- Они кретины – нечего их слушать. Какое тебе дело до того, что они говорят?
Последнее она произносит задорно. Дальше следуют однообразные гудки.
 Через пятнадцать минут ещё звонок.
- У меня денег нет, чтобы расплатиться.
 По тому, как это сказано, всё ясно.
- Ты где?
- Девчонки, а мы где? - Кричит она громко.
 - Мы у Финляндского вокзала.
Это довольно близко.
- Дай триста и любой привезёт.
- У меня столько нет.
- Подъезжай прямо к моей парадной. Я буду там стоять с зажатыми в руке деньгами.
- Всё, я поехала.
- Ты улицу помнишь?
- Да. Бестыжевской называется.
  Даже если она так скажет – любой поймёт, что она говорит о Бестужевской.
Через пятнадцать минут я вышел на улицу. Вскоре из-за угла появляется жигулёнок, раскрашенный не в два, а даже в три цвета. За рулём такой же, как и я, извозной.
Протягиваю ему в окошко триста рублей.
- Добавить бы надо, патрон, - говорит водитель авторитетно.
За мою практику меня называли по-разному. Был я и шефом, и мастером, разумеется, и командиром. Один пьянчуга, почему-то называл меня капитаном. А вот патрон – это было впервые.
- Я к Вам с Новогодним подарком, а Вы мне стоху жалеете, - ломает он меня дальше.
Протягиваю ему ещё одну купюру.
- Жаль за Вас, что Вы сегодня не выехали – нормально шинкуется. Она мне рассказала по дороге.
 Поясняет он свою осведомлённость.
- Да с карбюратором какие-то проблемы.
- Ваша? - он указывает на мою копейку. - Живая ещё, побегает.
В это время подарок самостоятельно выгружается из автомобиля.
- Ну, полечу. С праздником.
- С праздником.
Для него время – деньги.
Стоит деревце, покачивается на ветру. Я взял её под руку. Потянулся чмокнуть в щёку, но от неё выразительно пахнуло коньяком.
- Вот, - сказала она с усилием. На дальнейшее её не хватило.
Повёл её к парадной. Она шла довольно уверено, надо было только немного её направлять. В квартире она повела себя лучше: сама сняла пальто; расстегнула молнии на длинноносых сапогах, таких я у неё ещё не видел; один сапог она даже сняла, и так, не снимая второй, проковыляла на кухню и уселась за стол.
- Я для тебя со стола бутылку коньяка стырила, - сообщила она. И достала из сумочки уже початую бутылку.
 - Мне чего-то уже не хочется.
Она помолчала набычившись.
 - Мне бы лучше пойти поблевать.
Я снял с неё сапог с расстёгнутой молнией и помог ей добраться до ванной. Судя по донёсшимся оттуда звукам, дело наладилось.
До утра я приводил её в чувство. Напоил её крепким чаем. Первый стакан незамедлительно оказался в унитазе. Когда жидкость стала приживаться в желудке, я помог ей раздеться и засунул её в ванну. Воду набрал не горячую, но постепенно подогрел, а потом облил её из душа холодной водой. Это оказалось действенным средством. Она громко визжала. Я вытер её насухо махровым полотенцем и отнёс на диван. Она тут же уснула и во сне дышала ровно. Я выпил пару рюмок коньяку, выкурил пару сигарет, и уснул в кресле.
Утром она окликнула меня. Несомненное преимущество молодости – быстро проходящее похмелье.
Мы провалялись в кровати весь день. Доели мои новогодние приготовления, допили принесённый ею коньяк. Я понадеялся, что покажут по телевизору хороший фильм, как когда-то. Но в этом году с лёгким паром нас не поздравили, а дали какую-то ерунду.   

Утром зазвонил мой чёрный телефон и в трубке раздался весёлый голос Никиты:
- Приезжай, я на даче.
Он, дней пять назад, уже приглашал меня в гости. Самое время встретиться на следующий день после праздника пока остались напитки и закуска. Но я отговорился, подумал, что под весёлое настроение он по поводу перестройки сокрушаться начнёт. Он всегда авторитетно вёл разговор. Такую манеру перед народом держали партийные работники – они ставили задачи. Я как-то сказал ему это под рюмку. Он не обиделся. Излагать свои мысли, по его мнению, следовало декларативно. 
- Жена уехала на смену – её сутки не будет. Пусть поработает, а мы отдохнём – погуляем. Я уже попил пивка в честь великого праздника.
- Праздник – то уже закончился.
- Как так? Ещё целый год ждать надо. Последний год второго тысячелетия только начался. Следующий год обнулится и станет   первым годом третьего тысячелетия.   
- У тебя праздничное настроение?
- Я сейчас пойду баньку топить. Не теряй время – к теплу поспеешь.  Не гнуси – приезжай.   
- Да, у меня машина барахлит.
- Приезжай на электричке. Удобнее будет. Напитки остались. 
Подруга моя одевалась в комнате. Праздник у меня не очень весёлый получился. Я налил ей кофею и не позвал её с собой. Зачем ей слушать наши извозные новости? Нам придётся её как-то развлекать. Соседи, не дай бог, её увидят, и сообщат жене, что друг приезжал в гости с девушками. Её одну за двух посчитают. Я проводил её до автобуса, и чётким шагом устремился к Пискаревке. Станция Токсово всего в нескольких остановках. Скоро подошла электричка.
За окном, подёрнутым морозной наледью, промелькнули новостройки, проскочило снежное поле, и потянулся хилый лесок. Мой друг был в весёлом настроении – это радовало. Раньше он виртуозно ругал советскую власть. Теперь послушаю, как он с новыми правителями обойдётся. Баня, выпивка, и праздничная закуска. Я правильно поступил, что не отказался.
На станции, в ларьке, я купил четыре бутылки пива и явился к Глебу со звонким полиэтиленовым пакетом. Он вышел из баньки в валенках и меховом жакете. Пиву обрадовался – его всегда не хватает. Повёл меня в дом. На столе мясо, рыба, и, даже, любимый салат под майонезом.
- На даче я отдыхаю. Вот посмотри: сосед дал мне целую кипу книжек про Антарктиду. Он сам полярник и на зимовках уже два раза бывал. По целому году сидел на холодном материке – представляешь? Укроешься тёплым одеялом и читаешь про полярников. У него на даче большой запас книг, про холодный материк.  Лёд, морозы, вьюга. Я воображаю себя на льдине. Рядом полярные исследователи копошатся в своём лагере. Холодный ветер трепещет палатки. Путь к лагерю не близок и опасен. Скольжу по скользким ледяным глыбам. На каждом шагу нас поджидают новые опасности.  Под поучительное чтение о студёных холодах, я, иногда принимаю рюмочку коньячка, подчёркиваю уют в моём дачном домике. 
Мы выпили и обстоятельно закусили.
- Твоя то, девушка ветерок, заходит к тебе?
- Часа полтора как расстались.
- Ты удобно устроился. Завидую тебе даже. Никаких особенных обязательств с твоей стороны. Сама звонит – сама приезжает.
Я не стал рассказывать ему, как она пыталась повернуть наши отношения. Но она проделала это ненавязчиво. На такие мелочи нельзя обижаться – естественное для неё было движение.
- Из этого, - говорит он, - целую систему человеческих отношений вывести можно. Только вот жить без любви зачем?
- А измены твои как?
- Какие измены?
- Ты зачем ключики от моей квартиры брал?
- Да это же не измена. Это честное дружеское соитие. Вот по телевизору диктор какую-то сиську хвалил, что она восемь раз замужем была. На всех восьмерых у неё любви хватило?
Никита поморщился. Поднял рюмку.
- Давай лучше за всемирно ожидаемое торжество выпьем. В дружном единстве отпразднуем наступление третьего тысячелетия. Ты подумай только, какая дата нас ожидает. Ведь, может быть, случиться и так, что с неё третье тысячелетие считать начнут.
- С чего бы это?    
- История может повернуться и так. Сейчас мы считаем от Рождества Христова, а, вдруг всё переменится. Что Христос смертью смерть попрал – это дело понятное. Никто умирать не хочет.  Вечность уже занята господом Богом. Его не обежишь. Основой третьей эры станет другое. Искать не надо – оно само явится. Вчера мы, с соседом геофизиком, это подробно обсуждали. Увлеклись очень. Бабы наши посмеивались сначала, а потом поставили нам бутылку водки и париться ушли. Я свою увидел, когда геофизика уже не было. Банкет закончился, и он с женой домой ушёл. Я утром проснулся, и вспомнить пытался, какое же такое начало мы для третьей эры выдумали. Вариантов было несколько. Коммунизм мы отставили сразу. Пути создания нового человека искать не стали. Мы же участники масштабного эксперимента в этой области. Геофизик посчитал, что через развитие космической промышленности подойти можно. Когда появится у нас достаточное количество звездолётов, надо будет установить за планетой специальное зеркало, значительных размеров чтобы оно солнечный свет отражало, и ночью на земле светло было как днём. Работали бы больше, производительность труда бы повысили. Это бы повлекло за собой значительные социальные перемены.   
- Эх, - пожалел я, - брата моего с вами не было – поддал бы пару вашим рассуждениям.
- Ему же пить нельзя!
- Он и трезвый такими разговоры ведёт с удовольствием.
- Моя сказала, что мы уже напились до глупостей всяких. Жена соседа нас поддержала:
- Лучше бы, - говорит, - вы договорились землю насквозь просверлить, чтобы в Америку на поезде поехать можно было. Мне муж всегда заявляет, что «туда ж не ходят поезда», и стишок народный цитирует.  В беседе, как ты понимаешь, они участия не принимали и отвалили в баню париться. Но бутылку водки и закуску они нам оставили. Мы по первой выпили серьёзнее разговор повели и сосед мне сразу такое основание выкатил. Подготовленный человек. С географической точки зрения правильно мыслит.      
Посмотри на карту. Евразия – огромный материк. Африку из-за жары оставим. Европа? Там и смотреть не на что.  Америка за океаном. Три страны вместе выступят: Китай, Индия и мы. Надо выступить сплочённо, всем вместе. У нас и населения больше, и позыв сильнее. В мирное будущее мы радостно устремимся. Запад ничего знаменательного, кроме постоянных войн и порабощения других народов не предлагал никогда. Нечего их слушать. Своим умом надо жить – своей культурой. У нас корни глубокие. Меланж получится фантастический. Гималаи для современной техники не преграда. Это объединение укрепится и новую эру объявят. Тогда, возможно, про первые годы третьего тысячелетия и вспомнят.
- Почему бы и нет? – сказал я, но добавить мня было нечего. 
 - Сейчас придумали какой-то миллениум. Не все же по нашему календарю живут? Событие то эпохальное. Зачем они в Лондоне целый комплекс зданий строят?
- Они понимают его центром мира.
- Празднования не будет. Аль-Каида обещала в толпе бомбу взорвать. Отметят скромно, в разных местах, чтобы эпохального взрыва не было.
- Ну и ладно, – Глеб разлил по второй, – мы и без них хорошо справим. Теннисист алкоголик нам речь скажет. Кого, только, вместо него, поставим в начальники?
 Я не имел кандидатуры.
- Горбачёва помнишь? Ведь все понимали, что не такой нам нужен, а его выбрали. Почему так? Помню, как он снисходительно всем улыбался. Видно было, что глуп.
- От похорон устали. Он моложе других был. Его и выбрали. Чего это вас на третье тысячелетие потянуло?
- Да вчера беседа с Раисы началась. Она, оказывается, философский факультет Московского университета окончила. Подходящая пара для бывшего тракториста.   
- Он же в высшей школе партийных работников учился.
- Что за школа такая? Почему школа, а не, хотя бы, институт? Институт повышения квалификации партийных работников тоже хорошо звучит.    
Он переждал немного и продолжил:   
- Ни хрена они в этой перестройке не понимали. Разрешили всем открывать своё дело. Для этого нужен первоначальный капитал, а у кого он есть? 
Глеб тычет пальцем в пространство.
- Чиновники, эмигранты, цеховики, фарцовщики. Но им и без перестройки жилось хорошо. Теперь их доходы стали официальными. Им хорошо, а для нас что поменялось? Мы с тобой выкрутили по гнилому автомобилю и зарабатываем на извозе средства свои скромные. Не завидно, хотя, и неплохо по-своему.
- Деньги есть, живём не на улице, с работой как-нибудь образуется. Не перегружай, Глеб, – говорю я ему примирительно.
- Мы перестраивались для чего? – наседает он, – Чтобы свою буржуазию выращивать. В Лондоне обучать свою молодёжь стараемся, а кто из них в нашей стране жить после этого согласится? Понимаешь, куда всё клонится? Дальше так пойдёт – они нас под себя  закатают.
Мягкое кресло, хорошая еда. Обида на перестройку не давила мне горло. Обернётся всё как-нибудь.
Глеб увидел, что его слова ушли мимо:   
- Пойдём в парную.
 Лохматыми вениками, я подержал у его тела тепло, пустил вибрацию, повёл ими по позвоночнику. Он поднял пятки. Я погулял вениками по стопам, и опять перекинул их на спину. Прижал, подержал их так немного, и повёл по его бокам. Глеб замычал одобрительно. Я повторил так пару раз, и он полез с полка.
У открытой двери он задышал широко. Потом завернулся в халат синий, махровый. Натянул широкие валенки на босу ногу и расположил себя на широкой скамейке. Я подумал, что он успокоился. Лицо его было расслабленно, но в голосе проскальзывали резкие нотки.
- При царе, дураке, были какие-то лишние люди. Помнишь, так нам в школе долбили? Мы с тобой кем выходим – тоже, что ли, лишние?  К чему они нас двигают? Мы тогда не лишние, а нулевые. Такое моя жена мне предложила наименование. Нулевой ты, говорит, теперь, человек.
Себя я не опускал на такой уровень. Опять вернулись в парную. Глеб похлестал меня веником и погонял надо мной горячий воздух. Когда мы вышли и сели к столу, он добавил:
- Мне много не надо. Штанов штук пять – крепкую куртку, бельишка всякого, жратвы от пуза. Тёплую квартиру поближе к метро. Машину обязательно и, каждый год по месяцу отпуска.
 Скромными казались его запросы.
- Американы под свой визгливый джаз долго не протанцуют, а мы под него плясать не будем. Они теперь себя высшей расой понимают– пусть и пляшут себе. У них на другой стороне шарика всё вверх ногами.
Глеба несло и мне не хотелось его перебивать. Он налил ещё по рюмке. Я попытался его остановить – он не послушал. Потом мы ещё подливали и закусывали. Часа два мы перетирали кости нашим правителям и злились на бандитизм проклятый. Водка закончилась – открыли бутылку коньяку. Глеб даже пузатые стаканы на стол поставил.   
- Год особенный! Когда ещё три девятки вместе сойдутся? Давай за это и выпьем. Дальше ровнее пойдёт: выправится наша перестройка, а бандитов по тюрьмам пересажают.
Я помог Глебу добраться до кровати.
- Ложись на диван. Жена завтра поздно приедет... 
Он уткнулся головой в подушку.
Было около семи часов вечера. Жена Глеба уже выговаривала мне о вреде продолжительных застолий и жаркой бани.  Повторения не хотелось. Я плотнее прикрыл входную дверь и пошёл по улице, освещённой ясными фонарями. Луна шарила в полную мощь. Продвигаясь к станции не твёрдой походкой, я помечтал пьяно о том, что год этот с тремя девятками, и единицей перед ними, обозначающей ещё целую тысячу лет, окажется удачнее предыдущих. Ещё я подумал тогда о том, что у меня не такая плохая фамилия как мне иногда казалось. Мои школьные товарищи не понимали, что человек с такой фамилией, по крайней мере, сам по себе проживёт.      
      
       

            
 

Бугор.

О смерти Стаса мне сообщили в промозглый февральский день.  Капель падала с крыш и облака клубились от самой земли. Не было ни дождя, ни снега – воздух казался водяным маревом. Я раньше обычного оказался дома. Глуховатый, незнакомый женский голос в телефонной трубке. Сказано было чётко, с твёрдой интонацией:
- Расстреляли из автомата Калашникова в десяти метрах от его дома.
Мы там недавно прощались.
На кладбище жена – теперь уже вдова Стаса – прижала мою руку к груди, лицо сжалось в мучительной гримасе. Я извинился за брата: болен ещё. Моих слов она не поняла. Пожилая женщина заботливо поддерживала её за локоть. Краснолицый мужчина, при галстуке, в дорогом пальто, внимательно посмотрел на меня и отошёл от нас.
  Женский голос шепнул мне, что сына оставили дома. Там с ним занимается детский психолог. Для восьмилетнего мальчика это слишком тяжёлое зрелище. Говорила со мной соседка по даче, так она отрекомендовалась. Она же мне вчера и звонила.  Она повторила всё то, что сказала по телефону, будто нарочно для того, чтобы я это хорошо запомнил.
Три дня была оттепель, но сегодня к сырости добавился ещё и пронзительный холод. Это определило краткость выступлений. Усопшего характеризовали как человека доброго, отзывчивого, готового помочь. Выделяли его порядочность и светлый ум. Не хватало только того, о ком это говорилось. Его бы это позабавило. На несвоевременность ухода напирали особенно. Призывали найти и покарать. Кто-то даже заикнулся о мщении. Заминка была в том, что не знали, кому мстить.
Закрыли гроб. Бритоголовые из охраны опустили его на широких чёрных лямках в зев могилы. Кто хотел сыпанул горсть мёрзлого песка, услужливо приготовленного могильщиками в картонной коробке. Куски жёлтого суглинка разбивались о полированную крышку дорогого фирменного гроба. Послышались сдержанные рыдания, причитания, и провожавшие нестройно потянулись к выходу.
Соседка по даче – при ней был муж – пожаловалась, что их машина с утра не завелась. Им пришлось взять такси.  Я предложил свои услуги. Заодно они покажут мне куда ехать. Поминки устроили не в офисе, и не в той квартире, где Стас жил раньше, а в новой, только что отремонтированной. Он ещё не успел в неё переехать.
У выхода стоял автобус.  Ирины уже не было видно. Её сестра, с мягкой вкрадчивостью, приглашала занимать места. Я не видел её много лет и сразу не узнал. Ирина училась в параллельном со Стасом классе, когда они поженились, Стас какое-то время жил у неё. Я заходил к ним и там встречал девчонку с косичками. Она любила по-детски важничать, за что её называли – Катериной. Поначалу это казалось забавным, но потом утвердилось за ней.
Я вспомнил, как Стас вспоминал её в разговоре. В хорошенькую округлую мордашку годы внесли строгость. Волосы её были забраны чёрной косынкой. Открывая дверь своего драндулета, я подумал, что к такому лицу пойдёт любая одежда, и траурная тоже. Пока я разворачивался и выруливал среди других автомобилей, автобус уже уехал.
Говорить в таких случаях мучительно не о чем, и женская болтливость бывает уместна. Она рассказала о том, как позвонила сестра Ирины, и она понеслась к ним на квартиру, где было полно милиции и следователей. Допрашивали всех, а её допросили два раза. Потом она просидела на телефоне весь вечер.  Просто удивительно, как трудно дозвониться до людей, когда что-то случается. Подробно она рассказала про оформление документов, про подготовку к похоронам и про магазин ритуальных услуг. К концу поездки я неплохо ориентировался в ценах на гробы, памятники и прочую похоронную утварь.
Начала она смущённой скороговоркой, но скоро успокоилась. Речь её потекла размеренно и спокойно, с паузами, подчеркивающими отдельные места. Она сама чувствовала, что у неё хорошо получается. Мы её слушали, не проронив ни слова. Я перебирал передачи своего автомобиля с растущим чувством благодарности.
Машину пришлось поставить в квартале от дома, в котором Стас собирался проживать. Ближе не нашлось места. Квартира располагалась на втором этаже и начиналась с большой прихожей. Потолки высотой метра четыре, много комнат.
Ирина оправилась немного и встречала гостей.
В большой комнате накрыт был длиннющий стол с закусками и выпивкой. За ним восседали гости, из тех, кто поважнее. Поминающие уже действовали: один что-то проникновенно говорил, остальные держали перед собой вразнобой налитые фужеры и рюмки. Свой потёртый кожан я оставил в машине, понимая, что соберётся публика, для которой он будет выглядеть слишком демократично. Я собирался только засвидетельствовать почтение и свалить потихоньку.
Справа от входа в комнату располагался поместительный буфет. У него, открывая бутылки, суетился человек в белой рубашке с бабочкой и в чёрном жилете. Двое других, такого же вида, сновали вдоль стола.
В углу скромно притулилась секретарша, та самая, которую я видел в офисе Стаса. Несколько дюжих охранников стояли рядом с ней. Казалось, что они её охраняют. Здоровенный краснолицый мужчина – тот, который на кладбище был рядом с Ириной, стоял чуть в стороне от этой группы, как бы сам по себе. За спиной охранника он спросил что-то у секретарши и посмотрел в мою сторону. Она кивнула в ответ.
Неудобно было одному маячить среди гостей, и я держался пары, которую привёз. Выпил маленькую рюмку водки, попав в очередной тост, и закусил бутербродом. Привычно выбрал с рыбой – лучше отбивает запах. Всё это время я чувствовал, взгляд краснолицего мужчины.
- Кто это? - спросил я у соседей.
- А это Григорий, из охраны Стаса, - будничным голосом ответил сосед по даче. Он держал наизготовку, уже третью рюмку коньяку.
- Пришлось нанять официантов, сами бы не справились, - сестра хозяйки, говорила это соседке, но смотрела на меня, приглашая к беседе. Кому неприятно желание молодой женщины с ним поговорить?
Она взяла с подноса уже налитую рюмку водки и протянула мне. Я принял рюмку, склонил голову, и не мог не обратить внимания на её стройные ноги, и выше по фигуре повёл, не спеша, любопытный взгляд. Это не вызвало неодобрения, несмотря на мрачность момента.
- А Вы?
Она взяла рюмку. Мы выпили, не чокаясь,  чтобы земля была пухом. От маленькой девочки с косичками ничего не осталось. Я вспомнил, как она подстриглась и сразу повзрослела. Меня тогда удивило, что стрижка сделала её глаза больше. Пожалуй, это и всё, что я помнил о ней. Она всегда проскакивала мимо, едва здоровалась, иногда почему-то краснела.  При имеющейся разнице в возрасте других отношений между нами и быть не могло.
- Вы давно видели Стаса? - спросила она, запив водку соком.
- Да больше месяца тому назад.
- Не заметили ничего необычного?
- Он много пил.
- И всё?
- Пожалуй, да. Могу добавить, что он нервничал.
- Вы рыбачили с ним недалеко от Бугра?
 Такого населённого пункта на карте нет. Стас поставил свой дом на бугре – так все и называли это место.
- Конечно.  Это я познакомил его с председателем колхоза. Распродавали землю, и они с братом взяли по участку.
- Вы так и не были у нас с того времени?
- Да, не был.
- Жаль. Дом получился красивым.
- Я не видел.
- Приезжайте, посмотрите.
- Приеду обязательно.
 Предложение формальное сделано было из вежливости. Кому, кроме Стаса, я там нужен?
- А что с вашим братом? Как он себя чувствует?
- Уже лучше, но врач не разрешил ему сюда приезжать. Вы его извините.
- Ну что вы! По-человечески всё так понятно.
Она касается моей руки и чуть задерживает прикосновение. Жест необычен, но не навязчив, и, не отвлекает от общей скорби.
- Приезжайте обязательно, - повторяет она, - всё меньше остаётся старых друзей.
 Она отворачивается. Не смея рассчитывать на большее её внимание, и, потоптавшись для приличия у буфета, я тихонько пробрался в пустую теперь прихожую, и далее ... 
Ушёл я незаметно, по-английски.   



                * * * * *

Куда было деть самого себя? Поехать к брату? Пришлось бы говорить о похоронах. Но вечер на кухне с гнусавым телевизором мне тоже не вытянуть. Поехал в центр города. С Дворцового моста повернул направо, и по набережной до памятника Петру. Здесь палили из пушек по участникам декабрьского восстания.  Повернул налево к Исакию. За собором можно машину поставить. Иногда я тут останавливался, чтобы пересчитать заработанные деньги и передохнуть немного.
Вышел я из машины. Нависала надо мной каменная громада – купол под прожекторами дыбился в чёрное небо. Бок купола блестел золотом, а крест, в клочьях тумана, был не виден. Собор давил, плющил меня по мостовой. Прошёл я по тротуару на Малую Морскую. Там было светло и уютно.
У Англетера на постаменте с лихим наклоном было установлено фирменное авто. Блестит, боками переливается. Лет сто мне надо крутиться по городу, чтобы на такую тачку заработать. У входа в отель у стеклянных дверей три бугая "на пиджаках и галстуках" провожают меня глазами. Рожи у них, как у тех – из охраны Стаса. Узколобость – это, видимо, профессиональное. Тырить с авто я ничего не собирался, и прошёл мимо. Охрана потеряла ко мне интерес.
Туристу город в радость. В белые ночи он ласков и податлив. У местного жителя другой счёт. Турист приедет и уедет, в приятное время года. Мы же пребываем здесь постоянно... Недобро смотрит город на нас в зимнюю непогоду.  Заезжий интересант этого не увидит. Для постоянного жителя город выглядит по-другому.  Одним восхищением красотами долго не проживёшь. Серые будни растворяют любую красоту. Осенью дни короче, завоет ветер и на пустых улицах, заберётся под одежду, закружит пургой колкие снежинки, заметёт мостовые, а утром город утонет в грязных лужах, в слюнявой оттепели. Ходить бы тогда по улицам в резиновых сапогах, но приличия не позволяют.
На углу с Гороховой дом – где жила старая графиня. Здесь Герман выпытал три карты роковые. Подальше небольшое заведение со стойкой и залом на четыре столика. В одном окне макет подводной лодки выставлен, в другом военный корабль – крейсер, или фрегат какой, разницу между ними я не понимаю. Забавно, что вход в заведение с улицы совмещён с книжным магазинчиком с морской тематикой. Наверняка, и хозяин был общий. Хорошо придумано: зашёл, купил книжку и тут же рюмочку выпил или отобедал по скромному. Лафа для старого морского волка, коротающего пенсионные дни в тоске по океанским просторам.
Заказал я у стойки сто грамм белого – отнеслись с пониманием. Не поесть ли горячего? Кожан то мой, хоть и на рыбьем меху, но коротенький. Я его застегнул, воротник поднял, но шапчонку вязаную забыл между передними сиденьями автомобиля. Всегда туда клал – там и оставил, а февраль всё же.  Днём температура может быть и выше нуля, зато по ночам холод ещё пронзительнее. Промёрз я прилично, а горячая еда согревает. Выбрал по меню котлетку по-киевски с картошкой фри и пересел за столик. Около модели линкора пришлось, чуть ниже его ватерлинии.
В заведении тепло. Прозрачная жидкость волной прошла по телу. Горячей котлеткой закусил и хорошо стало. Взбодрился было, но потом опять пригорюнился. Судьба, злодейка, забрала любимую работу, потом семейку небольшую мою порушила, а теперь и под детство моё подкопалась. Стас был другом моего старшего брата, но мы подросли, и общение наше стало равным. 
Аппетитная была котлетка, да ещё ботву какую-то к ней приложили. Я расчувствовался и заказал ещё сто граммов. Пока ел, пришло в голову банальное соображение, что Стаса не вернёшь – малое такое утешением.
Рядом со мной - за другим только столиком - сидел немолодой уже человек в твидовом пиджаке. Пару раз взглянул на меня заинтересованно. Он пил чай и умело поглощал яблочный пирог. Выглядел он так, как должен выглядеть моряк, половину жизни своей простоявший на качающейся палубе: обветренное лицо, бородка. Жабо водолазки скрывало крепкую шею. Разговориться бы с ним, расспросить, что там за морями зыбучими. Узнал бы, заодно, чем отличаются различные типы судов? Понял бы отличие канонерки от тральщика, а то, и поплакался бы ему о своих бедах.
Но я доел котлетку, допил водочку, застегнул кожан и двинул на холодную мостовую. Стемнело уже. Невский проспект я перешёл, как полагается – по зелёному сигналу светофора. Тянуло меня под арку, на Дворцовую площадь.
Там никого не было, гулял только ветер. У мостика через Мойку мелькнула одинокая фигура, и скрылась в тени. Зловещее что-то было в этой пустоте. Во весь фасад Зимнего ни одного освещённого окна, лишь в глубине двора тлела какая-то лампочка. Замерло сердце могучей империи, не билось, не гнало кровь по жилам. Пуста была череда дворцовых комнат, и гулкие шаги смотрителей никому не слышны были. Беззвучно скользил по ним свет фар проезжавших по набережной автомобилей, освещая музейные экспонаты. Величие империи обернулось музейной пылью.
Площадь перед дворцом хорошо простреливалась. Не помогло это временному правительству.  В кино матросня на дворец из-под арки пёрла. Не так всё было. Атаковали с Мойки и по Миллионной. С Невы или по Адмиралтейскому проспекту нельзя – снесли бы пулемётами. Аврора из-за моста железным болваном харкнула, и захлестнуло дворец матросское марево.
Широкий мостик над Мойкой я перебежал – подгонял меня ветер. Шмыгнул в проходной дворик, в нём тоже было промозгло и сыро, и дуло, как под аркой. Вот только мелкие предприниматели двери своих контор поменяли и покрасили.
Сохранил бы город черты Петровского трудолюбия - было бы лучше. Ремесленник город, расчётливый торгаш. Строили его функционально, без помпы. Но особняк вора Меньшикова тогда бы особо выделялся.
Пошёл я по Конюшенной в сторону Невского проспекта.  Из-за плохой погоды публики мало, а фланирующей вообще нет. Не пофланируешь, когда под зад дует. Забились все в норы. По правую руку, на углу с Мойкой, Строгановский дворец, а на углу с каналом Грибоедова Казанский Собор. Последнее благочестивое дело Строганова.  Построил, и умер через день после открытия. Компактно у него получилось.  Говорят, что точная копия Собора св. Петра в Риме. Но мы православные. Зачем в центре столицы на католический лад храм поставили? Стихийный экуменизм, что ли?  Этот не давит, как Исакий, но раскинул, как спрут свои щупальца – ухватить тебя хочет.
Дом Зингера ремонтируют – весь в лесах. Оставили бы, как и раньше домом книги, а то приватизируют, и устроят Макдоналдс или что-нибудь, более непотребное. Так и с кофейней на углу с Литейным проспектом, с Сайгоном нашим знаменитым. Единственное место было в городе, где кофей нормально варили. Вместо кофейни устроили магазин фирменной сантехники. Издёвка? Фарфоровые сральники, – по тысяче долларов за штуку, – спросом у населения не пользовались. Прогорела лавка. Опять вернули кофейню, как часть устроенной в этом здании гостиницы. Дорогой подавали в ней кофий. Романтически настроенный люд туда ходить перестал.
По Невскому проспекту я не пошёл дальше, свернул на берег канавы, как Раскольников говорил. На церковь на Крови полюбовался с другого берега. Здесь я гулял с первой своей женой – мы жили неподалёку. Но тогда любовь была. Она всё восторгалась архитектурой. Было чем. Место пышное, куртуазное. Она любила поговорить о Гении города, об особом духе его – пластика линий рождает высокое настроение. Я же думал о том, как грохнули на этом месте Государя Императора.  Мерный ход коляски, вспышка взрыва. Император склоняется над смертельно раненым мальчиком, случайно оказавшимся неподалёку от кареты. Несчастье могло миновать, но бомбист Гриневский – настырный парень, стоял на втором номере – метнул ещё один заряд.
Жена говорила, что это ничего не значит: гений города выше мирской суеты. Я спорил осторожно, опасаясь повредить согласию в постельных утехах.
За церковью, через садик, Михайловский замок. Другой Государь здесь всего сорок дней прожил и схлопотал табакеркой по темени. Никаких адских машин не понадобилось. В беседах с женой этого я пускал реже. Но она продолжала про возвышенное состояние духа – крыла и здесь всё сусальным золотом. 
Вечер был зимний, но теплом веяло с запада. Зашёл в заведение – день то был будний – народу немного. Имелись свободные столики. Присутствовали и дамочки интересные. Держались они парами. Подружки – на огонёк зашли, побеседовать. Не склеить ли какую-нибудь? Не повести на квартирку свою холостяцкую?  Но скорбное настроение взяло верх.
Товарищ для совместного времяпровождения нашёлся быстро. Мы наехали на понятную нам обоим тему. Прошлись по блеску и великолепию. Блеск может потерять интенсивность.  Тут скользкая грань – не все чувствуют. Собчак не чувствовал.
Два города: Питер простой и Петербург парадный. Один в другой встроен – вставлен, как инородное тело.  Имперские амбиции требовали оформления. Это уже не вспоминали, а раньше от любого экскурсовода услышать можно было. Дальше пошла любимая тема о городе трудяге. При Петре строили рационально, без лишней помпы. Но пошёл перекос. Город стал торговым трутнем. Не деловым торгашом, как ганзейские города, а именно трутнем, лениво переваривающим собственную роскошь. Центр спланировали для парадов и прогулок господ офицеров.
Собеседник согласился:
- Вместо Адмиралтейства – стапеля были. Сам царь на них с топориком веселился – кораблики строил. Не эстетично – в центре столицы. К Адмиралтейству пристроили какие-то дома, чуть не доходные, и тем суть города поменяли. Плотника судостроителя заменили тунеядцем домовладельцем. Снести бы и опять верфь устроить.
 - Адмиралтейство то ты сносить не собираешься?
 - Нет, но рядом дома какие-то. Их бы снести, и опять там суда строить, - не унимался он, - рубить небольшие яхты и шнявы. Больших не надо – затруднительно. Кораблики малые делать и спускать прилюдно на воду. И чтобы любой прохожий, кто захочет, мог бы топориком потюкать или рубанком повозить. Вот тебе и воспитательное значение. По воскресеньям толпы гуляющих собирались бы вокруг мастеров, дюжих молодцов в холщёвых рубахах. Те, кто участвовал в постройке, получал бы право бесплатно кататься на паруснике. Водкой бы угощали за усердие.
За то мы согласно допили, что оставалось в стаканах, встали, пожали руки и разошлись.
Опять канава. Настроение сделалось боевое. Твёрдой походкой я вышел на Марсово поле. Делать там мне было нечего. Окинул взглядом простор, представил себе четкие каре построенной гвардии. Но задувал холодный ветер. Черно было кругом, только в центре колебался вечный огонь в память о погибших за дело революции. Мне туда не хотелось. Не всё боролось за светлое будущее – кто-то хотел сытой жизни лично для себя и не собирался возвращаться к станкам, и точить те же самые железные болванки.
 Двинулся я в Аптекарский переулок. В нашем городе есть аптекарский огород – есть и аптекарский переулок. Наверное, здесь лекарственные травки не выращивали, а продавали.
Ветер продолжал дуть с запада. По извилистой Мойке, идти неудобно, а на Миллионной спокойнее. Там и движение воздушных масс спокойнее.
В кафе на углу Мошкова и Миллионной было тепло. Пить мне уже  не хотелось. Взял пива. Было уже поздно, и еда заканчивалась. На выбор предложили бутерброды и неубедительный салатик. Выбрал с колбасой, а от прогорклого "оливье" отказался.  Гуляние моё уже подходило к концу. Съел я бутерброд и пил потихоньку пиво. За что можно было убить такого человека как Стас? Он не был божьим одуванчиком, но и зла никому не делал.  Нашлась, однако, какая-то уголовная сволочь.
Если его убили из-за денег, то какая сумма стала причиной? Двести - триста тысяч или, может быть, целый миллион? Насчёт миллиона сомнительно. Располагал бы он такими средствами – вложил бы куда-нибудь. Они не лежали бы у него в чемодане на антресолях. Стас был человеком деятельным: затеял бы какую-нибудь новую афёру, закрутил бы что-нибудь. Из дела деньги сразу не возьмёшь – тогда и убивать незачем?
За соседними столиками сидели приличные люди. Центр города – публика выделялась достоинством. Пьяных в заведении не было. За соседним столиком двое мужчин беседовали неторопливо. На одном светлое пальто, на другом куртка неопределённого цвета из тонкой кожи. Что-то обсуждают. Говорят тихо, без эмоций.
С такой же бесстрастностью была решена судьба Стаса.
Тысяч триста он мог бы высвободить из оборота. Никак не больше. Его новый дом на Бугре, по оценкам брата, обошёлся ему приблизительно в такую же сумму. Ну, купит злодей новую иномарку и вожделенный трёхкомнатняк в престижном доме. Обставит мебелью. Что дальше? Останется ещё на маленькую дачку, с участком в шесть соток, в каком-нибудь дальнем садоводстве. Через три года тачка на половину упадёт в цене, а за квартиру надо будет платить ежемесячно.  Дачка с парниками, с огурцами и помидорами, лихому человеку быстро наскучит. Что тогда? Новую жертву искать? Верёвочка то долго не вьётся.
Вышел я на улицу. Машину здесь не поймаешь. Стоят в стороне две "Волги" с боками в клеточку. Обе на рациях – ждут вызова. Машковым переулком вышел на набережную – там ветер сильный, но и движение интенсивнее. Он очень узкий – этот переулок. Крыши домов над головой нависают. Подальше, у Мраморного Дворца выезд к Неве значительно шире и воды из-за, гранитного парапета, не видно. Кажется, что прямо к крепости проедешь – ничто не помешает. 
Город начал раздражать меня. Так надоесть может только наш великолепный Питер с Невой своей свинцовой. Крепость, на другом берегу, тюрьмой раньше была, чтобы быстро доставить преступника его императорскому величеству.  Это понятно.
В переулке я готовился к шквальному ветру. Льда на реке не было. Вода опять поднялась.  Но на набережной ветер почти стих. Обидно даже стало. Такое бывает: западный ветер пропадает внезапно, а через несколько минут опять дует с прежней силой. Перешёл я проезжую часть и встал у парапета. Прогуляться по Троицкому мосту?  И без того всё осточертело! Тоскливая получится прогулка над чёрной рекой.
Что мне делать на пустынной набережной? Я поднял руку. Скоро остановился такой же извозной, как и я, на умирающей шестёрке, и с удовольствием согласился отвезти меня домой – за предложенные ему деньги.
   
                * * * * *

Утром о работе и думать не хотелось. Воскресный день у меня опять пришёлся на будни.
Звонил брат. Спросил: как всё прошло? Я сказал, что великолепно. Сделалась неловкая пауза. Похороны не драматический спектакль, который может быть удачным и не очень. Брат звонил и вчера вечером. Где я был? Сослался на головную боль, помешавшую подойти к телефону.
Удивил звонок соседки Стаса по даче. Тоже интересовалась: куда я пропал? Я сказал, что чувствовал себя неудобно: я не родственник, и не хотел привлекать своей скромной персоной лишнего внимания. Спросил: как Ирина? Хотя и без того было понятно, как она себя чувствует.
Опять последовало приглашение на Бугор.
- Вам обязательно надо там побывать, - добавила она, - Ирине, сами понимаете, сейчас не до этого, но с Катериной мы уже всё обсудили и, обязательно Вам позвоним, а уж Вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Приезжайте на сорок дней, тогда и погода будет лучше.
Я согласился. Отсрочка вполне устраивала. Заодно и брату будет полезно прогуляться за город. Кто такая Катерина я не сразу понял и, чуть было, не спросил об этом, но вовремя осёкся, сообразил, что это сестра Ирины.
Пройдёт немного времени, растает снег, просохнет дорога, и мы с братом прокатимся на Бугор. Брат с удовольствием поедет на свой любимый участок, на котором мечтает посадить кипарис.
Я посмотрел в телевизор, полистал какие-то книги, но не читалось. Освоил не больше десяти страниц. Позвонил Никите, сообщил ему свои горести. Он посочувствовал и сказал, что как по Бунину – окаянное время.
На том день и закончился.

 Утром автомобильчик завёлся с пол оборота, как будто соскучился по работе, и я закружил по городу в поиске клиентов.
Дни мои зашелестели, как страницы скучной книги. Но я уже набрал определённый извозной опыт – изменил схему работы: выезжал утром, а в середине дня возвращался домой и отдыхал. Было настроение, добавлял вечером. По пятницам и субботам работал часов до двух-трёх ночи, не более. В клубах зависает народ молодой, и, следовательно, небогатый. Сидеть за рулём ранним утром нелегко, а взяток незначительный. Гуманная была схема по отношению к самому себе.
Раннее утро самое тяжёлое время суток, но после семи работа набирала обороты. Вокзальная мафия уже похватала клиентов и разлетелась по городу. Кто крутился всю ночь, выглядел вяло – и не был конкурентоспособен, а поезда приходили по расписанию и народ спешил на работу.
По субботам, среди хмельного люда, встречались пассажиры не знающие, как объяснить, почему они не ночевали дома. В будние дни в центр торопились продавщицы из дорогих магазинов, повара.  После десяти утра ехал народ солидный из тех, кто раньше одиннадцати на работе не бывает. Дамы в шубах и мужчины в просторных пальто пахли душистыми лосьонами. Мамы транспортировали своих отпрысков в детские сады и начальные классы частных школ и гимназий. У них, как правило, по морозу не завелся мотор, или мужья были в командировках. Приятная была публика и хорошо платила. В половину двенадцатого утренняя работа заканчивалась – все добрались кому куда надо. 
Такая схема давала не много денег, но каждый день я был в небольшом плюсе. При лёгкой усталости я возвращался домой. Отдыхал, спал или читал что-нибудь, напечатанное крупным шрифтом. Телевизор был противопоказан.  Я его больше слушал, чем смотрел. Диктор правильными интонациями читал хороший текст. Из музыки лучше шла классика. Попса и джаз быстро надоедали.
Теперь я относился к вальяжному типу извозчиков, производящих впечатление, что выехали они покататься на своём авто. Было бы оно новее – никто и не подумал бы, что я за деньгами поехал.
 Моё финансовое положение понемногу поправилось. Много денег я не заработал, но некоторую сумму, отложил, и мог бы купить ещё один такой, же драндулет, каким располагал. При любой аварии или клине двигателя мне хватило бы денег на ремонт. Это вселяло некоторую уверенность и оптимизм.
Я научился торговаться о цене поездки – это тонкий момент. Много попросишь – клиент отвернётся обиженно. Мало – согласится, но зачем ездить за деньги малые. Надо было начинать с вопроса: сколько заплатите? Отдать инициативу в его руки, и плавно корректировать цену в сторону увеличения.
Имелись и другие тонкости. Нельзя было наедаться, чтобы не клонило в сон. Если выезжаешь на всю ночь, то обязательно перед выездом надо поспать, хоть пятнадцать минут – легче будет работать.
 Одежда не должна стеснять и, одновременно, не должна быть слишком свободной. Зимой важно не заморозить ноги.  Летом не лишнее иметь запасную майку. Простоишь под солнцем в пробке, сопреешь – есть во что переодеться. Запах пота в салоне нравится не всем.
О техническом состоянии автомобиля и говорить нечего – поломка автомобиля заканчивает работу. 
Появилась у меня и развлекушка в духе Кастанеды. Я отметил в городе места Силы. Оказываешься в таком месте – появится выгодный клиент. Это было полной ерундой. Места эти располагались неподалёку от популярных кафе и ресторанов. Засидевшаяся публика желала попасть домой и платила щедрее. Но мне нравилось тешить себя иллюзией, что карман мой пополнялся благодаря воздействию тонких энергий.
Пассажиры оставались теми же, не слишком интересными собеседниками. Кто говорил о футболе, кто о политике. На жизнь чаще жаловались. Я запомнил одного подчёркнуто обеспокоенного своей солидностью молодого человека, разбогатевшего, видимо, с пелёнок. Он пожалел меня – нерадивого, и объяснил, как разбогатеть. Мы катили на Гражданку по заснеженному городу. Снег – чуть ли не последний в том году – падал лениво. Снежинки таяли на ветровом стекле. 
- Стать богатым, очень просто, но надо обязательно делать специальные упражнения.
Оценивающий взгляд: поймут ли его?
– Садишься расслабленно, и фокусируешь сознание на ночном небе – увидишь ватную, темноту, и представляешь себе пачки денег, выплывающие из глубины. Движутся они медленно, и ты видишь, что это доллары. Рукой вылавливаешь пачку, за пачкой и лёгким движением направляешь их, одну за другой, в воображаемую кошёлку, пока не набьёшь её полностью. Практиковаться надо ежедневно.
Лирическая нарисовалась картинка, и я спросил:
- Какого размера приготовить чемодан, чтобы не надорваться при переноске?
Зерно упало на каменистую почву.
Некоторые молодые водители своеобразно понимали правила уличного движения. Себя они понимали людьми особенными, а прочие относились к низшей расе. Это опасная позиция. Бахвалились чаще те, кто с трудом набрал деньги на дешёвенький автомобиль. Ржавая жестянка была воплощением всех их мечтаний. Гордо катили они по широкому проспекту на собственном авто и сериалы про всесильную братву окончательно мутили юные мозги. Я видел, как молодой парень на пятёрке с мятым задним крылом и битым фонарём, выскочил из машины, подбежал к стоящему за ним под светофором авто и прокричал запальчиво, что его братва разберётся с водителем за неправильную езду.   
Многие милые дамы хорошо смотрятся за рулём. Но красить губы под светофором – это лишнее. 
Плохо и с приезжими водителями. Их постперестроечный поток заметен. Оно и ладно – места всем хватит. Но не все, спускаясь с гор, понимают, что тут другая жизнь, устроенная не по их правилам.  Один отрекомендовался профессиональным шофёром и похвастался тем, что часто проезжает на красный свет. Инспектора, по его словам, относились к тому снисходительно.
Пробки – особая тема.  К увеличению количества автомобилей городские власти были фатально не готовы. Наверное, то же происходит и в других крупных городах. Но мне рассказывали, что в Стокгольме пробок нет. Там прорыли удобные тоннели и построили много мостов, соединяющих острова в центре города.
Иногда трудно было заставить себя поехать на работу. Дело не в физической усталости и недосыпе. Надоедало и всё. И деньги в такой день можно хорошие взять, а не лежала душа, хоть ты тресни. Усилием воли я заставлял себя выйти из дома и сесть в ненавистный автомобиль.
В разговорах с пассажирами проскакивали особые нотки. Мы стояли в пробке на Троицком мосту над рекой Невой, солнце золотило Петропавловский шпиль. Пассажир мой – мелкий чиновник, судя по костюму и галстуку – считал, что нужно перенести Московский вокзал в Купчино и разгрузить центр города. Неплохо бы также построить ещё один мост и пустить по нему метро, в элегантной пластмассовой трубе. Сказанное он подытожил так:
- Внесённое мною предложение достойно рассмотрения.
Ничего значительного за полтора месяца со мной не произошло, а вот для брата, поворот вышел неприятный: он купил себе джип. Эта покупка сыграла недобрую роль. Деньги за комнату, которую он продал, должны были пойти в уплату долга. Однако, нашлось для них лучшее применение: он купил джип.
Я спросил:
- Как ты выкрутишься?
Брат отмахнулся:
- Ерунда, какая. Скоро лето – время хороших продаж.
Он ещё промычал неопределённо, что это его дела, в которые мне лучше не соваться. 
 
               
                * * * * *


 В марте месяце мы сговорились ехать на Бугор в первых числах мая, чего бы это ни стоило, и какие бы дела нас не отвлекали. Бросить всё и поехать. В первых числах апреля и мне, и брату звонила Ирина и настойчиво приглашала приехать на бугор.
Брат чувствовал себя хорошо: на щеках утвердилось некое подобие румянца, он уже не шаркал подошвами, и даже спина его стала прямее. О строительстве маленького домика он по-прежнему строил планы.
Мы собирались долго. Брат дважды переносил поездку. Оба раза нам тактично шли навстречу, и откладывать в третий раз, было уже неудобно.
 Мы потратили много времени на покупку продуктов в универсаме. Купили и бутылку сухого вина, красного, разумеется, полезного, разжижающего кровь и тем облегчающего работу сердца.
Мы поменялись местами – рулил теперь брат. Он крутил баранку с удовольствием и яростно выжимал педали. Джип его был огромен, но туповат. Брат лихо шёл на обгоны, подрезал – лез в лоб встречному.
День был приятный, безветренный.  Солнце светило не ярко, но видимость была хорошая.  Казалось, что погода собиралась проясниться. Настроение было мажорное, и дорога вела прочь от надоевшего города, с его серыми улицами и суетливой толпой.
Гостить на Бугре, мы собирались до вечера. Можно было остаться и дольше – место для ночлега имелось. Такой вариант был предложен, но стеснять хозяев не хотелось.
У Сосново мы повернули направо и проехали посёлок насквозь. На выезде была развилка. Мы опять взяли вправо и катили ещё километров двадцать, пока не въехали в деревеньку. На центральной площади стоял куб из стекла и бетона. Трудно было понять клуб это, ресторан, или колхозное правление. От него повернули налево. Дорога узкая, но асфальт блестел ровно. Пара затейливых поворотов, и мы выехали на поляну, ограниченную длинным забором. С другой её стороны поднимался холм, поросший соснами. Над ним возвышалась красная крыша.
Колея была едва накатана, но сухая. Собака на цепи у последнего дома залилась лаем. В приоткрытую дверь выставилась опухшая физиономия с фингалом под глазом.
- Давно не был, - выдавил её обладатель, узнав брата. Расслабленной походкой алкоголика он приблизился к калитке и, не открывая её, подал брату руку через проём в штакетнике.
Злобный пёс, неопределённой породы рвался в цепи.  С Бугра на его истерику донёсся ответный лай, такой же взбалмошный, но его перекрыли два могучих рыка. Чьи-то мощные меха вытолкнули из лёгких, как из парового котла, недовольство нашим появлением.
- Освещаешь приусадебный участок, - поинтересовался Брат.
- Ночью по пьянке, - не без гордости заявил обладатель фингала.
- Кто?
- Дед Пихто. Сосед буйствовал. Я, говорит, от него бутылку портвейна сокрыл.
- Ты то, ему дал?
- Не без этого.
- Ребята проезжали?
- Давно уже проехали.
Для джипа дорога через поле не представляла сложности.
У поворота к дому из леса вышел человек в куртке с накладными карманами и в кепи.  Крепкого сложения, чуть толстоват, но застёгнут на все пуговицы. Поза, движения, румяное лицо выдавали военного человека. Я   узнал его: на поминках Стаса он стоял рядом с секретаршей и спросил у неё что-то.
Жестом он указал место рядом с другим внедорожником – поновее нашего. На нём приехали хозяева.
- О-о, кто к нам пожаловал!
- Решил посмотреть, как вы тут без меня справляетесь.
- Без тебя - не обойдёмся, дорогой, - следуют дружеские похлопывания брата по плечу.
Из-за угла дома выскочил эрдельтерьер, осмотрел нас, и сделал любезную морду. Свою службу он уже выполнил – нас облаял.  Вслед за ним явилось нечто невообразимое. Пёс был огромных размеров.
- Кто это?
- Собака – Бульоном зовут.
Пёс зевнул. В его пасть могла поместиться человеческая голова, и вывалил розовый язык набок. У меня не было желания пройти  на охраняемую им территорию.
- Все дома?- интересуется брат, осматривая громаду строения.
- Разбрелись пока. Скоро соберутся.
- Мы пойдем, посмотрим мой участок.
- Машину можете не закрывать. Бульон присмотрит.
Пёс чутко повёл ухом.
Двадцать соток довольно большой квадрат земли, заросший кустами, елями, соснами, берёзами и обставленный огромными валунами. К огородничеству он был не пригоден. Папуля участок не жаловал. По периметру были воткнуты тонкие рейки и натянута верёвка с красными тряпочками, как на загоне для волков.
- Отсюда и дотуда, - повёл рукой Брат, - иди осторожно, камни скользкие.
В нём заметен азарт собственника. Фундамент, который он "ляпнул", казался маленьким. Это был прямоугольник с перемычкой, смещённой от середины.
- Связка для прочности. Будет не пятистенок, а домик с верандой, - пояснил брат.
У северной границы участка, на бетонных кубиках, установлен контейнер с окном и дверью. Подбираться к нему нужно было по валунам. Дверь наискось забита доской. Брат упёрся ногой в косяк, и потянул ручку. Дверь легко поддалась. Внутри было затхло, на полу замёрзшие лужи. Здесь брат собирался поселить строителей своего домика.
- Сосед хотел устроить что-то вроде дома отдыха - принимать туристов или сдавать какой-нибудь организации. Но развернуться не получилось.
Мы вышли на дорогу, по которой приехали сюда. На участке справа небольшой домик из бруса. На южную сторону смотрит уютная терраса, весело раскрашенная пинотексом в три цвета.
- Ты хозяев подвозил на похоронах, они художники. Но построено с ошибками. Сам потом увидишь.
Брат отворачивается.  Хоть и с ошибками, но построено же.
Дом Стаса возвышался, как жилище суверена, над халупами крестьян.
Мы прошли внутрь дома через боковую дверь, прячась от рыкнувшего Бульона. Григорий переоделся и предстал перед нами добряком в замшевом пиджачке и мягких мокасинах.
- Присаживайтесь, ребятки. Народ уже с прогулки возвращается.
В помещении ничего лишнего – рационально так устроено помещение. Кроме, обшитых гипроком стен, прямоугольный стол и стулья на металлических ножках с кожаными сидениями.
- Не хотите взять участок неподалёку отсюда? -  Неожиданно говорит Григорий и внимательно, слишком внимательно, смотрит на меня. -  Жаль, участок недавно освободился, и небольшой зимний домик сколочен уже.
Он цепко впивается глазами в лицо брата.
- Жаль, - повторяет он, - и стоит не дорого.  Купили бы, могли бы рыбку ловить. Участок прямо на берегу расположен.
Напряжение быстро уходит из его глаз, и он опять превращается в рубаху парня. С нашим нежеланием купить домик он согласен. Я здесь человек новый, а брату зачем? У него уже есть участок с фундаментом.
Он продолжает с доверительной интонацией:
- Теперь другие времена наступили. Это раньше любого прилично одетого человека можно было пригласить к себе в дом, подпустить к себе ближе, дать, так сказать, войти в свой круг.  Всё изменилось. Подпустить к себе можно только человека проверенного. Бандюги понимают: человек далеко от тебя, тебе и взять с него нечего. Притрёшься к нему, узнаешь его подноготную, и работать легче будет. Найдётся зацепочка, за неё и ухватят. В классовом обществе общались строго нормировано, с представителями своего класса. Равный с равным. Раньше у нас по воскресеньям собиралось человек по двадцать. Про многих мы не знали кто они такие? И отпетый человек мог за столом оказаться.  Сейчас мы только своих приглашаем, тех, кого хорошо знаем.
Он выразительно смотрит мне прямо в глаза – мне он доверяет.  Мы перекидываемся несколькими пустыми фразами, и следует неожиданный выпад.   
- У знакомых история неприятная произошла. Знаете, как теперь бывает. Дали в долг крупную сумму, так должники на них и наехали. Прячутся сейчас.
Брат, вдруг, смертельно побледнел, рука скользнула в карман за лекарством. Нащупал, раскрыл и сунул таблетку под язык, не доставая флакон из кармана.   
С улицы донеслись голоса. Распахнулась входная дверь, мальчишка заглянул в комнату. Григорий цыкнул на него недовольно. Дверь тут же захлопнулась. Раздался тяжёлый рык Бульона. Брат скорчил испуганную физиономию.
- Да, он и меня иногда пугает, - успокоил его Григорий.
Лицо его менялось постоянно. Расслабленный добряк, вдруг, преображался в жёсткого, на всё готового человека. Как он относился к брату, да и ко мне тоже? Он был услужливым хозяином или внимательно следящим за нами врагом? Жёсткий его взгляд я и сейчас помню.       
Мы вышли на крыльцо.
Радушная встреча.  Во дворе Ирина – вдова Стаса, её сын, сестра Катерина, сосед актёр – тоже хозяин небольшого домика неподалёку. И были ещё двое. Оба в плащах, на пиджаках, и в джинсах.
Бульон вертелся среди них, не выражая неприязни. Он уже был не при исполнении и ластился к хозяйке. Мальчишка тащил его в сторону, бесцеремонно ухватив за ошейник. Григорий остался в доме и закрыл за нами дверь. Парни в плащах учтиво поздоровались, но не представились. Вроде бы смотрят обыкновенно, но глаза у обоих цепкие, и лица как маски. Два тощих, жилистых хлюста.
 Брат сказал Ирине несколько слов соболезнования – они не виделись после смерти Стаса.
Луч закатного солнца красным осветил небольшой дворик перед домом.
- Ну что ж, - сказала Ирина, - пойдёмте за стол прохладно уже.
Прохлады я не чувствовал, а вот от еды – не отказался бы.
Я впервые был в доме, который построил Стас. Мы вошли через главную дверь. Снаружи дом выглядел просто, как куб, накрытый крышей. Но внутри всё менялось. Сразу за дверью небольшая прихожая, за ней объёмный холл. Потолок  казался таким же высоким, как своды в соборе и шар огромной люстры висел ближе к полу, чем к потолку.
Мы держались парами: сын Стаса впереди, рядом актёр; за ними Ирина с Катериной; дальше двое молодых людей в пиджаках, и мы с братом. Григорий замыкал шествие. В холле мы задержались, как будто не знали, куда идти дальше. Лестничный марш поднимался вверх. Хотелось задержать глаз и понять, куда ведут ступени. Повернули налево, прошли некое подобие зимнего сада. Как ещё назвать треугольное помещение с мраморным полом, и зелёными растениями в больших деревянных кадках? По лестнице мы поднялись в комнату с двумя большими книжными шкафами и бюро. Несколько ступеней вывели нас на внутренний балкон с витражом во всю стену. На пушистом ковре журнальный стол, из толстого стекла, два кресла и диван. За стеклянными дверями был виден массивный бильярд. Несколько ступеней вели направо, в столовую.
Белая скатерть, конуса белых салфеток на тарелках, широкие блюда с, закусками, графины с напитками, цветы, подсвечники со свечами.  Припас, приобретённый нами в универсаме на выезде из города, можно было не доставать.
Церемонность нашего шествия расстроилась при рассаживании. Мальчишка был решительнее других: обежал стол, уселся первым на крайнее место, и махнул рукой актёру – давай ко мне. Ирина улыбнулась и села рядом с ними.  Катерина шагнула на их сторону. Мы с братом остались с молодыми людьми, и они сели по обе стороны от нас. Григорий, снял свой замшевый пиджак и остался в белой рубахе с расстегнутым воротом, обнажившим крепкую шею:
- Начинайте, я сейчас приду.
Ирина повела рукой, приглашая нас закусывать. Не хотелось рушить имеющееся на столе великолепие, но мы оживлённо зазвенели ложками, вилками, наливая, накладывая и насыпая себе и соседям.
Еды хватало. Балык, ветчина, колбаса, красная рыба, овощи – уложены были на тарелках белого фарфора вместе с травками и тонко нарезанным луком. Выглядело всё это ненавязчиво.
 Сосед учтиво предложил брату водочки – он отказался. Уговоров не последовало. Дамы же выпили по рюмочке.
Еда была такого качества, что беседа не складывалась – мы ели увлечённо. Когда на столе значительно поубавилось, появился Григорий с большим казаном супа. Ирина помогла установить его на край стола. Мальчишка за это время успел обежать стол и собрать использованную посуду. Он сделал это без понуканий со стороны взрослых. Один из молодых людей взял из буфета стопку глубоких тарелок и поставил на стол перед Григорием. Началась раздача.
  Справились быстро. Катерина, спросила: кому второе? В нише стены пряталась большая микроволновая печь.  Зашумела машина. Две минуты и половина порций разогрета. Она открыла холодильник и доставала уже приготовленные порции. Другие тарелки последовали им на смену.
  Брат был осторожен с едой и ел мало.  Ирина спросила его о здоровье. Он выразился неопределённо и соврал – он ни у кого не спрашивал – что за руль ему уже разрешили сесть. Актёр удивился:
- Как! Сам довёл машину?
Брат гордо подбоченился.
- Поберёгся бы – напряжение значительное.
 Гримаса передала его отношение к подобным мелочам – пренебрежительно он к ним относился.
 - Так долго болеть тяжело, – пожалела брата Катерина.
 - Меня поддерживали, - брат скосил глаза в мою сторону.
 - И как ему это удавалось? - громыхнул с другого конца стола Григорий.
 - Транспортом. Возил меня, куда ни попрошу.
Я склонил голову при общем внимании.
 - Это важно, - согласился Григорий и блеснул глазами. Он посмотрел на Катерину и не сказал ничего.
  - Что ты говорил про кооперативы?
Он обратился к актёру, как бы продолжая недавно прерванный с ним разговор.
- Надо их переориентировать на темы, требующие более сложных технологий.
- Но и плановое хозяйство вполне справлялось с этим.   
- Сейчас это примитивные производства товаров народного потребления, а нужны и кооперативы способные разрабатывать научную проблематику.   
- Как интересно, - вступила Катерина, - помните, раньше всё говорили о каком-то эфире. Не о газе, а об эфире как о пространстве, что ли. В нём всё движется – и планета наша и солнечная система.
- Не кооперативам же выяснять наличие новых субстанций, - вступил Григорий.
Актёр пропел игриво:
- Земной эфир струит зефир. 
Брат, буквально, заёрзал на своём месте. 
- В самом деле, - продолжил Григорий, - мы тут книжку читали, не помню, как называется, но автор серьёзно толковал о том, что необходимо это забытое понятие вернуть в оборот.  Но многое   современная наука не может объяснить. Вам литература подобного рода не попадалась?
Вопрос ко мне. Для меня это звучало диковато. Но в наше весёлое время любой может, за деньги малые, выпустить книжонку, и пропечатать в ней всё, что взбредёт ему в голову.
- Это не по моей части, - ответил я миролюбиво.
Но брат вмешался:
- Автор, наверное, рассуждал о кварках и элементарных частицах, как об основе всего – их он и назвал эфиром?
- Там не о том, - перебил брата Григорий, - в книге говорилось о какой-то сверх материи, формирующей разум, о духе, существующем в межгалактическом пространстве.
- Сложные для меня повороты, - увернулся я от умной беседы.
Но брат не сдержался и почти выкрикнул:
 - Самые простые вещи неизвестны нашим учёным. Для них многое просто не существует. Да что там эфир – дело спорное. Летающие тарелки наблюдают постоянно. И что? Одни сомнения. Мы ждём пришельцев – и они скоро появятся.  Да, и без них между цивилизациями существует тонкая связь – через пространство, заполненное особой субстанцией, которая развивается и видоизменяется.
Он обвёл аудиторию победным взглядом.
- Интересно говорищь, - подбодрил Григорий брата.
- Но властям выгодно всё скрывать. Почему пришельцы не идут на контакт? Хотят оценить уровень наших технологий? Они наблюдают, как мы развиваемся?   
- А зачем им за нами наблюдать? - спросил Актёр.
-  Как зачем? - Брат удивлён его наивностью. - Они технологически продвинулись далеко вперёд, и беспокоятся – не упустили ли чего? У ацтеков не было колеса. Китайцы знали о порохе, но не имели огнестрельного оружия. Вдруг они тоже что-то пропустили, не рассмотрели.
Брата слушали внимательно.
- Скажи, - разрешил паузу Григорий, - а со Стасом, на рыбалке, у костра, вы всё это обсуждали? Он любил поговорить на такие темы.
- Конечно же, и до утра, беседовали иной раз.
- А рыбачили вы на южной стороне озера?
- Нет, по восточному берегу.
- Далеко?
- Да порядочно – до заимки. Там ночевали, бывало и двигались дальше.
- Ночевали в палатке?
- Зачем? Времянка же была построена.
- И кострище огромное жгли?
- Да не жгли мы там никакого кострища.
Заимка – новое для меня слово.
- Что за заимка такая? – спросил я.
- Стас поставил там баньку, с комнатёнкой для отдыха, - пояснил брат
- Да, небольшой такой домик, - подтвердил Григорий.
Тёмный полог лёг над нами. Всё переменилось. Ирина вдруг резко встала:
- Кофе попьем внизу, - сказала она, обращаясь ко всем, и быстрым шагом устремилась к лестнице.  За ней выскочил из-за стола мальчишка. Шустрые молодые люди мгновенно оказались на ногах. Чуть задержалась у стола Катерина, но как только брат грузно поднялся, пошла и она. Григорий вышел из-за стола последним. Он следил за братом внимательно.
В другую комнату с мягким ковром и большим журнальным столом перешли не все. Чашки, блюдца, ложечки, какие-то тарталетки, пирожные, молочница и бутылка французского коньяку – были там приготовлены.
Катерина несколько смущённо извинилась за то, что не будет Ирины – плохо себя почувствовала, хочет побыть одна. Сын её выскочил на улицу, оттуда донёсся восторженный лай Бульона. Актёра и двух парней с нами не было.
- Кофе только насыпной ребята, - Григорий появился в дверях с большим чайником, - не обессудьте, господа, по-дачному, на скорую руку.
 Катерина спросила: когда мы поедем? Она бы поехала с нами – ей надо в город. Брат пожал плечами:
- Попьём кофе и можем трогаться.
 Никого рядом не было, даже актёр сунулся на минуту, выпил коньяку и тут же свалил куда-то.
- Возьмём Катю? – спросил меня брат. Мог бы не спрашивать.
Собрались мы быстро. Попрощались с Григорием кратко. Пока шли к машине, я сообразил, что как-то быстро свернулось застолье, и никто не вышел нас провожать. Поджарые мальчики тоже пропали, не прощаясь.
Брат с упоением крутил баранку. Свет фар идущих навстречу машин разрезал темноту. Я иногда оборачивался, чтобы видеть её лицо. Остановить бы тогда вялое наше время, развернуть бы его, и повести события горестные в обратную сторону.
Говорили о Стасе. Он быстро ездил на своей девятке, чем вызывал беспокойство. Он не сразу купил солидную, дорогую машину. Ирина просила его звонить, но в городе, он, случалось, забывал об этом, и не потому, что был невнимателен – отвлекали дела. Она подолгу дозванивалась к нему по сотовому, и ходила вдоль проволоки, к которой железным кольцом крепилась цепь Бульона, преданно шагавшего рядом с ней.
Мы говорили о чём-то ещё – не важном. Симпатичная была дорога, с хорошими воспоминаниями, которые легко было вынуть из кипы других, из-под асфальтовой ленты.
У дома брата мы вышли из джипа. Брат отправился домой, а мы пересели в мою копейку. Катерина по-свойски расположилась на переднем сидении, уверенно брякнув на грязный, затоптанный пассажирами пол свою сумку.
Ехать было недалеко. Я выразил сожаление по этому поводу и осёкся. Чуть было не погнал дальше о желании оказаться с ней на самом краю света, с бутылкой шампанского, разумеется. Зайти бы только домой, чтобы приготовить бутерброды и термос, рассчитывая, что на то, что дальнейшего движения не будет.   
- Возможно, у нас найдётся работа. Ирина хорошо заплатит.
Это скорее огорчило меня, чем обрадовало. Она будет работодателем, а я зависимым от неё человеком. Этого мне не хотелось.
Въехали во двор её дома. Она накрыла ладошкой мою руку, лежавшую на консоли передач. Короткое, ничего не значащее, прикосновение.
- Я позвоню.
- Ты не знаешь моего телефона.
- Знаю, - сказала она и открыла дверцу машины.
Этого мне вполне хватило, чтобы вернуться домой в приподнятом настроении. Кому неприятно общение с хорошенькой женщиной?
               
                * * * * *
               
Весна забирала город. Дни стали теплыми. Дороги высохли. Ночью редкие лужи прихватывало тонким ледком, но он быстро таял. Светлое время суток значительно увеличилось. Люди стали веселее, податливее. Выросла клубная активность. Нервного напряжения, когда я осенью мотался по улицам, чтобы занять себя чем-то, уже не было. Появился азарт – хотелось заработать, не тратя лишних сил.
Извозное кружение по городу надоедало мне всё больше.   Пассажиры превратились в тёмную массу. Тематика разговоров повторялась и приелась мне. Редкий пассажир мог удивить свежей мыслью, или развеселить чем-то.
Запомнилась пара анекдотов, из тех, что были хорошо рассказаны. Но чаще шла пошлятина.  Я уже беспокоился, что скоро не смогу общаться с пассажирами непринуждённо. Буду сидеть за рулём бирюком нелюдимым. Это отрицательно сказалось бы на заработке. Лучше платили те, кто любил поболтать приятно.
Чтобы развлечься, я пытался угадать профессию своего пассажира. Смысла в том никакого не было. Сел в машину моряк – моряка и вези. Расскажет про морские тяготы, хорошо заплатит – спасибо тебе, дорогой человек. Сядет студент зачитанного вида, у таких, обычно, денег не водится, ну и ладно, если ехать не далеко. Заплатит хорошо – успехов тебе парень в твоей будущей профессии.
Кто за перестройку – кто против? Я специально подобрал вопросы, чтобы определять это. Сам я никакой политической ориентации не имел, и приобретать таковую не собирался. Это было развлечением – хотелось оживить монотонность извоза.
Одни принимали перестройку с энтузиазмом – другие холодно не одобряли её. Я был премного удивлён, когда понял, что отрицающих мало и одобряющих тоже не много, а более других оказалась заполненной серая середина. Чаще встречалось мне безразличие и бесцветность.
Когда я начинал эту извозную суету, я думал, что прекрасная архитектура нашего города не даст мне заскучать на его улицах. Буду проезжать мимо исторических его зданий, что-нибудь о них прочитаю – лучше узнаю город. Мои надежды не сбылись. Когда едешь за рублём, то о рубле и думаешь. Прекрасные виды, широкая Нева, конечно, оставляли живое впечатление, создавали определённое настроение, но они не были главными в моём кружении в поисках клиента. Красота города растворялась в извозной суете.
Со временем я научился чувствовать его ритм. Это умение повлияло на заработок.
Город оживал рано – около пяти утра. Начиналось движение у вокзалов. Прибывали первые поезда, а метро ещё не работало, и в аэропорт было не доехать. Удобное время. Извозному, не прилипшему к вокзальной мафии, взять клиента прямо с вокзала никто не позволит. Но есть лазейка. Надо проехаться в паре сотен метров от вокзала и остановиться у поднявшего руку человека. Расчёт на местных, приехавших на раннем поезде и знающих, что авто, предложенное у перрона, стоит дороже, чем в ста метрах от вокзала.
Такому клиенту надо на Гражданку, или на Юго-запад. Деньги не такие сумасшедшие, какие просят у зала ожидания, но вполне приличные. За них можно поехать. Там на окраинах, тоже есть удачные перекрёстки, на которых можно притормозить и подождать, торопящегося на работу человека. Многие спешат в центр – другие работают в своём районе. За короткую поездку предложат немного, но можно тормознуться и у других перекрёстков.  В раннее время движение по городу довольно свободное. 
К двенадцати часам – к часу дня, в городе делать было нечего – оставались только случайные пассажиры. В это время денег не заработаешь, и лучше проводить его дома: расслабленный отдых, чтение. 
Часам к шести в промышленном районе на крупных предприятиях кончались рабочие смены и нередко находились желающие добраться домой не на общественном транспорте. В это время уже скапливались пробки на идущих из города проспектах. С пассажиром, которому время не важно, можно было потосковать в длинных отстоях на перегруженных магистралях.
После девяти появлялась публика из ресторанов и баров, или наоборот, стремящаяся в подобные заведения. Это уже до ночи. В будни таких посетителей было мало – зато в воскресные дни предостаточно.   

Голос Ирины в телефонной трубке я не узнал. Поездку на бугор, равно как и возвращение с него, я уже забыл. Она извинилась, что долго держала телефон на дозвоне, но её предупредили, чтобы звонила подольше. 
Завтра надо перевезти кое-что. Деньги заплатят сразу. Она по-деловому назвала адрес и пояснила, как проехать.
- Да, кстати, меня на складе, завтра, не будет. Тебя встретит Катерина и объяснит, что нужно делать. Мне неудобно добираться туда с Бугра.
Она добавила чувствительное извинение.
Катерины тоже не оказалось на складе, но молодой парень, в круглых очках со слегка затемнёнными стёклами, и длинными патлами, подвёл меня  к ярко желтому "каблуку".
- Почти новый автомобиль, прошёл шесть тысяч.
С ним нельзя было не согласиться.
Работа оказалась пустячной: отвёз несколько коробок на «Парнас» и вернулся. Кассирша дала мне семьсот рублей и сказала, чтобы приезжал завтра. Я спросил:
- Куда поставить машину?
Парень, который предложил мне машину, удивился, что я не поеду на ней домой. 
- Катерина же сказала, что ты можешь пользоваться ею как своей.
Он написал на отрывном листочке телефон склада. Подумал и приписал ещё один.
- Катерина просила звонить, если будут вопросы.
Я сообщил милым хозяевам, что две машины сразу для меня много и оставил москвич в гараже. 
Домой я вернулся в приподнятом настроении и с сумкой продуктов. Тогда такие деньги позволяли сделать более широкий набор приобретений, чем сейчас. Расчётливо я купил всяких специй, сахару, чаю, соли, лаврового листа – всего такого, чего мне постоянно не хватает в хозяйстве, а традиционных пельменей – с запасом. 
В течение вечера я несколько раз звонил Катерине – хотел поблагодарить. Дозвонился только к одиннадцати часам. Мне ответил отсутствующий голос – попал не вовремя или она, сделав жест, потеряла интерес к моей персоне.
- Мы ещё что-нибудь придумаем, – пообещала она неопределённо.

Извозная моя деятельность отошла на второй план. Теперь я выезжал только по пятницам и субботам – в ночь. По три-четыре дня в неделю я развозил коробки со склада, по разным адресам. Далёких поездок не было. Домой я приезжал в три – четыре часа дня. 
Жизнь потекла размеренно. Спешить мне было некуда. Утром я неторопливо приезжал на склад. Возил в течение дня, что и куда надо, и отбывал к дому. Там много читал и в поездках своих неспешных развлекал себя видами города – у меня теперь было больше свободного времени. Можно было остановиться и рассмотреть внимательно то, что хотелось.
Подруга моя, любезная, ночевала у меня пару раз. Мы приятно проводили время. Но как-то проскочила скучающая гримаска по её лицу, и звонить она стала реже, и уже не звонит мне более месяца. Думаю, и не позвонит никогда. Услышу в чёрной пластмассе телефона её голос – сошлюсь на занятость. Такой конец я планировал в самом начале. 
С работниками склада-гаража я быстро сошёлся. Учётом товара ведала Клава. Как полагалось, она была дамой при фигуре. Полнота, однако, её не портила. Здоровый румянец на щеках, большие карие глаза, быстрые движения – заставляли забыть о её габаритах.
Вторым на складе, был парень, который меня встретил. Первое впечатление представляет человека лучше всего. Это ошибочное мнение. Глеб мне сначала не понравился. Внешне он выглядел манерно: в толпе такого не пропустишь. Не низок, не высок – среднего роста, но одет был по-своему. Слишком объёмная рубаха болталась на выпуск и не заправлялась в узкие джинсы, которые, без крепких башмаков на толстой подошве, казались бы короткими.  Он был развит физически – тело его двигалось согласно. Лицо простое, глаза серые, нос прямой, немного веснушек на переносице. Волосами не чёрен – скорее шатен. Он старался убрать простоту своей внешности. Очки свои манерные он забывал и не сразу вспоминал о них. Куртка тоже была у него слишком широкая. Он, иногда, оборачивался ею как халатом.  Лохмат он был чрезмерно, и длинные волосы прихватывал на лбу широкой полоской чёрной материи. Но при всём том выглядел он собранно и аккуратно.
Работали они споро, без задержек. К моему приезду – всё уже было готово. Глеб в стеклянной будке забирал документы и по плану города уточнял адрес. Смартфонов с навигаторами тогда ещё не было, но он знал все места, в которые надо везти груз.
На складе с Глебом мы обменивались простыми новостями. Беседа наша строилась как в анекдоте, по принципу: футбол, хоккей. Бабы дурры не обсуждались. Глеб доверительно сообщил мне о том, что ему нравится Клава. 
 Политики мы не касались. Глеб обрезал такие разговоры, ссылаясь на недостаток информации. Говорил что-нибудь вроде: «Написать и не такое могут» или «Это дело известное».
 
Больше недели я не видел Катерину на складе. Но в понедельник она пришла. Синяя майка, джинсы, белые кроссовки – выглядела демократично и вместе с Глебом перекладывала какие-то коробки с паллета на пол. Она помахала мне рукой и продолжала работать. Коробки, по каким-то признакам, они раскладывали в разные стопки. Я взял у Клавы документы и подошёл к ним. Коробок на паллете уже не оставалось.
 Глеб понёс паллет к стене, а Катерина спросила:
- Поедешь в Новгород на базар в субботу и воскресенье?
Я согласился не думая.
- Ну, вот и отлично, а то мы Глебушку одного отпускать боимся. Набралась куча неликвида, и подвезут ещё из разных мест. Надо будет куда-то всё это пристроить. Попробуем продавать на ярмарке.

 Мы расторговались удачно, и дело пошло. По пятницам выезжали пораньше, чтобы не попасть в пробку на юге города. В воскресенье, отстояв пробку в обратную сторону, возвращались домой. Назвать работой наши поездки было нельзя. Глеб уже бывал на базарах, на которые мы приезжали – с ориентировкой проблем не возникало. Он не заставлял гнать машину – мы никуда не опаздывали, и просил остановиться у различных придорожных заведений, которых встречалось в достатке. Мы проедали приличные суммы, но Глеб уверенно заносил расходы на счёт фирмы.
Мы приятно болтали по дороге. Сколько всего поездок мы сделали? Не трудно было бы посчитать, поделив время, в которое мы этим занимались на составившие его недели. Мы уезжали утром по пятницам, и возвращались в воскресение – поздним вечером.   
Обыкновенно мы проводили первую ночь у его друзей в большом доме под Новгородом недалеко от базара. Вторую в гостинице, но уже в Пскове, куда переезжали вечером, после торговли в Новгороде.
Глеб располагал к себе. Торговали мы с удовольствием. Атмосфера на рынке весёлая – люди, довольные жизнью, высматривали куда пристроить свои деньги. Многие ходили семьями – с детьми. Музыка играла громко. Мы торговали с автомобиля. Это было удобно – достаёшь из каблука то, чего не хватает, и кладёшь на витрину – на капот автомобиля. Товар быстро разбирали. У Глеба   была торговая сметка. В какую-то поездку мы всё продали за один день и в субботу вечером вернулись домой. Вышла небольшая заминка: на складе никого не было. Я завёз Глеба домой и оставил каблук у своего дома до понедельника.
За поездку мне платили две тысячи рублей. Я радовался им, как манне небесной, но Катерине не звонил, не благодарил. Официальные отношения, так официальные и незачем через это перешагивать. Никита отсчитывал деньги прямо на складе, как только мы приезжали. Расписок не требовал, и никакие ведомости подписывать не заставлял.
Первую нашу поездку я помню лучше других. Мы говорили не так чисто, как я воспроизвожу наш разговор. Прошло много времени, и нет смысла воспроизводить разные лишние слова, охи-вздохи, восклицания и случайные матюги, вплетающиеся в диалог свободно себя чувствующих молодых людей.
Дорога была приятной. Мы ехали не торопливо, как на прогулке. Глеб говорил очень просто и не перегружал тему. Никитино острословие было ему не свойственно.
- Извоз, - сказал он, как только мы отъехали от Питера - позитивное занятие. От клиентов можно узнать много нового. Да, и город у нас красивый.
Мой оптимизм к перевозке граждан уже постепенно стихал. Ездил то я за рублём, и меня мало интересовали размышления пассажиров о жизни нашей бренной.
- Человек в машине как в кадре. Самое сокровенное скажет. Я думал этим заняться, да не сложилось. Потом работа нашлась. Стас мне хорошо платил.
Внешне Глеб выглядел как те, для кого на западе уже приготовлена манна небесная. Он часто бывал за границей, но говорил об этом неохотно.   
- Понять Париж просто, - признался он мне, - надо в семь утра спуститься в метро. Не выспавшиеся бледные лица. Счастливая жизнь  так не выглядит. Запад нам показывали в кино – это было ошибкой.  Запад – это легенда. Разница в мелочах. Их и здесь себе обеспечить можно. Свобода? Какая там, к чёрту свобода? Не так запоёшь – зароют где-нибудь.
Мы проехали ещё с десяток километров и молчали каждый о своём.  Движение на дороге было довольно интенсивное, но мы держались километров под сто, никого не обгоняя.
- Всё просто, только мало кто это понимает. Народу слишком высокую планку поставили. Мы на такой высоте и не удержались – рухнули мы с этой высоты.
Я вставил своё замечание:
- Так, и не надо было высоко забираться. Остались бы такими, как есть. 
-  Коммунизм мы тогда никогда бы не построили. Да и смысл был не в этом. Не новое общество было нужно – себя поменять надо было. Вот в чём задача.  Самого себя труднее всего переделать. Ты помнишь кодекс строителя коммунизма?
Эта брошюра выходила таким тиражом, что хватило бы на всё человечество.
- Лозунги тогда провозглашали. Себя под них подгонять требовалось, а я каким родился, таким и быть хочу. Я переделывать себя под чей-то ранжир не собираюсь.
- Я тоже над собственной натурой работал без увлечения.
- От каждого по способностям - каждому по потребностям. Всеобщее равенство. Экономика без денег, и всякое другое, полезное для общественного прогресса. Классики сами не знали, каким будет новое общество. Но когда это убрали, мне взгрустнулось немного. Как-то привык уже к тому, что всё это будет. 
Я рассказал ему про своего пассажира, который рекомендовался преподавателем общественных наук. О том, какой предмет он преподавал, он промолчал и сообщил вместо этого, что мы зря надеемся на то, что отказ от социализма поможет нам мирные отношения установить в этом мире.    
- Теперь вместо основ марксизма преподаёт экзистенциальную философию.
Вставил Глеб.
- Что это такое?
-  Экзистенция – существование. Рассказывал бы студентам среди прочего и про отчуждение. Хотя у Маркса тоже есть об этом. Рабочий точит детали для пистолетов. Потом выходит на демонстрацию, бороться за свои права. Злой полицейский стреляет в него из того пистолета, для которого рабочий детали точил. Ранит, а то и убивает совсем.  Экзистенциальное такое положение появляется.
Я представил, как мой пассажир, бодро отчуждает рабочего от действительной жизни. 
- Только зачем нам это? Это для побеждённой нации. Французы в тридцать девятом году были завоёваны Гитлером. Вот Сартр о существовании и заговорил. Это ничего, что тебя завоевали. Главное, что ты продолжаешь существовать.
После паузы под размеренное движение, Глеб спросил меня о болезни Брата. Он знал об этом от Клавы. Её имя он произносил нежно.
- Она пышка объёмная, а я сухой как хворостина. Это удобно. Она всю жизнь мечтала похудеть, но не получилось. Ей стройные люди   нравятся. Вот я, например. Это комплекс. Обнимая меня, она забывает про свои телесные объёмы. У меня тоже самое. Матушка раскормить меня очень старалась. Мы возвращались из пионерского лагеря, взвешивались и хвастались, кто сколько прибавил. Моё место всегда было последним в классе. 
Семья, по его мнению, тоже была явлением экзистенциальным.
- Важно было её существование. Мы сейчас расписываемся в конторской книге, утверждая этим наши отношения – раньше венчались в церкви.  Под Божьим присмотром семья была значимее.
- Я в Бога не верю. 
- И я не верю.
Мы обогнали пару грузовиков и катили себе дальше.
- Только бы в обратную сторону это не повернулось, и гонения за неверие не начались.
- У Экзистенциалистов, - сказал Глеб позже, без связи с предыдущим разговором, - козырное место есть, но я его не понимаю. Бог остановил руку Авраама, занесённую над своим сыном. Бог же всемогущ. Он знал Аврамову веру. Зачем надо было проводить такой жестокий эксперимент? Или могущество его недостаточное какое-то?
Он молчит какое-то время.
- Мне это не понятно, а дальнейшее всё фанаберия.
Я сказал Глебу о девушке, с которой установил ненавязчивые отношения.
Он улыбнулся широко.   
- Ты – безбожник. Верующий человек заключил бы с ней священный союз в церкви, а ты её просто обесчестил. 
- Её и до меня многие обесчестили. Не я был первым.
- Безбожников много. Но она человек свободный, без предрассудков. Свобода – это по Сартру. Он тоже за полную человеческую свободу ратовал. Экзистенциализм, понимаешь ли. В тридцать девятом году Сартр в «Тошноте» такое описывал. С твоей девушкой тоже случилось.
- Я этот роман не дочитал даже. Скучное такое писание. Понадеялся, что это детектив, и герой, пристрелит своего обидчика, который у него девицу увёл. Мне брат потом рассказал, что они мирно разъехались в разные стороны. Она не призналась о нём новому своему любовнику, с которым на море поехала. Тонкая такая ситуация. Он пришёл на вокзал её проводить – последний прощальный взгляд. А она сделала вид, что его не узнала, и тем у нового своего подозрений не вызвала.
Глеб говорил это улыбаясь.
- Нет – это, пожалуй, не твоя история.
Какое-то время он молчал, а потом спросил:
- Чем ты занимался раньше?
- Оптикой – мы линзы делали.
- Чтобы изучать свет?  Красиво, - согласился Глеб - свет, идущий из глубины вселенной.
- Я был скромнее. Мне хватило нашего, солнечного света.
- Тоже не плохо, - согласился он, - понадобится, когда нормальные люди придут. Я мессию жду. Ведь должен же нормальный парень явиться, чтобы нами управлять. Ты о переменах наших, что думаешь?
- Ничего не думаю. На мою жизнь такие размышления как повлияют?
- Никак.
- Чего мне тогда думать об этом? Ради свободы?
Мы проезжали мимо заправки.   
- Э-э, стоп машина! Моя свобода ограничивается моим желудком, - заявил Глеб.
Сардельки, кофе, мягкая горчица. Мы неторопливо ели и не спешили уходить. 
Во второй, или даже третьей нашей поездке мы прилипли к кафе на другой заправке. Мне помнятся высокие вращающиеся табуреты на никелированных ногах перед стеклом во всю стену. Глеб придвинулся ко мне и сказал вкрадчиво:
- Религия очень мешала строительству коммунизма. С ней и боролись истово: рушили храмы, священников убивали. В порушенных храмах склады какие-то устраивали. Я долго не понимал этой жестокости.
Он замолчал, и какое-то время рассматривал пробегавшие мимо деревья. 
- Коммунизм и Бог несовместимы... Верующий верит, что умрёт и попадёт в рай. Вечное блаженство для всех, кто ведёт себя праведно. Всё учтено могучим ураганом. Зачем верующему светлое коммунистическое завтра? Он обеспечен раем после смерти своей. Коммунисты босяки и меняют настроенный порядок: царство небесное они переносят в земную нашу жизнь. Ты и при жизни можешь в блаженстве светлом оказаться. Надо только весь мир немного переустроить, светлую благость в нём навести. Бога лучше убрать – он своим раем мешался очень.
В голосе его появились жёсткие нотки.
- Без Бога дорога в светлое будущее прямая. Уповающих на райскую жизнь, нужно было отставить.
 Он отхлёбывает кофе из бумажного стаканчика.
- Теперь явились какие-то демократы. Эти тоже по-своему мировой порядок понимают. Только этим не Господь Бог мешает, а классики Марксизма-Ленинизма покоя не дают. Тоже не хорошо. Кого на их место поставим?
- В телевизоре говорили, что можно обойтись и без вожатого. 
Глеб ещё раз отхлебнул кофе.
- С перестройкой получилось, как у интеллигента, который случайно обоссал ботинок и скрывает неприятность. Я с одним таким клоуном ездил на рыбалку. Он вонял в вагоне электрички башмаком, подмоченным в кустах возле станции. Свежий воздух приятнее запаха в общественном туалете. Дочку за муж за итальянца выдал. Очень гордился этим. Италия – это Вам не нелепая Россия. Мы к нему на дачу заезжали, в домишко, построенный из отходов. Убогое было такое жилище. 
Он внимательно рассмотрел кофейную гущу в своей чашке.
- Какое оно светлое будущее? Маркс нам этого не сообщил, а Горбатый не знал, что уважают только сильных.
Глеб собрал со стола бумажные тарелки и салфетки
Спинка сидения слегка откинута назад, но дорога ему хорошо видна, и в просторной куртке ему тепло, как в спальнике.  Мимо неслась не броская наша растительность: кусты придорожные, берёзки невзрачные. Сосны тянулись вверх, как корабельные мачты. Дорога вела нас в прозрачную синь.
Я признался, что не понимаю происходящее, и отнёс это к своей серости. 
Глеб, без всякой связи с предыдущим нашим разговором сказал:
- Перестройку надо было начать с катехизиса. Как у католиков: вопросы – ответы. Нечаева помнишь с его «Катехизисом революционера»? Нам бы такое руководство не помешало.  Перестройка – это что такое? Зачем? Кому нужна? Твёрдое толкование в ответе. Сомневаешься? Приходи - почитай. План надо было составить и осуществить. Мы же с чего начали? Используем опыт польских товарищей. Помнишь такие глупости в прессе. Разумных людей у власти не было.   
Глеб попадал в точку. Могли бы заранее всё рассчитать, обсудить всенародно. Мы же повели себя как козлы в посудной лавке.
 - Какие бы ещё вопросы ты вставил в такой катехизис?
- Да самые простые. Например: почему мы отменили Госплан? Надо было единое мнение выработать, чтобы одно и то же понимать.
Хорошо ли нам будет с этим единым мнением жить? Но дорога уверенно набирала километры на нашем спидометре, и я почёл лишним обсуждать способы управлять нами.
Но Глеб не остановился на этом, а я рулил размеренно по широкому шоссе.
- Коммунистов толкают все кому не лень. Это теперь хороший тон. Их достижения в зачёт не идут. На складе, сейчас, слушал по радио про революцию, отбросившую наше развитие назад.
Мне казалось, он говорит сам с собой.
 - Без революции в октябре семнадцатого мы не победили бы в сорок пятом. Монархия, доживи она до сорок первого года, выставила бы гнилую армию против строго организованной фашисткой диктатуры. Россию – матушку, с Царём – батюшкой порвали бы в клочья. Они со многими так поступили. Один тоталитарный режим встал против другого – успешное противостояние. За что глупый Хрущёв на Сталина нападал?   
- Сначала была буржуазная революция, - встрял я, - буржуа и были бы достойными соперниками диктатуре.
- Французская буржуазия не была.
- Не будь семнадцатого года, они и не напали бы.
- Напали бы обязательно. Я там два года ошивался. Они считают себя лучше нас.
- Старая тема, - говорю я, - затасканная.
- Оно и плохо, что затасканная. Любое явление надо как понимать?
- Как? – переспросил я в тон.
- Диалектически, - он поднял указательный палец.
- Как это?
- Второй закон диалектики: отрицание отрицания. Сначала мы ударились в лихой капитализм. Перегнули. Поняли, что плохо. Дали задний ход.



Результаты нашей торговли были встречены равнодушно: продали – ну и молодцы.  Катерина странно на это отреагировала: наш успех энтузиазма у неё не вызвал – поморщилась даже.
На складе она была проще – исчезал налёт обеспеченности.  Как-то мы формировали очередную партию товара. Набор получался экзотический: несколько пар итальянских кроссовок – сшиты на Литейном проспекте; автомобильные фары и какие-то накладки на них – очки, определил Глеб; и огромное количество женских колготок. Весь кузовок каблука можно было набить одними колготками.
 Она подошла к нам. Я встал и попытался отряхнуть джинсы на коленях.
- Посмотри, такое покупают?
Глеб бросил ей упаковку колготок.
- А почему нет? Размер только великоват. По-нашему это где-то пятьдесят шестой.
- Таких жоп много не найдётся, - мрачно заключил Глеб.
- Всё равно везите, найдётся десяток – уже хорошо будет.
- Четыре креста – самый большой. А здесь даже пять. Ни разу такого не видел. Это на слониху какую-то, - не унимался Глеб.
Но в большой куче нашлись колготки и меньшего размера. Мы выехали в обычное время – около часа дня. Расчёт был тот же: пробки на выезде из города соберутся позже.
На рынках мы многих знали. Деловой народец перемещался от базара к базару. Нам помогли в поиске размерных дам. Остатки, по сходной цене, купили цыгане.  Мы опять вернулись домой субботним вечером.
Чувство, полоняющее тебя, не имеет начала. Оно чисто и прозрачно, как капля росы на ветке смородинового куста. У Вас нет дачи? Вы не выходили ранним утром из дома и не чувствовали бесконечную новизну дня? Не расстраивайтесь. Потеря этого зыбкого ощущения не повлияет на вас, а, даже утратившее свою прозрачность чувство способно поменять многое.      
Я вспоминаю это время с удовольствием. Явилась уверенность, что жизнь моя изменится к лучшему. О Катерине я рассудил   просто: много моложе меня и хороша собой. Умна. Что ей до человека без определённых занятий? Кроме того, она сестра жены Стаса – это ответственно. Перед его памятью мне не хотелось брякнуть какой-нибудь ляп. Это не давило, но лишняя неловкость была бы неуместна. Я стоял на нейтральной передаче, но Катерина мне нравилась, и глаза мои отдыхали, на неё глядя.
Мне нравилась её походка, свободная, но не манерно расслабленная. Нравилось, как она поворачивалась неожиданно, и тембр её голоса – не слишком звонкий, и не глухой одновременно, а волнительно меняющийся, переворачивал моё нутро.
Одевалась она просто. Чтобы подчеркнуть стройность фигуры ей хватало джинсовой ткани. Белые кроссовки и свободная майка дополняли образ. Приезжала она не каждый день, но бывала на складе довольно часто. Дни мои делились на солнечные и пасмурные. 
Я запрещал себе думать о ней, но это действовало плохо. После работы, в конторке у Клавы, она меняла майку, проводила небрежно, гребнем по волосам и весь марафет. Она не следила за тем, видит ли её кто-нибудь. Как-то я оказался с паллетом в руках в нескольких шагах от неё. Не гуманное это было по отношению ко мне действие. 
Лето было уже в полном разгаре, когда утром она подошла ко мне. Вчера она мне звонила, но не застала. Где я был в это время? Скорее всего, прохлаждался на брегах Невы. Возможно, катил неспешно по набережной или стоял в поэтической позе на стрелке Васильевского острова, рассматривая Петропавловскую крепость. Это подошло бы лучше – душу мою ждало долгое заточение.
Дело, с которым она ко мне обращалась, было настолько серьёзным, что она не знала, как к нему подступиться. Надо перегнать дорогой, автомобиль из Эстонии. Сама она боялась – машина почти новая. Одной, в таком автомобиле, можно нарваться на неприятности. Да и переключение передач автоматическое – она на автоматах не ездила.  Автомобиль принадлежал Стасу, как часть каких-то сложных взаиморасчётов, но оформлен был на неё. Ей тоже придётся поехать. 
Я согласился, не думая. Только вот паспорт – у меня нет заграничного паспорта! Не волнуйся – сделают быстро. Надо же деньги платить? Они позаботятся и об этом – пойдёт на счёт фирмы. На автомате я ездил всего два раза. Как-то, возвращаясь с рыбалки, попросил друга дать попробовать. Ничего страшного – успокоила она меня. На механике у меня большой опыт. Ей труднее будет привыкнуть.  Поездка займёт два, может быть, даже три дня. Через пару недель нужно ехать. Согласен? Зачем она второй раз спросила?
Перед проливным дождём или ураганным ветром природа смотрит недобро. Я не замечал этого, и радовался поездке в Эстонию – да ещё в приятной компании. Прокатиться на дорогом иностранном автомобиле – работа не сложная.
               
                * * * * *

Поехали мы не через две недели, а через три. Поездку перенесли по каким-то мне неизвестным причинам. За это время произошло событие, предельно взволновавшее брата. Ему стало плохо прямо на работе. Когда я приехал, он чувствовал себя лучше, но лицом был бледен. Я отвёз его домой и порывался вызвать врача, но брат меня остановил, уповая на какие-то новые пилюли. Вечер я провёл у него и остался ночевать, благо было где – Папуля был на даче. Я провёл у брата и весь следующий день. Его не с кем было оставить: актёрка была при театре, а Папуле не позвонишь – он продолжал заниматься своими смородиновыми кустами.
Погиб Беспалый. Не смертью храбрых – отнюдь. Он выпал из окна двенадцатого этажа, причём не своего дома. Как он там оказался? Богу ведомо. Экспертиза показала наличие алкоголя в крови, но не высокое – не такое, чтобы человек, под его действием, мог заблудиться и шагнуть в пространство. На самоубийство тоже было не похоже. Он не оставил никаких записок, хотя брат говорил, что в последнее время Беспалый жаловался на неудачную жизнь. Месяц назад от него ушла жена. Пока он отбывал последний срок, она ждала его, а тут вдруг ушла. Брата живо интересовали подробности.
Меня больше беспокоило состояние брата. Я позвонил его лечащей, в больницу, где он лежал на прокапывании.
- Наши больные не делают того, что необходимо, - сказала она уверенным голосом, - живут, как им нравится. Им сверху не отмерено. Это опасная позиция.  Все наши усилия могут пойти прахом. Надо повлиять на него: сделать так, чтобы он понял серьёзность своего положения. Мы уже говорили об этом. Болезнь даёт право действовать решительнее. Речь идёт о его жизни. 
- Но он сам себе на уме.
Она недовольна моим ответом, и резко сворачивает беседу.
- Я перезвоню, когда пойму, что ещё можно сделать.
Её звонок скоро будет мне не нужен. 
         
 Отъезд был назначен на четверг, чтобы вернуться из Эстонии в субботу, и разминуться с воскресной пробкой на въезде в город. Но в последний момент его перенесли на пятницу.
Утром мне пришлось сделать короткий рейс – отвезти какие-то документы. Того, кому они  были предназначены, пришлось ждать два часа, потом я заехал на рынок – купил еду в дорогу, заскочил домой, и поехал к Катерине. Её тоже не было дома. Дверь открыла пожилая женщина, пропустила меня в квартиру и попросила подождать. Прошло полчаса, прежде чем Катерина явилась и развила бурную деятельность: напоила меня чаем, что-то побросала в наполовину уложенную сумку, переоделась в другой комнате и готова была ехать.
На вокзал мы прикатили на моей копейке. До отхода поезда оставалось минут двадцать. Машину я поставил на стоянку.
Купе в начале вагона оказалось двухместным, но не СВ. Полки располагались одна над другой, и размером оно было в половину от остальных. Отсутствие соседей и обрадовало, и озадачило меня. Пригласили же только перегнать машину
В России пассажиры едят в поездах. Я достал колбасу и помидоры. Она положила на откидной столик весомый кусок сыра и поставила бутылку вина. На такое я не рассчитывал. Проводница постучалась в дверь, взяла наши билеты, спрятала их в специальную сумку с карманами, и улыбнулась ехидно. Я попросил стаканы. В соседнем купе – техничка. Идти недалеко. Ей надо ещё бельё раздать. Сервис был не навязчивым.
Я пристроился на краю столика, нарезал колбасу и сыр.
- Как-то странно себя чувствуешь вот так – перед стеной, – сказала она.
 Поезд тронулся плавно, без толчка. Мимо нас поплыли окна состава на соседнем пути. Когда оборвался их ускоряющийся бег, солнце ярко осветило купе.
Размеренное движение располагает к неторопливой беседе. Все знают об   атмосфере особой откровенности и доверия, создающейся в поездах. Вспомнили Стаса – как без этого? Я удержался и не спросил: как идёт следствие? Что мог изменить для меня его результат?
- Стас был самым успешным из нас, - сказал я, сминая паузу.
- Его и убили.
Успешность бывает чреватой, но я не хотел это обсуждать. Поговорили о построенном им доме. Сколько было переделок, сколько усилий было затрачено! Подбор материалов для отделки, поиск рабочих, удалённость места – целый комплекс проблем. Это её проект. Как, разве я не знаю? Она же дипломированный архитектор. Закончила архитектурно-строительный.  Как что такое? Ну, это же бывший ЛИСИ.  Это её первое строение – не было бы последним. Я похвалил её – дом мне понравился. Это не её заслуга – всей семьёй строили. Ирина тоже принимала участие.
Поговорили о складе и перспективах фирмы. Радужных тонов не было, но и для уныния причин не нашлось. Не всплыло бы по финансам что-нибудь новое, из того о чем не знает Ирина. Стас был человеком разнообразных увлечений. Я принёс два стакана чаю. Поговорили о чём-то ещё. После таможни в Нарве легли спать. До Таллинна было уже не далеко. Странный полусон охватил меня, она была здесь, рядом со мной – я это чувствовал.
 
 В Таллинне на перроне нас встретила аккуратная, немолодая пара.  Последовало учтивое знакомство, обмен рукопожатиями. Чинно прошли к их автомобилю – опельку средней свежести – и покатили по городу, чётко соблюдая правила движения. Завязалась оживлённая беседа. Они говорили с приятным акцентом, и было видно, что Катерина с ними коротко знакома.
Через несколько минут мы были в небольшом посёлке из двухэтажных коттеджей, не таких громоздких, как у новых русских. Сплошных заборов в посёлке тоже не было. Перед каждым домом разбит уютный садик или посажен газон. Машина остановилась у одного из них. 

Авто убеждало точностью линий и блеском кузова. Хлопок герметичной двери, бесшумная работа даже непрогретого двигателя, плавный выезд из гаража – чудеса делают в этой Баварии, да и только!
Машина позволила себя осмотреть. Я сел за руль. Хозяин показал, как включать щётки, сигналы поворота, зеркала. На какой-то вопрос он не ответил: машина у него недавно – он и двухсот километров не проехал.
Я попросил хозяина прокатиться со мной, чтобы привыкнуть к автомату. Мы сделали небольшой кружок по посёлку. Управлять машиной, не выжимая сцепления и не подбирая передачи, было легче.
Когда мы выехали из Таллинна, я заметил, что Катерина сосредоточенно думает о чём-то, и спросил:
- Всё в порядке?
- Да, всё хорошо. Мы сейчас заедем к знакомым, там небольшая неточность в документах. Они должны это исправить. Тут не далеко, но это в другом городе.
Она ответила автоматически – едва ли понимая, что говорит. Но скоро выправилась: улыбнулась и повеселела. Дальше мы покатили в приятном согласии.
Я млел от автомобиля. Бесшумно работающий мотор, мягкая подвеска, сидение, повторяющее линию позвоночника, и прочие совершенства.
- Не торопись, - сказала она, - там, куда мы едем, никого не будет до шести вечера.
Но я и так не гнал машину.
Эстония небольшая страна. До Пярну ехать часа два. Можно накинуть ещё час, на поиски места, час на остановку, чтобы перекусить где-то, спешить было незачем.
Дорога бежала под колёса. Субботний расслабленный полдень. Солнце светит, не мешая вести машину. Так бы и ехал, слушая шуршание шин.
Я увидел объявление о ярмарке. Заедем? Интересно сравнить эту ярмарку с базарами, на которые мы ездили с Глебом.
Место для парковки машины нашлось быстро – народ уже понемногу разъезжался. Товар был представлен разнообразный. У входа продавали старьё. Разложено оно было прямо на земле, на газетах. Инструменты, свёрла, какие-то допотопные электрические розетки и даже куски старых электропроводов, свёрнутые кольцами, плоскогубцы, кусачки, молотки – чего только не предлагали?
На ярмарку вела широкая улица, образованная лотками. Много было китайского товара. Народ двигался неплотно – присматривался. Настроение у всех было весёлое.  Бойкой торговли не было. Многие уже упаковывали непроданный товар в поместительные баулы и переносили их к автомобилям.
В толпе она как-то сникла. Я взял её за локоть, чтобы нас не развёл в разные стороны фланирующий люд. Остановились у лотка с какой-то одеждой. Она коснулась рукой блузки, висящей на плечиках.
- Та, та, - сказала продавщица эстонка, - хороший тофар. И размер фаш. Купите своей дефушке, молодой челофек.
Катерина не была моей девушкой, но объяснять это весёлой торговке было незачем.
По моему интересу потолкались у лотка с электроинструментом. Было бы в кармане больше денег – купил бы ударную дрель. Не очень-то нужна – всегда можно взять у брата, но, в переводе с эстонских денег получалось недорого.
Небогатый ассортимент лавок покупательский азарт не вызвал. В импровизированном кафе – несколько столиков под тентом – музыка играла негромко. Я заказал суп и шницель. Она ограничилась только вторым блюдом. Мы ели, посматривая на гуляющую публику.
Встречались изумительные образцы. Как и на наших базарах, лица синюшного цвета были вкраплены в респектабельную публику. Но внешне всё было мирно и пристойно.
Качество еды такое, каким ему полагается быть в подобных заведениях – есть можно. Официантка принесла кофе. Фартук её был в мокрых пятнах.
Беседа наша текла согласно. Она обращала внимание на что-то, и мы это обсуждали. Вот пара с коляской. Движутся медленно: он толкает коляску вперёд. Ребёнок в коляске мирно спит, она крутит головой, и отходит к лоткам. Он останавливается и терпеливо ждёт. Она что-то говорит ему. Он достаёт из бокового кармана бумажник, отсчитывает деньги. Она идёт к ларьку. Возвращается с покупкой. Через пару ларьков всё повторяется. Двести метров такого хода и коляска обвешана полиэтиленовыми пакетами с покупками.
Народ понемногу уезжал с ярмарки. Поехали и мы. С трудом выбрались из скопившейся на выезде пробки. Было жарко и пыльно. Я прибавил свежего воздуха из кондиционера. Медленно проехали несколько оставшихся до города километров, пересекли его по главной улице, и оказались около залива, но подъехать к воде я не решился. На своей копейке я свернул бы на уходящую в сторону дорожку. На этой машине я опасался съезжать с асфальта.

Мы быстро нашли нужный адрес – двухэтажный дом старой постройки. К воротам уже шёл мужчина с полиэтиленовой папкой в руках. Открыл калитку, передал Катерине папку. Она быстро просмотрела листы, сцеплённые скрепками. 
Он что-то сказал, развёл, извиняясь в стороны руки. Они попрощались уважительно и разошлись. Дело было сделано.
Мы скоро выбрались из Пярну и покатили размеренно. На прямом участке дороги я прижал педаль газа. Машина ускорилась стремительно.
- Не гони, - сказала она, - найдём место. Поедим, попьём чаю. Ты же брал горячую воду на ярмарке. Нам всё равно надо заехать к милым старичкам в Таллинне. В винах одна буква плохо напечатана. Можно по-разному прочитать. Я была вчера у нас на таможне – сказали, что ничего, пройдёт. А старички сказали, что могут получить справку, подтверждающую, что там стоит «J», как на кузове, а не «I», как можно прочитать при желании.
Для меня это был лес густой. Я даже не знал, что такое вины.
- Идентификационный номер, набитый на кузове, - пояснила она.
Задержка меня только радует. Еда в кошёлке ещё осталась. Спешить некуда.  Да и хозяев, несмотря на их радушие, наше появление стеснит.
Было около семи часов вечера. Устроиться бы удобно на свежей траве, и смотреть, как солнце опускается в синюю даль. Невдалеке от дороги блеснуло озеро. Грунтовый подъезд к нему беспокойства не вызвал.
Солнце всё же оказалось у нас за спиной, зато открывался приятный вид на водную гладь и сосновый лесок. Декорации были на уровне. На берегу полоска жёлтого песка и деревянные мостки – удобно зайти в воду.
Она сняла кроссовки и носки.   
- Жаль, если окажется недотрогой,- подумал я, - пейзаж такой располагающий, и берёзки в глади озера отражаются, и белые облачка по небу плывут.
Мы развернули на траве небольшую скатёрку. Я достал припасы и термос. Случайно коснулся её руки – ток пронзил моё тело. 
Мы ели, как пионеры на пикнике и пили горячий чай – горячий крепкий чай успокаивал. Я тогда уже мало курил. Она закурила для компании, как она выразилась.
 Разговор был странен: отличался от нашей корректной беседы в поезде, и перескакивал с темы на тему – мы не договаривали начатое. Я, зацепился за лесок, что за озером. Она нашла его понурым. Похоже, конечно, на нашу ленинградскую область. Она отдыхала здесь – в Эстонии. В целом ничего. Когда идёт дождь – скука. Оставалось только чтение.
Я спросил доверчиво:
- Про любовь?
- Не про войну же? – ответила она в тон.
- Любовь на войне. Хемингуэй, например, очень увлекательно.
Она посмотрела на меня внимательно и промолчала.
Лесок на другом берегу озера темнел постепенно. Я обнял её и притянул к себе.  Движение естественное – чуть небрежное. Льняная ткань её майки казалась мне глаже китайского шёлка.  Губы её были сладкими от чая. Я встал, подал ей руку, и привлёк её к себе, чтобы почувствовать её тело.
- Давай найдём какую-нибудь гостиницу, - сказала она.
 В деревнях, которые мы проезжали, гостиниц не было – ближайшая в Таллинне. Навстречу сплошным потоком двигались машины. Сумерки только коснулись земли.
Мы не доехали до Таллинна. Она заметила вывеску простенького летнего кемпинга. В ста метрах от дороги виднелись треугольные бунгало с боками из шифера. На торце крайнего, ещё на русском языке, надпись "Администрация", а на другом три коряво выведенные буквы составили слово "Бар". Рядом располагался отдельно устроенный блок туалетов и душевых.
- Здесь будет не слишком шикарно.
-  Кровать то будет?
Её конкретность меня умилила.
В бунгало я прижал её к себе крепко, и скоро повёл ладонью по её спине. Ремень на джинсах – я попытался правой рукой расстегнуть пряжку. Она отвела мою руку и уверенно её расстегнула.
- Постели простынь, - сказала она.
Я развернул, свёрнутый рулетом, как в поездах, матрац, выбрал из стопки белья простынь.
Она уже сняла джинсы и через голову потянула вверх блузку. Лифчик я расстегнул и отбросил в сторону, когда мы уже были на кровати.
Потом мы лежали, укрывшись суконным армейским одеялом, накрахмаленный пододеяльник был рядом. Вставать и вставлять в него одеяло, мне было лень. Походные условия, так походные. Она сказала:
- Богата Ирина – у меня ничего нет.
Я спросил:
- А кто-нибудь у тебя есть?
Она промолчала. Потом спросила игриво:
- А у тебя?
- Есть, - я жёстко произнёс это слово.
- Кто? - она резко поднялась на локте.
- Ты, - и, снимая неловкость, добавил, - почему бы и нет?
 Она улыбнулась.  Частично, но сказанное было принято.
Ночью, обнимая её, я засыпал и просыпался от шелеста шин проезжающих мимо автомобилей. Сознание погрузилось в сладкую мяту. Я растянулся во всю длину топчана. Она положила голову мне на плечо и я не почувствовал её тяжести.
               
                * * * * *

Выразить мысль на бумаге просто – пиши себе, что думал. С чувством сложнее…  Оно не всегда понятно тебе самому. Оно невидимо и тем похоже на электричество или радиацию – не сразу определишь его присутствие. Любовное влечение не окрашивает человека в другой цвет, и не даёт запаха. Между любящими нет ярких вспышек, не слышен какой-нибудь характерный треск. Нет и начала отсчёта – нет нуля, перекинувшись через который, чувство обретает положительное значение.
В то утро погода выдалась серенькая. По небу бежали рваные облака. Прохлада в начале августа напоминает о скоротечности северного лета. Слабенько дуло с севера, что давало надежду на перемену направления ветра.
Она спала – слышно было её дыхание. Я выскользнул из-под одеяла, тихонько прикрыл за собой дверь, и прошёл в санитарный блок. Умылся и вытер лицо полоской туалетной бумаги, чтобы не будить её поисками полотенца в сумке.
 В баре уже кто-то орудовал. Из открывшегося на мой стук окошка, мне выдали   пакетик с растворимым кофе и сахаром, чашку кипятку и пообещали, что скоро привезут горячие булочки.
 Мысли мои были ленивы. Простое половое влечение могло стать основой для всяких неприятностей. Господь не досмотрел в этом месте, а сатана был поблизости. Но беспокоиться об этом было рановато. Успокаивало то, что ничего, стоящего опасений между нами не произошло. Произошло нечто вполне естественное между здоровыми людьми. Но как-то просто всё получилось, слишком просто, без ухаживания и усилий с моей стороны. Мысль о том, что она, с какой-то целью завлекла меня в кровать, и, что кто-то неведомый руководил процессом, показалась мне вздором. Я недолго раздумывал об этой механике. Она скользнула где-то в стороне сознания и прошла мимо.
Кофе помогло мне проснуться.
Всё само собой получилось складно. Оно и не могло быть иначе. За границей повисла дорогая, с документами, оформленными на её имя, машина. Она побоялась её перегонять, а у меня водительская практика. Почему бы ей не помочь? Всё выглядело вполне естественно.      
Допил я кофе, и пошёл в бунгало. Она лежала на спине с закрытыми глазами, но не спала. Я сел рядом. Она приподнялась и сомкнула руки на моей шее и залила меня теплом своим мгновенно. Худо, когда утром испытываешь к партнёрше нежность. Другой горестный симптом – чувство благодарности.  Не той дружеской, которую можно выразить простыми словами, а проникающей в тебя, в нутро твоё вместе с серым небом, и шелестом шин по близкой дороге.
Собралась она мгновенно. В бар уже привезли булочки. Светло-зелёный ковёр травяного поля постелили от дороги до негустого перелеска. Мы сидели на пластмассовых стульях и над чем-то смеялись. Я пролил кофе, и она вытерла стол салфеткой. Бармен из-за стойки покосился в нашу сторону с интересом.
 Нас тянуло дальше. Из всего, о чём мы говорили, на ровной дороге свежим летним утром, я помню только её вопрос о брате. Я уже чувствовал вкус дороги, прибавил скорости и ехал уверенно. Она вспомнила приятный вечер в доме Стаса. Я заметил, что встречу с   молодыми людьми на пиджаках, в пустынном парке тёмной ночью, я постарался бы избежать. Она спросила меня:
- Ты любишь брата? 
Фраза далась ей с усилием. Спроси она по-другому, например: как ты относишься к брату? Я бы ответил, что отношусь к нему хорошо, а то и добавил бы, что неплохо я к нему отношусь, хотя и знаю, что он патентованный сукин сын. Поэтому я промолчал. Навязчивые звонки; дурацкая влюблённость, которой он страшно гордился; телесная расслабленность; неоправданный гонор – это меня раздражало. Но, переживания мои вокруг его здоровья были искренними.
Отвечать, однако, было надо. Пауза затянулась, и я заговорил о мольбертах, полотнах; о картонах и фломастерах. Брат хорошо рисовал фломастерами. Цвета он чувствовал тонко – учился в какой-то студии. Потом поступил в театральный институт на факультет оформителей сцены и вылетел оттуда с третьего курса. Я не подправлял ничего – так оно и было на самом деле.   
В Таллинн приятнее въезжать с западной стороны. Полосы движения разделяет неширокий газон, развесистые сосны стоят по бокам дороги на ухоженных участках. С востока город смотрелся прямолинейнее. Там редкий лиственный лес переходил в неухоженное поле и заводик с тонкой чёрной трубой дымил жёлтым дымом. Высокие, блочные дома наступали на верхушки сосен. 
- Мы поедем завтра утром, - сказала она, - наши милые старички выправили бы документы сегодня, но выходной день. Надо определиться с ночлегом. К ним мне ехать не хочется.
У гостиницы "Олимпия" наше авто неплохо смотрелось на стоянке, среди блеска других иномарок. Свободных мест в гостинице было достаточно. Плати только деньги. Она успокоила меня:
- Не смотри на счёт, платит фирма.
Я принёс из машины её сумку и свой рюкзачок. Мы взлетели на лифте на двенадцатый этаж. Вошли в номер. Объятие было коротким.
 
Номер на двенадцатом этаже современного здания. Входная дверь поцарапана чемоданами постояльцев. Узкий коридор – налево туалетная комната. Прямо широкая кровать. Тяжёлыми шторами завешено окно.
Главное в гостиничном номере хорошая кровать.  В бунгало, был только узкий топчан с парой тощих матрасов. Начальный энтузиазм помог справиться с этим неудобством. Здесь же было поместительное ложе, достаточной упругости – можно поместиться как вдоль, так и поперёк. Мы пристроились по диагонали – прямо по ходу, и помогли друг другу освободиться от мешающей одежды. Входную дверь захлопнуло сквозняком.
  В реальный мир мы вернулись через долгий промежуток времени. Я пошёл под душ, смыл вместе с потом её запах, вернулся в комнату, и лёг рядом с ней, обнял её, и каждой клеткой своего тела чувствовал, что не насытился ею.
- Принеси какой-нибудь еды, - сказала она, - можно, наверное, купить в ресторане или в баре. Возьми в сумке деньги.
- У меня есть, - обронил я, натягивая джинсы, застегнул на рубахе пару пуговиц, и босиком влез в мокасины – носки надо было искать где-то.      
Буфет на этаже был закрыт. Я спустился на лифте в ресторан и вместо пропуска предъявил швейцару ключ от номера с деревянной колобахой. На ней была металлическая вставка с цифрами. Мне посоветовали сделать заказ из номера. Но, я же пришёл чтобы им помочь – не уходить же мне с пустыми руками. Меня поняли и выдали буженину, миску салата оливье, помидоров, огурцов, сыру.  Всё это вместе с бутылкой красного вина уложили в краповый мешок, а салатницу накрыли пустой тарелкой, и я понёс её отдельно в левой руке.
Лифтёр улыбнулся и спросил с акцентом:
- Не фретно ли много кушать?
- С устатку полезно.
Чтобы открыть дверь ключом, пришлось поставить салатницу на пол. Она причёсывалась перед зеркалом в ванной. Кроме трусиков на ней была блузка. Она не застегнула её, а завязала узлом на животе.
- Постучал бы, - сказала она, видя моё старание принести всё сразу, - я бы дверь открыла.
- Чем стучать-то? – спросил я. Она засмеялась.
Я распахнул шторы.  С двенадцатого этажа, вместе с портом, с яхт клубом и треугольниками парусов в синей дали, залив был как на ладони. Кроме кровати в номере два кресла и журнальный столик. Я пододвинул его к широкому окну, и кресла поставил рядом. Номер стал похож на кинотеатр.  Она села к столику. Я выложил покупки, открыл бутылку, налил в стаканы вина.
Прямо под нами городские крыши, но не черепичные крыши старого города, а плоские крыши блочных домов. Мало примечательная городская застройка.  Но дальше был порт: журавли портовых кранов на крепких металлических ногах и приземистые склады, с ведущими к ним железнодорожными ветками. За ними кобальтовая синь залива, обведённая полукругом берега, с узкой полоской песчаного пляжа. И над всем этим синее небо с барашками облаков.
Пока мы ели – пили, я рассматривал панораму во всех подробностях. Особенно хороши были яхты. Белые треугольники парусов раскиданы по всему заливу. Одни идут по ветру, выставив пузатые спинакеры, другие держатся в напряжённом галфвинде, опасно клоня к воде мачты. Две яхты выбираются из-за косы, отделяющей клубную пристань. Идут, лавируя, почти против ветра.
Мы говорили мало – больше смотрели на залив. Паузы не требовали заполнения.  Её лицо, в профиль, было спокойно и расслаблено. Я чувствовал покой и уверенность – обычную уверенность в себе самца после обладания самкой. Животное состояние по своей сути.
- Почему, - спросила она, - у одних яхт паруса надуты пузом, и они движутся так уверенно, так солидно, а другие, всё время наклонены и кажется, что в любой момент они могут перевернуться?
Как мог я рассказал ей про галсы и курсы.
-  Откуда ты всё это знаешь? - спросила она. - Ты занимался яхтами?
Не занимался, но читал в книжке. Когда-то мечтал походить на яхте, но не сложилось. Не способствовали тому обстоятельства.
Несбывшаяся мечта – это уже какая-то слабость. Маленькое, но поражение. Но мне хотелось казаться ей таким, каким я и был на самом деле.
В августе около десяти вечера уже темнеет. Залив и облака на небе побледнели, утратили чёткость линий. Мы пошли прогуляться. Пока одевались, на улицах включили освещение. По городу засветились круги от электрических лампочек и неоновые рекламные надписи.  Солнечные лучи ещё боролись с темнотой над заливом, но уже уходили по одному, оставляя позицию. Только узкая полоска у самой воды была светлее остального чернеющего неба.
Гуляли мы не долго. Хотели дойти до старого города пешком, но показалось, что это далеко. На поднятую руку, остановилось такси, с шашечками по бокам и фонариком на крыше. Водитель долго не понимал куда ехать. Кое-как я объяснил ему, что хочу попасть к воротам старого города. Мне помнилась, по детским моим впечатлениям, стена, от которой в гору шла узкая улочка. Мы поднялись по ней до Ратушной площади. Дома по периметру упирались плечом в плечо. Играл оркестр – перед ним полукругом стояла толпа слушателей. Музыка была незатейливой, но выводилась мастерски. Всем было весело.
Вернулись в отель. Тогда я не знал, сколько раз буду вспоминать эту ночь, как погружение в прошлое, как галлюцинацию. Нежность переполняла меня. Под утро, сквозь сон, мне послышалось, что она с кем-то разговаривает. Моя рука легла на тёплую простынь. Она была в ванной.
- Ты с кем говоришь?
Она, мягко ступая, подошла к кровати и села рядом.
- Я ни с кем не говорю – тебе послышалось, - и провела рукой по моим волосам. – Спи. Идёт дождь, дорога будет трудной.
 Я опять провалился в яму сна.
Утро продолжилось податливой мягкостью её тела. Потом мы долго одевались, смеялись над чем-то.  Я выставил её сумку из шкафа на кровать. Замысловатой формы кожаный сак качнулся и лёг на бок. Из бокового кармана лениво выплыл журнал в глянцевой обложке и, по нему, нехотя, выскользнула трубка сотового телефона. Я хотел вложить всё обратно. Потянулся рукой, но она нервно спрятала трубку в боковой карман поместительной сумки.
 В буфете меня опять охватил дорожный зуд. Она тоже действовала убористо. Мы купили бутербродов и попросили официанта налить в термос кофе нам на дорогу.

Пожилые хозяева уже ждали нас у нотариальной конторы. Катерина вместе с ними вошла внутрь. Нужную бумагу они выправили быстро. Процедура передачи заняла не много времени. Гораздо дольше мы прощались и обещали заехать ещё раз.
Из города мы выбрались быстро. Машин на трассе было много, но мы живо добежали до Кохтла-Ярве. Оттуда до Нарвы рукой подать. Дождь, против ожидания, не пошёл. Но день был не по-летнему прохладный и ветреный.  По серому небу бежали облака. Она натянула свитер, я надел куртку и рулил себе, не печалуясь мрачностью пейзажа.
В Нарве, пока подвигалась очередь на таможню, мы съели бутерброды, и выпили кофе. У Кингисеппа – уже была видна колокольня церкви – она вдруг сказала:
- Не хочется мне туда ехать.
 После долгого молчания это прозвучало веско.
- Свернём куда-нибудь? - спросил я шутливо.
- Куда? - спросила она.
 Мы продолжили движение. Мощный мотор под капотом раскручивал коленвал, гэдээровские шины чуть слышно шуршали по асфальту.
В том, что между нами произошло, я не видел начало романа. Так – влияние обстоятельств! Похоже было, что и она не жалела о произошедшем, но стоило ли мне настаивать на продолжении отношений? 

Мы въехали в город около четырёх часов дня и поднялись в её квартиру. Я позвонил Папуле. Брат должен был привести его с дачи домой – сегодня у него банный день. Никто не подходил к телефону, гулко звенела мембрана. Я набрал номер ещё раз: эффект был тот же. Куда мог деться из квартиры папуля? Брат, скорее всего, у актёрки своей обретается. Вместе с документами я носил листок бумаги с нужными телефонами. На нём, среди прочих, был записан и телефон водопроводчика, чтобы звонить ему, не регистрируя заявку, и расплачиваться с ним напрямую. Там же был записан и телефон Марины.
- Вам кого?
 Голос мужчины лет тридцати. Я назвал кого мне надо, думая, что ошибся номером.
- Подождите.
В трубке зашуршало, тишину разорвал рыдающий голос.
Она мне всё и сказала. Последовал упрёк, что меня не было в городе.  Папуля в больнице. Женя привёз его с дачи. В квартире папуле стало плохо.  Доброхот из скорой помощи, на всякий случай, отправил старика в ближайшую больницу под капельницу. Она не знала куда – где-то рядом с домом. Кто с ней сейчас? Друзья из театра. У Папули она не была. Как она к нему поедет?
Катерина уже всё сообразила, и пока я, пришибленно, сидел в кресле, она нашла в справочнике номер телефона больницы, и подала мне трубку. Голос дежурной был равнодушен, и слышно было, как она листает какие-то страницы.
- Состояние удовлетворительное, - раздалось, наконец, в трубке.
- Он на терапевтическом отделении. Был ли инфаркт? Это к лечащему врачу, пожалуйста.
Последовали гудки с метрономной точностью.
 Я рванулся в больницу. Она попыталась остановить меня:
- Куда ты в таком состоянии?
Но потом выхватила из дорожного сака сумочку, проверила документы. Она поведёт машину.
У дома, в десяти метрах от пригнанного авто, стояла девятка – мокрый асфальт, видимо, та самая, на которой Стас ездил на Бугор, удивляя всех скоростью передвижения.
Катерина оказалась хорошим водителем. В больнице она осталась внизу, у гардероба. Я втёр чирик охраннику. Может быть, он пропустил бы меня и так, но с деньгами было надёжнее. Вялыми ногами поднялся я на второй этаж, где находилось терапевтическое отделение. На посту меня внимательно выслушали, позвали дежурного врача, который меня успокоил: со стороны сердца у Папули всё было в порядке.
- Конечно, - добавил он, - в его возрасте такие потрясения не рекомендуются, но крепкий старик – ещё поживёт. Пройдите к нему, если хотите.
Папуля лежал за ширмой. В вывернутую правую руку воткнута была игла – от неё вела трубка к капельнице. Он махнул кистью свободной руки, как бы прогоняя от себя нежелательное видение.
- Такое случилось, - на его глаза навернулись слёзы, - тебе кто сказал? Мариночка, - последовало плаксивое всхлипывание, - он так любил её.
Беззубый рот его плохо справлялся с гласными. Вставная челюсть плавала в стакане на тумбочке.  Я пообещал заехать завтра и погладил его плечо.
- Держись.
- Зайти в квартиру – закрыто ли там?
Катерина сидела на скамейке у гардероба, уперев локти в колени и опустив голову на руки.
Она поднялась мне навстречу.
- Ну, как?
- Он в порядке, насколько это возможно.
- Куда ты теперь?
 Я не знал куда и зацепился за Папулино поручение:
- Пойду домой. Посмотрю, как там дела?
- Тебя подвезти?
- Не надо, тут пешком метров триста.
- Я не пойду туда, ты уж извини, что бросаю тебя в такую минуту.
Какие могут быть извинения, и так – большое спасибо. Помогла, подставила локоть, а это немало. Она обняла меня, коснулась лбом моей щеки – ласкалась прощаясь.

У дверей парадного сноровка в движениях меня оставила. В какой-то момент меня пробила нехорошая дрожь. На ватных ногах подошёл я к лифту и поднялся на третий этаж. Навстречу открылась дверь соседней квартиры.  У хозяйки было осунувшееся лицо и выражало оно неподдельную скорбь. Она взяла мою руку сухими, тёплыми ладонями.
- Я вам сочувствую, как это ужасно, когда такой молодой... - она замолчала, не находя слов.
- Да, - вдруг встрепенулась она, - Вы знаете, за день до того, как это случилось, позвонил ко мне в дверь симпатичный такой парень, невысокий, в очках, интеллигентный, и попросил передать вашему брату видеокассету. Он спешил и не мог вашего брата дождаться. Я передала, как он просил. Услышала, что дверь хлопнула, позвонила и отдала. Брат то ваш, очень расстроен чем-то был.
Я поблагодарил её вяло, повернул в двери ключ, и вошёл в квартиру. Не хотелось оставаться здесь одному. Ещё в больнице я с горестью подумал о том, что окажусь перед кучей вещей, принадлежавших брату, и не буду знать, что с ними делать. Сообщение о кассете даже обрадовало. Брат смотрел её ещё позавчера вечером.
Экран телевизора вспыхнул и сделался чёрным. В углу засветилась надпись: "Видео". Брат смотрел кассету и, после него, видик никто не включал. Я нажал на кнопку воспроизведения.
На засветившемся экране появился обнажённый женский зад. Девица была близка к оргазму и юлила на мужике разнообразно: вверх, вниз, и в разные стороны. Понимание вопроса присутствовало. Камера безучастно фиксировала всё происходящее. Снимали с одной точки, то приближая, то удаляя объект. Когда зад поднимался выше, был виден крепкий член, введённый куда надо.  Меня перекосило от отвращения.  Видимо, брат не чувствовал близость конца. Кто перед смертью смотрит порнуху?  Брат был оригиналом, но, не до такой, же степени.
Я выключил видик и вынул кассету. Куда положить её? Хоть бы она совсем затерялась. Лучше её убрать отсюда: поминки, наверняка, будем справлять в этой квартире. Кому-нибудь из гостей, чего доброго, придёт в голову вставить её в видеомагнитофон. Да и Папуля может перепутать её с записями передач любимого Кусто. Это зрелище для старика не подходит. Кассету я положил на стол рядом с документами на машину.
Я не заснул, а вырубился до утра на одной из кроватей в комнате папули.       
               
Утром на стоянке у вокзала меня ждала моя копейка. С ней ничего не случилось. Да и что могло с ней произойти? Стояла себе, поджидая хозяина.
Весь день я занимался документами, связанными со смертью брата. В квартиру свою, я попал только около семи часов вечера. Видеокассета так и болталась вместе с полиэтиленовой папочкой, которую я купил в канцелярском магазине, чтобы не помять свидетельство о смерти. Соседство порно кассеты с похоронными документами теребило меня неприятно. У морга, я выложил её на переднее сиденье. Это не понравилось тоже – я переложил её в багажник. У меня была большая сумка с инструментами. В ней хранились, ключи и прочие автомобильные принадлежности, нужные в дороге. Она занимала довольно много места, но зато в багажнике ничего не болталось. В неё я и сунул надоевшую мне кассету.
Через час мне позвонил Никита. Узнал всё – расстроился и приехал.  Смерть брата произвела на него впечатление. Он тяжело вздыхал, соболезновал и предложил помочь, чем сможет.
Надо было, что-то решать с поминками.
Он горячо выступил за то, чтобы справить поминки в квартире папули. Зачем снимать задорого помещение? Приготовить всё можно элементарно. Купить полуфабрикатов и разогреть их на газу. Не хватит мебели?  У него в гараже есть раскладной столик с крылышками. За него можно человек шесть усадить. И стулья там есть. Даже есть какие-то тарелки – привередливая жена отсылает туда посуду с малейшим сколом. Они вполне подойдут. Кто на поминках рассматривает тарелки?
Я позвонил сестре Папули – своей тёте. План был одобрен – так и надо поступить, она уже говорила об этом с Мариной.
Мы действовали собранно. Сначала посчитали деньги. Потом поехали в универсам, где самым удачным образом загрузили половину автомобиля. Уже здесь сумка с ключами казалась лишней. Из гаража надо было взять три стула, большой стол, и посуду. В авто решительно не хватало места. Никита чертыхнулся, пока мы пытались всё уложить. Багажника на крыше не было, не вести же всё это на прицепе, которым он пользовался для поездок на дачу. Кое-как мы впихнули сложенный стол между передним и задним сиденьем. Туда же   воткнули и два складных стула. Всё остальное предстояло разместить в багажнике. Сумка с инструментами явно мешала.
- Да оставь ты её здесь, - обозлился на долгие раздумья Глеб, - заедешь и возьмёшь, когда понадобится.
  Я выставил сумку на дощатый пол. Глеб подхватил её и устроил на полку в глубине гаража.


                * * * * *

Боль была непереносимой. Шероховатые отношения с братом теперь казались мне жалкой мелочью. Можно было обижаться на него, можно было таиться, но горе утраты убрало эти переживания.
На похоронах я двигался и говорил автоматически. Поминки помню смутно. Несколько дней я сидел дома и никого не хотел видеть. Большую часть времени я проводил на диване и почти ничего не ел. Голодный спазм в желудке вёл меня в магазин за батоном, банкой шпрот и пачкой сигарет. Но и табак казался безвкусным. Ушла и эта жизненная приятность. Купил водки, выпил – тоже плохо. Алкоголь не создавал спасительную подушку, а лишь будоражил душу.
Я был один со временем, с вялотекущим, неторопливым временем, которому было наплевать на меня. Это не утешало, но так можно было прожить и до старости. Расслабь ладонь, и песок потечёт из неё тонкими струйками. Песочные часы казались мне более наглядными, чем стрелки на циферблате. 
Дней шесть я не видел её. Никто не звонил по телефону. Никита постучался в окно, зашёл. Поговорили кратко. Заехал он просто так, справиться – не надо ли чего. Его забота была мне приятна. 
Катерина проходила на общих основаниях между братом, Папулей, извозом, светлым будущим, мрачным настоящим, и утраченным прошлым. Я рассуждал так: надо ей будет – позвонит или приедет, или как-нибудь проявит себя. Мне глупо навязываться к ней со своей похоронной тоской.
Я не хотел её. Не до секса мне было.
Моё одиночество она разбила на седьмой день. Время выбрала точно. Я уже справился с первой волной горя. Наметился лёгкий спад. Кривая на графике полого поползла вниз. Я уже чаще думал о ней: пришла бы, посидела бы рядом – она и пришла, и посидела рядом со мной.
Долгий разговор – успокаивающий, сочувствующий – я не запомнил. Она говорила что-то простое, понятное, но я не вникал в смысл и больше слушал, как звучал её голос. Я холодно обнял её, но она отстранилась.
- Тебе надо выходить из дома, а не сидеть бирюком, - сказала она, - мне уже пора ехать домой. Мама тоже разволновалась из-за того, что случилось. Она не отпускает меня никуда – только к Ирине, но и о ней она беспокоится. Григорий обеспечил охрану её квартиры.
Она накинула на плечи плащ. Я проводил её до автомобиля и потащил к Папуле в больницу своё не желающее двигаться тело.
В пустынном больничном саду, вспыхнуло детское чувство обожания к отцу, прикрытое прошедшими годами. Хотелось подбодрить старика, но он плаксиво скорчился, и я не нашёл нужных слов в утешение. Сказанное мною прозвучало банально и сухо.
Папуля опять попросил зайти в квартиру, посмотреть хорошо ли убрали после поминок? Поминками заправляла его сестра. В квартире было чисто, и в комнате брата, посильно, был наведён порядок. В большой комнате я осмотрелся по сторонам. Видеомагнитофон в том же шкафу. Кому он теперь нужен? Я подумал, что хорошо бы развлечь себя голливудской белибердой, которой много было у брата. Но кассет нигде не было, а мне не хотелось копаться в его вещах. Я решил, что хватит одной электроники, а кассеты можно взять в ларьке на прокат. Смотреть порнуху, которую брат крутил за несколько часов до смерти, я и не собирался. Кассета была в сумке, а сумка в гараже у Никиты. Ехать к нему в гараж ради чьей-то голой задницы – нелепость полная. Я взял из их квартиры только видик, и аккуратно устроил его на заднем сидении авто.
Она приехала и на следующий день, но опять не осталась ночевать. Мы не занимались любовью. Посидела на кухне и уехала. Привезла какую-то еду, в дополнение к моей булке с консервами. Мы мало говорили. Основной темы не касались, а всё другое меня мало трогало. Когда она ушла, я лёг на кровать и заснул мгновенно.
На девять дней была Марина, пришёл Женя, и ещё какой-то лесовик, который поставлял брату древесину. Он принёс бутылку водки. Из родни была только тётя. Она теперь каждый день приходила к отцу и подолгу оставалась в палате – сидела у его кровати. Застолье получилось почти случайное.  Как водится, вспоминали и хвалили усопшего.
Её я не позвал – близкой родственницей она мне не числилась.
В разговоре Женя удивился тому, что джип брата стоял в ту ночь у дома со спущенным колесом. Крыло было помято. Я не видел у дома никакого джипа. Женя сказал, что и не мог видеть. Он утром поменял колесо и отогнал машину на стоянку и рассказал, что в цех приходил какой-то странный человек – пиджачок серенький, твидовый, лицо холёное, как только что с курорта. Я вспомнил Григория с Бугра и спросил: здоровый такой? Нет, оказался средних кондиций. Ну, приходил и приходил – мало ли кто мог прийти к брату. Он был человеком общительным. Какие могли возникнуть подозрения – причиной смерти был банальный инфаркт?
С лесовиком мы перекинулись парой слов на кухне. Зашла речь о долгах брата. Женя в доле – он знает, когда и сколько они занимали – пусть он и выкручивается. Сколько брат был должен? Оказалось, что почти ничего. После продажи джипа, останется полторы тысячи, да и те можно скостить, или рассчитаться имеющимся товаром и материалами. Папуля согласен с тем, что джип надо продать.  Решили без меня, и правильно сделали. Этот, как оказалось, второй джип, купленный вместо первого, я даже не видел.
Когда всё разошлись, я одиноко выпил две рюмки водки. До своего дома я добрался на такси с шашечками. Она позвонила через полчаса. Как? Что? Я рассказал вкратце.
Она осталась ночевать у меня на следующий день. Не всё вернулось на круги свои. Я чувствовал себя сковано, больше было механики.
Утром мы согласно занялись по хозяйству. Я пропылесосил ковёр, вымыл ванну и раковину. Она помыла плиту. Она спрашивала, где полотенца? Где тряпки? Эта совместная суета как-то дополнила то, чего не хватало ночью. Она не спешила уходить – была весь день свободна. Чтобы не отпускать её, я предложил поехать за город, погулять по заливу. Там песку ... всю жизнь пересыпать можно. Это к вялотекущему времени. 
Променад по песчаному пляжу у серого моря занял пару часов. Залив казался   коричневым, а в отдалении, был вообще, непонятного цвета. Меня развлекали цветовые оттенки. О чём ещё думать, глядя на широкую водную гладь? Когда ушёл Стас, я перед холодным Зимним дворцом, сокрушался о величии империи. Ушёл и брат.  Стас был деловитее моего брата. Но оба они были расхожим товаром, как их  определил бы Раскольников.
Чистым был воздух в сосновом бору около моря.
Пляж не имел поэтических подробностей. Мы присели на истерзанное морским прибоем брёвно. Ноги наши утомил вязкий песок. Она коленом упёрлась в моё правое бедро. Мы ни о чём не говорили. Ветерок с залива кокетничал с её бесполезным шёлковым шарфиком, не греющим её в начавшейся осени. Я рассказал ей какую-то простенькую историю – она не слушала меня, и я понимал это. Разлившийся перед ней залив, она тоже не видела. Она была, где-то в глубине, и взгляд её не выражал никакой мысли. Она ушла от меня в другую, недоступную мне реальность.
Я уже замечал за ней это и хотел её об этом спросить, но решил не делать этого в первую нашу расслабленную прогулку после всего случившегося. В душе моей ещё ничего не отстоялось, не встало на нужное место.   
Мы пообедали в ресторане с невкусной едой и вороватой обстановкой. Оставаться там дольше не хотелось.
Завтра её ждали дела неотложные, и она не поехала ко мне.   
Какая-то странность появилась в наших отношениях. Мы виделись часто. Она была рядом со мною. Почти каждый день она заезжала ко мне. Я наблюдал за тем, как она ловко паркует машину. Но, ночевать она оставалась не всегда.
Я сам вёл своё нехитрое хозяйство. Она часто приносила что-нибудь вкусное. Это украшало застолье. Я давал ей деньги, она то брала их, а то и нет. Она звонила пару раз в день, когда не приезжала, и обязательно вечером, около одиннадцати часов. Интересовалась: ел ли я что-нибудь? Рассказывала о своих делах и разные другие новости.
Два дня она отсутствовала: ездила на Бугор. У неё были какие-то дела, о которых она не говорила. На Бугор, она не звала меня. У неё была своя жизнь и нечего мне в ней делать.  Она предложила ещё раз съездить в Эстонию – просто так прокатиться и развеяться. Я отказался: лето кончилось – там уже было холодно.
Иногда она смотрела на меня со странной задумчивостью. Меня угнетало неумение объяснить своё беспокойство, возникающее от такого её взгляда. Я сделал попытку поговорить об этом, спросил:
- Почему ты на меня так смотришь?
-  Как? - спросила она в ответ. Я не сумел объяснить ей свои сомнения.
Однажды, без всякой к тому причины она расплакалась в постели. Такое у девушек бывает – с этим мне приходилось сталкиваться. Они и сами не знают, почему плачут. Это не было истерикой с выплеском эмоций. Больше походило на результат какого-то размышления, вызвавшего слезу. Я утешил её, как мог. Мои неловкие действия вызвали настоящий поток слёз. Но скоро она посопела носом, улыбнулась, всхлипнула и успокоилась.
Бывало, что она задумывалась в середине разговора – ненадолго, не настолько, чтобы вопросом возвращать её в действительный мир; а то, вдруг, замолчит, и отойдёт на несколько шагов в сторону, забывая, что она не одна. Была бы она девицей взбалмошной, эти паузы можно было бы не заметить. Но они проявлялись на ровном фоне. Она сама замечала эти сбои, спохватывалась, понимала, что я их заметил, и поздно их скрывать. Тогда она шутила и ласкалась.
Появляясь в моей квартире, она развивала бурную деятельность: разогревала принесённые котлеты, варила кофе, что-то убирала. Быстро и весело сообщала новости, потом затихала и садилась в уголок на кухне или устраивалась на диване в комнате. Я подсаживался к ней или ложился на диван и клал голову ей на колени. Телевизор редко показывал что-нибудь интересное. Мы щёлкали программами и перебирались в кровать. Обычно я лез в душ первым и лежал под одеялом, поджидая её.
 
В такой манере прошел почти месяц.  В этой не занимательной повторяемости я привыкал к ней и уже знал до тонкости, как она реагирует на мои ласки. Ушла скованность первой ночи.
Духовная близость складывалась сложнее. Процесс шёл уверенно, но мне приходилось отказываться от чего-то своего. Я уже знал, как она отнесётся к тому, или этому. Знал, какую она выберет музыку и что скажет о новостной телепередаче. Бандитские сериалы, она не смотрела. Киркорова и современную нашу эстраду никогда не слушала. Всегда оставляла балет, но классическую музыку на канале "Культура", могла и переключить.
Она не перегружала общение. Каким-то наитием она чувствовала, когда нужна мне. Всё прочее шло своей чередой. Папулю уже перевели домой, и он неплохо выглядел. Сестра продолжала его опекать. Я активно передвигался по городу на своей развалюхе. Иногда даже подбирал тех, кому было со мной по пути, но за рублём не выезжал – не мог собраться. Просыпался я поздно, а когда вспоминал то, что  сделал за день, мне казалось, что рассматривание в окно блестящих луж и газона, устланного  жёлтыми листьям, было моим основным занятием.
Никита не просил ключей от моей квартиры.  Он связался с какой-то фирмой и ездил по вызову – времени у него не было. Ему выдали мобильный телефон, и он отправлялся за клиентами по заказу.  Автоматизация эта ему очень нравилась. Заработки его увеличились. Звал и меня, но мне нужна была пауза.
На складе работы не было. Катерина сказала об этом в первый же день и добавила, что потом найдётся что-нибудь подходящее, а пока мне надо просто прийти в себя.
Первоначальная, режущая боль уже оставила меня, но скорбь осталась. Не знаю, как лучше выразить это. Скорбь – это звучит несколько патетически. Может быть, подошло бы слово депрессия. Страдание моё обернулось защитной плёнкой, и не проявлялось какими-то вспышками. Делать мне ничего не хотелось и денежное довольствие меня не волновало. Она уезжала, и я подолгу оставался у окна, рассматривая двор, в котором было припарковано, кроме моего жигулёнка, ещё несколько автомобилей. По двору пробегали дети с портфелями и ранцами. Заботливые мамаши катали свои коляски. Старушка с кутулём, чапала из магазина в соседнюю парадную на истоптанных ботах.
- Жизнь продолжается, - так подбодрил меня служащий похоронного бюро, выдававший мне свидетельство о смерти брата. Звучало затасканно. Он произносил эту мантру по несколько раз в день. Таких служащих в нашей стране было много, а по всему миру во много раз больше.
Нехорошо получилось с моим братом – с сердечниками такое случается. Кто-то был виноват в этом, или он сам довёл себя до печального исхода? Это не имело значения. Он не перестал существовать для меня. Жил он и в памяти других, но о том, как они вспоминают его, я не думал.
О своей любви я не думал тоже. Волна обожания, накатившая в Таллинне, отхлынула. По дороге в Питер, я чувствовал себя ровно. Ничто не предрекало будущее несчастье. Симпатичная женщина, хороший автомобиль. Что ещё надо для сладкого блаженства? Тем больнее ударило меня произошедшее.
Пригнанный автомобиль уже отъехал в сторону. Ирина продаст его или оставит себе? Скорее продаст. У неё, кажется, и прав то нет.
Катерина была нужна мне. Она была зацепкой, помогающей выбираться из тоскливой ямы. Днём, без неё, я подолгу смотрел в окно. Я просто жил – просто существовал. Смерть брата прибавила равнодушия к переменам. Какое мне до них дело? Проживу как-нибудь. Ремесло моё новое – не хитрое – меня выручит. Глеб будоражил меня разговорами в поездках наших. Мне понравились ограничения в свободе, которые выставляет мне мой желудок. Это он в уютном кафе на заправке хорошо сказал – к месту.
Я вспоминал наши беседы по дороге до Новгорода и по дороге из Пскова. О Боге я ему честно сказал. Для меня ничего не менялось в присутствии его. Не за это же он меня и не отвёл тяжёлое несчастье? Так у него со многими получалось. Глеб говорил, что экзистенциалисты беспокоились его отсутствием. Брат не поехал к нему в гости – он  попросту дематериализовался, так сказать. Это и со мной произойдёт когда-нибудь.    
Сорок дней мы справили скромно. Были только близкие родственники. Её я опять не пригласил. Женя, рассчитался за часть долга материалами и подробно рассказывал, как собирался перестроить фирму. 
               
Остров.               
 
Поездку на остров в Средиземном море придумала она.  Это была её следующая, после предложения съездить в Эстонию, и более удачная попытка растормошить меня. Она решительно объявила о своём желании загорать под знойным солнцем и купаться в голубой воде. Я пассивно подчинился её воле, надеясь, что затея сорвётся. Путешествие казалось мне сложно осуществимым: подготовка протянется неделю другую, и на Кипре или на Крите, будет не жарко, и, ехать туда будет незачем.
Но ей было не занимать деловитости. Мы обсудили идею утром – она уехала от меня. Через пару часов позвонила. Всё было в ажуре: лететь мы должны в воскресенье; место отличное и отель три звезды – не дорого и натурально(?).
Я воспротивился: какое воскресенье? Сегодня четверг. Но она сказала, что за три дня вполне можно успеть положить плавки и полотенце в сумку и доехать до аэропорта.
Быстренько она провернула это дело и с некоторым накатом на меня, но мне это понравилось.  На песчаной отмели мне будет лучше. Зачем мне осенним октябрём слушать стук веток по стеклу? Благо есть, кому присмотреть за Папулей. Веселила мысль, что скоро мрачный осенний город заменит пляж с полосой прибоя; надоевшую   квартирку я поменяю на номер в гостинице, обои в котором, по крайней мере, будут без пятен.
Опять раздалась телефонная трель.
- Я здесь у человека, приехавшего оттуда, купила немного долларов. Евро ещё не в ходу. Уже опубликовали статью с фотографиями. Симпатичные такие бумажки – с архитектурой. Но франки красивей были. Теперь геометрия одна. Ты говорил, что у тебя тоже доллары есть. Сколько их у тебя?
Я назвал сумму.
- Отлично! Нам этого вполне хватит. 
Не откладывая – её энергия передалась и мне – я позвонил Папуле. Трубку взяла тётя. Я бодро заявил, что уезжаю в командировку. Она удивилась: какая командировка? Но надо – так надо. Ничего не поделаешь. За отцом она присмотрит, вот только с деньгами туговато: на еду хватает, но питание нужно разнообразное – желательно больше фруктов.
Вечером я заехал к ним и оставил денег на фрукты и соки. Потом зашёл в комнату к Папуле. В больнице врач, как успела сообщить мне тётя, сказал, что сердце, для его лет, работает нормально. Папуля и выглядел хорошо, и уже ходил по квартире. Порозовевшее лицо лучилось покоем.
- Какая командировка?
Не обошлось без иронической улыбки.
- Обыкновенная.
Больше он ничего не сказал – силы у старика были уже не те. 
По дороге домой, я не поддался привычной печали – мысли о поездке развеяли подступающий сплин. Новая страна, другой климат, другая природа. Это вдохновляло. Хорошо поехать на остров в Средиземном море? На какой именно? Без разницы. Проникнуться древней культурой! Это отвлечёт. Мне было нужно, чтобы отвлекло.
Дома, за чашкой ароматного чая – принесла она, я себе такого не позволял – сложился у меня лирический настрой. Древних Богов я не принимал. Слишком брутальные – как в них верить? Один пьяненький пассажир забыл в моей машине кошёлку, содержание которой меня позабавило. Банные тапки – перемычка одного надорвана; несколько ломаных и раскрошившихся папирос в мятой пачке; стеклянная стопка со сколом по ободу; солёный огурец, надкушенный, но в полиэтиленовом пакете; и подмокшая, с одной стороны, книга – Боги Древней Греции. Джентльменский набор для незатейливых сатурналий. Пассажир вручил мне оставшиеся от помывки деньги – как плату за проезд. Не значительную сумму, но мне хватило.
Книгу я высушил на батарее – бумага покоробилась, и книга раскрылась веером. Прогладил утюгом: наиболее волнистые листы по одному, остальные по нескольку штук сразу, выпрямились, но прикрытые корешком развернулись в разные стороны. Древние Боги привыкли к размаху и не хотели жить в тесноте. Тогда я прижал их на книжной полке слева первым томом "Капитала" – Маркса, а справа двухтомником Троцкого о Сталине.  Богам это пошло на пользу. Притихли и, через некоторое время, выправились и переворачивались ровно – один к другому. Такую книгу и в руках подержать было приятно.
Я проникся конкретной жизнью древнего грека: молнию Зевс пускал, любовными делами распоряжалась Венера, и ко всем другими проявлениям природных сил был приставлен свой наблюдатель.  Запах моря для жителей прибрежных городов – запах сожжённой солнцем травы в горной местности. Одни ловили рыбу – другие пасли скот. Близкая к природе натуральная жизнь. У меня этого не было. По утрам я садился в железную колесницу и прислуживал, если не самому Зевсу, но кому-то из верхних олимпийцев. Древний грек не смог бы представить себе мой мир.
Настроение моё стало мажорным. Ей это пошло в зачёт. Меня умилило, как ловко она всё провернула. Утром тоскливая квартирка – вечером перспектива весело провести время. Я буду, лёжа на пляже, воображать себя древним греком и попивать натуральное вино. Извоз никуда не денется. Деньжонок должно хватить. И она будет рядом. С каждым днём я всё больше ценил её близость.               
- Солнца высокий дворец поднимался на стройных колонах.
Эта фраза была написана карандашом внутри высохшей обложки книги о древних Богах.
               
                * * * * *

Я давно не летал, и аэродромная суета произвела приятное впечатление. Народ, принаряженный по поводу разлуки с родиной, кучковался у входа на таможенный контроль. Мы пристроились к длинной очереди.
Самолёт похожий на гусака с разведёнными в стороны крыльями и вытянутой шей, уже стоял у трапа-коридора. Свободные кресла были только в хвосте – среди мест для курящих. Её это не смутило. Стюардессы накатано разыграли маленький спектакль с демонстрацией спасательных средств, которые не могли помочь при серьёзной катастрофе?
Медленно мы поплыли мимо ряда серебряных красавцев. В который раз, я пожалел, что не работаю в аэропорту. Может быть, в этом и было моё настоящее призвание.
При взлёте пилот резко взял вверх – нас прижало к креслам. Всего несколько минут, и мы были над облаками, в другом, залитом солнцем мире. Земли не видно – только клубящаяся пена облаков.
 Когда двигатель взревел на форсаже, она прижалась к моему плечу.
- Боишься?
- После всех этих террористических штук как-то не по себе – не сделали бы они что-нибудь с нашим самолётом?   
 Она крепче сжала мою руку. Я успокоил её строгостями контроля при посадке. В будущее я смотрел с оптимизмом. По возвращению из приятной поездки я размеренно организую свою жизнь. Она будет приходить ко мне для разнообразных утех. Милый уютный вечер. Вкусный ужин с парой бутылок пива или бутылкой вина, неторопливая беседа понимающих друг друга людей, ванна с морской и душистой пеной, тёплая постель с хрустящей простынёй.  Размеренное движение взвешенного чувства, без лишних обязательств. Любви до гробовой доски не надо. В подходящий момент можно расстаться или, как говорят, поменять партнёршу. Тогда я не понимал, что    окружающий меня мир уже был оболочкой для моего чувства.
Лёту было более трёх часов, но мне показалось, что громкоговоритель слишком быстро попросил пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни. Самолёт заходил на посадку. В иллюминаторе появилось поле высохшей травы. Шасси мягко коснулось бетона. Из открытой двери, пахнуло жаром, как из печи.
Какие-то детали чувство врезало в мою память. Мы стояли у газона, с декоративной травкой, чуть пожухлой, но зелёноватого цвета. Широкие листья пальм давали зыбкую тень. В тротуарной плитке застряли маленькие, величиной с ноготь, раковинки. Мимо, блестя полированными боками, катили автомобили. Она поправила воротничок моей рубашки. Испытывая сладкую боль, я буду вспоминать этот её жест много раз.
В автобус мы поместились быстро – привлекала прохлада кондиционера. Замелькали предместья, и, вскоре, появился город – другой город, не такой как наш Питер. Водители гудели по малейшему поводу, суетливо проскакивая на свободное место. Суета оборвалась внезапно. Мы выехали на трассу, и автобус плавно зашуршал по разогретому асфальту.


Отель – белое здание у моря в синих периллах. Кондиционер бесшумно гнал по коридору прохладный воздух. Ворсистый палас и поместительная ванная в номере. На лоджии стол, деревянный топчан, и два складных стула. Номер не просторен, но места нам хватит.
Мы быстро распаковали свои вещи.  Вид с балкона был замечательный: по правую руку далеко в море выдавался гористый мыс, образуя некое подобие бухты. Широкая пешеходная дорожка вилась вдоль песчаной полосы пляжа.
Солнце уже висело над морем красным шаром.  Удобнее было надеть плавки прямо в номере и на пляже не искать кабинку для переодевания. Она причесалась перед зеркалом в ванной комнате. Дверь мягко хлопнула, и замок закрылся без ключа.
 Я едва успевал за ней. Походка её была легка, но куда она так спешила? Мощёная дорожка скоро повернула вдоль пляжа. До воды оставалось полсотни метров. Она прошла немного вперёд и оставила на песке прозрачную пластиковую сумку. Мои кроссовки рядом с этим воздушным предметом выглядели грубо. Она уже стояла по колено в воде, когда я, сняв джинсы, пошёл к морю.
  Вода была теплее воздуха. Я коснулся её талии, она моего плеча. Но волна была нежнее наших прикосновений. 
 - Плыви, – услышал я её голос. Я толкнулся о песчаное дно, и скользнул по воде. Уже смеркалось – она плыла где-то рядом.
Солнце пустило свои лучи по линии горизонта. Сотни метров было вполне достаточно для первого раза. Вода смывала усталость. Я растёр ей спину полотенцем. Недалеко от отеля был магазин, а у нас ни еды, ни питья. Надо было успеть до закрытия.
Купили мы всякого: вина, овощей, неизвестных мне консервов.  Она уверенно брала с полки, что надо, и кидала на тележку. Мне были непривычны иностранные деньги. Катерина с этим прекрасно справлялась – мгновенно пересчитывала и сравнивала цены. Часто морщилась – в пересчете на евро будет дороже. Я пересчитал общую сумму на доллары. Разница мне показалась не значительной.
- Переходный период, - сказала Катерина, - потом доллары брать не будут.
- Как это не будут? Доллар же всемирная валюта.
- У нас она всемирная. Здесь это понимают по-другому.
В номере она сразу же пошла в душ. Я достал из своего рюкзачка кипятильник. Она считала, что этот предмет не понадобится, но я полагался на свой командировочный опыт. Портящиеся продукты в холодильник – остальное на стол. Перочинный ножик я скрыл в аэропорту в её сумке, которую она сдала в багаж. С годами я больше уделял внимания штопору – чаще открывал бутылки, чем строгал что-нибудь. Теперь, я аккуратно резал им наши продукты. Куски колбасы и сыра я разложил на полиэтиленовом пакете и рядом пристроил помидоры – сок не стекал с нарезанных долек. Их удобно было брать руками и макать в соль. Ломтики огурцов и пахучие травки я положил рядом.
Мои приготовления были восприняты критически. Надрезанные упаковки и полиэтилен пришлось убрать со стола. Из сумки явилась большая салфетка – та самая с эстонского озера, с красными домиками, с зелёными деревцами и пляшущими между ними серенькими человечками. Стало уютнее. Нарезанные овощи она расположила на стеклянном блюде – подставке под графин. Литровая бутылка вина, убедительно заняла своё место в центре, а тарелки, вилки и бумажные салфетки – лежали рядом.
- Натюрморт, - оценил я.
Она отстранилась и посмотрела внимательнее. Одну тарелку она отложила под куски сыра. Бутылку вина отодвинула в глубину, ближе к окну, и рядом пристроила ломоть хлеба. 
- Так можно нарисовать, - сказала она.
  Скромна была наша вечеря. Третий этаж небольшого отеля. Один балкон внизу – два над ним. По левую сторону три таких же, направо ещё один – ничего примечательного. Перегородки между балконами и синие перила с листами мутного пластика, с чуть поржавевшими болтами. Топчан на балконе, накрыт куском клеёнки. Я сомневался в полезности этого предмета, но скоро мне открылось его целевое назначение. На него можно было ставить пакеты с мытыми фруктами, использованные тарелки, чтобы они не мешались на столе. На нём удобно было гладить одежду, и сушить трусы, не вывешивая их на периллах, как это делают в Одессе. Можно было, даже, изловчившись, заняться любовью. Наш номер – вместе с душем, туалетом,  и балконом – занимал не более  тридцати квадратных метров.
Чувство не требует точных определений, но неверная фраза превратит тонкую ткань в грубую рогожу. Оно текуче и набирает силу как ветер на море – в том его особая прелесть. Мы не торопились в кровать.
Взошла луна. Она была не полной, но округлилась и не походила на месяц. Я выключил в комнате электричество – света и без него было достаточно.
- У неё своя фигура, - сказала Катерина, - неужели она не сама светится, а только отражает солнечный свет?
Море блестело и лежало перед нами ровной гладью. Далеко по линии прибоя, светились огни какого-то городка или посёлка.
Она говорила то быстро – так дети произносят считалки, и я с напряжением её слушал, стараясь не пропустить ничего, или же тянула ударный гласный, подчёркивая значение слова. Что-то она соображала мгновенно, но могла надолго задуматься над какой-нибудь чепухой и потом возвращалась к ней по нескольку раз за день – спонтанно. Причин для таких возвращений не было. Это могло бы вызвать раздражение, но мне только нравилось.
Менялась она, постоянно, и внешне. На похоронах Стаса, чёрным платком были забраны её волосы. Строгие черты лица молодой женщины, знающей себе цену, и умеющей показать себя. Тогда она была шатенкой сероглазой. На складе – в белой майке и джинсах – она казалась светловолосой, и глаза её были скорее зелёными. Такими же они были и во время постельных утех. Здесь же, у моря, глаза её казались пронзительно голубыми, и волосы у неё были цвета соломы, как у мальчишки.
Беседа наша текла ручейком по пологому склону. Когда ей что-то не нравилось, она прятала лицо за бокалом с вином. Бокал замирал в строгих пальцах. Я целовал их, а потом ладони. Тогда она улыбалась.
 Деревенька показалась мне так себе – кроме моря и рынка ничего интересного. Вино дешёвое и хорошее. Что здесь делать? Найдётся занятие. На пляже много всяких фишек: бар, катание на водных лыжах, полёты на парашюте. Попробуй – весьма впечатляет. Можно съездить в горы. Зачем? Это не рассказать. Через неделю национальный праздник. Была бы погода. В сентябре здесь солнечно и нет сильных ветров. Список не впечатлял.  Но, если добавить шведский стол, многоразовые купания, загорание на пляже и свежесть морскую, на пару недель хватит.
Потом мы долго лежали на кровати. Спать не хотелось.
- Ты знаешь, тебе, наверное, будет смешно…
- Что мне будет смешно? – щемящая нежность переполняла меня.
Она долго молчит.
 - В детстве, - сказала она, и, решившись, продолжила, - я была влюблена в тебя.
О господи! Когда это было? 
- Ты не замечал меня. Я девчонкой была, с косичками.
Она убегала, когда мы трое, Стас, брат и я, стоя в почтительных позах, обсуждали важное что-то.  Она попадалась мне на глаза случайно – на улице, у школы, и я удивлялся её умению исчезать мгновенно.
- Ты развязал у меня на косичке бантик.
Её всегда называли Катериной. Она вела себя солидно, как взрослая дама. Полное имя этому подыгрывало и шло к ней.
- Вокруг тебя был ареол таинственности. Ты собирался заниматься какими-то лучами. Стас гордился дружбой с тобой.
Я слушал её молча. Проще было молчать.   


                * * * * *
               
По утрам я обнимал её податливое тело.  Потом выходил на лоджию и смотрел, как любители физкультуры бегают вдоль и поперёк пляжа, приседают и машут руками. По нашим северным понятиям вода была тёплой, но почти никто не купался – северян среди публики было мало. Те, кто решался войти в воду, плавали недалеко.
В нашей расслабленной жизни установилось некое расписание, легко, впрочем, нарушаемое. Завтрак, пляж и ленивые прогулки по деревне менялись местами. Утром на шведском столе предлагался не широкий набор кушаний: булочки, сыр, джем, два вида колбасы и яичница с беконом. Без изысков, но сытно.
На пляже мы занимали одно и то же место.
Мы проводили время обыкновенно – загорали, купались, болтали обо всём, что приходило в голову. Пили соки, минеральную воду, пиво, вино – что нравилось. Солнце поднималось в зенит, становилось жарко, и мы уходили под навес в бар. Пили кофе, ели мороженное, какие-то булки с сыром. Опять болтали, купались и шли в номер. Ужин начинался с семи вечера. Расписание было правильным: днём есть не хотелось. Аппетит появлялся, когда темнело.
Вечером променад вдоль морского берега. Мы заходили в бары, где было меньше народу. Выпивали, с кем-то приятно беседовали. Таких полупустых баров в деревеньке было несколько.  Неторопливые прогулки не располагали к серьёзным разговорам. Мы много фотографировали. Неудачные фото стирали.
Синее море – доступное вино – любимая женщина рядом. Беспокойства о хлебе насущном не было. Денег хватало на простые радости. На это не все обращают внимание, но райский уголок, без финансового обеспечения не был бы таким милым. 
О чём мы говорили? Мы занимались не только любовью, а засыпали в третьем, в четвёртом часу ночи. В восемь утра, если просыпались, то шли на завтрак и потом прихватывали пару часов днём. Мы не вели какие-то беседы – мы менялись мнениями. Она часто спрашивала меня о чём я думаю?
Как-то она заявила, что не понимает женщин, которые выходят замуж за иностранцев.
- Зачем ехать в другую страну за любимым человеком? Там всё другое, и он будет другим.
Глеб мне тоже говорил, что там всё устроено не по-нашему.  Если они родственники, то это семейное. Она рассмеялась в ответ:
- Глеба привлёк Стас. Раньше его никто не знал. Кассирша – объёмная Клава, дочь подруги нашей мамы. Мы все свои, но мы не родственники.
Сможем ли мы с ней жить вместе, когда схлынет первый порыв? Малая разница между нами разверзнется широкой пропастью, как было у меня с моей женой, насквозь глупой. Как-то она заявила мне, что чувству – удару судьбы, как она выразилась – она и не подумает противостоять. Такие слова лучше не говорить своему мужу. Я стал ей изменять по-чёрному. Дошло и до визгливого скандала, после которого я унёс свои вещи из её квартиры.   
Катерина испытующе смотрела на меня. Напряжение пряталось в уголках её глаз.
- Что делаешь на работе?
Глеб задавал мне похожий вопрос. 
- Оптикой. Всякими линзами, окулярами, биноклями, прицелами.
- Стас говорил, что у тебя секретная работа.
- Когда-то была. Секретность сняли. Мне бы не дали загранпаспорт, если бы она оставалась.
- Интересно было?
- Конечно. Есть много параметров, по которым нужно контролировать качество.
- Глеб сказал Клаве, что свет идёт только от солнца. 
- От лампочек тоже.
- У него к ней романтическое отношение.
Топчаны наши стояли рядом. Я ближе придвигаюсь к ней, обнимаю нежно, и шепчу что-то на ухо. Люди загорают в пятнадцати метрах от нас. Никто не услышит меня, что хочешь то и шепчи. Ветерку с моря тоже безразличны мои слова, и я нусу какую-то забубенную чушь, только затем, чтобы губами касаться мочки её уха.   
Лёжа на песчаном пляже, на ровной полосе, из жёлтых песчинок, я понимал, что любил её с самого первого дня. Трепетная нежность заполняла всего меня, когда я слышал её имя. Любое её движение я знал наперёд. Взгляд тоже. Женщины, по сути, похожи, но в ней было что-то своё. Отличное от других – этим она чаровала меня всё сильнее.
На мягком песке под бархатным солнцем я счастливо думал об этом. Но, скоро чувство моё покрыл некий налёт. Я не знал к чему отнести её странности. Что это было? Трепетное моё обожание не позволяло мне опуститься до банальной неуверенности в ней. Но белое облако, предвещало непогоду. Оно рассеивалось, ничего не оставляя после себя. Но появлялось вновь. После смерти брата она пришла ко мне на седьмой день. Почему не раньше? Что удерживало её? Почему она не пришла сразу? Тогда мне это даже понравилось. Дала мне время самому пережить свои горести. Это было тактично – она поступила правильно.      
И ещё. Мне хотелось вернуть состояние покоя, которое я испытал в Таллинне. Но я не попадал в него – след смещался. Тело моё, по-прежнему, освобождаясь от семени, становилось лёгким. Мириады мерцающих звёзд, рассыпаясь по сторонам, указывали глубину пространства, но каждый раз они вставали по-новому.
               
Наше пребывание на пляже приобрело некую статику. Мы брали одни и те же топчаны или ложились на мягкие полотенца, расстеленные прямо на песке, на одном и том же месте. Мы меняли позы в автоматической последовательности. Видео камера была не нужна, хватило бы и фотоаппарата – снимки можно было пронумеровать, и разложить в определённом порядке. 
Мы фотографировали и набегающую волну. Голые фигуры мало оживляли унылую перспективу спокойного моря. Для художественности в кадре нужен был тростниковый навес или барная стойка где-нибудь неподалёку.
Надоедало фотографировать – мы подолгу плавали. Меня уже тянуло на тёплый песок – она же выходила из воды неохотно. Она могла жить в море. Мы подолгу лежали на тёплом песке у воды. Мне не хотелось уезжать отсюда.
Я не думал о том, как сложится наша жизнь.  В Таллинне она резким движением спрятала телефон в карман сумки – я не вспоминал об этой мелочи. Говорила ли она с кем-то?  С кем и о чём? Мне это тогда было вполне безразлично. 
Когда она пропадала от меня и молчала, я притягивал её к себе, и запускал руку в её волосы.  Другой рукой – было неудобно через угол стола – лез под ремешок джинсов, чувствуя упругое тело, и распускал кошачью лапу. Когтей на этой лапе не было – только мягкие подушечки пальцев и даже шоферские мозоли на моей руке уже были не жёсткими.
      
                * * * * *
               
Утром она сладко спала. Будить её нежно я не решился, и выскользнул из номера, прихватив полотенце и плавки.
Форму уже разняли, отлитый шар завис над серебряной водой. Утром к ритмичному шелесту волн добавился гомон толстых чаек или альбатросов – я не знал, как правильно называют этих птиц. В их хоре переливался и её голос: покачивался вместе с ними на мягких волнах.  Озорные искорки прятались за напускной строгостью её взгляда. По дорожке, выложенной квадратными плитами, я старался идти её походкой, казавшейся мне угловатой, но она четко ставила стопу, не качая бёдрами. Эта механика не давала сбоев.
Вернуться в номер, подойти к ней.  Замком сомкнулись бы её руки за моей спиной. Тёплое, нежное, расслабленное тело, долгие касания.  Вибрации голоса в сонном регистре.
- Куда ты ходил?
- Никуда, дорогая – не о том спрашиваешь.
Но я крепко стоял на прохладном песке. Горизонт был чист, и только маленькое облачко маячило вдали. В книгах о море пишут, что оно предвещает бурю, но это литературный выверт. Такое не обязательно бывает: облачко может рассеяться в голубой дали, и непогода пройдёт стороной.
Переодеваясь прямо на пляже – в ранний час никого поблизости нет – я долго смотрел на морскую гладь. Волна колыхалась лениво.
Характер человека проявляется, когда он входит в воду. Одни ведут себя сдержанно – другие раскованно. Она не замечала разницы между водой и воздухом: просто шла в море, а когда глубина становилась достаточной, переходила на стройный кроль.  Она плыла уверенно по прямой линии, как спортсмены на дорожке в бассейне. Тело её ровно скользило по воде. Я черпал ладошкой воду, и плескал себе на грудь и плечи, привыкая к температуре воды. Кролем я скоро сбивался – не хватало дыхания, и переходил на привычный брасс. Вдох над водой – выдох в воду.  Небесная голубизна менялась на сине-зелёную муть. Чем дальше, тем расплывчатее становилось морское дно. Вот оно пропало совсем, и я повис над бездной.
До берега вполне безобидное расстояние. Мне хватит сил доплыть до тверди земной. Лёжа на спине, я смотрел в синь небесную. Для меня выше семи тысяч метров, не было места
Так я развлекался и раньше. Синь морская и небо бездонное определяли моё место в гигантском круговороте. Тогда я был один в искрящемся мире, но теперь мне казалось, что она рядом. Неторопливо поплыл я обратно, чувствуя плавное движение морской волны.
В номере я разложил полотенце и плавки на лоджии. Она потянулась в кровати и спросила:
- Где ты был?
- Ты же спала. 
- Было слышно, как ты уходил.
Я стянул с себя майку и джинсы и полез к ней – под простынь. 

               

                *  *  *  *  *

Чем развлечь себя? Однообразное лежание у моря готово было наскучить.
Мы взяли напрокат лодку, надеясь проплыть далеко вдоль берега – осмотреть окрестности. Мне хотелось вернуть свои детские крымские впечатления. Но здесь было не так интересно – не хватало природной дикости. За одним пляжем следовал другой, тоже укреплённый отелем. Почти при каждом из них был оборудован свой бассейн, но публика охотно купалась в море. Грести было трудно – то и дело из воды по курсу лодки появлялась чья-нибудь голова, и приходилось резко табанить, чтобы не врезать незадачливому пловцу форштевнем или веслом.
Брать мористее я опасался: куда подует ветер? Надо было наблюдать за морем – соображать погоду. Я попробовал отгрести подальше, но, когда отдыхающие на пляже превратились в маленьких человечков, она забеспокоилась. Повернули обратно. Снастей у нас не было – ловить рыбу было нечем. От жёсткого солнца не спрятаться. Мы ныряли с лодки, но забираться обратно было неудобно – и плавать приходилось по очереди, чтобы не унесло лодку. Прогулялись приятно, но повторять это небольшое приключение не хотелось.
Водные лыжи я видел только в магазине – такие широкие доски с резиновыми креплениями, похожими на калоши. Мне казалось, что скользить по воде, держась за верёвочный фал, просто – многие делали это непринуждённо. Не тут-то было. Я удержался на ногах метров двадцать, не более. Ноги мои разошлись в разные стороны, и сохранить приличное положение не удалось. Я упал и хватил огурца – так это называлось в детстве – успел проглотить такое количество воды, что она распирала желудок. Потом всё же приноровился и простоял метров пятьсот, не получая высокого удовольствия. Она сказала, что до падения в воду с переворотом через голову, у меня получалось лучше.
Я не спрашивал её о прошлом.  Канву я знал: училась в школе, окончила архитектурный институт, занималась проектированием коттеджей. Дом, который построил Стас, её творение. Она внесла в свой проект коррективы: что-то попросила изменить Ирина, что-то Стас, учли даже пожелания сына, но идея проекта была её.
Была замужем, но недолго. Развелись: муж оказался скучным чинушей. Первоначальное ослепление быстро прошло. Пошли взятки. Сделалось противным его горделивое молчание после получения нового куша. Доверительные разговоры о том, как безопасно их брать. Редко бывал дома: бани, пьянки, возможно измены. Всего этого для развода оказалось достаточно.
Её отношения с мужчинами мне были не интересны. Иногда ирония над прежним любовником позволяет крепче утвердиться на его месте. В таком дивертисменте нельзя перейти грань. Насчёт мужей, сколько бы их в анамнезе не было, лучше не иронизировать. Муж – это другое. Это уже семья. Муж – это ближе к детям, а там и тень иронии недопустима.
Она не спрашивала меня о моих женщинах и правильно делала.
Причину неожиданных её пропаданий, неожиданной её задумчивости, я, по-прежнему, не понимал и решил ещё раз спросить об этом. Трудность была в том, что я толком не знал, о чём спрашивать. Тема складывалась туманно. Не хватало пружины. Её выпадения из реальности были чем-то вызваны? Я даже подумал, что она вспоминала кого-то из бывших своих?
Поступил я так же глупо, как и в Питере – спросил напрямую. После очередного её пропадания, я участливо обратился к ней:
- Над чем ты задумалась?
Она насторожилась:
- Да о своём девичьем.
И помрачнела, буквально, тени легли под глазами.
- Тебе это важно? – голос её дал трещину.
Сказано без выражения – по линейке была проведена фраза. Трафаретно получилось: протокольно как-то. Ничего нового я не узнал, а она очертила границу. Я подлил в бокалы вина.
Пауза была недолгой. Мы согласно заговорили о всякой мелочёвке, и скоро перебрались на кровать. После чувствительных нежных усилий я лежал расслабленно и слушал дыхание моря и его шепот, и волна набегала на песчаный берег и пропадала в песке.               

                * * * * *

Национальный праздник пришёлся на первое октября. Как его здесь встречают. Будут ли работать магазины, кафе, рестораны? Много ли народу будет на пляже? Туристы то никуда не денутся. Завтрак и ужин в отеле, наверняка, дадут. С обедом как быть? Неплохо бы запастись продуктами – магазины могут быть закрыты.
- Возьмём напрокат машину, и поедем в горы.
Неплохая мысль. 
- Только надо сделать это заранее. Утром праздник – бюро не будет работать. Ночью машина постоит у отеля и ничего с ней не случится. Кто украдёт машину на острове? Куда тут с ней денешься?
Мы сели на автобус и проехали две остановки. В бюро мы были за час до его закрытия. Молодой парень в аккуратной рубашке выдал нам трёхлетний фордик с механической коробкой, что меня порадовало – не надо привыкать к автомату, как в Эстонии.   
 На заправке я заметил на заднем левом крыле длинную царапину. Мы не записали её в сопроводительных документах. Пришлось вернуться. Парень улыбнулся и нарисовал, кроме этой, ещё пять или шесть царапин на чертеже автомобиля. Это нас развеселило. 

Утром тумана над горами не было.  Пейзаж выглядел живее, чем днём. Цвета были набраны чище. Кусты вдоль дороги не мешали видеть горы – справа возвышался могучий кряж.  Дорога шла от моря к виноградникам.
Мы проехали пару перекрёстков. На каждом оживлённо обсуждали куда повернуть. Начался подъём. Несколько замысловатых петель и дорога вывернулась к морю, но выше и дальше от берега.
Начались серпантины – не слишком крутые. Мы остановились на каком-то подобии смотровой площадки на три - четыре машины с нечёткой белой разметкой по бугристому асфальту.
Катерина быстро пошла к бетонному парапету упёрлась в камень ногой и наклонилась вниз. За нею было синее море. Я испугался, что она стоит на краю обрыва. Но за бетонной оградой склон полого уходил к морю. 
Дорога пошла по живописному ущелью, почти не петляя. С обеих сторон нависали горы, поросшие каким-то кустарником. Неожиданно мы выехали на равнину, даже обозначился спуск, а за поворотом, справа, появилась небольшая деревенька. Беленькие домики с черепичными крышами стояли посреди виноградников. В центре посёлка площадь с фонтанчиком из камня, без лишних украшений, и с тоненькой струйкой воды. В двухэтажном доме харчевня со столиками, вынесенными на улицу. Напротив церковь, с квадратной колокольней и массивными железными дверями.
Деревня выглядела небогато, но в ней имелся привычный для городского жителя ватерклозет. По стенам расклеили фотографии из журналов с автомобильной тематикой. Судя по ним, местным жителям нравились Мерседесы. Но на улицах посёлка мы не одного не встретили.
Из кухни выплыла женщина лет сорока и разложила на столах матерчатые салфетки – яркие, красные, прошитые зелёной нитью и   ножи с вилками. Сделала она это не как полагается – вилку слева, а ножик справа – а положила их вместе у правой руки. Так же неторопливо она поставила перед нами по керамическому стакану. Перед обжигом их посыпали какой-то глиняной крошкой. Шершавую поверхность было удобно держать в руке. Потом она принесла большой поднос с овощами. Помидоры, огурцы, какие-то перцы или баклажаны были навалены на нём горой, и смешаны с сыром. Выглядело живописно. Скоро появилось и жареное мясо.
Вино было не лучшего качества. Возбуждало, но не утоляло жажду.  Вкуса неяркого. Смаковать было нечего: попало в рот – глотай быстрей. Это и хорошо – не надо увлекаться вином за рулём автомобиля. Таким вином гордятся грузины – могут выпить до пятнадцати стаканов. Это не трудно сделать. Способность координировать действия пропадает где-то на десятом стакане.
Жевали мы вдохновенно, запивая еду вином. Обычно Катерина ела аккуратно – не жадно. Но здесь она поглощала пищу.
- В кайф, - сказала она и облизнула палец.
Вроде бы не холодный денёк, но местные мужчины поголовно в пиджаках – серого и чёрного цвета. Из-за праздника или таковы были приличия? Пусть мятый, и поверх нижней рубахи, но пиджак. Они напоминали наших сельских мужиков, только наши трактористы разгуливали в кирзовых сапогах, а эти были в стоптанных опорках. Женщины в длинных юбках и вышитых блузах набирали воду у фонтана в глиняные кувшины – все брюнетки, темные кожей. 
Мы расплатились за еду, выбрались из-за стола и прошли метров триста. За площадью был пологий спуск и за ним неторопливый подъём. Белые домики, утопали в зелени. Мы приехали по асфальтовой дороге. Но она вела куда-то ещё.
- Жили бы мы здесь, - сказала она, - просыпались бы на рассвете, пили бы кофе, и брались за работу в саду, на винограднике, в огороде, чтобы успеть пока нежаркое солнце. Овощи, рыба, оливковое масло, свежие фрукты. В сиесту пережидали бы жаркое время.
Я попытался вставить сексуальные утехи. Она пропустила это.
- Жара спадёт и до темноты можно будет работать ещё несколько часов. За ужином колеблющееся пламя свечи. Обильная крестьянская еда – мясо, вино. В холодное время года – камин. Размеренная беседа. Финансовые расчёты, планы на будущее. Ранний сон.  Редкие сельские праздники. По воскресеньям церковь. Тихая набожность без тени сомнений. Месяцы и годы сложились бы ровной чередой: рождений и смертей. Размеренно текла бы наша жизнь.
Я спросил:
- Не притупит ли эта размеренность остроту ощущений? Не заскучаем ли? Городской житель к такой жизни не привыкнет.
Она понимала фиктивность такого построения.
Я обнял её. Она отстранилась: местные нравы, возможно, не позволяли такого поведения. Она смеялась, отстраняясь от объятий.
С веранды, на которой мы обедали, донеслась скрипичная трель. Звук был пробный, несмелый, но скоро повторился увереннее и шире. Полилась простенькая мелодия – очень высоко было взято – и резко оборвалось. То же самое повторилось, но уже басами: скрипка рычала по-звериному, а не пела.
- Пришёл музыкант. В посёлке живёт один мастер. Идём скорее, послушаем.
Пока мы поднимались по плавному серпантину, кто-то опять взял несколько аккордов и сыграл неуверенно простую мелодию, оборвавшуюся скоро.
В зале уже сдвинули столики к стенам. Скрипка лежала на табурете у стены. Вышел старик и осторожно взял её большими руками. Стесняясь внимания, он переложил скрипку под мышку, а свободной рукой передвинул табурет поближе к стене, сел на самый краешек, и пристроил тулово скрипки к подбородку. Дека скрипки спряталась в огромной кисти его левой руки.
Он сыграл несколько мелодий подряд, не давая публике аплодировать. Кончалась одна мелодия – начиналась другая. Слушали его внимательно. К веранде подходили жители посёлка и стояли так, чтобы видеть музыканта.
Уже темнело. В паузу между мелодиями хозяин включил свет. Вокруг лампочек закружилась мошка. Крыши домов громоздились одна на другую тёмными углами. 
Старик чувствовал аудиторию – пора было менять настроение. Лиризм в большой дозе утомителен и для поэтической натуры. Музыка стала резче, ритмичнее. Появился ещё один исполнитель с гитарой и вступил сразу в середину мелодии. Они побренчали недолго и оборвались. Начались какие-то переговоры, местная публика приняла в них активное участие, и, в результате, сын хозяина вышел к артистам с каким-то замысловатым барабаном и установил его на металлической подставке. Старик встал. Юноша занял его место и передвинул инструмент ближе к себе.
Старик оглянулся на гитариста – тот кивнул ему. Кивнул и барабанщик. Старик вышел на середину веранды, и широко распахнул руки: скрипка в левой руке, смычок в правой. Он замер на мгновение – и пружинисто, чуть согнув ноги в коленях, сделал два шага вперёд и замер опять. Мгновение и он вернулся на прежнее место. Последовали два приставных шага вправо, и опять на прежнее место. Ещё два шага влево, и опять назад. Было слышно, как насекомые жужжали у фонарей, но статуя командора не двигалась с места. Но вот он не шагнул, а только обозначил шаг – плавно поднял ботинок, и стопа медленно двинулась вперёд. Подошва уже готова была опуститься на крашеный пол, и все были уверены, что последует ещё одно па, но он, тронул смычком струну на скрипке. Раздался резкий звук. Старик держал инструмент прямо перед собой, и так, на весу, ведя мелодию, пошёл по кругу.
Ноги местных жителей двинулись в такт с музыкой. Первой вышла в круг дородная женщина, и просто повторила стариковское переминание. Казалось, что она так и останется стоять на одном месте, но молодой парень, обошёл вокруг неё и они задвигались согласно: она сохраняла достоинство, а он рассыпался вокруг неё мелким бесом.
Смотреть на них было приятно. Местные танцевали, там же где стояли. Мужчины брали своих соседок за талии и выделывали с ними незамысловатые фигуры, не всегда точно попадая в такт.
Больше часа продолжалось веселье. Но пора уже было ехать в отель. Чашка крепкого кофе, и я почувствовал себя вполне трезво. Фары высвечивали петляющую дорогу. Я вспомнил, как мы возвращались с Бугра. Грустное воспоминание, недолгое: брат за рулём, и серая лента дороги бежит под колёса. 
На пляже я разделся догола, не беспокоясь о приличиях. Желающих насладиться моей наготой на пляже не было.
Море чёрное пятно. Не люблю купаться ночью: не видна граница между водой и воздухом. Приходится вытягивать вперёд голову. Так плавают собаки, чтобы не захлебнуться. Не заблудиться бы в морском просторе. В темноте можно перепутать направление. Выбираться из морской пучины на свет фонарей – удовольствие малое.
Я вернулся и больше не поплыл никуда, а просто лёг у берега, где глубина по колено. Она легла рядом. Я обнял её, прижал к себе. Она засмеялась заливчатым смехом. Это распалило меня ещё больше. Но она и сопротивляться стала сильнее.
- Не хочу здесь.
  Она встала и пошла из воды. Я выскочил вслед за ней. Мы быстро оделись, натянув одежду на мокрые тела.
В отеле ещё в доброй половине окон горел свет.

                *  *  *  *  *

Своё пребывание мы оплатили за две недели.
Брат считал, что географическое положение на планете оказывает на людей решительное влияние. Вращение планеты вокруг своей оси определяет время суток, а оборот вокруг солнца – это уже год. В солнечной системе восемь планет, и надо уметь чувствовать это движение.
Я раскинулся крестом на широкой кровати. Она положила голову на моё плечо. Мы бесконечно малы в этих размерах. Я старался, но   не мог вообразить себе великое пространство космоса. 
Утро мы провели, нежась в постели. Время завтрака уже прошло. Она прослушала высказанную мной фанаберию о движении нашей планеты, и поправила мне волосы на лбу, как ученику средней школы, говорящему позволительные глупости и задумчиво улыбнулась мне.
Бесконечная глубина раскрывалась передо мной всей своей мощью. Я не входил в неё напряжённым членом, а сливался с нею каждой клеткой своего существа, и плыл всё дальше на волнах нового блаженства, ранее не имевшего такой силы. Сгусток восторга громоздился, гуртовался, превращался в огромный ком. Зрел, расцветал изумрудным свечением и выбрасывал меня в неведомое, недоступное мне ранее пространство, полное принимающей меня теплоты. 
Я замирал, не двигался, но проникал в неё всё полнее. Опять входил в неё как мог глубже, и уходил от неё совсем, чтобы ещё и ещё раз войти в неё. Она что-то говорила, шептала, вскрикивала, взвизгивала блаженно, кусала кожу на моей груди, впивалась глубоко зубами в моё плечо. Я испытывал и острую боль, и глупую радость одновременно.
Мы переворачивались, катались по широкой кровати: я был сверху на ней, она надо мной. Это продолжалось уйму времени, пока я не взял её под голову – не запустил руку в её волосы на загривке, и грудь её поднялась, и соски прижались к груди моей, и семя моё изверглось.

               
                * * * * *


Мы продолжали много и пылко говорить о чём-то и даже спорили. Тем для разговоров хватало. Мы успокаивались около пяти часов утра и просыпали завтрак.
Говорили о детстве. Я рассказывал о своих несбывшихся мечтах ничего не стесняясь. Кроме неё я никому не говорил об этом. Она поведала мне свои милоглупости, как не любила заплетать косички и, ей казалось, что у неё слишком тонкие ноги. Прослышав, что физические упражнения, наращивают мышечную массу, она запиралась у себя в комнате и помногу раз приседала.
О любви мы не говорили. Тема ответственная – не стоило касаться её по пустякам. Жена моя бывшая – та буквально кудахтала о своих чувствах.  Это бывало надоедливо. Однажды я даже попросил её заткнуться. Она не обиделась, а удовлетворила мою просьбу – заткнулась.
 Повторю – на острове мы были вдвоём. Нас окружало много людей, но языки, на которых они говорили, мы не знали. Изредка слышалась английская речь, она понимала уверенно – я разбирал с трудом. Иногда где-то рядом говорили по-русски. Соотечественников было немного. При желании можно было их разыскать и свести знакомство. Но желания такого не возникало.
Люди присутствовали рядом: проходили мимо, лежали невдалеке на пляже. В магазине, на базаре, покупая еду – мы как-то объяснялись, общались, но это было формальное, краткое общение. На острове мы были одни и ни в ком не нуждались.
Лёжа на пляже, я следил за морем лениво, и уже не беспокоился о переменах её настроения. Урагана нет и достаточно. С ней и на пляже мне было не скучно. Иногда я пускал иронию в наши разговоры. Я спросил у неё: что было бы, если бы мы были единым целым и  природа слила бы нас в одном организме. Она подумала и сказала:
- Скучно, наверно.
Я повернулся на живот и положил руку на её талию, и что-то мягкое толкнуло меня в бок. Оглянулся – большой резиновый мячик. В пяти шагах стоял его обладатель и улыбался. Эта улыбка быстро сменилась заливчатым смехом, и он бросился в сторону – к мамке своей, уже поднявшейся, и громко позвавшей его на непонятном мне языке.
Малыша быстро взяли в оборот, но мячик остался лежать на песке.  Мальчишка протестовал, отбивался, что-то выговаривал матери. Могло дойти и до отчаянного крика.
Мамаша была решительно настроена доставить непослушное чадо под занятый ими тент, и тянула малыша в ту сторону. Я встал, взял мяч и подошёл к ним. Мальчишка мгновенно успокоился, схватил мяч и двинул в тень с такой скоростью, что мама едва успела за ним. Она обернулась и что-то сказала мне в благодарность.
Хороший мальчишка – голубоглазый, светловолосый. Нашего северного племени. И мама хорошая. Смотрит весело и что-то втолковывает своему бутузу. Кажется, инцидент исчерпан. Но не проходит и трёх минут, как мяч опять стукает меня по спине.
На этот раз поза малыша выражала определённый умысел. Понравилось запускать в дядьку мячиком. Весёлое занятие, что скажешь. Я откинул мяч в сторону, не далеко, но так, чтобы нападающему пришлось до него добежать. Тот быстро его ухватил – большой надувной мяч, зелёный с жёлтыми вставками – и замахнулся обеими руками, чтобы его бросить. Едва удержался на ногах от такого замаха, но, всё же, бросил. Полетело недалеко.
- А ну, какой агрессор!
Катерина встала пружинисто.
- Ну, я его…
Бутуз не ожидал прибытия подкрепления и уставился на неё с удивлением. Она ловко завладела мячом. Он понял, что с ним собираются играть и осклабился. Она бросила мяч. Он не поймал, но энтузиазм его выразился радостным криком. Пошлёпал за ним, пнул ногой. Полетело не в ту сторону, но настиг и там, ухватил, замахнулся – полетело куда надо, но не устоял на ногах. Она ловко отпасовала. Он уже поднялся, но был не готов к приёму. Пришлось догонять катящийся мяч.
Мама его упустила момент, когда он выскользнул из-под её контроля, но, видя, как они развлекаются, успокоилась.
Они играли недолго. Физическая подготовка центрфорварда была далека от совершенства. Он ещё раз сел на песок, потом ещё, и ему всё труднее было вставать. Наконец мать подошла к нему, взяла на руки, и тем самым положила конец состязанию. Они постояли с Катериной рядом, буквально минуту, и переговорили о чём-то.
Катерина вернулась. Это были финны – здесь они воспринимались как соседи по даче. Один из мужчин махнул нам рукой.
Катерина умело обращалась с малышом.
- Приходилось возиться с сыном Ирины – пояснила она, и, не могло не последовать – глаза её лучились иронией – предложение завести нам такого же. Проникло мягким теплом, но до этого чувство моё ещё не развилось.
Мы долго плавали в море. Когда мы вернулись к своим вещам, финнов уже не было.
Мы уже позже уходили с пляжа. В номере мылись в душе и занимались тем же, чем занимались утром, а утром, делали то же, что делали ночью, и не уставали от этого.

                * * * * *

В последний день мы лежали на широком полотенце прямо на песке и молчали, и, даже, не загорали. Искупались. Вода показалась холодноватой. Я надел рубашку, чтобы согреться, она укрылась широким полотенцем.
Море, когда оно ровная гладь, скучновато.  В безветрие оно примитивно, как и вода в озере. За бегущей волной следить интереснее, но и она скоро начинает утомлять своим однообразием.
Мы долго гуляли вдоль берега. Ветер гнал волну низкую – сантиметры какие-то, и срывал облачка брызг. Берег далеко от нас заканчивался обрывом, нависающим над морем, и отделённым от него узкой полоской пляжа. 
Солнце теряло свою силу. Страницы книги уже не блестели, проще было читать. Из книг у меня был только сборник греческих мифов. Читал я понемногу – маленькими порциями.
В последний вечер закат выглядел слабенько: солнце терялось в желтоватом молоке, и задувало с севера, предвещая недоброе. Мы зашли в какой-то ресторанчик. Хотелось разнообразия. Но там было плохо. Сухое мясо повар обильно подкрасил перцем. Музыки долго не было. Потом появился молодой человек с гитарой. Играл плохо, и пел не лучшим образом. Вино было дорогое и не слишком хорошее. За такие деньги в магазине можно было купить вино лучше этого. Мы скоро ушли.
В номере она совсем скисла. Растормошить её мне не удалось. На балконе мы пробыли недолго и поговорили коротко об отъезде.  В какой-то момент мне показалось, что она хочет что-то сказать. Я даже вопросительно посмотрел на неё, но она промолчала.
Питер звал к себе, он уже заслонял своей ноябрьской чернотой и жёлтыми листьями синее море. Я скучал без Невы и серых улиц. Даже квадраты новостроек казались мне притягательными.
Я посидел за столом один. Она быстро сложила вещи в свой поместительный сак. Скрипнула молния. Потом пошла в душ. Я уже привык к шуму воды, пущенной в полный напор, и к пару, идущему из-под двери.
В последнее утро из-за тумана не видно было ни моря, ни пляжа, ни   укрепляющих здоровье с помощью физических упражнений, граждан различных государств.
Проснулись мы рано. С моря задувал свежий ветерок, и солнце ещё не прогрело бетонную перегородку между балконами. Я накипятил воду для кофе, и мы устроились на лоджии: я на топчане – она на раскладном стуле напротив. До завтрака ещё более часа.
- Хорошо тебе было тут?
Она сидела широко, не по-женски, расставив ноги, и упиралась локтями в стол. Рукава моей рубахи, слишком для неё длинные, она подвернула небрежно, а полы завязала узлом на животе. Выходя из душа, она брала первое, что ей попадалось под руку. Мне нравилось, когда она, не спрашивая, пользовалась моей одеждой.
Спешить было некуда: автобус в аэропорт отъезжал от отеля в половине двенадцатого. Заведи она речь о дальнейшем, я не стал бы отнекиваться. Но мне не хотелось самому начинать такой разговор. Вернуться вместе – в её или в мою квартиру – это казалось мне естественным и не требовало дополнительных обсуждений. Если бы ей понадобились какие-нибудь обещания или гарантии, то я согласился бы на всё что угодно, даже венчаться в церкви, хотя и чувствовал бы себя при этом глуповато. 
Она долго смотрела на море, а потом пересела на топчан, и положила голову мне на плечо. Я привлёк её к себе.
- Здесь жёстко, - прошептала она. Я перенёс её на кровать, и мы чуть не опоздали на автобус в аэропорт.
               
                * * * * *
Кончилось время, которое я уделял чувству. В сером Питере мне придётся поддерживать незатейливое своё существование.               
Самолёт долго выруливал по взлётно-посадочной полосе: медленно покатился прямо, потом развернулся, и покатился обратно. Одно крыло пошло вперёд – другое, как рука для замаха назад. Он прицелился для разгона – вот сейчас раздастся рёв двигателей; но нет – опять последовало вялое движение вперёд, довольно долгое, и ещё одна остановка.  Наконец в полную мощь заревели моторы, и начался разбег.
Она отвернулась к иллюминатору, и мне показалось, что она утёрла слезу. 
- В чём дело?
- Не хочется уезжать. 
Народа в салоне было немного. Сезон заканчивался – многие улетели в прошлое воскресенье чартерным рейсом. Я толкнул спинку переднего сидения вперёд. Опять вспомнились командировочные перелёты. Разница была в том, что оттуда я летел усталым после напряжённой работы, и на тех спецрейсах не было никакого алкоголя, разносимого девушками в коротких юбках. Сейчас же я летел сытый и довольный, отъевшийся и загорелый, как пионер из пионерского лагеря, в котором его мама работала на кухне.
Еду и напитки стюардессы разнесли сразу же, чтобы спокойнее было. Пришлось на время привести спинку переднего кресла в вертикальное положение. Я всё съел и опять толкнул спинку вперёд и поставил на неё поднос; выпил кофе и подобрел. Мне было хорошо. Она же почти ничего не ела, так – клюнула что-то. Я снял с полки одеяло и укрыл её.
В аэропорту, пока шла регистрация, она позвонила по телефонному автомату домой – с мобильника было бы дороже.  Говорила она недолго. Я стоял в очереди к стойке регистрации, и передвигал её сумку. Автомат метрах в тридцати, да ещё кокон из оргстекла – я ничего не слышал. Она коротко что-то спросила и ей ответили. Потом оттуда, по-видимому, тоже задали какой-то вопрос. Она кивнула, и повесила трубку.
Она подошла ко мне и спросила:       
- В городе есть кто-нибудь с машиной, кто мог бы встретить тебя.
- Никита – конечно же.
- Позвони ему, - сказала она, - пусть приедет в аэропорт... Я звонила Ирине. Она встретит нас, но мне с ней надо поехать на Бугор. 
  Она хотела сказать что-то ещё, но отвернулась.
Мы пошли к телефонному автомату. Я назвал по памяти номер – она набрала его кнопками, наиграла мотивчик на фортепьянных клавишах. Никита ответил сонным голосом, но обрадовался. Приехать в аэропорт он согласен, если я оплачу извоз.
- Знаешь, сколько это стоит по расценкам аэродромной мафии?
Это было не важно. Я назвал номер рейса и время прибытия.  Никита обещал не опаздывать и добавил, что повесит на грудь табличку с моим именем, чтобы легче было его узнать среди встречающих.
Надвигающиеся перемены часто не заметны. Кто может сложить мелкие детали в единую картину? Мысли мои текли своим чередом. Будущее мне не казалось таким мрачным, как это было пару месяцев назад. Волна спадала, обещая штиль. Найдётся и мне какая-нибудь работёнка. Можно из Стасовых разнообразных дел, что-нибудь поднять или поискать работу по специальности, а если не найдётся ничего за достойную плату, то купить приличную машину и встать на рацию, как собирался сделать Никита. Он был серьёзно настроен. По его словам, денег будет больше, и работа спокойнее.
Хождений по проходу было меньше, никто не заводился с выпивкой. Я взял её руку и уснул ненадолго. 
Было бы так всегда, но самолёт пошёл на снижение.
Она повернулась ко мне – прямой, решительный взгляд – и сказала:
- Меня встретит Ирина.
- Очень мило с её стороны.
Она не улыбнулась.
 - Ты не понял меня.
- Ты же уже говорила, что тебе на Бугор надо.
- Я там пробуду несколько дней.
Сказанное я услышал, но не понял. Несколько дней это не много. В голове моей сложилась идиотская картина: мы с Никитой, разбрасывая лужи, скользим по мокрой улице на его пятёрке, а за нами парит, поблескивая боками серебряный «Лексус». Ирина почему-то за рулём, хотя у неё и прав то никогда не было.
- Ну, так надо, - говорит она сочувственно и нежно.
- C чего бы это вдруг – надо? - спросил я.
- Ты позвонишь, и всё будет по-прежнему, если, конечно, захочешь позвонить. Но, сначала найди кассету в квартире брата и посмотри её.
Она опускает голову и добавляет, пожалуй, слишком уверенно:
-  С нашей стороны всё было по-честному.
Что за кассета? В уши это попало, но до сознания дошло не сразу. Зачем мне её искать?
Всё связанное с братом уже зарастало спасительной плёнкой, и я не сразу, вспомнил соболезнующее выражение на лице соседки, когда она вышла на лестницу, чтобы сказать о пареньке, оставившем кассету для брата. Тогда я просмотрел кусок, и мне хватило. Я вспомнил, как сунул её в сумку, стесняясь Папули, а сумку с инструментами мы оставили в гараже у Никиты.
Светило яркое солнце и облака клубились над квадратами распаханной земли. Вдалеке причудливое строение из облачного пара уступами поднималось в синеву неба. Изменчиво всё было в этом мире.
Она молчала, а я сидел огорошенный.
- Для нас с тобой это важно.
 Самолёт не приземлился, а размазался по взлётно-посадочной полосе. Колёса вжались в бетон, и плавно покатились по посадочной полосе родного аэродрома. В этот момент я понимал уже, что остался один. Странное ощущение. Ещё ничего не сказано, но ты знаешь верно: всё изменилось, и ты не вернёшься к тому, что было раньше. Это какая-то интуиция, что ли? Не сказано никаких слов, не сделан последний, завершающий жест, но вы уже не близки, вы уже два разных человека, и сейчас разойдётесь в разные стороны.
В иллюминаторе появилось знакомое здание аэропорта с пятью стеклянными цилиндрами над ним. Самолёт приткнулся к трубе трапа, ведущего в зал выдачи багажа. Мы чинно прошествовали по защищающему нас от непогоды механическому коридору.
Её встречали – мелькнуло в толпе лицо Ирины. Мы зачем-то встали в очередь к таможенной стойке. Пропустили двух или трёх человек, и я увидел Ирину снова в первом ряду встречающих. Она вопрошающе посмотрела на сестру. До меня дошло, что можно пройти зелёным коридором – мы же нечего не декларировали. Мы прошли мимо таможенной стойки. Ирины уже не было. Из толпы выступил один из мальчиков, бывших тогда на Бугре, и услужливо взял у меня её сумку. Он не здоровался – он делал свою работу.
 - Ты позвони мне, – сказала она и отвернулась.
  Мы самым естественным образом разошлись в разные стороны. Я вышел из стеклянных дверей и оказался один на тротуаре. Тут меня и окликнул Никита. Он был весел и энергичен, как всегда, и даже попытался взять мой рюкзачишко. Но в нём плавки, немного бельишка и две бутылки красного вина, да измятая книжка про героев Древнего Мира. Помощь не требовалась.
- А где остальные? - Никита удивлён, он надеялся увидеть меня вместе с Катериной.
- На другом транспорте.
Это ему в достаточной степени безразлично. Он уверенно зашагал вдоль ряда приличного вида авто, выстроившихся на стоянке. Машины выглядели богаче, чем на Кипре. Я искал привычную синюю пятёрку и не находил. Вместо неё Никита подошёл к блестящей асфальтовой иномарке с жёлтым фонариком такси на крыше. Щёлкнул замок, машина моргнула фарами. Никита широко раскрыл пассажирскую дверь.
- Поменял машину, - я даю удивление в голос, чтобы ему потрафить.
- Да не только, - он кивает на шашечки, - и профессиональную принадлежность тоже. Я теперь официальный таксист.
По дороге мы ведём живой разговор – живой обмен впечатлениями: я про Кипр – Никита о переменах в работе.
 Город тянул меня к себе своей мягкой лапой.
Машина шуршала шинами, и мотора не было слышно. Хорошая машина, с мягкой подвеской. Всего три года машине. Никита купил её удачно у знакомого, который уезжал куда-то надолго, и машина была ему не нужна.
- Исакий – слава Богу – на месте.
Собор там же, где я его и оставил. Никита смеётся. Родная питерская морось мне была приятна.
Мы сворачиваем с Лесного проспекта на Кантемировский, в сознании всплывает – кассета. Ведь она в сумке с инструментами, в гараже у Никиты. Это недалеко отсюда. Она так и пролежала там всё это время.
Моя просьба выглядит естественно. Завтра надо будет оживлять машинёшку, и автомобильные ключи могут понадобиться. Никита притормаживает и плавно разворачивается – мы уже проскочили поворот к его гаражу.
 Всё занимает меньше минуты. Сторож Никиту хорошо знает и не высовывается из окна своей будки. Никита открывает только одну створку гаража.  Дерматиновая сумка на той же полке, куда  он её поставил. Мы водружаем её в багажник. Я не удержался и запустил руку внутрь – кассета была на месте.
Сама собой, возникла мысль о том, что хорошо бы заехать в магазин: купить всякого, а машину Никиты можно оставить на стоянке у моего дома – там сторожа тоже знакомые. Домой он доедет на такси. На извозчике ему теперь не по рангу. Это почему-то веселит нас, и в универсам мы приезжаем в наилучшем расположении духа.

 
                *  *  *  *  *
               
Никита был на кухне, когда я толкнул кассету в видеомагнитофон. Плёнка застыла на том же месте, где я остановил её больше двух месяцев назад. Крепкий женский зад размеренно поднимался и опускался. Загорелое тело развернулось – партнёры меняли позу. В кадре появилось лицо Марины, и, когда она откинулась на спину, над ней склонилась физиономия одного из тех мальчиков, которых я видел на Бугре.
Глеб позвал меня. Я торопливо выключил видеомагнитофон и постоял посередине комнаты, чтобы скрыть своё волнение. В кухне на столе открытая бутылка водки, банка селёдки под винным соусом, огурчики провансаль. Никита пристроился рядом и нарезал хлеб.
Поскорее бы провернуть это дружеское застолье.
Он спросил меня участливо:
- Что-то новенькое на кассете?
- Что там может быть нового – ерунда всякая. Вроде был записан фильм, в котором актёрка брата снималась. Да он что-то перепутал – один футбол …
Никита завзятый болельщик – вдруг он захочет посмотреть игру. Но он не выразил такого желания. Разлил ровно и взялся за рюмку.
- Ты какой-то взвинченный приехал?
- Перелёт, чужая страна, таможня – без привычки, сам понимаешь...
От водки мне стало легче. Кривая на графике пошла вниз. Никита   высыпал в закипевшую воду пельмени, добавил соль, помешал ложкой в кастрюле.
Он нахваливал работу по вызову – выгодное дело. Сидишь себе на месте, никого не ищешь. Тебе звонят, едешь за клиентом и везёшь его куда надо. О денежках диспетчер договаривается – заряжать никого не надо. Или по счётчику: километр по пятнадцать - двадцать рублей и едешь себе как белый человек.
- Искать адрес клиента долго. Я так хорошо город не знаю.
Мне не хочется возвращаться за руль на мрачные улицы с осенним дождём.
- Да ты что! Заказы, то какие идут: подъехать к Мариинскому театру, подать машину к ресторану такому-то. Ты что не знаешь где Театральная площадь? Сейчас и по навигатору найти можно – полезное изобретение.
Пельмени готовы, он откидывает их на дуршлаг – пускай остынут. Ещё по рюмочке? Наливает. Жизнь хороша – написано на его довольном, раскрасневшемся лице.
- А ты знаешь: какие бабки поднимаются при этом? За ночь две - три тысячи. В праздники доходит и до пяти. Двадцать смен отбомбил и ... до сотни может выйти за месяц. В работе респект, безопасность. Мобила заказчика известна – найти его раз плюнуть. Наркоманов нет – они таких денег за проезд не платят. Народ подбирается приличный. В рацию только крикни. Мигом прилетит человек двадцать, из тех, кто свободен и рядом оказался. На таксиста напасть – это для полудурков.
Сытое самодовольство Никиты мне претило. Я не мечтал о профессии шофёра. Пускаю ещё один аргумент:
- Вложения слишком значительны.
-  Да пара тысяч долларов. Можно начать с приличной "Волги" и шестьсот за рацию — вот и все вложения. Отбиваются легко.
 Быстро же он оперился.
- Поначалу самые никчёмные вызовы давать будут.
- Привыкнешь – месяц другой, и свой человек.
Друг мой в любом раскладе станет своим человеком. Но что в том плохого? Прилепиться бы к нему и сесть на машину с рацией. У него складно всё получается. Оптика то моя, кому сейчас нужна?
Ещё выпили.
- Помнишь наши радостные эмоции? Перестроим всё. Счастливая жизнь начнётся. Где она? Был инженером – теперь извозчик. Зарабатываю больше, а радости никакой. Раньше было всё определено и понятно, а теперь...
Унывать я был не намерен.
Ещё по рюмочке. Водка обжигает нутро. Вспомнили свою лабораторию, какие-то, только нам понятные хохмы.
Зашла речь и о финансировании. Перспективы были сомнительными. 
Через пару часов мы остановили, рыцаря дороги на потрёпанных "Жигулях".  Шикарное ландо с шашечками нам не попалось.

                * * * * *

Закончить бы на том своё повествование? Можно было бы сделать это и раньше, когда самолёт хлопнул колёсами о бетон посадочной полосы. Проницательному читателю понятна причина такого конца. Сейчас это в моде: обрывать, рассказ на полуслове, не заканчивая его. Но у меня висели свои непонятки.
Всё было просто – мы прилетели в свой город и разошлись по домам. Произошло что-то вроде лёгкого курортного романа. Прощальной фразы, последнего, отчаянного жеста – этого не было. Мы просто разошлись в разные стороны. Ирина удачно подъехала. Один из мальчиков, учтиво, но, не говоря, ни слова, взял сумку из моей руки, и я вышел в автоматические двери здания аэропорта. Здесь меня и окликнул Никита.
Радостная встреча после двухнедельного отсутствия на родине, обсуждение планов на будущее. Когда грязный выхлоп авто, на котором Никита от меня уезхал, рассеялся, я понял, что одному мне будет хуже.
О ней я не думал. Поплёлся домой на не гнущихся ногах. Включил видик. Ещё теплилось дурацкое сомнение: перепутал что-нибудь, рассмотрел не так. Вдруг там не она, не пасьон моего брата возвышенный, а какая-то другая мамзель. Нет. Всё было, как и при первом просмотре. 
 Начинать надо было от печки – то есть от кассеты. Это было первое моё соображение. Брату подкинули кассету в день его смерти – принёс симпатичный парень с рыжиной в волосах – и оставил соседке. Уж не Глеб ли? Брат её просмотрел и через несколько часов склеил ласты.
Соорудить такое кино для профессионала дело не хитрое. В этом я не сомневался, как и в том, что мальчики с Бугра были профессионалами высокого класса. Вскружить голову актрисе небольшого театра, мечтающей о славе и, хотя бы, о примитивных благах, для имеющего средства человека, дело не хитрое. Пара букетов дорогих цветов с прочувствованными записками. Значительная задумчивость и предупредительность при первой встрече. Плавное скольжение белого Мерса или чёрного Бумера – это без разницы – по ночным улицам.
Можно соорудить и небольшую подставу, где-нибудь в ресторане за ужином. Вы делаете заказ и, вдруг, в полупустой зал является весёлая компания молодых кутил. Занимают столик. Один сразу же подбегает к вам. Радостные приветствия – встреча старых знакомых. И сразу же просьба, чуть не униженным тоном: возьми, пожалуйста, деньги. Помнишь, ты мне три штуки в долг давал?  Извини, что прямо здесь. Тебя же не застать дома – сам знаешь! Звонил тебе несколько раз. Деньги при мне. Возьми, ей Богу, не бегать же мне за тобой по всему городу.
 И тянет из внутреннего кармана портмоне – котлету. Ловко выхватывает тридцать сотенных: каждые девять купюр поперёк перехвачены десятой. На скатерть белую их, а портмоне на место – в карман. Аккуратно так, три купюры, которыми остальные перехвачены, распрямляются и устраиваются вровень с другими – президент к президенту. И пачка ногтём пододвигается. Перечесть надо. Отказываетесь: между джентльменами не принято. Нет перечти. Кому-то долг отдавал, и полтинники со стохами перепутал: вместо пяти стодолларовых дал пять по пятьдесят. Сумма не большая, а счёт нужен. Изволь.
Есть такой способ считать деньги: пачка прижимается к столу, а указательными пальцами купюры за краешек поднимаются и считаются одновременно. Получается быстро, как на счётной машинке.
Тридцать сотенных – не толстый набор, но ресторанный мельхиор, они дополняют выгодным образом. Сразу убирать не надо. Пусть полежит немного, привлекая внимание. Расчёт самый примитивный. На многих деньги действуют магическим образом. Когда меняли дензнаки, приехал к нам в лабораторию кассир из банка. Разложил на столе бухгалтерию и начал действовать. Составилась очередь. На столе скопилась куча старых банкнот. Один зритель от вида купюр рухнул в обморок. Его увезли в больницу.
Полежат денежки на столе, произведут нужное впечатление и можно их спрятать. Из кармана пиджака достаётся порт монет. Это уже не та вульгарная котлета, которой ваш знакомый размахивал – кожа тоненькая и не смята нигде. Уголки с воронёными вставками, а не из вульгарной меди под золото. Доллары туда легко помешаются по длине, их и переламывать не надо.
Конец аудиенции. Знакомец Ваш тут же ретируется на обустроенную его друзьями позицию и в продолжение вечера почтительно посматривает в вашу сторону.
Сняли тайно и подсунули брату кино. Зачем? Оно произвело впечатление. И для здорового человека просмотр подобных новостей, дело волнительное, а для сердечника и подавно. Увидел свою разлюбезную в интересной позиции, и – приступ.
В последнее время он нервничал, волновался – была же причина? Он тяжело пережил смерть Беспалого? Мне позвонил Женя – брату плохо. Я отвёз брата домой и ночевал в их квартире. Думал не обойдётся без больницы.
Разгадка где-то рядом. Уже не тепло, а жарко. Брат арендовал у Беспалого мастерскую. У того имелись дела со Стасом. Туда всё тянется. Замысловатый такой складывался треугольник, но без любовного содержания.
Память моя услужливо подложила поездку на Бугор. Странное там происходило общение – очень странное. Прихожая с деловой   мебелью на металлических ножках. Я сидел рядом с братом. Григорий, напротив нас, с другой стороны стола. Тот ещё человечек. За столом, кроме нас, Катерина с Ириной, и с ними актёр, и мальчики в твидовых пиджаках – один слева от меня, другой справа от брата.
Брат понёс уфологическую чушь. Григорий – человек конкретный – слушал внимательно, подталкивал беседу и наводил умело. Ирина на брата не смотрела. Взгляд фиксировала на скатерти белой. Сидя с ними за столом, я подумал, что сосед мой, по необходимости, легко скрутит меня каким-нибудь замысловатым приёмом. 
Брат всё более распалялся. Стрелка тахометра уверенно ползла вверх. В паузу Григорий вставил:
- Вы и со Стасом обсуждали всё это?
- Конечно же, обсуждали и даже спорили, и на рыбалке, бывало, толковали об этом до рассвета.
Брат отвечал уверенно, с некоторой позой.
- А рыбачили направо от купальни или налево уходили?
- Естественно по правому берегу. Налево же всё дачи и дорога близко.
Лицо брата выражает удивление наивностью вопроса.
- И до заимки доходили?
Григорий скрывал напряжение, но, невольно подался вперёд.
- Там и стояли.
 Брат гордился тем, что умел выбирать хорошие места для стоянок.
- Кострище там ещё такое большое.
Стас любил большие костры.
- Да мы же печку топили. Какие костры? Мы костров не жгли.
О заимке этой я не имел понятия и влез с вопросом:
- Что за заимка такая?
Тогда-то всё и поменялось решительно. Катерина сверкнула глазами лучисто и доверительно. Какое-то особенное значение имела эта заимка, – но какое?
Брат мой о заимке знал, а я нет. Вот что они вычислили.
На Бугор они нас пригласили специально. Брат почему-то медлил с поездкой. Какие у него со Стасом были дела? Долги старые? Спросили бы – отдал бы. Сумма то была не значительной. Стас и простить бы такую сумму мог.
Приглашали настойчиво, даже слишком настойчиво. Но я внимания этому не придал. Брат отказался поехать – опять позвали. Сказался больным. Ещё раз звонили. Ждали. И он поехал. Посчитал причину опасений не значительной. Выбрал время, позвал меня, мы и поехали. Что-то удерживало его?   
Беспалый крутился вокруг брата и деньги требовал. Его грохнули …
Клубок какой-то. Григорий, пока мы ждали, когда всё вернутся с прогулки, рассказывал, про своего знакомого, который дал деньги в долг и его убили, чтобы не отдавать. Брат от этого рассказа лицо потерял, но обошлось тогда без приступа – слава Богу.
Григорий, рубаха парень. Смотрит доверчиво – понравиться хочет. Через минуту совсем другой взгляд – жёсткий, уверенный, насквозь тебя видит. Психолог, физиономист, знаток душ человеческих. Липкий тогда у него делался взгляд, недоверчивый. Кто так посмотрит: убьёт и   фамилию не спросит. Этот тоже не спросит.
Лай Бульона донёсся с улицы – мохнатая тварь отвлекла от  беседы Григория. Народ явился с прогулки. Началось застолье, и оборвалось резко. Мы остались одни. Кофе мы пили вдвоём. Брат свой кофей разбавил так, что он стал похож на чай. Катерина подошла позже. С этой заимкой брат и вляпался,
Мне не оторваться было от её взгляда. Я обрадовался, что она поедет с нами. Мы обсуждали что-то оживлённо, а брат мялся у стола, с чашкой в руках – сконфужен был чем-то. 
Кем был Григорий при Стасе?  Охранником – ангелом хранителем? Тот ещё ангелочек. Служил, наверное, в конторе глубокого бурения? Вышел в отставку или уволен был при её реформировании. Примкнул к Стасу. Возможно, родственник. Стаса он любил. Он мстить за него будет.
Сам не из уголовных и мальчики его тоже. Ребята хоть куда: подвижные сухие и не без образования. Это у них на рожах написано. Одна манера не здороваться чего стоит? Сразу тебя утверждают, как материал для работы. Ты для них, что древесина для плотника. Он тоже не здоровается с каждой колобахой, попадающей ему в руки.
Я налил стакан вина и выпил залпом. Тоска горькая полонила душу. Явилось и привычное сожаление о том, что только выбрался я из одной горести, как макнуло меня в другую.
  О Катерине я не думал – действовал спасительный оберег. 
Они тогда поняли, кто из нас знал про заимку. Знал только брат. Что из этого следовало? Убили то Стаса в городе, у парадного. Причём тут заимка?
Я выпил ещё один стакан вина, перебрался на кровать и вырубился. В последнее мгновение пьяных моих размышлений в сознании моём высветился треугольник.  У верхнего угла надпись – Брат, а углы в основании помечены как Стас и Беспалый. Такие схемы рисуют следователи в плохих детективах.
               
                * * * * *

Утром я нарисовал на листе белой бумаги такой треугольник. Вершины выделил жирными точками, а рядом, помимо имён фигурантов вписал имена тех, кто имел к ним отношение. Пару часов я размышлял о возможных вариантах и понял, что ничего нового не придумаю. 
Скреблось в мозгу вот какое соображение.  На девять дней, мы курили на лестничной площадке. Вспомнили битое крыло на джипе. Когда брат его стукнул? Одна шина была разорвана или подрезана специально – это не смогли определить. Женя отвёз это колесо в шиномонтаж. Чинить отказались – порез был значительный. Он купил в шинке бэушную резину. Что за авария произошла с братом?
Лесовик – так они звали парня, который поставлял лес – сказал, что авария могла вывести брата из равновесия. Но после кассеты, получалось, что и авария могла быть подстроена.  Это мне очень хотелось выяснить. Я позвонил Жене и договорился о встрече.
Машинёшка завелась уверенно. По утренним пробкам я потратил почти час, чтобы добраться до цеха. На том месте, где стоял станок, из пола торчали железные штыри. Но стеллаж был полон товаром: в ячейках томились непроданные плинтуса.
Женя не скрывал своего плохого настроения.
- Остатки разруливаю, - пояснил он своё здесь пребывание.
  Разговор не складывался. Мы сидели на пустых ящиках из-под пива.   
-  Ты отгонял Джип в гараж?
 Факт известный, но с чего-то начинать надо.
- Колесо подрезано было?
- Могли и подрезать: дыра была ровная, сантиметров десять. 
- Машину брат, когда стукнул?
Женя недоволен и этим вопросом.
 - Да тем же вечером и стукнул.
-  Подстава?
 Задумывается.
– Возможно и подстава.
Он сказал это неохотно. Потом решается и говорит уверенно:
- Подстава. По аварии очень похоже. Там поворот налево в два ряда. Подставиться легче лёгкого. Чуть раньше на светофоре дёрнулся и влево руль. Среагировать невозможно, а ты помеху справа не пропустил – рядность нарушил. Мог   бы и не нарушать, если денег дать.
- За ним охотились?
- Бочину помяли – колесо подрезали. Неспроста это.
- Куда его понесло так рано?
- Разбор в ГИБДД на раннее утро назначают, чтобы оформить дела до передачи смены. Вот он и отправился. Только не доехал. Да не важно, куда его понесло. Другое плохо. За пару дней, до его смерти, приходил сюда в цех, какой-то человек. Поджарый, такой, как гончая псина. Смотрит мимо тебя. Не добро, так смотрит. Пиджачишко, джинсы – обыкновенно всё, но не хотелось бы мне с ним встретиться. Не могу объяснить почему. И  трёх минут они не поговорили, как брат позеленел весь и задышал как рыба на песке, но потом съел таблетку какую-то. А хлюст этот пиджачный, продефилировал, к воротам не оборачиваясь. Там его ждали: дверца хлопнула,  мотор фыркнул и был таков. Я к охране – что за машина?  Беха – говорят – навороченная.
- За долгами приезжал?
Женя поморщился.
- Тогда ещё не всё было уплачено. Это сейчас всё отдали. Джип продали, вагон досок продали; что успели изготовить, реализовали – на стеллаже последняя партия. Вот и нет долгов. Да и какие они были! В одном месте полторы тысячи, в другом четыре, да ещё две. В долларах, разумеется, но за такое не убивают.
Прозвучало резковато, но говорили мы об этом.
 - А в августе долги могли увеличиться?
Женя человек обстоятельный – задумался.
- Нет. Больше трёх месяцев прошло – проявилось бы.
Он опять медлит – какое-то время молчит сосредоточенно.
- Я скажу, как всё понимаю. Началось всё со Стаса. Убили его манерно очень. И место не подходящее, и калаш оружие слишком мощное. В центре города легче из пистолетика застрелить. Кто убил? Думаю, что дружки Беспалого. За что – не знаю. Какие-то свои разборки у них были, мне не ведомые. Знать про них я и сейчас не хочу, не выпрыгни он в окошко недостроенного дома, я про него и забыл бы давно.
Молча, сидели мы на пластмассовых ящиках из-под пива в пустом ангаре. Я ничего не сказал ему про кассету. Пусть сам додумывает. Записанное зрелище повело бы его мысли в одну сторону.
Мы пообещали звонить друг другу, если появится что-нибудь новое.

На мосту над Невой, завис я в пробке. Медленно я продвигался вперёд на пять – десять метров и останавливался опять, ждать следующего свободного пятна.
Брат попал в аварию в душный летний вечер. Асфальт ещё не остыл от жаркого летнего солнца. Сотрудники ГИБДД появились через полтора часа. За это время его приветили всем, чем могли. И здоровому человеку мало не показалось бы. Для составления акта об аварии – тоже нужно было время. Наверняка, было дадено кому надо. Домой брат добрался только около девяти вечера. На лестнице соседка кассетку то ему и сунула.
Вошёл, поставил – картинка на весь экран. Кино не досмотрел – схватился за телефон. Кому звонил? Пятница, вечер, никого не было дома. Чтобы никуда не поехал и был в их поле зрения, ему подрезали колесо. Он метнулся во двор к машине, но с колесом не справился. Вернулся в квартиру под их неусыпный контроль. Не посмотрел бы кассету – аварию пережил бы, и кассету, возможно, переварил спокойнее, не помяли бы ему крыло. Могли и дополнительный звоночек сделать с насмешками. Он брал телефонную трубку: вдруг она звонит. Григорий и это продумал.
Я вильнул с моста на набережную, по ней мы гуляли с братом прошлой осенью. Короткое ностальгическое воспоминание.
Вопрос к себе сформировался чётко: какое участие она принимала во всём этом? Рухнул оберег, мешавший мне представить её роль в этой истории. Я даже рулить не смог дальше. Приткнул машину к тротуару, включил аварийку, на десять шагов отошёл я от автомобиля и облокотился о гранитный парапет. Понеслись воспоминания мои не ровной чередой.      
Наша первая встреча на поминках Стаса. До того, как она подошла, и уверенно вступила в беседу с её соседями по даче, я её интерес к своей персоне заметил. Мы плавно катили по дороге домой после того странного разговора на Бугре. Мне казалось, что мы с ней в машине только вдвоём. Короткие встречи на складе, просьба поехать на базар с Никитой. Наша поездка в Эстонию, и как печальное её окончание.
  Какое она имела отношение к смерти брата? Она просила просмотреть кассету потому, что была заодно с теми, кто помог ему уйти не вовремя. Кто это был Григорий? Ирина? Кто ещё стал бы мстить за Стаса? Я уже был уверен в этом.

 Я сел за руль и поехал домой неторопливо. Припарковал аккуратно машину, вошёл в квартиру. Картинка до конца не складывалась. В сознание опять явилась беседа на Бугре. Её направлял Григорий.  Брат пел соколом. Его внимательно слушали. Я спросил про заимку – и всё поменялось. Ирина встала и вышла из-за стола. Банкет не закончился, а оборвался. Они узнали что-то, и наше общение потеряло смысл.   
На нас с братом тогда вели охоту.
Я вспомнил, как она играла с ребёнком. Тёплый пляж и незлобивое море. Плеснёт тебя волной, и как рукой тебя коснулся кто-то.
Моя то роль какова во всём этом? Брат позвал бы меня, когда ему стало плохо. Я бы поехал к нему. Отвёз бы его в больницу, а потом в санаторию. Глядишь и оклемался бы. Но помочь ему никто не мог. Женя на даче. Папуля на даче. Тешились свежим воздухом на своих приусадебных участках по шесть соток каждый. Я в это время размеренно катил на шикарной машине по ровному шоссе. Не было в городе и Марины. Я катался по Эстонии, а брат был один.
Они не оборвали мне крыло, а прихлопнули мухобойкой и размазали по стене. Я форма налитая гулкой пустотой.
Автомобиль поранили не серьёзно. Брат не расстроился бы из-за этого.  Одной аварии было мало, а вот кассетой его дожали. Одной кассеты, тоже было бы мало. Кино было для него неприятное, но фатальным могло и не быть. Для надёжности били дуплетом.

                * * * * *
 

Я опять не уснул, а провалился в зыбкую тину сна. Весь следующий день я не выходил из квартиры и вертел в голове имеющиеся обстоятельства. К вечеру я утвердился в некотором соображении, касающемся автомобиля брата.
Разорванное моё состояние привело к тому, что я учудил штуку, при воспоминании о которой уши мои краснеют. Но, именно это нелепое действие, и прояснило дело.
В мятом железе искал я помощь. Мне, вдруг, представилось важным осмотреть джип брата, чтобы внимательно и, с возможной скрупулёзностью, проанализировать вмятину на его борту. С какой стороны был произведён удар? Какой был силы? Почему-то я был уверен, что вмятину не заделали, и она продолжает украшать крыло автомобиля.
К моемупредложению Женя отнёсся спокойно. Своё сомнение в целесообразности исследования вмятины он выразил уклончивой фразой:
- Ну, посмотри, если хочешь.
Нового хозяина джипа он знал. Он был тем самым компьютерщиком, которого ещё Стас взял на работу. Паренёк был системным администратором в его офисе.
Производить осмотр мы прибыли вдвоём на автомобиле Жени, более приличном с виду. Вмятину на крыле джипа ещё не заделали. В том я увидел хорошее предзнаменование.
 Я долго ходил вокруг автомобиля, приседал, делал таинственные прикосновения к мятой жести, что-то – не зная, что – рассматривал под тупым и острым углом. За мной наблюдали внимательно. Когда информативная ценность дальнейшего осмотра покорёженного железа, стала сомнительною, я  наметился тяжёлым взглядом в переносицу нового владельца и спросил:
- Кого ещё Вы знаете из непосредственных исполнителей акции?
Разумелось, что я уже располагал частью правдивой информации. Паренёк мне показался подходящим для того, чтобы выдавить из него правду матку. Но, много ли мог знать о движении планет несчастный очкарик, зарабатывающий копейки жалкие на компьютерном воровстве? Его, бедного, перекорёжило от неожиданного вопроса. Парень выразил искреннее удивление, что окончательно вывело меня из себя, и я точным ударом врезал ему по печени.
- Говори, сука, что ты знаешь о смерти Стаса?
Лицо очкарика исказилось от боли. Оседая на подгибающихся ногах, он широко открытым ртом хватил воздух.
- Говори, сука, кто?  Где? Когда?
- Сам-то, не знаешь, что ли?
Я уже изготовился, вколотить ему очки в череп, но парнишка успел выкрикнуть:
- В лесу его грохнули, на заимке.
 Настала моя очередь ощутить ватными ноги свои. Хорошо, что Женя повис у меня на плечах, предотвратив дальнейшую расправу с невинным человеком. Отчаяние моё вылилось в краткий монолог – больше матерный. Смысл сводился к тому, что всё спелись и ментов подкупили, а правду не скажет никто. Под мои несуразные выкрики парень разогнулся, прыгнул в авто и завёл мотор. Женя отпустил меня только когда автомобиль, набрал скорость. Я просеменил за ним шагов двадцать, выкрикивая вслед сопливые ругательства.
Женя смотрел на меня неодобрительно.
- Ну, и чего ты этим добился?
 - Всё ясно, - голос мой сорвался волнительно, - Стаса убили не в городе, а на заимке. Нас настойчиво звали на Бугор. Кто знал про заимку – тот и навёл на удобное место. Стас там прятался в последние дни. Брат знал это.
Женя молчал. 
 Григорий перенёс место убийства в город!  Про заимку знало всего несколько человек. Ловко он это сообразил. Составил список тех, кто знает, и процеживал его помаленьку. Подошла и наша с братом очередь. 
Вечером, после примитивного удовлетворения голода – банка тушёнки, подогретая с фасолью и чай с крекерами – действие оберега оборвалось окончательно. Меня как пропечатало во весь рост понимание того, что она была участницей спектакля.
Я выругался. Вскочил – требовалось движение. Подбежал к входной двери. Но куда бежать дальше, не знал решительно. Встал, тупо уставился на загрунтованный металл. Врезал по железяке кулаком и не почувствовал боли. Обматерил дверь ещё раз. Тут же обмяк, как будто выпустил из себя воздух. Ватными ногами добрёл я до дивана, повалился на него, и лежал долго в отупении, пока не заплакал. Не по-бабьи навзрыд, и с потоком слёз; и не скупой мужицкой слезой, а как-то заквохал нехорошо, как подранок.  Обида рвала душу.

                * * * * *
               
  Утро принесло некоторое облегчение. Сознание моё, какой-то своей частью стояло на здоровой почве. Вины её в смерти брата я не видел. Имелись обстоятельства неодолимой силы – она им и подчинилась. Она заманила меня в Эстонию или не понимала, что делает? Это не имело значения. Перегон автомобиля мог естественно понадобиться, а мог быть подстроен специально – это тоже было не важно. Задумано было изящно. Брату подстроили аварию. Без смертельного исхода, но нервы потрепали значительно. До приезда инспектора, успели, наверняка, наговорить ему всякого. Завели брата до предела. Нервы ему натянули. Он поехал домой, а там кассету ему подсунули. Включил видик. Увидел свою любезную в интересном положении. Адреналину добавилось. Звонили, наверняка с угрозами и изумительными предложениями. Подрезали колесо, чтобы не уехал куда-нибудь. Сам поменять колесо он по болезни не мог. Домкрат усилий тоже требует. В своей квартире он как в клетке, под  наблюдением всё время оставался. Провешенная цепочка действий  привела к трагическому исходу. Любое звено возьми – никто и отпираться не будет. Даже на административную ответственность не  потянет. Умышленный сговор предъявить, тоже не получится. Написать явку с повинной Григория никто не заставит. 
Один я торчал каменным истуканом посреди зелёной поляны и мог помешать провести такую разборку. Попробовали отправить меня на ярмарку с Глебом? Не получилось ничего из этого. Мы возвращались в разное время. Могли вернуться и в субботу вечером. Глеб не тот магнит, который удержал бы меня в Новгороде или Пскове. Да и товары уже заканчивались – с чем было ехать? Она же могла удержать меня где угодно на любое нужное для них время.
Неплохо бы расспросить и Глеба, используя, более мягкие методы – без удара по печени. Я не видел его с последней нашей поездки. Набрал номер его телефона. Ответа не последовало. Набрал ещё несколько раз вечером. Те же равномерные гудки, и Клавин телефон набирал – тоже никакого ответа. Набрал и утром. Ответа не было.
До склада не далеко. По дороге я думал о своей несуразной роли во всей этой истории. Понимал бы я всё, как сейчас, вёл бы себя по-другому: отказался бы перегонять машину, остался бы при брате, помог бы ему. Но я не понимал ничего. Со мной сыграли в тёмную, я был болваном, которого можно и передвинуть, когда понадобится. Сделать это не трудно. Что Глеб скажет о моей роли в происходящем? Моё неучастие волновало меня. 
У ворот меня встретил охранник. Раньше ангар никто не охранял. Он спросил меня:
- Куда идёшь?
- Как куда? К Николе и Клаве.
- Таких, здесь нет, - ответил он неприязненно.
- Как нет? Я тут весной работал.
- Сейчас другое время года.
- У меня каблук такой оранжевый был. Я на нём сюда приезжал.
- Мы арендуем это помещение с июля месяца. Кто был здесь раньше – не знаю. Я не видал никого из них. Они своё забрали и ни телефонов, ни адресов не оставили. 
Больше мне говорить с ним было не о чем.   
 
По дороге домой возникли и сомнения. Картинка вроде бы сложилась – сплёлся моток. Но зачем им надо было устраивать такой хитрый гон на брата?
Опять о ней. Сама вызвалась ехать или её уговорили? Что она окажется в одной кровати со мной – на это не рассчитывали. Контролировала, чтобы я не вернулся раньше времени. Остальное само собой получилось. Детские фантазии вспомнилась между делом.
Ближе к обеду позвонил Женя. Вчерашнее моё выступление произвело на него впечатление. Он всю ночь не спал – думал. Полезное занятие.
Он и сейчас думает (!) и не знает надо ли это говорить? 
Из головы у него не шло, почему Беспалый долг простил Брату? Перед новым годом он сильно наседал. Приезжал несколько раз. Они беседовали в сторонке. Потом Брат плохо выглядел – бледным делался. Звонил куда-то, встречи назначал. Перезанять пытался. Комнату свою на Владимирском проспекте продавал. И, вдруг, на тебе – перевернулось всё с ног на голову. Лучшие друзья стали. Здороваются – рук не могут разнять. Чуть не обнимаются. У Беспалого улыбка до ушей. Джип, который брат купил, похвалил и обошёл, вокруг него два раза. Он до этого ржавого железа никогда не видел?
 Вчера рабочие междусобойчик затеяли по поводу прекращения деятельности предприятия. Как по третьей выпили – языки развязались. Зашла речь о тех, кого с нами нет. Один и говорит другому: вернул бы брат деньги, которые должен был – и сейчас бы фирма работала. Другой его перебил: Беспалый то ему долг простил. И третий встрял. Он слышал, как Беспалый сказал:
- Смотри мне – долги просто так не прощают.
У входа в цех они стояли. Брат и ответил ему:
- Я тебе такую информацию слил, за какую не прощать, а доплачивать надо. 
Пошли курить на свежий воздух. Он у входа в ангар,  и насел на рабочего, который про это рассказывал. Точную дату тот не помнил, но был уже февраль – после убийства Стаса.
Я поблагодарил его за информацию и звонок, и повесил трубку на рычаги чёрного своего аппарата. 
Вот так брат к этому делу прилепился.
Стас не часто бывал на заимке, но тогда решил отдохнуть, а, возможно, и скрыться от наезда. Подлёдный лов – новое увлечение. Печь, натоплена берёзовыми дровишками. Простенькая банька. Кто там искать его будет? Брат слил Беспалому, где Стас спрятаться мог. Там его и убили. С братом, Григорий поступил по-честному. На Бугре брат разогнался на пришельцах из космоса и попал в его мягкие лапы. Всё было по-честному – это верно. Он не убивал, и его не убили. Прижали немного, но мог бы и выжить. Оставили ему призрачный шанс.
  Григорий изменил место убийства – рассчитал ловко. Надо отдать должное профессиональной выучке. Знал бы брат, что убили Стаса на заимке – насторожился бы, и не плавал бы безмятежно на волнах своей глупости.
За что убили? Григорий знал за что. Он тогда, на Бугре, говорил про долги, отдавать которые никто не собирался. Намекал на Беспалого? Может и другое что-то было, но это уже не для меня информация.
Я метался по квартире. Несколько раз подходил к той же железной двери, установленной по совету Папули для защиты от проникновения недобрых людей. Метания мои мешались с апатичным лежанием на диване. Явилось желание отомстить за брата? Кому только мстить?
Помогла ли она убить моего брата? Может быть, она и сама этого не понимала? Тёплая волна подхватывала меня – она же скрывала своё участие. Не было бы проклятой кассеты – я бы думал, что брат покинул нас по сердечной слабости.
Другая волна была холоднее. Она пришла после смерти брата не сразу. Выждала. Пришла узнать про кассету. Выдержала паузу и пришла. Просмотрел ли я кассету в первый же день? Посмотрел бы – задал бы неудобные вопросы. Но я не спросил ничего, и они не понимали в чём дело. Пропажа кассеты была неудачей. Знали бы, где она? Достали бы и уничтожили, и сокрыли всё.   
Я представил свой визит с кассетой в ментовку.  Возможно, моё объяснение, что это доказательство убийства по предварительному сговору, вызвало бы некоторое сочувствие. Вступительная часть с просмотром голой задницы прошла бы на ура, а вот мои комментарии к этому зрелищу, могли вызвать сомнения.
Нервное напряжение вызывало и долгую апатию – неподвижное сидение у окна.  Были и странные финты в моих размышлениях, вязких, не отпускающих. Мне представилось важным понять, как она общалась с Ириной. При помощи сотового телефона, скользнувшего из сумки в гостинице в Таллинне? Я потянулся помочь, но она успела спрятать трубку в карман сумки. Уверенно взвизгнула молния.
На острове не было роуминга? Она и не звонила. Я расщепил  время по телефонным звонкам. В Таллинне она хотела узнать закончилась ли охота. Можно ли вернуться или надо ещё потянуть время? Это показалось мне жёсткой подлостью – предательством несомненным.  О смерти брата она знала уже в Таллинне, и по дороге в Питер не сказала мне ни слова. Мне и это пошло и во благо, а то расстроился бы, мог попасть в аварию, разбил бы дорогой автомобиль. Не стоило рисковать. А так – приехали и разошлись. Но, я поднялся в квартиру, и набрал номер Папули.
Кассета – для тех, кто понимает, была единственным доказательством. Хотя, что она доказывала? Значение она имела только для нас двоих.
Понятны теперь её пропадания. Был бы я проницательнее, тоньше, умнее – наконец, прижал бы её к себе крепко, и, не полез бы пятернёй под резинку трусов, а расспросил бы её вкрадчиво. Не дал бы вывернуться. Прижал бы её к стене или к скрипящему пружинами дивану – колись орешек.
Но, я спасовал, побоялся наклониться над пропастью и увидеть дно. Теперь надо беспокоиться, чтобы крыша не поехала. Милое такое выражение, припасенное для таких состояний.
Я прятался в лагунах с тихой водой от быстрого течения. Меня посещали картины яркие, звучные даже. От галлюцинаций они отличались тем, что я мог их контролировать. Пока ещё мог. Клинило меня и на сексуальных воспоминаниях. Не было места на теле её, которого не коснулась моя заинтересованная рука.
Тихие паузы были не долгими. В тот же треугольник на листе бумаги я вписывал новые имена, и рисовал новые стрелки. Когда я отходил от него, отвлекался, он превращался для меня в замкнутый круг, и медленно поворачивался. Я останавливал это вращение: имена на его углах могли слиться в колесо, и я бы, банально, спятил.
Одиночество моё оборачивалось пустотой ватой. От привязанности к человеку не просто отказаться. Меня накрывала волна жалости к самому себе, и сожаление о неправильно устроенном мире. Имелся в нём изъян. В каком-то альбоме я видел изображение человеческой головы в профиль. Во лбу был вырезан полукруг. Мне это подходило. 
Возник вопрос, ответа на который не бывает: почему это приключилось именно со мной? Оставил бы я кассету в квартире у папули, её бы и выкрали ловкие помощники Григория. Я бы и не знал ничего. Не болел бы брат – уехал бы куда-нибудь на пару лет, и забылось бы всё. Хватило бы им смерти одного Беспалого.
Видел ли брат фотографию места убийства Стаса? На поминках показывали. Панель перед домом с пятнами чего-то красного – кетчупа или варенья, и обведённый мелом контур, в котором, якобы, лежало тело. Но его не было. Тело можно было сфотографировать и на заимке, а потом вмонтировать. Заморачиваться не стали.  Хватило и фотографии с очерченным по асфальту контуром. Поверили и этому. Интересующимся можно было сказать, что тело не разрешил сфотографировать следователь, который вёл дело.
Пригнанную машину они продадут и на том заработают. Получалось, что я способствовал покрытию расходов на убийство брата. Это поддало жару в кровь. Изуверство, какое неслыханное! Я возвращался, к тому, о чём думал пару часов назад. Не был бы брат таким простаком! О мёртвых надо думать хорошо, но я не мог удержаться. Поездку брат переносил несколько раз, но поехал кролик к волку в гости. Чуял, что развёрнут там на него охоту.
Подозревали нас обоих. Не она ли предложила выяснить, кто слил Стаса? И в моей голове закрутилось всё сначала. Силы уже оставляли меня. Вечером я повторял то, с чего начиналось утро. 
На третий, а то и на пятый день я устал от всего этого. Вязкая апатия сменилась порывами к действию – почти неосознанными, стремлением хоть что-то сделать, против простого сидения в опостылевшей квартире.
Не сказала бы она в самолёте про кассету? Я бы и не знал ничего. Нашла бы кассету и в помойку её выбросила тихонько.
Я проваливался в бездну. Можно любить, и предавать одновременно? Хотя кто кого предал?  Предали Стаса – за него отомстили. Закончилась музыка. Мы бы с ней так и жили, душа в душу. Во лжи то, хорошо ли? В ней многие пребывают с комфортом, им она тоже во благо идёт. Она и пропадала, уходила в себя. В поступках её была своя логика. И смелость была.
- Позвони, - сказала она мне на прощание. Взгляд долгий, и слеза.
Вспоминал я и берег дальний. Время моё уже разделилось на до – и после. Позвонить ей? Рука моя тянется к телефону, но что сказать? Утешить:
- Дорогая, забудь о том, что ты помогла грохнуть моего брата – это житейское, проходное.
 Боль мешалась с отчаянием, и добавлялась злоба. Плохая эмоция. Но злость на неверные обстоятельства скоро проходила, уступала место неясной надежде, тоже быстро тающей, а ватная неподвижность не отпускала меня часами.
               
                * * * * *

Как долго я планировал над бездной?
В какое-то утро я проснулся с гнилым бревном в голове. Сон проклятый вернулся ко мне. Снился по-новому, в ярких красках. Говорят, что цветные сны снятся психически больным людям. Зерно в том имеется.
Садовой аллеи, кустов, голубого неба в новом сне не было, а вот окатыш с жёлтым спилом и тёмно-коричневым нутром поворачивался передо мной в разных ракурсах. Распиленный ствол, лежал на мокрой траве, затоптанной сапогами рабочих. Теперь я понимал значение гнили в центре полена.    
Позже, вся эта история, отфильтрованная, отстоявшаяся удивит меня тем, что все действие, за исключением проведённой мною кузовной экспертизы, носило пристойный характер. Тот же обед на Бугре. Мы хорошо смотрелись со стороны – приличное общество! Собрались интеллигентные люди, а не разухабистая братва.
Раньше о своей внешности я подумывал в тонах для себя утешительных. Теперь перед зеркалом, я поразился себе.  Год назад я был парень ещё молодой и симпатичный. Прошедшее многое изменило. Облезлый имел я видок. Загар, как у каторжника – половина лба, закрыта чёлкой. Утешало только то, что на груди не отпечаталось белое пятно от бокала с вином.
Я забывал время и ловил себя на том, что разговариваю сам с собой и жестикулирую. Похожих на меня говорунов развелось много. Я встречал их на улице, но не знал о новом устройстве – фурнитуре для телефона. Маленький наушник и чувствительный микрофон за лацканом пиджака. Человек разговаривает по телефону, а в руках ничего нет. Я недоумевал, откуда так много психов явилось. Ходят, жестикулируют, сами с собой говорят. Рядом-то нет никого. Я тоже говорил сам с собой и временами жестикулировал, но фурнитуры у меня никакой не было.
Квартирка моя однокомнатная тяготила меня. Пошёл пешком к Папуле. Старался растянуть прогулку. Нашёл его в полном здравии. Сестра окончательно перебралась в его квартиру. Она жила в комнате брата и навела там такой же порядок, какой был в комнате у Папули. Аккуратность закладывается в человека на генетическом уровне. Весь скарб брата из квартиры вывез и продал Женя. Самое трудное – уборку, мытьё – она осилила сама. Это вызвало у меня уважение. Обивка дивана была перетянута, и комната приобрела приличный вид. Зачем таскаться на двух автобусах и метро через весь город? За Папулей надо было ухаживать постоянно. Я порадовался за родственницу – тётей я не привык её понимать.
Встреча наша – теперь под её наблюдением – прошла с примирительным сочувствием и его принятием. Папуля стал лучше – не был таким колючим, как всегда. Объяснялось его потепление ко мне просто: мы остались вдвоём. Хотим мы того или нет, но нам придётся прижаться друг к другу. Тётя своей домовитостью сделала наши отношения мягче. Я уходил из их квартиры в ободрённом настроении.  Два милых старичка старость проводят в уютной светёлке. Прошагали по жизни не без тяжёлых утрат, но старость встречают вместе; как в детстве далёком – снова вместе брат и сестра.
Идиллическое моё настроение продержалось недолго. Я спустился на первый этаж на лифте. Открыл дверь – передо мной стояла соседка по площадке – та самая, передавшая Брату кассету. Вид у неё был самый таинственный. Она порывисто схватила меня за рукав и потащила из лифта, а палец другой руки приложила к губам, требуя молчания. При ней была собачонка – такса, не злобного нрава, но громко лаявшая на всех, требуя к себе внимания. Умная тварь, чувствуя настроение хозяйки, не издала ни звука.
Мы так и прошествовали на улицу: я – вытянувшись истуканом, соседка – вцепившись в рукав моей куртки. Собачонка мела уушами за нами по полу.
На улице соседка зашептала, сверкая глазами из-под очков:
- Я специально Вас поджидала. Извините за таинственность, но не хочу пугать вашего папу. Он и так натерпелся. Уж как пережил то! Молодец старик. Что хочу вам рассказать? Всё никак не могла улучшить момент. Телефона вашего у меня нет, а то позвонила бы.
 Она ещё раз приложила палец к губам для конспиративности.
- Недели через две после поминок, а то и через месяц целый, я открываю свою дверь и вижу, что из вашей квартиры выходит незнакомый мужчина. Спортивного телосложения такой – знаете, как бывает, в пиджачке сером, твидовом – дорогом.
 Я чуть не взвыл горестно: хоть бы лепень то поменял – сволочь! А соседка продолжала шептать, но уже менее напряжённо:
- Может быть, я зря беспокоюсь. Он так уверенно себя вёл и ещё крикнул в квартиру кому-то, что скоро вернётся, и они вместе пойдут в магазин. Я поверила. Он дверь так спокойно своим ключом закрыл. Со мной вежливо так, поздоровался. Ничего страшного, думаю, кто-нибудь из актёров, из Марининых друзей – я её в телевизоре видела, в какой-то постановке из классики. Но, вот в чём дело-то! Не вернулся он, и ни в какой магазин не ходил. Там вообще в квартире никого не было. Я бы услышала, как дверью хлопают – у меня из квартиры всё слышно.
- Да, да, – успокаиваю я её, – это актёры.
 Делаю вид, что задумался.
– Это, скорее всего, Григорий, а может быть и Константин.
Первые пришедшие мне в голову имена. Я вру ещё что-то успокаивающее, благодарю за бдительность. Обещаю даже зайти вместе с ними, чтобы она их узнала и не беспокоилась.
Актёры, конечно же, актёры. Эти в любой пьесе сыграют. Сюжет сами отредактируют. Зачем один из них приходил, пока меня не было? Как он в квартиру то попал? Взлом или незаконное проникновение? Как, это называется? Искал ту же кассету? За такое можно и статью схлопотать.
Понеслись по новому кругу мои размышления клубящейся лавой.
Что заставляло их беспокоиться о кассете? Катерина просила её найти? Накатилась очередная тёплая волна. Но, скоро, моё настроение поменялось. Я зашел в магазин – набрал полиэтилен нехитрым припасом и – помимо прочего – взял бутылку водки. Подумал: не лишне расслабиться, хоть и не напрягался совсем.
Дома быстро соорудил лёгкий ужин – закуску. Налил в стакан – прилично, и выпил. Обожгло нутро, но вместо ожидаемого расслабления явилась опять простое соображение:
- Она всё знала!
Выругался я опять нехорошо – матом, не о ней, а так в пространство, о ком-то мне неизвестном, о том, кто всё это устроил.  Допил, что оставалось в стакане, но больше не наливал. Не забываться же в пьяном угаре. Но принятая доза жила, требовала каких-то действий. Доел приготовленную еду и вышел прогуляться по зеленому парку. Я уже усвоил её скоростную манеру передвигаться. Прогулка моя скорее напоминала пробежку. Я даже подпрыгивал на поворотах аллей.
Мои сомнения в значимости её чувства сформировались отдельным абзацем. Оказалось, что любить человека и, одновременно предавать вполне возможно. Она так и поступила. Меня не должно было быть в городе – она тому и поспособствовала. Или было другое – чувство, которому она не могла противоречить, и поддалась ему, но допускала лазейку узкую: я знать о её роли не буду, оно и проскочит мимо. Какие чувства? Я без них аккуратно обошёлся с девушкой ветерком. Нашёлся метод. Хороший секс без лишних претензий. Было спрошено о возможном развитии отношений, но я отверг их мягко.
Нашли бы эти специальные парни проклятую кассету – и жили бы мы вместе. Но они её не нашли. Много старались, но случай, в виде поместительной сумки с автомобильными инструментами, определил всё по-другому.
 Встречались мне в парке и пенсионеры с собачками. Завидное времяпровождение. Состарюсь и я, заведу себе тузика, и буду с ним гулять неторопливо.  Но сейчас собаководы поглядывали на меня неприязненно. 
 Как определить значимость чувства? Надо ли мне это? Было ли чувство вообще? Без него она не предложила бы эту поездку на остров. Надеялась, что всё образуется. Мальчики найдут кассету – она её уничтожит, и заживём мы с ней в милом согласии. Она ничего не выбирала. Просто подчинилась чувству. Но явилось обстоятельство неодолимой силы. Мы разошлись и на прощание ничего не сказали друг другу. Буднично так. Прилетели в родной аэропорт и разошлись в разные стороны. Судить ли мне её за это?
Перед окном своей кухни я видел, как берег уходил за небольшой мысок, и обрывом сходил к морю. На острове я вспоминал свою квартирку, и не хотел остаться в одиночестве у горящей конфорки.   
Она никогда не спорила. Это мне нравилось. Некоторые дамы визгливо не соглашаются со всем, о чём слышат. На людях они ведут себя прилично, но стоит остаться с любимым наедине, как начинается. Мать с отцом конфликтовали подобным образом по любому поводу и раздували тему до вселенских размеров, но они и отходили быстро.
Вспоминал я, что помечтал о семейке своей маленькой. Не будет этого. Звонкая  печаль охватила меня – и усилилась сознанием того, что и печали этой, тоже скоро не будет.
 Но она всё знала. Ещё до моей работы на складе, и даже до той сцены на Бугре. Знала и на похоронах, предлагая мне рюмку водки – помянуть Стаса. Она участвовала во всём. Это не отодвинешь в сторону.
Появилась ещё и обида. Обида на что-то абстрактное – на жизнь мою невезучую. Перемелешь одно горюшко, вздохнёшь спокойно – готова новая фишка. Прошлой осенью не было надрыва. По Никитиной  системе координат я тогда стоял уверенно, на нуле – теперь же я катился в отрицательные величины.
Мобильным телефоном я тогда не пользовался – связь была  дорогой. Городской телефон – чёрная пластмасса – молчал.  Доисторическое животное, пробившееся сквозь толщу времени. Кто, кроме Папули или тёти позвонит мне?  Но он заверещал неожиданно. Я взял большую чёрную трубку на аппарате. Удобное, всё же, было устройство – не надо искать кнопку приёма вызова. Голос Ирины. Внутри у меня всё замерло.
- Как поживаете, Саша?
Я ответил не сразу – хриплым голосом.
- Спокойно поживаю.
Взятый мной тон мне самому не понравится.   
С её стороны тоже последовала пауза. Чего бы вдруг?
- Вы не звоните, не приезжаете.
- Мы уже приезжали.
Я сам не ожидал, что так отвечу.
- Вы знаете, Катерина плохо себя чувствует. Мы уже обращались к разным специалистам.
Я молчал. Пауза стала долгой.
Почему бы мне не заехать к ним когда-нибудь – может быть через год, два или даже через пять лет, и не сказать ей об этом, но в трубке раздались гудки.   


                * * * * *

С того времени я их никогда не видел, и ночное кружение по проспектам моего города поглотил туман. За рублём я давно перестал ездить.
Первое время я пил, но алкоголиком не стал. Руль требовал    трезвости. В извозе имелось положительное начало.   
Несколько лет я не летал самолётами – опасался воспоминаний.  Пристрастился к поездам. Неторопливые разговоры с соседями, обильная еда, долгий сон. Любезное моё отечество радовало полями и тенистыми рощами, широкими реками и голубыми озёрами. Аккуратнее выглядели станции больших городов. Тоска не охватывала меня перед широким окном вагона. Её заменила грусть, мягкая тихая грусть, приятная, по-своему, даже.
Жене, появившейся в моей жизни через какое-то время, я врал, что у меня кружится голова и авиаперелёты мне противопоказаны. Прибавил клаустрофобию: герметично закрытые двери самолёта, якобы, вызывали у меня нервное напряжение. 
Я согласился летать, когда подрос сын. Мы брали его на юг и в разные путешествия. В Египте ему очень понравилось Красное море. Жена снабжала меня тюбиком специальных таблеток, снимающих головокружение, и следила за тем, чтобы я их принимал вовремя.  Я их принимал, хотя голова моя и без них не кружилась.   
Дела мои направились в лучшую сторону. Лаборатория разделилась на две части, и ту, в которую был определён я, перевели в другое помещение. Как и раньше я занимаюсь прозрачностью линз – о солнечном свете я не помышляю вовсе.
Никита при этих событиях присутствовал, но не принимал в них участия. Только кассета, проклятая скрывалась в его в гараже. Мы редко встречаемся и не ведём разговоров о перестройке. Он скоро купил ещё одну машину и обе сдал в аренду.  Потом купил третью. Теперь он сдаёт машин десять – двенадцать и богатеет постепенно. Организовал фирму – что-то вроде частного таксопарка. Жизнью своей он доволен.
Глеба я случайно встретил в «Сапсане», лет через восемь. В Москву я ехал по делам реорганизованной нашей фирмы. Передо мной, через столик, сидели две расфуфыренные дамочки и обсуждали, тихими голосами, что-то своё сокровенное. Я не интересовался их разговором, но они опасливо посматривали в мою сторону. Мне надоели их напряжённые взгляды, и я пошёл в бар выпить кофею.
Глеб стоял у стола и неторопливо помешивал в чашке кофе. Он улыбнулся мне широко.
- Сколько лет?
Я тоже купил кофе.
- Как хорошо мы с тобой ездили на ярмарки, - продолжил он.
О нём я и тогда думал с приятностью – кассету соседке брата мог передать и кто-то другой.
- Куда вы, с Клавой пропали? На складе, вместо вас, действовала какая-то команда с охраной. Внутрь меня не пустили. Говорили уклончиво, телефона вашего нового не дали. Там всё поменялось.   
Глеб глотнул кофе из широкой чашки.
- Ирина задала такую скорость. Вы тогда на Кипре были. Мы быстро слиняли – через пару дней и следа нашего там не было. Её как будто подгонял кто-то.   
Их торопливые сборы, вряд ли, были связаны со мной – могли найтись и другие причины. Он говорил уверенно и был спокоен. 
- Время неказистое было. Помню, о твоём брате. Тогда многим тяжело было.
Многое уже успокоились, но я сожалел о другом. Какова была моя роль в этом? Я же присутствовал при всём, и не пытался ничего предотвратить. Меня отодвинули, когда я помешал исполнить замысловатое па в той пляске.
- Ты теперь женатый человек?
- И дочке два года.  Хотели на свадьбу Ирину с Катериной позвать, но они были на Бали. Больше года там провели. Когда они вернулись, у меня уже другая работа была, другие дела.
 Спрашивать у него про Катерину не имело смысла?
Мы допили кофей, и отошли от столиков к герметичному окну.  Когда я ещё увижу его? 
Глеб следил за стремительно убегающей землёй.
- Мы расстались после той поездки, - сказал я ему, - приехали и разошлись в разные стороны. Брат мой умер, и это как-то не способствовало...
Я молчал, не находя, что добавить. Мы стояли в пол оборота друг к другу. Он сжал мне руку выше локтя.
- Брось, не переживай. Он же был болен.  Инфаркт любого скосить может.
Он смотрел на меня мягко, и я не удержался.
- При мне всё произошло. Мог бы понять и предупредить. Я не верю, что брат специально сообщил кому-то, где прячется Стас. Навёл бы мишуру, какую и не дошло бы до нелепого конца, а я был спокоен, как истукан – со мной и поступили соответственно.
Он положил мне руку на плечо, улыбнулся и хохотнул даже.
- Ты что парень? О чём беспокоишься? Мы все такими истуканами были. С нами что хотели, то и делали, и обещали, что так лучше будет.
 Поезд уже подходил к Петербургу. Мы прошли по сквозному коридору по всей его  длине к выходу из первого вагона.   

Жизнь моя приобрела размеренный характер. Девяносто девятый год – далёкое прошлое. Многие с иронией вспоминают это время.  Слишком много было коньячных паров, табака, нервов. Сейчас я слежу, чтобы всего этого было меньше. Можно добавить и рассыпавшееся в прах светлое будущее, но о нём я не сожалею – я и тогда не был уверен в его скором пришествии. 
У меня появилось новое хобби – интерес к истории города. Хороший отдых. Почитаешь, зайдёшь в интернет, посмотришь фотографии. В воскресенье, пока на улицах нет активного движения, приятно прогуляться по местам, о которых читал.
Но и у меня срабатывает иногда тормоз. Мои пропадания жена заметила, и спросила меня об этом. Я ничего не ответил. Не сказать же ей, что я был там, на острове, или наблюдал движение белых парусов по синему заливу с одиннадцатого этажа гостиницы в городе Таллинне. Я легко прерывал эти хлёсткие воспоминания, но они, временами, тянули меня к себе.
 Иногда я проваливался внезапно. У метро «Площадь восстания», на тротуаре Невского проспекта, я почувствовал, на себе чей-то взгляд. Волнение теплом скользнуло по телу. В десяти метрах от меня стройная женщина отвернулась, пряча лицо, и пошла от меня в сторону, той характерной быстрой походкой.   
- Зелёный горит. Обменник закроется через двадцать минут. Нам же улетать завтра. В аэропорту такой курс, что менять не захочешь.
Сын за рукав потащил меня к переходу, а я оглядывался на тротуар, стараясь рассмотреть её среди прохожих.



















1999 год, последний.
   

Были в моей жизни и другие плохие годы, но этот был хуже всех. Прилагательное «последний» вызывает неприятное чувство. Не каждый согласится последним встать в строй. Кусок хлеба и последний стакан вина тоже не порадуют многих. Не скажу и о счёте лет, месяцев, дней человеческой жизни. Теперь многие говорят не последний, а крайний, избавляясь от оттенка тревоги, какой имеется на границе любого множества или числового ряда. Мне нравится такая подмена.
  Можно посчитать такое название однобоким: прилагательное не ловко приставлено к числительному. Но мне и это нравится. Пусть оно выделится своей неказистостью из общего списка и этим привлечет внимание. У меня появится ещё один читатель. Я не надеюсь на особенный интерес к горестям, пережитым мною в том году.
Уже двадцать лет я проживаю в третьем тысячелетии.
Чем закончилось для меня второе? Об этом я хотел рассказать кратко, но, добавились случайные записи, адреса, карты, какие-то памятные мне телефоны. Дневник я не вёл никогда, но разбирая свои листочки, к одним приписывал замечания, другие выбрасывал не жалея, пока не понял, что их можно сложить аккуратно, прибавить кое-что ещё, отредактировать, и получится рассказ о моём последнем – исправлю – крайнем годе второго тысячелетия. Повествование моё скоро разрослось, и я не решился его сократить, полагая, что утратятся оттенки.
В том году произошло много важных политических событий, и им следовало уделить больше внимания. Но я жил жизнью простого человека, ни в чём не участвовал, и беспокоился только о своём кармане. Не лучшая позиция – соглашусь с этим, но лихое время и на меня повлияло решительно.   

Огород.

Начну с извоза, точнее с описания этого странного, во многом, виде заработка, и усталости, которую он мне приносил.
 В то утро западный ветер погнал по Неве гребешки волн против течения. Вода поднялась на целый метр. Зачем работать в такую погоду? Я решил устроить английское воскресение или еврейскую субботу? Это кому как понравится, и плевал я на то, что день этот пришёлся на среду.
За неделю работы у меня образовался небольшой запас – о деньгах можно было не беспокоиться. Непродолжительная праздность благотворно влияет на состояние духа. Это все знают. Поваляться на диване, почитать, скосить глаз в телевизор и не спешить на заработки. Даже в магазин можно не ходить: в холодильнике съестного навалом, а кофе и сигареты я купил в ночном ларьке ещё вечером.
Машину я оставил вчера не у дома, как всегда, а на проезжей части улицы – подальше от деревьев, чтобы сорванные ветром ветки не поцарапали краску.
После ночной работы усталость сковывает движения – это самое неприятное в извозе. 
Обогнать усталость педали автомобиля не помогут. Она растёт в тебе незаметно.   
Проработаешь ночь и отсыпаешься днём. После второй ночи, чтобы выспаться нужно больше времени. Следующая ночь переносится ещё хуже. С пятницы на субботу, и с субботы на воскресенье работы много. В праздничные дни заработок тоже неплох. Можно начать и за пару суток до наступающей даты – взяток уже увеличивается. Но за несколько таких ночей устаёшь так, что работу лучше оставить.
Можно доездиться и до галлюцинаций. Дальнобойщики это знают.  Вдруг тебе представляется, что на дороге стоит забор с калиткой посередине. Ехать надо точно в эту калитку, тогда не соскочишь с трассы.
До моего дома, где я могу отдохнуть, мне ехать не далеко. Но встречаются залётные иомены из бывших союзных республик – им отдыхать негде. Заспанные и предельно усталые люди спят по несколько часов в своих автомобилях и устремляются на поиск новых клиентов. За деньги малые, по сравнению с официальными таксистами, они готовы везти своих пассажиров куда угодно.
До таких глубин я не добирался. Когда приходилось работать четыре, пять – шесть дней подряд, уставал безмерно. Те же светофоры и фонари у дороги. Но реакция уже не та, и спина болит от усталости. В каком-то техническом журнале я прочитал статью о водительском кресле: проектировщики его сделали удобным для водителя – эргономичным. Покрутились бы они сутки по городу, сидя в таком кресле. Тело от него болит, как при пытке; педали дают боль в ступнях; жёсткая спинка превращает позвоночник в верстовой столб. Я нашёл на разборке передние сидения от форда «Скорпио». Они удачно вошли в размер салона, и даже крепления не пришлось менять – перекрутил гайки и готово дело. Посадка стала удобнее.
Многие таксисты, после смены, выпивают стакан водки, что, по их мнению, хорошо снимает усталость. Мне это не подошло. Водочная дурь из моей головы выходила долго, а пить в одиночестве скверная привычка. Я уповал на расслабляющее действие тёплых ванн.   
Тугая струя хлопнулась об эмалированное дно.  Я размял мышцы рук и ног, затекшие от сидения за рулём, и медленно погрузил расслабленное тело в воду. Греться бы так весь день, но в тёплой воде долго не пролежишь. Растираю вафельным полотенцем кожу до красноты. Иду на кухню, и мне опять кажется, что руки мои лежат на руле – специфическое такое ощущение после долгого вождения.
Летом работалось легче. Длинные, тёплые дни – в городе много приезжих. Туристы за извоз платили хорошо – извозными не брезговали. Среди местных попадались даже желающие выехать на дачу. Днём дорога пахла гудроном. Мятущийся дождь заставлял ехать осторожнее. Работы хватало и в будние дни.
Но подобралась незаметно осень, и поиск клиента потребовал усилий и опыта. Тёмного времени суток стало больше. Холода ещё не наступили, но под куртку лучше было поддеть свитер и печку в машине не выключать.
 Город осветили фонарями. С ними меньше устаёшь: фары встречных автомобилей не слепят глаза и голосующего клиента легче заметить.
Самое мрачное время года ноябрь и декабрь. Солнце светит недолго и болтается где-то у горизонта. Над тобой только серое небо. Дни коротки – ночи холодные, длинные. 
Пойдут снега и метели, и на заледенелых улицах устаёшь ещё больше, а деньги нужны. Платили бы мне на моей службе, как раньше, мне бы и в голову не пришло заняться извозом. Но пошли перебои. Год назад дошло до дефолта – платить совсем перестали. Начальство устроило общий сбор. Ничего конкретного сказано не было. Предложили   переждать смутное время – тем собрание и закончили.
Из разговоров сотрудников выходило, что завод наш могут прикрыть. Так было уже со многими предприятиями. Наше стекло для биноклей конкурировать с азиатской продукцией не могло – они предлагали дешевле. Выгоднее было покупать, чем делать самим. Попытались заключить договор с военными, но армия в наших линзах уже не нуждалась. Других вариантов не было. Я не понимал, почему нам срезали финансирование? Как мы очутились в этом вакууме?
Пауза могла быть долгой. Друг мой уже мотался по городу на своей машине, и неплохо зарабатывал. Он и мне предложил заняться тем же. Я подумал и решился выехать. Получилось неплохо. Почему бы не продолжить и далее? Денег то нам уже не платили. На службу ходи – не ходи, твоё дело. 

Этот заработок существовал и в доперестроечные времена. Шофера начальников, которым полагалось государственный транспорт работали на свой карман, пока начальство заседало на совещаниях. Их ловили, наказывали, лишали тринадцатых зарплат, увольняли с работы. Эти строгости не отменяли мгновенно возникающее понимание между гражданином на тротуаре, желающим доехать куда-то, и готовым отдать за то свои кровные, и водителем государственного авто.
На своих машинах халтурили не многие. За это штрафовали, и ходили упорные слухи о том, что у кого-то конфисковали автомобиль. Мало кто считал это занятие основным: отвёз кого-нибудь между делом – не более того. Потому и называли его халтурой.
За рублём выезжали на потрёпанных «Жигулях» и на видавших виды «Волгах», но встречались и угловатые «Москвичи». Питерские водители соблюдали приличия. Гости из южных республик не стеснялись. Кузовной ремонт не делали или делали кое-как. Многие лишь слегка выправляли вмятины, а новые элементы кузова вообще не красили.  На фоне всё большего количества иномарок, такие машины бросались в глаза. Но желание пассажира попасть куда-либо перевешивало инстинкт самосохранения. Не только машины выглядели плохо, но и водители в тренировочных штанах, грязных свитерах и пахучих кроссовках представляли собой   экзотическое зрелище. С ними происходили тяжёлые аварии.
С появлением различных свобод использование собственного автомобиля для извоза стало делом привычным. Многие занялись этим прочно, взяли патенты, повесили на крыши своих автомобилей плафоны с шашечками и работали, как таксисты, с той только разницей, что над ними не было начальства, и не надо было возвращаться в парк в определённое время.
На официальной службе, мне надо было пройти через турникет до восьми часов утра. На работе можно было вообще не появляться, но своё отсутствие требовалось зафиксировать в журнале посещаемости. Небольшое, но затруднение.   Я располагал своим временем как хотел, и не оставлял никаких пометок в журнале. Это, поначалу, было непривычно – я привык к строгому расписанию.
Извозом занимались разные люди, и вполне приличные, и полная шантрапа. Несколько раз у Технологического Института я встречал розовощёкого мужчину, солидной внешности.  Он вёл себя достойно – смиренно дожидался подвыпившего клиента. Одет он был не как те, кто живёт с руля: вместо простоватой курточки, не привлекающей внимание отчаянных людей, на нём была приличная дублёнка.
Многие подхватывали пассажиров попутно, возвращаясь с работы, или выезжали по вечерам на пару часов. Раньше клиента, можно было найти, ровно катясь вдоль тротуара. Неторопливые возрастные дядечки сошли с пробега. Теперь извозные летают по улицам на предельной скорости, не позволяя себя обогнать, прижимая и подрезая конкурентов. Бывало так, что в центре города, перед поднятой рукой останавливалось несколько автомобилей. Пока один водитель договаривается о цене, другой, ждёт, надеясь, что первый откажется ехать.
Мне казалось, что общение с пассажирами будет интересным. Кто такой? Что скажет? Куда торопится в позднее время? Через пару месяцев я понял, что все пассажиры похожи друг на друга. Мало кто из них был интересен. Разговоры с ними не запоминались.
Извоз роднил меня с красноносым мужичком в тулупе, восседающим на санях, запряжённых сытым савраской. Условия моего труда были лучше: крыша над головой, печка, и даже звучала приятная музыка. Густота современного автомобильного движения полностью исключала употребление согревающих напитков. На водку теперь не давали. Но платили так же – по договору.
Мужички в тулупах одиноко томились в ожидании клиента. Забота об автомобиле сродни заботе, о лошадке и повозке, и, неизвестно, что требует большей сноровки: сани зимой и коляска летом, или автомобиль. Забота о лошадиных копытах, сравнима с заботой о шинах и своевременной их замене. В стародавние времена тоже встречались бедовые ребята, способные обобрать пьяненького и поживиться за счёт возницы.

Преимущество первого этажа в том, что гости могут запросто постучаться в твоё окно, как в деревне. Друг мой, Никита, широко улыбался, задрав вверх голову. Он приехал за ключами от моей квартиры, чтобы приятно провести время со своей подружкой, пока я мотаюсь по городу, развозя субботней ночью весёлую публику по домам.
 Открываю ему дверь. Никита уютно выглядит в своём черном кожане, в голубых джинсах, и чёрных казаках.   
- Машину твою заметил – заехал пораньше.
Я не приглашаю его снять кожан. Моя усталость, помешает обычной нашей беседе о превратностях перестройки.
- Ездил оплачивать секцию сына. Тренер перед занятиями спросил: все ли сдали деньги? Мы за спорт ничего не платили. Теперь и тренеру дай, и поездку на соревнования оплати. За аренду зала, за электричество – за всё деньги давать надо.
Но просто отдать ему ключи, а самому лечь спать мне неудобно. Ставлю на газ турку с кофе.
- На Лиговку еду, долларов прикупить. Там выгодно меняют, и очередь быстро идёт.
- Что курс растёт?
- Надеюсь подскочит. Я меняю понемногу. Набрал долларов на сто.
- Поменяй заодно и мне. У меня есть долларов на восемьдесят.
Я достаю деньги из ящика в кухонном шкафу, пересчитываю, добавляю из кармана куртки. На всякий случай откладываю на бак бензина. Остаётся на восемьдесят долларов. Передаю деньги Никите.
- Как брат?
Вопрос задан из вежливости, но мне приятно его беспокойство.
- Опять в больнице.
Никита сочувственно морщится.
- Пока ещё тянет слова, путает согласные, медленно говорит. Вчера просил привести его подругу. Ей трудно самой приехать – очень устаёт, а мне надо тащиться за ней через весь город по пробкам
- Папулю то, ты к нему повезёшь.
- Папуля живёт в нашем районе.
Никита медлит минуту. 
- Он что, влюблен?
- Они уже лет десять встречаются.
- В его положении это лишнее. Ей бы крепкого парня с котлетой зелёных.
Разумеется, так было бы лучше.
- Ты его спроси: относимся ли мы к победившему классу? Вчера клиент меня порадовал таким вопросом. Помнишь? Нам в школе говорили, что мы представители победившего рабочего класса. Сознание своей значимости ему бы помогло.
- Да, оставь ты меня, ради бога, - обрываю я, - что ему, после инфаркта, до политической болтовни?
 Разливаю кофей по чашкам.
- Завтра я поеду в больницу, потом работать. Часов десять меня не будет.
Но Никиту не просто сбить с темы.
 - У брата твоего появились «обстоятельства неодолимой силы», как теперь в договорах пишут. Дело не пошло. Он подёргался немного, но с разладом не справился. Переживания, госпиталь. Тут уж ничего не попишешь – судьба.
Я его не поддерживаю, и Никита чувствует, что я не расположен к обстоятельной беседе. Он не для этого ко мне заехал. Я зову его в комнату, открываю шкаф, показываю ему чистое постельное бельё. 
  В дверях, надевая узконосые ботинки, он спрашивает:
- Вы с братом по-прежнему в ботанический сад ходите?
- Да, ему нравится.
- Водил бы его, лучше, в зоопарк. Там жирафы трахаются. Не видел? У меня была подружка, мы с ней ходили смотреть. Но нам не повезло: жирафы вели себя смирно.
- После инфаркта зоосад не годится. Брату показано успокаивающее. Он где-то вычитал, что для продления жизни, полезно наблюдать рост деревьев. Биотоки стабилизируют нервную систему. Дерево – оно как молитва, направлено от земли к небу.
Я упираю взгляд в потолок прихожей.
- Актёрка не дерево. Друид он у тебя какой-то?
В окно видно, как он садится в машину. Розовощёкий, моложавый, крепко сбитый мужчина. Неплохо выглядит для сорока пяти лет. Волосы чуть длиннее, чем следует – дань незабвенным битлам.
Его пятёрка фыркает глушителем и уезжает.
Как чётко он реагирует на социальные перемены! Страна, в поисках нового пути дошла до плачевного состояния – ему то что? Где взять деньги он мгновенно сообразил. На работе не дают – дадут за извоз на улицах. Кого, куда и за сколько везти надо – это он быстро сообразил. Квартира уютная, правильная семья. Сын занимается дзюдо, полезной для физического развития и, возможной обороны, борьбой, а не вульгарным карате. Дача – удобное место для устройства праздников. Жена, с незначительными закидонами, и контролирует употребление алкоголя. Запасная женщина – это на всякий случай, слить лишнюю энергию; да и мало ли, с женой что не так. Наблюдать слаженное устройство его жизни мне приятно. 

Читать мне по-прежнему трудно, а телевизор скучен.
Маленькая кухонька, на первом этаже хрущёвского дома. Небольшой столик, два стула, объёмный комод – в него помещается вся моя кухонная утварь; и холодильник – без лишних припасов, чаще пустой. Комната девятнадцать с половиной квадратных метров. Диван-кровать, шкаф для одежды, книжные полки, одна на другой от самого пола, письменный стол. Скромненько, но мне этого достаточно. 
Мы здесь жили с женой. Когда её родители перебрались на дачу, мы переехали в её квартиру. Это было ошибкой. Тёща считала ту площадь своей и появлялась там, когда ей вздумается. Мою квартиру мы сдали каким-то работягам из ближнего зарубежья. Скоро она приобрела неприглядный вид. Я их выселил. Какое-то время жильё пустовало. Когда мы с женой разошлись, я в него и переехал – точнее перенёс сюда свою зубную щётку.
Квартирку оставила мне моя бабушка, которая тихо ушла, пока брат служил в армии. Я навёл в ней некоторый марафет. Ремонтом это назвать нельзя: поклеил в коридоре рулон обоев – другой рисунком, но подходил по тону. Почистил ядовитой химией кафель в ванне и туалете, а краны, раковины, и, даже, унитаз, довёл до сияющего блеска.    
Мы с Никитой вели здесь свои кухонные разговоры за чашечкой кофе. Мы и рюмкой водки не брезговали. Бомбардировка Югославии и дурацкая приватизация довели мой интерес к политике до нуля. О чём переживать? Пойдёт так дальше – придут американы, возьмут, что им надо. Это теперь демократией называется. Нам оставят что самим не интересно.
Обещанное нам светлое будущее рухнуло. Оно многими понималось как не обязательное. Мы с Никитой развлекались его падением.  Оказалось, что без Ленина, Маркса и Энгельса можно существовать. Никита волновался об этом больше меня – он и был зачинщиком наших бесед. Чубайса, с его ваучерами материл истово.
Я относился к нашим социальным переменам сдержано. Никита говорил о них волнительно. Почему наша страна так легко рухнула? Он искал причину нашего падения. Часто сетовал на чрезмерное   вооружёние. Никита был за простые решения, вплоть до Сибири. Не арестовывать, а переселять хорошо организованными бригадами и, целыми предприятиями даже, для пополнения тамошнего населения. Мне это казалось не простым делом. Столицу, он тоже собирался, перенести за Урал, чтобы крепче утвердить своё присутствие в Азии. Когда он начинал подобные разговоры, я от них уворачивался.
 Ещё в школе я отказался стать председателем пионерского отряда – не считал это нужным. Социальное лидерство мне претило. Отцу моему это понравилось:
- Правильно, - сказал он, - нечего выставляться перед другими.
Отец свою жизнь считал устроенной правильно. Он имел   приличную пенсия, и не сомневался в нашем социальном устройстве, а считал его правильным.
Матушка работала в конструкторском бюро. Чем она там занималась? О том нельзя было спрашивать. Свободное время она посвящала кухне, и воспитанию двух своих оболтусов – меня и брата. Жили мы скромно, но так жили все, и не стеснялись этого.
   Оценки мои в школе были приличными – одна только была тройка – по пению. Я хорошо запоминал то, что мне говорили, и легко мог составить список преподаваемых мне предметов и поразмышлять доступно о каждом из них, не обращаясь к учебникам. Встал вопрос: куда идти дальше? Из армии брат присылал мне тоскливые письма – туда мне не хотелось.
 Поговорил с матерью.
- Конечно, попробуй, - сказала она, - подай документы в какой-нибудь ВУЗ.
Я не знал в какой, и выбрал тот, который ближе к нашему дому. На занятия можно было ходить пешком, не пользуясь транспортом. Вступительные экзамены я сдал хорошо, а с физиком даже поспорил о теплоёмкости жидкости, что ему понравилось, и он выкатил мне за ответ пять шаров.
В ту осень мой старший брат вернулся из армии, и удивился моим прогулкам в сторону института. Утром, в восемь часов, я уходил из дома не торопливо.  Моё поступление в ВУЗ, на фоне героического вида брата в бравой форме пограничника, со значками отличника боевой и политической подготовки, выглядело бледно. Чтобы скрасить, своё превосходство, он рассказал мне, за братским распитием бутылки портвейна, как его избили в туалете за недостаточное рвение к служебным обязанностям.

  Суп из курицы и картошка с копчёной колбасой на второе – не хитрая кулинария. Хороша та еда, которая не требует много времени на приготовление. Чищу картошку; нарезаю лук – пол луковицы осталось со вчерашнего ужина; натираю морковь на четырёхгранной тёрке; промываю тёплой водой курицу, и запускаю всё это в большую кастрюлю. Остаётся зажечь газ и можно пойти смотреть телевизор. Закипит – слышно будет. Нужно убавить огонь в конфорке и дать вареву покипеть мину десять – блюдо готово.   
 Смотрю новости по каналу «Россия».  До перестройки была пропаганда и скука, а теперь реклама, и сериалы с деревянными персонажами, и глупые фильмы из Америки с непременным хеппи-эндом. Я даже скучаю о сытых кубанских казаках и чёрных физиономиях ударников коммунистического труда, дающих уголёк нагора. 
Передачи о жутких террористических атаках, тоже не развлечение. Чем всё это закончится? Ничего кроме тоски и боли. Попал бы я в такую передрягу – возил бы народ бесплатно.
Найти бы что-нибудь научно-популярное, да ещё загадочного содержания, и завтра о том поговорить с братом. Он верит в разухабистые теории. Жизнь на нашу планету, по его мнению, занесли космические пришельцы.
На улицах зажгли фонари. Ватной усталости уже не было. Вечером уютная лампа, чтение. Буквы в глазах уже не рябят. Можно утешиться и каналом с передачей по истории. Пришельцы то были у нас недавно – хорошо бы нашу историю пересмотреть.   
Незаметно, время приблизилось к одиннадцати часам.
Тяжёлые мысли скребли меня перед сном. Всё было бы проще, если бы зарплату выдавали регулярно. Мои горести начались с этого. Номинально меня не уволили. Трудовая книжка так и лежала в отделе кадров ещё существующего института.
Я не в обиде на перестройку. Никита на неё зол был очень. Плохо было, что строили, строили, а теперь давайте всё перестроим по-новому. Приладили бы, какой флигелек с мезонином или евроремонт произвели. Но, взялись всё крушить без разбору. Теперь куда денешься? Живи в нелепо перестроенном здании.
Что чувствовал простой человек, не принимавший участия в революционном движения в 1917 году?  Кто-то рвался строить новый, прекрасный мир, а кто-то неторопливо поедал то, что имелось, и не волновался построением светлого будущего. Многие вообще не понимали, что это такое.  Сейчас похожее время: кто понимает к чему мы стремимся?          
В ту осень мне снился сон: мы с братом гуляли по аптекарскому огороду. Мы шагали по широкой аллее и не сворачивали никуда. У ствола большого, упавшего от ветра дерева, мужичонка в рабочей одежде заводил бензиновую пилу. Когда мы возвращались, его уже не было, а на газонах лежали аккуратно напиленные чурбаки. Середина спила была темнее – почти коричневая на цвет. Неприятный был сон, хотя смерть дерева, не так страшна, как смерть человека.
- Деловая древесина, - сказал брат, наклоняясь над близким к нам чурбаком, - могла бы в работу пойти, а её на дрова распилили.
               
                * * * * *
               
К утру ветер стих. Вчерашней усталости уже не было.
Я произвёл в квартире обстоятельную уборку, потом поехал в гараж, где знакомый сторож, за деньги малые, разрешал мне мыть машину на мойке, даже оборудованной горячей водой.
 Без дорожной грязи жучки заметны на кузове. Хорошо бы весной машину покрасить, а ещё лучше – продать. Были бы только деньги на другое авто. Временами я терял веру в то, что обстоятельства мои изменятся к лучшему.
Копейка моя восемьдесят второго года выпуска стоила не дорого. Хозяин уже не ездил на ней лет пять – по старости. Машинёшка его пылилась в гараже.
Старика я не видел: сделку оформлял его зять, под строгим контролем жены. Забавная была пара. Он офицер – явился по форме. Но было видно – подкаблучник. Смотрел затравленно. Она – крепко сбитая баба с широкой костью – держала сумку с документами у объёмного живота и, хотела продать машину, непременно, с полным оформлением, а не по доверенности.  До передачи денег она просидела с нами в долгих очередях в МРЭО. Возможно, вокруг машины вертелись какие-то семейные неурядицы. Офицеру прикасаться к деньгам не полагалось: пять моих стодолларовых бумажек перекочевали прямиком в сумочку с металлической защёлкой.
Это был, что называется, дедушкин автомобиль. Дедушка разбирался в автомобилях плохо, и зять его тоже понимал в них немного: восьмая модель Жигулей, на которой он подъехал к МРЭО, щёлкала промятой подвеской. Оба они были типичными дачниками.
 Антикоррозийное покрытие кузова сделано не было. От сквозного гниения машину спасло то, что зимой она стояла в гараже, пол которого, из экономии, был не зацементирован, а просто засыпан гравием. По такому покрытию неудобно ходить, но оно не дает влаги. На цементном полу, за двадцать лет, машина превратилась бы в сплошное сито. Заводская краска на верхних деталях кузова оставалась в порядке, а внизу, на крыльях, металл висел бы клочьями.
 Купить это средство передвижения я согласился сразу же, как увидел его техпаспорт: ещё книжечкой, а не запаянный в пластик. Девятнадцать печатей в нём, были поставлены ровным столбиком точно по клеточкам, одна к одной, и свидетельствовали ежегодное своевременное прохождение техосмотра. Такие чудесные техпаспорта мне ещё не приходилось видеть.
Для автомобиля, прошедшего всего шестьдесят тысяч километров, он был удивительно запушен.  Салинг блок переднего правого колеса дедушка раздолбал до звона. Срочной замены требовала и верхняя шаровая опора. Дедушка, видимо, как отъезжал от дома, так и шарил до дачи правыми колёсами по обочине дороги, позволяя всем желающим себя обгонять. Коробка воздушного фильтра была с трещиной и обмотана проволокой с подкладками из резины. Держалась она на одном болте, вместо четырёх.   
Под задним стеклом я нашёл уголок с листами писчей бумаги, исписанной ровным почерком. Каждая буковка была отдельно и чётко проставлена. Дедушка конспектировал статьи из журнала «За рулём».   о покраске кузова, и о борьбе с жучками. Он собирался покрасить автомобиль ещё раз, впрок, чтобы не ржавел. Там была и какая-то самостоятельная разработка системы зажигания с многоступенчатой искрой, каждая вспышка которой состояла бы из нескольких микро-вспышек. По старости своей, он не сумел её реализовать.

В бодром настроении на чистой машине я выехал за ворота. Солнце светило не ярко. Высокие облака гасили силу его лучей – осень всё же.
Папуля уже ожидал меня, стоя у окна. Брат так называл нашего старика и мне это нравилось. Последовал его долгий спуск на лифте с третьего этажа. Потом он долго устраивался на переднее сидение машины.
 Когда Папуля не бодрился, видно было, как он постарел: остренькие плечи, сухие кисти рук, лицо – сеть морщин.
Говорить нам не о чем. Всё, что касалось брата, мы уже обсудили. Других тем у нас нет. Мы молчим на проспекте, ведущем к выезду из города. Движение по нему довольно плотное.
- Машин сколько стало! – восклицает Папуля.
- Да, не мало.
Мы движемся неспешно, занимая свободные места. Я вспоминаю о том, как соперничал с братом за его внимание и гордился, что мой отец военный. Я старался хорошо учиться, наивно полагая, что школьные оценки мне в этом помогут, и поздно понял, что мои успехи в школе, для него мало значат. Отец окончил десять классов и какое-то среднее военное училище и не любил «умненьких», как он называл людей с высшим образованием.
- Как у тебя с работой?
Попал кулаком под вздох. Сидел, просчитывал, и не удержался ткнуть в больное место.
— Вот, моя работа, - я хлопаю ладонями по баранке, - мне другой не надо. Кормит прекрасно, и с весёлыми девчонками всё хорошо.
 Последнее вырвалось для меня самого неожиданно. Моя выходка подействовала на Папулю как стоп-кран, на набирающий ход поезд. Если бы он не чванился – я любил бы его больше. Но он уже маленький, беспомощный старик. Его мнение о том, что мне надо делать, для меня ничего не значило.

Больницы я не люблю. В них пахнет лекарствами, дешёвой едой, хлоркой. Много белого: халаты на персонале, постельное бельё. Суетливые медсёстры, нянечки со швабрами. Куда-то идут немощные больные, кого-то везут на каталке. Только доктора выглядят уверенно. За всем этим скрыто человеческое страдание.
В палате брата Папуля выкладывает на тумбочку свои приношения: сок, апельсины, кусочек нежирной докторской колбасы. Брат нудит:
- Чего принёс – зря беспокоился.
 Но старику надо было чем-то ему помочь. Он с утра ходил в магазин, чапал, с трудом переставляя ноги. Ему хочется, чтобы его  забота сыну понравилась.
Появляется лечащий врач – серая мышка с неброской причёской, и серенькими глазками. Брат встречает её уважительно. Росточка невысокого, фигурка – не оглянешься, но она распоряжается  направлением  больных на операцию.
Она осматривает нас строго и жестом вызывает меня в коридор. Это не первый наш разговор.
 -  Он понимает, что с ним происходит?
 - Человеку за сорок и ему всё подробно объяснили. 
Ещё один строгий взгляд.
- Операцию делать нельзя. Инфаркт обширный. Элементарно не выживет. Повезёт – это при условии соблюдения предписаний – проживёт и два десятка лет. На всякий случай надо подготовиться к плохому. Я имею в виду последние дела, которые ему надо сделать: написать завещание, исповедаться, дать родственникам какие-то распоряжения. Ему имеет смысл задуматься об этом. Лучше, когда больной подготовлен к плохому концу. Это и окружающим легче, но нашим советам следуют редко.
Она говорит это вполне официальным тоном. Она не распоряжается длительностью жизни своих пациентов, но знает, что авторитет её среди больных высок.
Слова её звучат серьёзно. Но на ней футболка или пуловер тонкой шерсти. Как называется это одеяние с оттенком бежевого, какой бывает на нижнем белье и смотрится сексуально.
- Ему лучше знать об этом, но чрезмерное увлечение похоронной тематикой тоже опасно. У него есть какое-нибудь любимое занятие? 
- Он увлекался живописью. Но с кистями и холстом я его давно не видел. Пару лет назад он намарал этюдик в холодных тонах. Да в таких мрачных! Женский профиль и вдалеке горы. Жалко испорченных красок.
  - Не подойдёт.
 -  Но он влюблён.
Глаза её вспыхивают:
 - Положительные эмоции то, что нужно.
Я прикусываю язык. Всегда ли с этим связаны положительные эмоции?
- Конечно, глубокое чувство преобразует его жизнь, сделает её полнее, внесёт яркие краски. Человек, под его действием способен многое изменить. Брат говорил со мной об этом. 
Женщины легче верят в такие штуки, но она чувствует браваду в моих словах, и улыбается – не без горечи.
Мы возвращаемся в палату. Брат полулежит на кровати, а Папуля сидит на стуле рядом. При нашем появлении, брат встал. Поднялся и Папуля, и взялся за свою мятую сумку из болоньи. Учтиво поклонился. Это у него хорошо получилось: сдержанно, уважительно к самому себе. Видна была военная выправка.
- Ты не заедешь?
Он знал, что я не заеду. Вопрос был задан, чтобы показать какая у нас дружная семья. Было видно, что он понравился лечащей.
Когда папуля шёл, она принялась за брата.
Начала с вопросов.  Как всё произошло? Когда? Терял ли сознание? Пил ли? Занимался ли спортом? Брат отвечал игриво: его об этом уже спрашивали. Потом она повела речь о инфаркте и коронарной недостаточности. Брат продолжал глуповато улыбаться. Ему было скучно. Но она уверенно объяснила причины возникновения инфаркта. Лекция получилась длинной, и я уже развлекал себя мыслью о том, как бы у меня с ней всё получилось в постели.
В какой-то момент она заметила, что её не слушают, и свернула своё выступление. Брат облегчённо вздохнул. Воспитывать его было делом бесперспективным. Но ЭКГ надо повторить.  Брат упёрся:
- Неделю как делали.
- Ничего страшного – сделаем и сегодня. Потом ещё и суточный мониторинг проведём.
- Таскаться целые сутки с аппаратом? – на лице брата испуг заменяет гримаса ужаса, но игривость его неуместна.
Они скрываются за дверью палаты. 
Разогнул бы он спину, не шаркал бы ногами по полу, подстриг бы сальные локоны, свисающие на плечи. До болезни он был опрятным человеком. Сейчас этого не скажешь. Суетился бы в своём цеху. Купил бы себе большой автомобиль с широкими колёсами, о котором мечтал по-мальчишески; возил бы на нем свою актёрку в театр, а после удачной премьеры грузил бы её, вместе с корзинами цветов от благодарных почитателей, на заднее сиденье, и вёз бы, торжественно, по Невскому проспекту домой. Но этому я не мог поспособствовать.
Пассию брата я раньше не видел. Она была для меня чем-то нереальным. Но, теперь, она приходила к нему в больницу, и я встречал её пару раз. Почему бы им не жить вместе, коли, сильна взаимная привязанность? У Брата есть комната. В коммунальной квартире, но большая, двадцатиметровая комната, в центре города.
Она не хотела? Начинания брата были для неё туманом прозрачным. Он понимал себя художником и деловым человеком. Я ему не верил.  Но, других брат умел одурачить. Она тоже держала его на расстоянии и, скорее всего, тоже не верила. Так бывает. Она чуяла в нем пустоту, но он был послушен. Ему было важно её хорошее отношение – иначе его высокая самооценка могла рухнуть. Для властной женщины покорный воздыхатель любимое блюдо.  Всегда корректен, исполнителен. Всё заработанное готов тратить на неё.  Что может быть лучше! Да у неё ещё и мама жива. Может быть, пожилая женщина не хотела быть тёщей. 
Это мне было знакомо. Родственные отношения действовали на распад моего брака. Тесть требовал, чтобы на дачу я приезжал с выпивкой. Приняв дозу, он, рассказывал мне про финскую войну. Их тренировали: прогоняли через палатку, заполненную ипритом. Он подложил под резину противогаза спичечный коробок. Надышался газом, долго болел лёгкими, и его комиссовали. Из его сослуживцев никто не выжил, и теперь он врал соседям по посёлку, что на войне дослужился до полковника.
Скоро появился брат.
- Ты отвезёшь её домой?
- Разумеется.
Его соседу по палате недавно сделали коронарное шунтирование. Он уже неплохо себя чувствовал.
 - Завтра выпишется, - кивнул головой брат на его кровать.
Он серьёзен и смотрит внимательно. Кураж из него весь вышел.
- Что сказала лечащая?
- Что хорошее может сказать врач? Операцию делать не надо.
Так мягче звучит, чем нельзя. Кровать напротив пуста: шунтированный пошёл смотреть футбол по телевизору.
- Ну что же, - говорит брат, - придётся пить таблетки вместо коньяка. 


                * * * * *

Мне не нравился этот заработок, но – деньги были нужны.
Извоз, каким бы нудным он не был, позволял общаться с людьми.  Это поможет, подумал я, лучше понять, что происходит в стране.
Я надеялся услышать от пассажиров что-нибудь знаменательное, что помогло бы мне лучше понять наш перестроечный бедлам. Может быть, мне удастся завести полезное знакомство.  Но скоро я понял, что ничего нового не услышу. Редко попадались те, кто говорил о политике. Много было словесного мусора. Пока везёшь пассажира к нужному месту, лучше не затевать с ним политический диспут. Лимоновский Эдичка, устроился работать официантом, надеясь завести полезные знакомства. Но приносящий кушанья человек у деловых людей, интереса не вызвал. Мало у кого возникало желание и вести беседы о политике с водителем частной машины
Опасное время для работы не ночь, а вечер, между шестью и восемью часами, и раннее утро. Загулявший человек ночью метит домой под бок к любимой жене. Приключений ему никаких не надо. Наркоманы зелье своё ищут по вечерам. К ночи его либо нашли, либо свои поисковые возможности исчерпали. Это самая омерзительная публика. Пьяный человек понятен и, по крайней мере, предсказуем. Придурок, уколовшийся какой-нибудь гадостью, опаснее.
Плохи пассажиры, которым надо прокатиться туда и обратно: заскочить на минутку – взять у кого-то маленький пакетик и вернуться. Такие пассажиры, скорее всего, едут за наркотой. Автомобиль хорошая защита. На улице найдут при тебе зелье – не поздоровится. Автомобиль тоже может остановить милиция и даже обыскать. Но в машине легко спрятать пакетик с наркотой. Найдут – не моё, и всё тут. Ищите владельца, где хотите. Проблемы могут возникнуть и у водителя.
Другая неприятность – захват машины. Ограбление с ножом или пистолетом редко случается. Но, говорят, что и такое бывает. Худо, когда за дело берутся начинающие уголовники. Взять им с водителя нечего. Кто возьмётся за извоз с крупной суммой денег в кармане? В лучшем случае отберут ночную выручку. Машина им нужна для всякой кутерьмы. Один из них голосует, а двое других прячутся где-нибудь в кустах и выскакивают, когда первый уже договорился. Денег вперёд не дают, или дают мало. А дальше начинается: туда заехать – сюда повернуть, здесь остановись, подожди – там постой. Деньги дадим, когда приедем. И вид у них самый деловой. От них трудно отвязаться – начинаются угрозы. Оружие не достают, а так – обозначают его присутствие. Надо поймать момент и ускользнуть от неприятной компании. Денег от них всё равно не дадут. Глеба так катали весь день. Оторваться от них он не мог: в машине всегда кто-то оставался. Отпустили его только под вечер.
Довести клиента до нужного ему места не трудно, но это вторичное действие. Сначала его надо найти. У каждого извозного своя метода поиска. Кто-то стоит на людном месте, где-нибудь у метро или у крупного магазина, выжидая. Особо популярны вокзалы и аэропорты. Но там давно сбилась своя мафия и зорко следит за тем, чтобы не появлялись новички и залётные волки. Цены там астрономические. Своя публика у ресторанов и ночных клубов. Другие же к определённому месту не пристают, просто разъезжают по городу и едут куда угодно, с теми, кто подвернётся. На извозном сленге о них говорят, что они «работают трамваем».
В зависимости от способности не спать, одни действуют днём – другие ночью. Ночь с пятницы на субботу, когда уставшая от недельных забот публика, бросается в загул, а впереди ещё два дня на выход из похмелья, самая взяточная. С субботы на воскресенье тяга ослабевает, а в будние дни пропадает совсем.
Шофёрская сноровка приходит быстро. Научиться понимать людей труднее. Легко определяешь тех, кто может "кинуть". Заметен вороватый взгляд, обозначающий нечестное намерение. Когда двое молодых людей, со следами бурно проведённой ночи, заявляют, что у них только доллары, и надо заехать в обменный пункт – им не надо верить. Различные варианты с оплатой по приезду, тоже чреваты обманом. Подозрительных лучше попросить заплатить сразу. Намеренные платить, не обидятся: деньги, всё равно, давать придётся. Не редко встречаются и благородные гордецы, которым это не нравится. Кто не собирался платить выходит, выказывая недовольство.
Жители бывших братских республик, ведут себя в своей манере.  Горы оказывают своё влияние – высота, знаете ли! Многие выходцы из средней Азии не имеют разрешения на работу и боятся милиции. Обычно голосует кто-то один, а потом просит заехать за своими товарищами, куда-нибудь на стройку или в общежитие. Они быстро грузятся и сидят тихо. Любят вести разговоры о народном взаимопонимании. Возить их было бы приятно – они настроены дружелюбно, но, от них отвратительно пахнет и они не редко просят перевезти грязные матрацы и одеяла, на которых спят на полу.
Определить, как поведёт себя пассажир можно не всегда. Бывает, что люди, в сильном подпитии вначале ведут себя трезво, а потом их развозит до безобразного состояния. Приличный с виду человек, может оказаться манерным хамом.
С опытом чувствуешь, далеко ли поедет стоящий у дороги человек, и как он заплатит. Но и в этом не всё однозначно. Больше всего денег за разовую поездку мне отвалил скромно одетый паренёк. Он очень беспокоился о своей подружке, которую доверил мне отвезти поздним вечером домой. Пока мы ехали, он несколько раз звонил ей – проверял всё ли в порядке.
Ради развлечения я пытался определить, какая у пассажира специальность. В лучшем случае я выделял какие-то группы профессий. Людей умственного труда узнать просто. По некоторому лоску и приятности понимаешь, кто на работе имеет широкий круг общения. Легко узнаёшь моряков по загульному поведению и желанию хорошо заплатить. Они любят рассказывать о своих плаваниях. Моряки общительный народ.
Безошибочно я отличал поваров. От них пахло кухней. Работающие в дорогих ресторанах, пахли тоньше. Дешёвым пальмовым маслом пахли те, кто работал в простых заведениях.
       Многие пассажиры похожи между собой. Начну с активных комсомольцев.            
В мою машину сел молодой парень в плаще с полами до пят. Сложен атлетически. Приятный чуть глуховатый голос.  Мы не успели отъехать недалеко, как он начал работу.
- Друг недавно купил квартиру.
- Так хорошо же.
- Это не многим доступно. Вот Вы, например, таких денег не заработаете.
- На чём-нибудь другом, заработаю.
- Раньше всем путёвки бесплатные предоставляли.
- Не всем.
- Кто хотел, те получали.
- А, кому давали?
Он ничего не ответил.
Мы размеренно катились дальше, но у парня было располагающее лицо, и не хотелось его огорчать, но каждый понимал наши реалии по-своему.
- Простым людям надо объединяться и поставить заслон зарвавшемуся ворью. Надо создавать организации. Вы согласны со мной?
- Я и так в организации.
- В какой?
- В той, в которой от меня ничего не требуют. 
- Вопрос был задан серьёзно, товарищ!
- Я тоже не шучу.
 Установилась неловкая пауза. К счастью, мы были недалеко от его дома. Он взялся за ручку двери, и вышел из машины.
Такие агитаторы попадались не часто, но бывали и более агрессивные, уверенные в себе. С ними я не спорил. Зачем? Могли и  не заплатить.
  Попадались и розовощёкие юнцы – комсомольцы в пятом поколении. Наглые, самоуверенные. Эти росли на всём готовом и ненавидели тех, кому такая радость не выпала. Они были уверенны в своём праве командовать, и давали ностальгическую ноту. При красных они были детьми, но приводили примеры из того времени: дешёвая колбаса, бесплатные пионерские лагеря, постоянные цены на хлеб и водку. Теперь в магазинах много товаров, а купить не на что.  Почему-то не вспоминали, что раньше многим платили по сто двадцать рублей в месяц.
С пассажирками чаще возникали разговоры о взаимоотношении полов.  Некоторые извозные завязывали знакомства с целью дальнейшего их развития. Я не стремился к этому. 
Как-то раз села ко мне в машину женщина с авоськой, из которой торчал рыбий хвост. Тупоносые истоптанные сапоги, затрапезное пальтишко – лицо испитое.  Ехать рублей на двести. Предложила:
- Давай я тебе заплачу не деньгами...
 Я наивно поинтересовался:
- Чем же?
 - Ласками, любовью.
 - Но лучше деньгами, уважаемая.
Другая дама была продуманно и дорого одета. Светлое бежевое пальто, широкий шарф, замшевые перчатки, кокетливая сумочка. Деньги за проезд предложила хорошие.
Уселась, раскрыла элегантный телефончик, и давай трещать. Она возвращалась от мужчины, с которым её свели для установления серьёзных отношений. Инициатива исходила от его матери. Он кандидат наук, ему почти сорок. Обеспечен, но женат никогда не был. Тут она хихикнула – полный кошмар. Такого она ещё не встречала. Ну, нет, она не согласна. Да ещё мама. Она завтра расскажет всё подробно.
Набирает другой номер и быстро договаривается с кем-то о встрече - приедет к нему прямо сейчас.
- Вы провезёте меня на пару остановок дальше? Я доплачу.  Можно ли курить?
 Затягивается и не может успокоиться:
- Вот съездила.  Не мужик, а мокрица какая-то. Это даже не маменькин сынок. Она ему чайник на стол не даёт самому поставить. Всю жизнь развлекалась игрушкой... Кто теперь с этим плюшевым мишкой жить будет? Кандидат каких-то там технических наук, похоже, никому не нужных. Обеспечен на совковый манер: двухкомнатная квартира, и двадцать тысяч в месяц.
Потом она отрекомендовалась, что пишет книжки о взаимоотношении полов. Наверное, без практического опыта в таком материале трудно разобраться. Дальше она авторитетно заговорила о мужьях сёстрах и жёнах матерях.
Из ночных клубов часто попадались весёлые пьяницы. Среди них были и приличные ребята – разминались после работы. Эти не матерились и хорошо платили. Гульба – дело добровольное и должна приносить радость. Хуже народ попроще, выехавший себя показать.  Они и трезвые косноязычны – под  действием алкоголя изъяснялись матерно, навязчиво и однообразно.
Ещё хуже были завсегдатаи ночных заведений. Говорили они на особенном сленге, составленном из английских и русских матерных слов и совсем невинных, школьных словечек вроде известного "прикола". Обсуждаемые темы сплошная похабщина – с жопами, сиськами, тёлками. О пидарах – непременно. Одеты они всегда вызывающе и безвкусно.
Возил я и людей с норовом, и совсем бедный люд, считавший каждый грошик – эти опаздывали куда-то или же отмечали какой-нибудь праздник. Им хотелось доехать с удобством, подчёркивая приятность момента.
Мне нравилось возить усталый рабочий люд, в позднее время возвращающийся домой. Я помнил первого такого пассажира: он сложил на коленях ещё черные от машинного масла руки. Лицо было бледным. Сказал, куда ехать и не проронил ни слова.
Встречались и весёлые пассажиры. Как-то ко мне сели два подвыпивших парня. Один из них заявил:
- Сегодня мы овощи.
Потом дал денег и оба мгновенно уснули. Всю дорогу они спали тихо, как мышки. Приехали на место – они не проснулись. Я потрепал за плечо того, что сидел рядом.
- Как мы уже у дома?
И он взялся за ручку двери. Второй тоже пришёл в себя:
- Надо деньги давать?
- Не надо, я уже заплатил, – ответил первый.
- Я тоже хочу. Ты сколько дал – двести? Я тоже дам двести.
 Он полез в карман и вынул две сотенные бумажки.
- Но, я же уже дал мастеру деньги, - протест был вялым.
- Дискриминация по национальному признаку, - заявил второй, - не возьмёшь – обращусь в полицию.
Они вышли, обнялись и, на втором шаге, дружно запели:
- По долинам и по взгорьям...
 У них получилось слаженно.
Лица не запоминались, но какая-нибудь, случайно брошенная, фраза, бывало, врезалась в память.  Один сибиряк, удивился тому, что разводят все мосты. Он, считал, что один мост можно было оставить сведённым для проезда транспорта. Другой гость из Самары удивился тому, что в Питере по-русски все говорят без акцента.
 Извоз не помог мне лучше узнать людей. В целом нет. Пассажиры за поездку успевали открыться с одной стороны. По пьяному делу некоторые пытались выложить свою подноготную. Объём материала, как правило, превышал их возможности. Их клинило – повторяли одно и то же. Один паренёк, мальчишка ещё, рассказывал, как он гнал лошадей из-под Хабаровска в Подмосковье. Он так долго говорил  об этом на разные лады, что я засомневался – были ли лошади? Приходилось ли ему ставить ногу в стремя?
Были и поучительные наблюдения.  Весной я отвёз пожилую пару. Они чинно уселись в авто. На нем был приличный костюм с белой рубашкой и галстуком, а поверх плохонькое пальтецо. На ней дорогая шуба. На шубу жене и костюм себе денег хватило, а пальто уже не потянул.
Мы не проехали и квартал, как она набрала номер на сотовом:
- Доча, ты уже дома?
- Спроси, дома ли Михаил или на корпоративе? - встрял мужчина.
На его вопрос она не обратила внимания, закончила разговор и щёлкнула складной трубкой.
- Его нет дома.
- Разве можно прийти в пятницу домой раньше четырёх ночи, -  заметил мужчина. Она хмыкнула в ответ и добавила:
- Наигрался уже ребёнком и хватит.
В зеркале было видно её лицо с поджатыми губами.
Служащие, после корпоративных вечеринок, с удовольствием делились секретами своих профессиональных отношений.
Военные чаще бахвалились. Запомнился пассажир – мужчина средних лет. Одет был с иголочки. Провожавшая его пара долго прощалась с ним. Триста рублей предложил за довольно короткий отрезок пути. Пьяный бред – начался сразу. Он морской пехотинец, он десантник, больше сотни раз прыгал с парашютом, он мастер рукопашного боя, а его воспитанники подались в бандиты.
- Что им ещё делать? – сбивался он на крик и просил остановиться, чтобы ещё добавить водочки. Ребята-то у него хорошие – пальцем никого не тронут.  Бандиты - да! Но это не значит, что они подонки. Никто из них женщину не обидит. Хвалился, что знает городских авторитетов, и ругал демократическую сволочь. При твёрдой руке, всё было бы по-другому.
Другой пассажир был контрабандистом, только что вышедшим из тюрьмы. Всю дорогу твердил, что не уважает тех, у кого не было такого поучительного опыта.
Ехал у меня и несчастный влюблённый – не хватило денег заплатить за стол в ресторане. Отмечали день рождения его девушки. Она пригласила подружек, из парикмахерской, в которой работала. Пришло время платить, а у него на кармане всего три тысячи. Очень кручинился. Он думал, что заплатят вскладчину. Но девушки к этому не были готовы.
Гражданские чаще говорили о политике, но больше в ругательном тоне.  Запомнился преподаватель гуманитарных дисциплин, как он отрекомендовался. Ему было безразлично, что преподавать студентам.
- Какая разница? Им это не интересно.
Важным для меня в этой суете было то, что можно было зайти в ночной магазин и купить себе то, что хотелось. Ни в пище, ни в одежде я себя не ограничивал.
С пассажирками, подходящей внешности, просто завести приятные отношения, когда вы оказываетесь вдвоём в одном автомобиле, да ещё тёмной ночью на пустынной улице.
Подруга моя проголосовала на Владимирском проспекте. Кокетливый изгиб стройной фигуры. Вроде бы, не проститутка. 
- Куда тебе?
 "Ты" я вставил намеренно, чтобы меньше разводить сантиментов. Было около двенадцати вечера и будний день. Какая могла быть работа?
 Ей на Лесной проспект к общежитию.  Денег у неё немного, но, если не хватит, она позвонит и девочки вынесут.  Поехали. Я не торговался – ехали мы в сторону моего дома.
- Поздновато к подружкам.
- Электричка ушла. Мне идти больше некуда.
- Так можно ко мне. Я человек спокойный – не приставучий.
- Неожиданное предложение, - она манерно осматривает меня, - но выглядите прилично.    
 Прямо у дома в ночном ларьке я купил бутылку мартини польского производства. Там же теперь торгуют и презервативами. Она игриво сообщила мне, что ей больше восемнадцати лет.
Я не знаю ни адреса её, ни телефона – в чём нахожу особую прелесть. Отсутствие будущего придавало нашим отношениям свежесть. Я не знал последняя это наша встреча или нет? Обычно она появлялась вечером и исчезала утром. Пропадала на пару дней, а то и на неделю, на две. Она спросила:
- Не хочу ли я взять её телефон?
- Это всё испортит, - сказал я, - она перестанет чувствовать себя свободной.
Она подумала и согласилась.
Однажды она долго ждала меня на скамейке у дома. Какое-то время она появлялась каждый вечер, была особенно ласкова и не упускала случая напомнить, о моём уме и прочих моих достоинствах. Заявляла, что терпеть не может всякие резинки. Она студентка и честная девушка, а не какая-нибудь там ...
Скорее всего, это было правдой. В сумке у неё бывали книжки, и она по утрам заглядывала в них, сверяясь с конспектами. Пару раз, я объяснял ей что-то по физике, из того, что помнил.
Родители её жили в Луге. Там она и прописана, но туда надо ездить на электричке. Потому она и ночует у меня – время от времени. Она говорит им, что ночует у подружек в общежитии, а летом собирается поехать в студенческий строительный отряд.  И, вообще, я такой замечательный. Ей у меня так нравится, и она бы с удовольствием осталась у меня навсегда.
Вот это не надо.
В начале осени она звонила и приходила реже. Как-то её не было почти месяц. На вопрос: где она пропадала? Она ответила, что у неё могут быть свои увлечения. Я похвалил её и повысил в звании:
- Теперь ты будешь мне товарищем.
- Трахаться мы больше не будем? - спросила она.
- Отчего же? Не годится прерывать приятные занятия.
- Тогда я не товарищ, а хотя бы любовница.
-  Нет, - сказал я, - ты будешь всё тем же моим другом, но с элементами сексуальной близости – будешь моим настоящим товарищем.
- А-а, - протянула она, - так у меня ещё не было.
Обычно она звонила днём, чтобы узнать буду ли я вечером дома. Но появлялась она у меня всё реже.


                *  *  *  *  *

Неделю назад брата выписали, и я забрал его из больницы.
Обычно мы делали променады на Аптекарском Огороде. Но больница была на Васильевском острове. Он попросил меня проехать вдоль Невы. Два часа дня – пробок нет. Чего бы и не поехать?
У тех, кто долго живёт в большом городе, есть свои заветные места. Там приятно провести свободное время и не спешить никуда. У меня несколько таких мест. Есть и отмеченные литературой. Раскольников у Достоевского широко бродил по городу. Я попробовал повторить его прогулки, но не прикипел. Раскольников для меня персонаж далёкий. На площади Мира, на бывшей Сенной, он за содеянное зло у народа прощения просил. Мне какой-то умник сказал, что это место для мажора вставлено.      
Заветное место брата было в углу Аптекарского Огорода, где Невка расходилась с Карповкой. Брат менялся лицом, когда мы проходили мимо, стоящей на маленькой полянке раскосой скамьи. Наверное, там он имел решительное объяснение со своей актёркой.
У Горного института, мы повернули на набережную Лейтенанта Шмидта, с неё на Университетскую. Мы уже катили вдоль Петропавловской крепости, когда брат пожалел, что у Стрелки Васильевского острова машину не поставить – он бы там прогулялся. Перед домом политкаторжан, я повернул к набережной. Там мы машину и оставили.
 Место козырное – историческое. Отсюда удобно было за салютом наблюдать, и передохнуть можно в напряжённый денёк. Петровская набережная опять же. Избушку Петра, Трезини обложил каменными стенами. Летний сад, опять же, напротив, через Неву.
- Тут и погуляем, - сказал брат, - я сюда и раньше приезжал.
  Мы пошли неторопливо вдоль парапета. Нева свинцовую свою воду катила в двух метрах от нас
- Давай до Авроры дойдём.
- Не далеко тебе будет?
- Мне сказали, чтобы больше гулял.
До крейсера мы не дошли. Остановились там, где Невка, уходила вправо от Невы.
- Раньше гостиница называлась «Ленинград». Неоном по крыше написано было. 
- Не «Ленинградская».
- Не помню точно. Теперь вот «Санкт-Петербург» написано. Так и всё остальное поменяется. Ты был на Авроре?
- Ни разу не был, - ответил я, и пожалел об этом.
Брат долго смотрел на крейсер.
- Теперь то, она зачем?
- Исторический объект.
Брат рукой указал здание на Литейном проспекте четыре.
- Это тоже объект?
- Государство оборонять должен кто то?
- Там за домами памятник. Он отсюда не виден – рукой направляет в эту сторону наше движение.
Мы прошагали несколько шагов в сторону Авроры. Брат съёжился как-то.
- Не пойдём крейсер смотреть, - сказал он, - ты без меня посети его как-нибудь.
К дому брата мы долго пробивались через пробку, по проспекту Энгельса.

Пару дней спустя вместо Аптекарского огорода, брат с таинственным видом попросил отвести его в цех. Интрига была в том, что врачи запретили ему даже думать о работе. Если Папуля узнает о поездке, то расстроится. Не хотелось его огорчать. 
Я впервые был цеху у брата – в огромном ангаре, напоминающем металлическую бочку, разрезанную пополам. Когда-то на этой территории располагалось транспортное предприятие.
В центре ангара стоял станок. Он казался маленьким в этом помещении. Вдоль стены камера для сушки дерева – два составленных торцами контейнера. Внутрь сушилки вели широкие рельсы, в другую сторону они тянулись от ворот ангара до железной дороги, проходящей рядом с территорией ангара.
У входных дверей, накренившись на спущенном колесе, стоял погрузчик. Рядом с ним рассыпанная пачка досок.  Женя, наш двоюродный брат по матери, пристраивал домкрат. Мы виделись редко и поздоровались сердечно.
- Опять колесо? – спросил брат.
- Не пойму, что с фрезой делается, станок гонит одни заусенцы. Вроде, точили недавно, - вместо ответа произнёс Женя. Со стенда с готовыми изделиями брат взял плинтус. Товар никуда не годился: весь в рытвинах и заусенцах. Лицо брата сделалось обеспокоенным. Он склонился к неработающему станку.
- Ну-ка сними фрезу, - обратился он к рабочему, с безучастным видом стоящему рядом. Тот нехотя пошёл за гаечными ключами и открутил гайки. Брат поднял металлический круг с острыми лезвиями на уровень глаз. Женя пристроился с боку и заглядывал через его плечо. Рабочий, снявший фрезу не стесняясь, фыркнул.
Я отошёл в сторону к сушилке. На рельсах, уходящих в автомобильный контейнер, стояла вагонетка. На её загрузку потребовалось бы много леса. Станочком в центре зала, его пришлось бы долго обрабатывать.
- Фрезу точить надо. Поехали!
Женя, догнал нас, и попросил деньги на заточку. Брат сморщился и достал кошелёк.
В машине я сказал брату:
- Площадь цеха большая, аренда дорогая, а станок стоит один.
- Меня это не волнует, - бодро заявил брат, - Беспалый за аренду платит.
- Кто такой?
- Есть такой деятель. Ему где-то на лесоповале оторвало палец. Оттуда и погоняло. Из бывших фарцовщиков. Сейчас у него два своих магазина и ещё какой-то заводик. Ему до этого цеха и дела нет. Говорит, что прихватил ангар по случаю. Ему бы только аренду отбить. Прибыль его не интересует.
Хорошо, коли так. Но брата прибыль должна беспокоить. У него магазинов нет, а деньги ему и актёрке нужны. Любовь возможна в шалаше, и на облаке, но в квартире с хорошей мебелью, она, всё же, лучше.
               
На огороде брат совершает обычный променад по тоскующему осеннему саду. Он впитывает тишину и умиротворение. Лицо покойно.  Живительные соки, идут от корней к листьям, и румянят его щёки. Но скоро мысли его занимает другое. Рост дерева или какого-нибудь куста уже не увлекает его.
Обязательный пункт программы посещение местной закусочной или буфета, похожего на буфеты на железнодорожных станциях. В большом гриле на вертеле куриные окорока, подсвеченные электрической лампочкой. С окороков капает жир и шипит, попадая на тэны. По стенам на уровне груди устроены полки, чтобы посетители принимали пищу стоя и не задерживались надолго. Торгуют пивом и сигаретами. Чай и кофе наливают в полиэтиленовые стаканчики.
Неподалёку Петербургский Университет Электротехнической промышленности, бывший ЛЭТИ. Когда заканчиваются лекции, в закусочной шумно – студенты ватагой подсчитывают деньги на пиво. Девушки – все без исключения – кажутся мне хорошенькими, а юноши глуповатыми. Я чувствую с ними двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они шумели, пили, смеялись, хрустели чипсами и пропадали так же внезапно, как появлялись. Их шумные набеги делали заведение неуютным. Мы приходили пораньше, до окончания лекций. Но сегодня мы заезжали в цех и опоздали.
Брат долго выбирал курочку, советуясь с кокетливой буфетчицей. Нужна была курочка с толстыми ляжками. Брат придирчиво следил за стрелкой весов, пока взвешивали салат из свежей капусты, и подозрительно присматривался к пончикам.
- Вредно, - пояснил он, но позволил себе один.
Не спеша, вкушали мы пищу земную.
Следующий пункт – цветочный магазин. У брата разработан план по переделке лоджии. Он заводит долгий разговор с продавцом о комнатных растениях.
Помимо закусочной и цветочного магазина мы ходили в угол сада, где металлическая ограда с двух сторон сходилась острым углом.  Карповка здесь уходила от Большой Невки. По набережным двигался поток автомобилей.  Городская суета пронзительными гудками и шелестом шин врывалась в тишину сада. Покой этого места разрывал  грохот авто.   
 Не доходя сотни метров до скамейки в углу сада, брат спросил обеспокоено:
- Сколько времени? Я же могу опоздать к Марине.
 На том наш оздоровительный променад закончился.
               
                * * * * *

Близились ноябрьские праздники. Их уже не отмечали, а вспоминали, что они были когда-то. Праздничная суета не охватывала город, как это бывало раньше.
Всю неделю я тосковал в автомобильных пробках днём; и на чёрных мостовых вечером, в конкурентной борьбе за клиента с сидельцами поздними, надеясь, что подгулявшая публика обеспечит мне приличный заработок. Но взяток составил не больше обычного. Это был не Новый год.
Для меня любой праздник связан со вкусом салата Оливье – ставлю с большой буквы. Без него не обходилось ни одно важное застолье. Блюдо готовилось с докторской колбасой – так получалось дешевле. Мама готовила и торт Наполеон из семи коржей, пропитанных кремом.
Голос диктора чеканил лозунги в холодном воздухе. Казалось, что говорят отовсюду. С утра в телевизоре строгие шеренги солдат, построенные для парада. Брат с отцом усаживались перед экраном. Они внимательно смотрели получасовое шоу, демонстрирующее наше могущество. Я не был так воинственно настроен, и пропускал поучительное зрелище, предпочитая кухню. Толку от меня там было мало. Но я перехватывал вкусные куски, изображая активную помощь в приготовлении праздничного стола.
Наши родители никогда не ходили на демонстрации. Пройти мимо трибун можно было только с колоннами от предприятий. Для этого надо было рано приехать в назначенный пункт и долго идти по морозному городу в толпе, часто останавливаясь, чтобы пропустить, другие колонны. Отец был ленив, а мать не ходила – и всё тут. Она готовила праздничный обед, который постепенно переходил в праздничный ужин.
Основательно заправившись салатом и тортом, мы с братом плескались на улицу, оставляя взрослых допивать откупоренные бутылки. Многие улицы были перегорожены милицейскими и пожарными автомобилями – людской поток направлялся в нужную сторону. За автомобили никого не пропускали.
 Каждый год мы видели, как люди шли по площади сплошным потоком, несли транспаранты, флаги, фотографии вождей. С трибуны, люди с сытыми лицами в габардиновых пальто и шляпах делали приветственные жесты.
Нам с братом нечего было демонстрировать. Нас привлекала праздничная необычность города. Движение транспорта по Невскому проспекту перекрывали, и можно было ходить по проезжей части, не опасаясь попасть под машину.  Дети играли раскидаями – маленькими бумажными мячиками, наполненными опилками и привязанными на резинку. Бросишь его в сторону – резинка растянется, потом сожмётся и вернёт мяч обратно в руку.
Я как-то забрался на бампер стоящего в оцеплении грузовика. С набережной Мойки видна была вся Дворцовая площадь, полная, как чаша водой, человеческой массой. Динамики резко и кратко выкрикивали лозунги. В толпе люди не имели лиц. Многие были пьяны, и держались веселее обычного – такое не осуждалось.
Страшно было смотреть на это. Толпа двигалась неровно, и, казалось, легко могла выйти из подчинения. Кто мог бы совладать с этим сгустком человеческой энергии? Бодрые толстячки на трибунах, наверняка понимали, что милиция их не защитит. Многие верили в упорные слухи о том, что под Эрмитажем, прорыли туннель, и во время демонстраций заводили в Неву подводную лодку, чтобы спасти народных избранников, если понадобится.  В трибунах было устроено помещение, для принятия рюмочки – другой коньяку под икру и красную рыбку, с обязательной долькой лимона. Время от времени кто-нибудь пропадал из шеренги руководящих работников. Вскоре он появлялся с порозовевшим лицом, более прежнего устремлённым к светлому будущему.
Праздничной суеты теперь не было, но на улицах было много весёлой публики. Молодые люди и девушки голосовали и просили подвести бесплатно. Много было пьяных, желающих проехать за деньги малые, или даже смешные. Одна барышня предложила мне за поездку в Кронштадт пятьдесят рублей. Мне запомнилась уверенная интонация, с которой это было сказано.  Джентльмены с опухшими физиономиями, учтиво просили подвести их поближе к дому.  Встречались и приличные трезвые люди. Как правило, они ехали в гости или возвращались из гостей. Но работа шла плохо. То перехватят клиента, то сядет какой-нибудь пьяница, не экономивший средства свои на водке.   

               
                * * * * *

В ангар мы теперь заезжали, не вспоминая о медицинских запретах. Рабочие встречали нас молча. Брат тоже не стремился к общению, проходил сквозь них, заглядывал в сушилку и быстро вернулся.
- Пойдём, посмотришь ещё одно помещение.
Мы вышли на улицу. Обогнули здание гаража. В этом помещении станков было штук семь, но каждый поменьше того, который стоял в ангаре, и, видимо, имел другое назначение.  У одного из них крутил гайки щупленький паренёк. Когда он улыбнулся нам, неприятно обнажились верхние зубы, выдавшиеся вперёд.
- Ну, как дела? -  бодро спросил брат, пожимая его руку.
- Какие дела - ты дерево видел? Гниль одна.
- Почему не поехал, когда покупали? - изменившийся тон выдал отношение к нему брата.
- А я чего? - ответил тот запальчиво. - Мне это надо? Мне двери сдавать в понедельник.
 Он рукой указал на стену, к которой прислонены были дубовые двери с резными завитушками и накладками.
- Хозяин антикварного магазина заказал, дружок нашего Беспалого. Там, видите ли, в начале века такие стояли. Надо, чтобы они на месте были в конце следующей недели. Я домой раньше часа ночи не приезжаю.
- На пару часов мог бы оторваться, - бросает брат, неприязненно рассматривая его работу.
- Женя прораб. Он занимается закупками.
Лицо парня выражает уверенность в своей правоте.
- Ну ладно, пусть так и будет, - брат широко улыбается – он уже само добродушие.
- Принесли раму?
 Столяр кивает в ответ. В углу стоит замотанная креповой бумагой и перевязанная верёвкой рама. Руки брата теперь заняты, с рабочим он обходится без прощального рукопожатия.   
Когда мы выехали с территории базы, брат с гордостью сообщил:
- Без меня ничего не могут. Три месяца прошло и всё кувырком. Дерева нормального купить, и то – не могут. Теперь недели две проработают бесплатно. Гнилуху будут отрабатывать. Бабки подобьют, по сто рублей на нос выйдет.
Он выглядел уверенно, когда речь шла о его делах – сомнения не допускались.
Мы выбрались из промышленного однообразия Выборгской стороны, проехали мимо завода, изобретателя динамита Нобеля, и чинно покатили на огород, где брат, делал стойки перед мхами и рододендронами. По дороге он успокоился, и, с пользой для здоровья, наблюдал за ростом растений.
Если он мог два часа ошиваться в саду, то мог бы и разобраться с поставкой леса. Но грешно винить в недостатке оперативности больного человека. Наверное, это от погоды. С каждым днём холоднее, и гулять по огороду уже не так приятно.
Брат чувствовал тоже самое:
-  Пойдём, погреемся, тут есть музей.
 Надо пройти через дворик. В воротах две женщины в старых пальто. Одна из них, не видя в нас никакой угрозы, быстро наклоняется, выдёргивает из земли какое-то растение и прячет его в авоську.
- Что станет с садом, если каждый посетитель возьмёт по веточке?
 Брат говорит это громко и чётко, с металлической ноткой в голосе.
Женщины смотрят на него огорошено, испуганно переглядываются между собой. Но брат достаёт из кармана такой же мешочек, как у них, и воровато оглянувшись, выдёргивает из земли и прячет в полиэтилен какой-то корешок. Женщины хмыкают.
 - Ты был лицемерен, - говорю я ему.
 - Отнюдь, - парирует он, - я хочу посадить дома эту травинку. Прорастут от неё другие – одну из них принесу обратно. 
Музей закрыт. Мы греемся у гардероба перед стендом с семенами каких-то злаков, и засушенными растениями, привезёнными сюда из южных стран.
- Шпионы, - говорит брат, - кругом шпионы. Они шуруют по миру, изучая пищевой потенциал врага. Стратегическая информация на случай войны, - игривое настроение не покидает его, - давай позвоним в звоночек при входе и сообщим, что в полночь упадёт звезда.
 Холод осеннего дня не располагает покидать тёплое помещение, а звонок в дверь и сообщение пароля может прервать наше пребывание в тепле. Мы перемещаемся к витрине с экспонатами из Полинезии. На берегу широкого океана, изрезанном прозрачными лагунами, светит яркое солнце. Слышится шуршание пальмовых листьев. Нога готова ступить на тёплый песок.
- Нельзя облокачиваться!
Строгий голос, полон негодования. К нам обращается уборщица в полинялом хлопчатобумажном халате, когда-то чёрного цвета. Тоска по южным морям покидает меня мгновенно.
- В чем собственно дело! Мы здесь официально: готовимся к докладу о распространении нашей агентурной деятельности на территории стран тихоокеанского бассейна. Хотелось бы встретить содействие и понимание.
- Ш-час, вызову охрану – будет тебе понимание, а могут и содействие добавить.
- Ну, скажите хотя бы: когда музей откроется?
 Брат берёт на пол тона ниже, и пускает в голос весёлое миролюбие.
- По пятницам, - добреет и строгий страж порядка.
- Мы немного обогреемся и уйдём.
- Да грейтесь хоть до вечера.
Она уходит, небрежно махнув шваброй по чистому мраморному полу.
-  Мы похожи на деревья, говорит брат, - но деревья мудрее...  Люди суетятся, бегут куда-то. Деревья стоят неподвижно. Лишь следующее поколение отвоёвывает у пространства несколько метров. Движется лес – масса.
Дальше он забирает круче.
- Куда мы уходим? К Богу? Зачем нас там много? Одно поколение уходит за другим. Счёт идёт на миллиарды душ. Что там за рай такой? Всем ли праведникам хватает места? Не отправляют ли новеньких куда-нибудь из-за перенасыщения? Может быть, их засылают в космос? Не знаешь, кто получает плацкарту?
Я молчал за отсутствием информации.
- Когда умерла мама, отцу дали маленькую урну с пеплом. Папуля удивился: как мало осталось от человека! Он только тогда понял, что ему за семьдесят и очень обозлился на это. Он знал, что так будет, но это должно было произойти потом. Пришла старость – он был не готов её встретить.
Он отходит от витрины на несколько шагов в сторону.
- Как хорошо будет, когда я построю свой домик! Тепло, тишина, уютно потрескивает камин. Маленькая кухонька, комната с кроватью. На веранде мольберт. Покой и отдохновение. Домик, недалеко от озера. Можно купаться, когда жарко. Рядом лес – можно пойти за грибами. Два три крепких подберёзовика, на приправу к картошке, и не таскаться с корзиной – максимум полиэтиленовый мешок.
Мне это скучно слушать, но его ещё надо отвезти домой. Сейчас он выглядел лучше.  Округлая физиономия румянилась на морозе, однако неопрятность осталась: волосы патлами свисали на воротник. Одет он даже с изыском, но одёжа его не нова, и впечатления достатка не производит.
- Отчего меня так прихватило? Какую безалаберную жизнь я живу? Двадцать лет собираюсь приехать сюда и купить маленькую пальму, а когда приезжаю, оказывается, что пальмы привезут только весной.
Ветер разбрасывает в стороны жёлтые листья и волочит их по газону.
В короткие осенние дни, меня клонит ко сну. Приходится бодрить себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Мы проходим мимо кафе, но я стесняюсь выпить ещё одну чашку кофе, запрещённого брату.
 Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху, освещая всё вокруг.
- Не сходить ли тебе в церковь?
- В какую?
- Сам выбери.
Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы тискали подружек и шептались с ними похотливо. Туда ему не хотелось. В Казанском Соборе – в музее Религии и Атеизма мы были вместе. Детские впечатления от пыточных инструментов, мешали сосредоточиться на божественном. К Николе сходить? Он патрон путешественников – свалить куда-нибудь захочется. Во Владимирский собор – тоже незадача. Там на иконе лик Христа напоминал брату фотографию знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.
-  К Исакию?
- Слишком красиво. Великолепия много. Для Бога места нет. Да там музей. Бог у нас теперь экспонат.
Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет, и на горизонте делается кобальтовым, а выше проскальзывает холодный зеленоватый тон, как на этюде у брата.
Я притормозил у остановки трамвая. В окнах видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает на них, не смущаясь тем, что его жест могут заметить.
-  Каждому из них осталось определённое количество таких поездок, и никто не знает, сколько их будет. Меня знаешь, что беспокоит?
Голос его печален.
- Из -за болезни, что ли? Я стал чувствовать разницу между реальной жизнью и моим представлением о ней. Хочу поговорить с кем-нибудь. Имею определённый план разговора. Беседуем. Но беседа получается другая – не по моему плану. Возвращаюсь домой. Несоответствие это мне ярче светится. Почему так? До беседы представлял себе одно – после беседы то же самое вижу по-другому. Реальность, то какова? На самом то деле, что происходит?  Она что мною выдумана? Пусть не вся, только частью своей, она только моё представление.
- Так со всеми происходит, - успокаиваю я его неохотно.
- Нет. У всех по-разному происходит. Заделаться бы каким квиетистом, что ли?
- Что такое?
- Квиетизм. Без божьего позволения его последователь ни на что не решается, ни к чему приложить свои силы не способен. На всё верхнее позволение требуется. Слово господнее управляет человеком.
- Мне не до этого.
- Мне тоже, а жаль. Проблем бы тогда было меньше. Честная такая – боголепная жизнь.       
Первый снег в наших краях чаще выпадает ночью.  Редко, когда он выпадает поздним вечером, ещё реже днём. Приближение снегопада чувствуется за несколько часов. Тело охватывает какая-то слабость, и окружающие тебя предметы, видятся чётче.
В ту осень первый снег застал меня на дороге. Я возвращался от брата и ехал один, размышляя о том, что меня затягивает извозное существование.  Перед лобовым стеклом кружились снежинки.  Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё, скрылось под белой пеленой.

                * * * * *
               
 Брат радостно сообщил мне по телефону:
- Ты можешь увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.
Высокого восторга это не вызвало. Я не значительный театрал. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У меня на это ни средств нет, ни времени, потому и не люблю. Но Толстой тоже не любил, хотя у него моих проблем не было. А мне деньги дай и тебе представят незатейливую историю и монолог с неглубокой моралью.
Дверь открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.
Их квартиру можно было условно разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля занимал одну комнату. В ней наведён военный порядок. Вдоль стены две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно приложить линейку. Вторая заправлена бантиком из отглаженной простыни, напоминающей лист писчей бумаги, сложенный конвертом. Изюминка в том, что линии сгиба строго параллельны. Папуля как-то пояснил, что служил в двух разных воинских частях. В каждой из них застилали кровать по-своему – он застилал обоими способами, чтобы не потерять сноровку. Я спросил: поставил бы он в эту комнату ещё одну кровать, если бы ему довелось служить и в третьей воинской части? Это не улучшило наших отношений.
В его комнате не было излишеств. Слева полка с книгами, всего несколько томиков, и подшивка старых журналов по радиотехнике, по той самой ламповой радиотехнике, которой давно нет. Он служил в армии радистом, а потом работал в НИИ. Как у многих специалистов такого рода, у него в углу – у окна – был устроен небольшой столик, на котором разложен инструмент необходимый при починке разного электронного оборудования: пинцеты, отвёртки, плоскогубцы, тестер для замера напряжения. На квадратике бакелитовой фанеры проволочная подставка для паяльника и рядом жестяная баночка с канифолью – прямо сейчас можно что-нибудь припаять. Два коврика на крашеном дощатом полу – в других комнатах был грязный затоптанный паркет. Чистое окно с белыми рамами; стены оклеены светлыми обоями в цветочек. Он ревниво относился к своей комнате и не позволял в неё заходить. Но туда и не рвался никто.
У брата спального помещения, как такового, не было. Спал он в общей проходной комнате – его диван был постоянно разложен. Огромный японский телевизор в углу показывал лицо диктора в натуральную величину. На обеденном столе, прижатом к стене, но всё равно занимающем большую часть комнаты, монитор и рядом с ним серый компьютерный ящик. На полу у окна   оранжерея: горшки с цветами из магазина на Аптекарском огороде. Брат скупил там значительную часть имеющегося ассортимента.
В третьей комнате никто не жил. Там был склад разных нужных вещей, которыми брат не пользовался. На диван были навалены инструменты, самого неожиданного назначения, какие-то пилы, фрезы, молотки. К стене прислонено несколько рам и запас подрамников с натянутыми холстами. От пола поднимались стопки книг. Многие лежали так, что корешки их не видно, и найти нужную книгу не просто. В изобилии присутствовали краски, кисти, какие-то гипсовые отливки, не оструганные доски – доски оструганные, колобахи замысловатых пород и прочая разнообразная всячина, по мнению брата, представляющая ценность. На стене его последнее творение: полотно метр на восемьдесят в дубовой раме. Женская головка на фоне горного кряжа.  Лица не видно, только щека и тёмно-зелёные волосы. То самое произведение брата, о котором я говорил его врачихе. 
В городе брат устроил несколько таких схронов. Он снимал подвальное помещение под шелкографскую мастерскую. Там хранилось много всяких механизмов и приспособлений, тоже ценных и нужных для каких-то таинственных, но не осуществлённых начинаний.
Нейтральной зоной были кухня, туалет и ванная. Хозяйской руки и здесь не было видно. Дешёвенькие обои были поклеены ещё при сдаче дома в эксплуатацию. Трубы и батареи с налётом сальной грязи. Сантехника в желтых разводах, в углах пыль, паутина. Столик на кухне с горбатой клеёнкой, и рядом колченогий табурет. Прошло уже более десяти лет, после смерти матери.
Жилище многое говорит о своём обладателе.  Хотите узнать, с кем имеете дело, наведайтесь к нему в гости. Брат делал ошибку, приглашая сюда свою актёрку.
Я отказался от кофе.  В засиженной мухами сушилке больше было не фарфора, а пластмассовых тарелок и кружек. Мне всегда доставалась самая непрезентабельная посуда.
- Ты рано приехал.
Брат отрывается от компьютера и идет в душ. В большой комнате диван собран, и заправлена постель. Видны и другие признаки марафета: стёрта кое-где пыль, подметено, на столе чистенькая салфетка, из запасов Папули.
Он задумал пригласить её сюда после спектакля? Вряд ли, она уляжется на этом нешироком диванчике в проходной комнате. Такая ночёвка и особе скромнее, не понравилась бы. Не пришлось бы мне везти её домой? Катавасия затянулась бы до двух часов ночи – успеть бы к разводу мостов.
Папуля включил огромный свой телевизор. Казалось, что дикторша сидит в углу, а в экран выставила своё милое разукрашенное личико; хотелось увидеть и её ноги, но под телевизором стоял ящик с чернозёмом для цветов.
Папуля тоже был в приподнятом настроении, надел чистую рубаху, хотя ворот у неё обтрёпан – из него торчит ниточка.
Брат возвращается с порозовевшим лицом.
- Куда вы так рано поедете? - вопрошает Папуля.
- Сегодня важно не опоздать, - заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.
Мы не опаздываем – машина останавливается у театра за час с лишним до начала спектакля.
- Сиди, жди, - командует брат и скрывается за дверью с надписью "Служебный вход". Возвращается он довольно быстро.
 — Вот. Марина оставила.
 Он показывает две контрамарки.
Что теперь делать? Не сидеть же в машине?
С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку.
- Ты выпей, не стесняйся, одна рюмка проветрится. С икрой  возьми…
Коньяк неплох. Теплота в желудке окончательно примиряет меня с происходящим.
- Собираются уже.
Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.
Одна мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная блондинка – волосы у корней темнее; вторая крашеная брюнетка. Идеальная пара.
После бутерброда с икрой можно послушать, о чём они говорят. По тому, как меня окинули взглядом, я понял: мне участвовать в беседе не обязательно. Икра, долька лимона, коньячок – приятные гастрономические ощущения. Не стоило от них отвлекаться?
- Я иногда вспоминала, как ты стоишь тут у окна, и ждёшь Марину, - сказала брюнетка.
Брата передёргивает. Он косит глазом, но я всё слышал.
 Появляется новая публика, более прилично одетая: мужчины в пиджаках и женщины в платьях. Вокруг брата собирается общество. Кроме двух разномерных девиц, ещё штук пять – помоложе. Серенькие, одеты невзрачно. Одна из них неприязненно оглядела брата. Я даже смутился от того, какого ревнивого и злого взгляда он удостоился.
Раздался первый звонок. Публика потянулась в партер. Зал был почти полон. Прямо перед нами уселся известный актёр, явившийся, чтобы не привлекать к себе внимания, когда погас свет.
- Узнал? – спросил брат.
Мне понравился его потёртый пиджачок – в кино он всегда выглядел элегантным франтом. Места были хорошие: по центру, ряду в десятом, и видно всё, и задирать голову не надо.
Пьеска игралась бодрая. Сначала двое мужчин, один из них представлял отца – другой сына, выясняли свои отношения. Сынок приехал к папе в Нью-Йорк из Оклахомы. Им было что обсудить, поскольку они не виделись десять лет.  Потом из спальни появилась девушка в шортах, и сразу же объявила, что она там только спала. Одна спала. Хозяин к ней рукой не притронулся: склеил её вчера на улице для сына, и сам всю ночь просидел в другой комнате, бренча на клавикордах. Сын – субтильный очкарик – тут же застеснялся папашиного внимания. В квартирку ещё должна была нагрянуть бывшая папенькина жена – приедет из Калифорнии. Собиралась семейка.
 Девица в шортах до femme fatale не дотягивала. Но как только явилась жена папочки, по тому, как брат подобрался, стало понятно: она и есть. Вскоре она уселась своему бывшему мужу на колени, и он признался ей, что болен раком.
 - Пьеска то не в жилу, – подумал я.
Внешне Брат был спокоен, но кресло под ним жалобно скрипнуло.
Пошёл её монолог. Она его провела шустро.  Начала с упрёков своему бывшему в невнимательности и чёрствости, а закончила тем, что, несмотря, на бархатную жизнь на берегу другого океана с известным кинорежиссёром из Голливуда, она его – дурня, всё равно любит. Так и выкрикнула:
- Люблю я тебя, люблю, неужели ты этого не понимаешь?
 И бросила взгляд в зал, в сторону брата.
- Так, куда ни шло – вселяет надежду, - подумал я и об этом.
После перерыва – нудного переминания с ноги на ногу – пошла на сцене говорильня о доброте главного героя, о его любви к людям. Он, оказывается, и неудачником стал из-за этого. Показаны были большие фотографии – он стойко переносил муки от разных медицинских процедур.
Всем стало скучно. Известный актёр на этом месте свалил. По всем признакам действие близилось к концу. Свет на сцене погасили. Герой встал у рампы. Лицо было выхвачено прожектором из темноты.
Последовал монолог. С первых же слов стало ясно, что это очередное наставление зрителю: что важно в жизни, а что не очень.
Я попросил у брата номерок, чтобы взять куртки из гардероба до того, как там соберётся очередь.
- Сиди, - приказал брат, - нам всё равно Марину ждать.
Публика аплодировала без особого энтузиазма. Когда зал почти опустел, поднялись и мы. Стайка девиц в коридоре стояла молча. Брат прошёлся туда обратно, разминая затекшее тело. Долго ли ждать? Не пришлось бы, околачиваться в фойе часа два? Брат кивнул и скрылся за почти незаметной дверью, оклеенной теми же тканевыми обоями, что и стена. Его долго не было. Когда он появился, вид у него был несколько удручённый.
- Она не скоро освободится, - возвестил он всем присутствующим, - первый прогон – им всё обсудить надо.
Он сделал стайке ручкой – я повторил его жест.
В машине брат молчал, расстроенный отсутствием продолжения. Но решение приняли в сфере для него недоступной. Я сдержанно похвалил пьесу и высадил брата у парадной, а пока рулил домой, вспомнил тот ревниво неприязненный взгляд, которым смотрела на него ярко одетая девица. Закрывая машину, я упрекнул себя за глупую подозрительность.
               
Был поздний час, но раздалась трель телефона. Звонил "боевой товарищ". Более двух недель она не звонила, и я подумывал о том, что    больше она у меня не появится. Глубокой тоски это не вызывало, но, всё же было лучше, когда она приходила – время от времени. Я ей сообщил, что с трудом переношу нашу разлуку.
- Значит, мне можно приехать?
- Именно так.
Она была догадливой девушкой.
- Хм, - сказала трубка, - мне потребуется минут сорок на дорогу.
В магазине, напротив, я купил пива и какой-то еды. Полез в ванну, полежал – погрелся. Я был бы доволен прошедшим вечером, но фон его дробился, что-то меня беспокоило, как сомнение при обращении в кассу взаимопомощи. Вот придёт ко мне девушка – у неё и спрошу.
Она появлялась в моей квартире, как будто зашла поговорить, о погоде. Но потом, долгая линия её тела, привлекала моё внимание. Я следовал долгим взглядом по всей её длине, прослеживая пленительный изгиб. Дыхание моё уже прерывалось, и тепло разливалось по телу.   
Когда раздался звонок, пар валил из кастрюли с сосисками. На столе стояли две тарелки. Она поцеловала мою щёку замёрзшими губами, сняла пальто. На ней был тонкий свитер и короткая юбка. Первый раз она была не в брюках. К стройным ногам это шло.
- Ты раньше не замечал?
-  В кровати ноги плохо видно, - опустил я тему.
- По какому поводу праздник? - она указывает на тарелки и пиво.
- Это не праздник. Я теперь всегда так живу.
Она садится на табурет. Рельефно выставляет гладкие колени, и плечом опирается о стену. Сидеть так неудобно, но кошачья мягкость скрывает неловкость позы.  Раскладываю сосиски, ставлю на стол бутылку с кетчупом.
Она, вообще-то, пришла сюда из ресторана. 
- Ну, точнее, из кафе – из частного кафе, открылось недавно. Зашли посидеть с девочками.
- С девочками? - спрашиваю я строго.
- С подружками, по институту. Был бы со мной какой-нибудь потц, я бы тебе сообщила специальной депешей. Есть хочется. Там такие цены!
Она улыбается одними глазами, берёт вилкой сосиску, макает в кетчуп и подносит ко рту. Язычок касается края и долгим плавным движением, она слизывает тягучую красную жидкость. Контрольный взгляд – каково впечатление? Изгиб тела делается ещё пленительнее – грудь почти над тарелкой. Следующее движение языка увеличивает площадь охвата. Ещё одно заканчивается коротким мурлыканием.
- Да подожди ты, - я наливаю пива.
- А, что такое, чего ждать? – она делает вид, что приходит в себя. - С тобой и отвлечься нельзя.
- Ты раньше вела себя серьёзнее.
 Она смеётся.
 - Скажи мне: у тебя никогда подружки не было?
- Сколько угодно, а что?
- Ну и как ощущения? Это интереснее чем с мужчиной?
- А, ты об этом – я не так поняла, - она нисколько не смутилась, - не знаю. Как тебе сказать? Мы попробовали как-то с девочками. Но у нас ничего хорошего не получилось. Насмотрелись по видику, выпили вина и давай тоже лизаться и обниматься, но лично я никакого удовольствия не получила и свалила от них, к тебе, между прочим.
- Правильно сделала.
- Чего тут правильного? Что за интерес такой?
 - Видел, как одна девица смотрела другую.
- Ну…, мы нежнее мужчин: любим, погладить кого-нибудь, поласкаться.
Последние слова она растягивает...
- Когда никого нет – почему бы не позаботиться о подружке, чтобы совсем не засохнуть.
Я улыбаюсь, она замечает это и прыскает со смеху.
- Подумаешь - взрослые тётеньки немного поразвлеклись в постельке, - что тебе до этого?  Вот если бы у тебя завёлся мальчик, я бы нисколечко не ревновала.
- Того мне и не хватало.
- Ты же называешь меня товарищем?
- Это от тоски по добрым старым временам.
- А мне-то как догадаться от этого или от чего другого.
Мы угомонились только под утро. Проспали до двенадцати, и пили на кухне кофе. Я в брюках и футболке, она в свитере на голое тело. Раздалась телефонная трель. Это был Папуля, и голос у него был обеспокоенный:
- Уехал куда-то с Женей, - сообщил он - они говорили про деньги. Какой-то счётчик обещали на них повесить. Ты не знаешь, что это такое?
Не толковать же старику, что долг брата мог увеличиться.
 –  Просил тебя приехать к двум. Так спешили, что тебе не позвонили.
Время то было, да брат, видимо, не хотел говорить, куда они поехали.
- Наверняка что-то связанное с электроэнергией, - успокоил я Папулю.
- Да они что-то очень спешили эту электроэнергию оплачивать?
 До двух часов дня ещё было время.
 - Неприятности? – она уловила нерв в моём голосе.
 - Не у меня – у брата.
 - Это, который больной. Я оденусь быстро, если тебе надо ехать.
 - Не спеши, он ещё перезвонит.
 - Тогда поздно будет.
 Она скрывается в ванной, пускает душ. Вскоре, обернувшись полотенцем, она мелькает в комнату.  Мы выпиваем ещё по чашке кофе и, не дожидаясь звонка, я решаю поехать в кооператив брата.
 У метро я с ней прощаюсь. Она не говорит, когда позвонит – я не спрашиваю её об этом.
  У ангара стоял блестящий джип, видимо, Беспалого. Брат у дверей. Рядом с ним человек в кожане и кепке. Он поворачивается в мою сторону. Глаза жёсткие и цветом они похожи на долларовые купюры. Этот ради того, чтобы "только крутилось", и пальцем не пошевелит.
               
                * * * *

Мне было о чём подумать, когда я зависал в дневных пробках.
Брат и друг его детства Стас, давно уже, лет пять тому, купили по участку под дачные домики. Постройки на этих участках соответствовали их доходам.  Всё было, как на диаграмме. Высился дом Стаса и рядом зарастал лопухами фундамент, который "ляпнул" брат. В деньгах разрыв между ними был ещё значительнее. Но брат тоже предприниматель и деловой человек. Они люди одного уровня. Брату, как деловому человеку, были не страшны временные трудности: каких-то десять - пятнадцать тысяч долларов для него не имели значения. Он перекрутится.
Брат понимал себя не только деловым человеком, но и художником – ну, немного, непризнанным. Так бывает. Его замыслы – их немного, больше было желания их замыслить – когда-нибудь осуществятся, но возникали, постоянно, временные трудности. Теперь вот болезнь надо было пережить. Всё это было пустое. Художником он не был. Мог нарисовать куб с тенями – не более.
Сколько лет он протянет? У меня не было ответа мне на этот вопрос. С его лица исчезла отёчная одутловатость и неприятная синева. Он улыбался, был подвижен, и говорил уже без запинки. Все надеялись на лучшее. Он буквально грезил строительством домика на ляпнутом им фундаменте.  Дни напролёт он чертил его на компьютере и был весьма доволен собой.
Врачи, по его мнению, поверхностно смотрят на вещи. Лечащую свою он поймал на рассуждении о крепости сигарет. Она сказала, что две – три сигареты в день – не вредно, и крепкий табак действует на организм так же, как слабый. Ничего подобного. Он не мог курить крепкие сигареты: от одной двух затяжек чувствовал боль в левом подреберье, тогда как пару слабеньких сигареток выкуривал с удовольствием.
Вчера я катил неспешно с юго-западной стороны к центру города. Был будний вечер. Особых надежд на хорошего клиента у меня не было. Но мне попалась пассажирка, которая усилила моё беспокойство о брате.
Её светло-бежевый плащ был заметен издали. Рядом, прямо на тротуаре стояла поместительная сумка.  Было около восьми вечера. Куда может спешить в такое время симпатичная девушка с большой сумкой? Может быть, сбежала от мужа или любовника? Деньги за поездку предлагает небольшие, но ей надо в больницу. Она больна – температура высокая.
По виду не скажешь. Лицо свежее и никаких признаков жара. Выговор странный: тянет гласные, и ударения делает не там, где надо. Так говорят на юге. Зазвонил её мобильник. Она быстро нашла телефон в поместительной сумке и повела странный разговор. Звонивший упрекал её в чём-то, она отнекивалась, и отключила телефон. Ещё один звонок, опять он. Она послушала, ответила кратко, и опять выключила телефон.
- Пусть побесится, - произнесла она.
Через пару минут ещё звонок.
- Нет, - сказала она в трубку, - телевизор меня не радует.
Потом он что-то долго говорил ей, но она опять выключила связь. Последовал ещё один звонок. Она не ответила. Следующая телефонная трель. Она послушала минуту, и ответила истерическим криком.   
- Придурок, - буквально заорала она в трубку, - критин. Где таких дураков, как ты, делают? Откуда ты только взялся на мою несчастную голову. 
И выключила телефон.
- Хорошо, я его? – обратилась она ко мне с весёлой улыбкой. 
- Не обидится? – я смущён её двойным поведением: истерический крик в одну сторону и лукавая улыбка в другую.
- Пусть обижается. Это способствует...  Он со своей жёнушкой слишком хорошо себя чувствует. Надо его размять немного. Надо перебить темп, - поясняет она, - а то пошёл нахрапом. Он должен меня слушать, а не говорить. Хороший парень, много работает, но попивает. Его можно понять: крупная фирма, оптовая торговля, постоянный стресс. Не досмотрел – потерял. Такими деньгами крутит, что жуть берёт.
Быстрый взгляд в мою сторону – понять какое это произвело впечатление? Посредственное. Лёгкий акцент вызывал сомнения.
Опять раздалась телефонная трель.
  - У–у, задолбал совсем. - Она порывисто выхватывает телефон из сумочки. - Ну что тебе?
Теперь она слушает без напряжения, улыбаясь.
 - Куда еду? К друзьям еду. Отдохнуть немного. Друзья мои не то, что ты – они обо мне позаботились. Да, может быть, и мальчики. Да позаботятся, а ты вали к своей жене.
Следует весомая пауза. Вдруг, она всхлипывает и взрывается резким плачем. Видимо с той стороны её пытаются успокоить. В этот момент она поворачивается ко мне и подмигивает заговорщически. Потом она опять внимательно слушает и опять подносит указательный палец к губам, показывая, что мне надо молчать. Ещё одно трагическое всхлипывание – за ним следует текст:
- Я всё время одна. Ты мне подарил, да помню, - опять жалобное всхлипывание, - я не знаю, что будет. Мне так одиноко и грустно. Одна я в этой жизни. Не на кого опереться. И ты тоже. Ты только кричишь на меня. Да. Ты сам не замечаешь, что делаешь. С женой своей ты тоже так обращаешься? Чего я от тебя хочу?
 Пауза, как точка между двумя предложениями.
- Ничего я от тебя не хочу.
 В голосе опять появляется сталь.
 - Кретин. Как только жена тебе доверяет до магазина дойти? Господи, угораздило же связаться.
Последнюю фразу она не говорит, а воет трагически. И опять поднимает палец, чтобы я не брякнул что-нибудь в утешение, и на другой стороне провода не услышали.
 - Всё! Отстань от меня, отстань. Не хочу видеть тебя никогда. – Она плачет в трубку. – Всё!  Я сказала. Нет. Никогда.
И прячет трубку глубоко в сумку.
- Теперь не буду отвечать. Пусть переварит сначала.
Она произносит это ровным голосом, без надрыва, через мгновение улыбается:
 - Хороша?  А? - она явно довольна собой и ей хочется услышать слова одобрения.
- Высший класс. А не позвонит?
- Куда он денется? - она потягивается в кресле.
- Молодца, - хвалю её, - видно опытную руку.
Она смеётся, сбрасывая напряжение. Мы уже подъезжаем к больнице, охрана зевает у шлагбаума. Проезжаю на территорию и останавливаюсь на пандусе приёмного отделения. Прощаясь, она опять широко улыбается. Я пожелал ей удачи. Она улыбнулась мне в ответ.
Я вырулил с территории больницы и остановил машину. Вышел, набрал из-под щёток грязного снега, слепил снежок. Запустил его в небольшой куст у дороги, сбил, с жёлтых листьев, пушистый снег. 
Как врала мастерски, и сошло за чистую монету. Он помучается, а она лёгким движением вытащит его из ямы и порадует дневным светом. Не то ли проделывают и с братом моим? Надо больше, узнать о его делах – расширить поляну. Сам он не скажет мне ничего. Пустит торжественную реляцию о том, как хорошо у него всё получается, добавит ещё что-нибудь о великолепных перспективах, на том и закончит.      

                * * * * *
               
Спросить о делах брата можно было у Стаса. Они учились в одном классе.  Детство наше прошло в соседних домах. Иногда Стас удостаивал меня краткой беседой или дружеским подзатыльником, что было одинаково приятно, как внимание с его стороны.
Когда выросли – мы вместе рыбачили. Стас обращался ко мне с мелкими просьбами по инструментальной части, и всегда был мною доволен. Разыскать его мне удалось не сразу. Он поменял и квартиру, и офис. Проше всего было спросить его телефон у брата, но не хотелось выдумывать причину для встречи – врать попросту говоря. Последовали бы вопросы. Не скажешь же ему, что хотел расспросить его друга о его делах.
Помог случай: я увидел на улице фургон с рекламой фирмы Стаса. Там был указан какой-то телефон. Набрал номер, и услышал металлический женский голос. Интонация недоступности – почти презрения.  Надо было сказать что-то неординарное – пробиться в сознание этой дамы, и я попросил:
 - Позовите, пожалуйста, Стасика.
 Гробовое молчание. Наконец на другом конце трубки сообразили:
 - Стас Николаевич сейчас очень занят. Вы, по какому вопросу?
 - По оптовым закупкам, разумеется.
 - Я сейчас соединю Вас с оператором. Что Вас интересует?
 - Мне не надо оператора, мне нужен Стас.
 - Стас Николаевич оптовыми закупками не занимается, и его сейчас нет на месте.
 - Тогда передайте, пожалуйста, Стасику, что я хочу с ним встретиться. Я здесь проездом из Китая в Германию. Пусть он позвонит по телефону, - я называю номер, - или я буду ждать его по адресу, – и даю адрес своей старой квартиры, - Вы записали?
- Секундочку, дописываю.
В голосе слышится ироничная нотка.
- Рекомендую правильно оценить ситуацию. В течение трёх дней я буду в вашей стране, и, если узнаю, что моя просьба будет проигнорирована, Вам это может стоить рабочего места. Мои отношения со Стасиком позволяют Вам это обещать. Он не раз обедал у нас на кухне в коммунальной квартире на Литейном проспекте. Тогда его звали Стасиком. Вам же вольно называть его как Вам хочется.
- Простите, - спохватывается трубка, - последние цифры я не расслышала.
Называю телефон и прошу записать адрес коммунальной квартиры, в которой мы когда-то жили. В том намёк, что я звоню из прошлого, и по делу, не связанному с его фирмой.
Сложность дозвона поколебала надежды на доверительный разговор. Но вечером зазвонил в моей квартире телефон.
- Как ты пробил мою мегеру? – это был его первый вопрос.
В четыре часа следующего дня я входил в его офис. Встретили приветливо и провёли в кабинет с широким столом. Стас быстро просматривал бумаги, подписывал.
В кабинете светлая мебель и мягкий палас на полу. Тонко сработанный пейзаж украшал стену: солнышко светило на морском пляже. Стас в мягком кожаном кресле. За ним поместительный шкаф с конторскими папками на полках, но не из того грязного картона, которым раньше комплектовали полки в кабинетах, а с весёлыми корешками из разноцветной пластмассы.   
- Рассказывай, как поживаешь?
- Да нет у меня ничего интересного.  Брат чувствует себя лучше – похоже, выкарабкается, а мне похвастаться нечем – завод наш почти прикрыли.
- Течёт время. Вчера бегали в школу, а теперь инфаркты. Немного, и начнутся проводы в последний путь.
Это было новым – раньше он не доходил до общих мест.
- На рыбалке давно был? – это был с моей стороны верный ход.
- Не спрашивай. Накупил спиннингов, блёсен, а когда воду видел – не помню. Ты же был на Бугре – пятьсот метров до озера. Я купил лодку: так и болтается где-то у лесника.
Волна прошелестела по песчаной отмели и впиталась в песок.  Весёлой кампанией мы рыбачили на Ладоге. Это подвинуло Стаса купить участок в тех местах и построить дом. Брат появился там позднее. Он не ловил рыбу, а примкнул к Стасу как дачник – купил участок рядом. Предлагали и мне, но на строительство денег у меня не было, да и времени тоже.
- Как твой дом – достроил?
 Этот вопрос ему тоже нравится.
- Почти готов. Остались мелочи. Держу там сторожа и двух собак. Точнее сказать повара. Он собак кормит, и присматривает за ними, а они уже присматривают за домом. Да ты же помнишь Катерину?
- Какую? – реагирую я, на ничего не говорящее мне имя.
- Да, Катерину - пичугу такую с косичками и на тонких ногах. Всё мимо нас бегала. Младшая сестра Ирины. Вид у неё был значительный такой. Мы её потому Катериной и называли.
Я помнил, как мимо нас пробегала девчонка с косичками и бантиками, за которые мне хотелось её дёрнуть, но я не решался из-за Стаса. Дитём она была тонконогим, но вид имела важный.
- Она нам дом и спроектировала. Она теперь архитектор – строительный институт закончила. Такая, скажу тебе, девица стала. Хорошо, что у меня Ирка есть, а то бы не пропустил. С мужем уже разошлась. Он в горисполкоме работал, какое-то отношение к разделу земельных участков имел. Мне компьютерный мастер понадобился, он мне его и посоветовал. Ничего такой паренёк. В Дании практику проходил, всё их законам радовался.
Стас перекатывается на кресле к шкафу, открывает дверцу. Внутри видны бутылки и стаканы. Ещё одна новация: раньше Стас, если и выпивал, то не держал спиртного. Он поставил два стакана на стол.
- За рулём? Оставишь машину здесь. Постоит ночь под охраной. Ничего с ней не случится. Посидим, побеседуем.
Выпивка поможет откровенной беседе. Стас наливает, потом пружинисто встаёт. Нужен тоник. Он быстро возвращается с двухлитровой бутылкой в руках.
- Сейчас и бутерброды принесут.
 Стас оживлен, как любой желающий выпить. Когда мы проглотили отдающий ёлочкой прозрачный напиток и запили его тоником, он сказал:
- Не то, чтобы увлекаюсь, но без этого нельзя. Свалишься иначе.
Входит длинноногое существо в короткой юбчонке и ставит на стол поднос. На нём тарелка с бутербродами и соусник с кетчупом.
 - Кофею, Стас Николаевич?
 - Не надо, золотце – иди домой. Надумаем, так сами сварим.
 - Кофеварку не забудете выключить?
 Вопрос звучит учтиво. Стас дожидается её ухода. Как только за ней закрывается дверь, он хватает соусник, и обильно поливает кетчупом бутерброды и наливает по второй
– Ешь, давай, а то не останется.
Он жуёт по-мальчишески быстро, глотает большие куски.
- Между собой-то ладите?
- По-разному бывает.
Отвечаю я с набитым ртом.
Выпили ещё, по одной, не разбавляя. Джин теплом разлился по жилам. 
Почтительный политес можно было закончить.
- Вокруг брата у меня непонятки. Между вами пробежала кошка?
- Не без этого. Ты спрашивай конкретнее, не стесняйся.
 О делах брата Стас отвечал не задумываясь.
 Кого? Беспалого?  Знает прекрасно.  Деляга высшей марки. За копейку удавится. Дела ведёт жёстко, расчётливо, всегда с дальним прицелом. Цех у брата с ним на паях? Да что, ты? Кто тебе сказал это? Цех полностью принадлежит Беспалому. Ну, возможно, один - два станка не его. Остальное Беспалый выкупил год назад.
 Эту канитель и Стасу предлагали, но он отказался. Убыточные предприятия он не покупает. Почему убыточное? По определению. Цех этот планировали как сушилку для дерева. Пока торговали кругляком, всё было в порядке. Надумали торговать доской – она не может быть влажной. Пришлось сушить. Несколько таких сушилок устроили в порту, а эту у железной дороги. Там и ветка была раньше, да рельсы от бездействия перекосились. Перепрофилировать? Производить из дерева что-нибудь другое? Практически невозможно: большая площадь, высокая арендная плата. Слишком энергоёмкая сушилка. Место неудобное. Вроде бы в городе, а прямого транспорта нет. Не всякий приличный рабочий согласится туда ездить. Всё вместе ничего не стоит. Он говорил это брату.
 - Беспалому денег не нужно?
 Стас откидывается на спинку кресла и хохочет.
- Беспалый деньгами не интересуется? Смешнее трудно придумать. Брат что – действительно в это верит? И много он должен? Там по-другому не бывает. Откуда знаю. Да брат просил и у меня деньги. Не много – пять тысяч, но всё же.
Мы выпиваем ещё по малой дозе. Стас наливает ещё. Неприятно получить подтверждение того, что брат путается в долгах.
- Хотя в таких, как Беспалый и скрыта проблема. Он же не один – их толпа огромная по стране мечется. Гопоте бабло нужно. Гопота готова жизнь за бабло отдать. Ты готов? И я не готов. А им того и надо. Мы же их сами вырастили. Денег дай – сделают что прикажут. Беспалый же не просто так взялся откуда-то. Как будто специально нарыв этот растили. Отсидел своё – а на свободу с чистой совестью? Так не бывает. Как был швалью – так швалью и остался.  Вышел, а с ним бригада дружков – на нарах вместе чалилась. Он помочь готов каждому, а те благодарность сохранят и ответят со временем. Дело житейское. Гопота к гопоте липнет. Он в их понимании человек солидный. Респект, одет с иголочки. Не матерится. Приличный человек – одним словом. Среди приличных людей вращается. Он из тамбовских.
В мутнеющей моей голове составилось, что с долгами то – бог с ними. Не связался бы брат с какой-нибудь организованной преступностью. Раньше они со Стасом хорошо смотрелись вместе. Я чувствую неуместность вопроса, но джин гонит кровь по жилам:
- Почему вы не работаете вместе?
Стас смотрит серьёзно. Мне его ответ не так уж и важен, но Стас выказывает мне своё расположение.
- Ты же знаешь, как с ним трудно? Собственная лень, у него выведена из недостатка в достоинство. Не любит он, не умеет работать, так это полбеды. Но он искренне уверен, что за него должны работать другие, и негодует, когда они этого не делают. Мне надоело тянуть лямку и получать за это иронические улыбки: брось, ерунда – старая дружба дороже. Я взбрыкнул, как лошадь. Он свою часть работы не сделал. Всё встало. Мне пришлось крутиться как белке в колесе, а когда всё опять заработало, разумно было принять меры, чтобы такое не повторилось.
Стас подливает в стаканы ещё.
Появляется молодой человек с механическими манерами, кладёт на стол лист бумаги и исчезает, не говоря ни слова. Через мгновение Стас поднимает брови, комкает бумагу и бросает её в мусорную корзину.
- Хорошо, что ты пришёл, а то просидел бы лишний час ради этой галиматьи. Ну, теперь я свободен.
Он отхлёбывает солидный глоток.
- Что бы ты посоветовал брату?
Вопрос звучит прямолинейно. Стас даже дёрнулся.
- Долги отдать. Что же ещё? Он про комнату говорил, про ту самую, в которой вы жили на Литейном проспекте. Большая комната, в центре. Тысяч десять дать могут. Беспалый ждать не любит.
Пьяные мои мозги уже плохо ворочались. Мы ещё раз подлили в стаканы. Неприятный осадок от беседы смылся кристальным напитком, с привкусом ёлочки.
- Вереска, а не ёлочки, - поправил Стас. 
- Стас, ты с Мариной знаком?
- С актрисой? - По его лицу проскользнула улыбка. -  Мы учились вместе в Техноложке. Осилила два курса и поступила в театральный. Да, согласен. Как-то странно всё у них. Наверное, им так удобнее. Ей надо она пользуется – почему бы нет?
После паузы он добавляет с предельной откровенностью:
- Дурит она ему мозги. 
Следует пьяно резкий переход:
- Едем ко мне, у меня есть ещё одна бутылка джина, но другого сорта. Ирина тебя хорошо примет, она тебя помнит.
- Куда там – надрались уже.
Мне не хотелось появляться в доме старых друзей на нетвёрдых ногах.
Стас встаёт, его ведёт в сторону. Он обходит стол и преувеличенно свободным жестом нажимает кнопку на селекторе. Видно, что он пьян. Покачиваясь, он договаривается, чтобы нас отвезли домой. Шофёр уже ушёл, но у одного из охранников есть права и он готов с нами прокатиться. Мы долго одеваемся. Помогаю Стасу надеть куртку и в коридоре поддерживаю его под локоть, но он вырывается.
- Забыл закрыть сейф, - бросает он на ходу.
Из кабинета он возвращается с недопитой бутылкой джина и предлагает хлебнуть из горлышка. Зачем отказываться? Происходящее мне мило и приятно.
Машина уже стоит у крыльца. Хорошая машина – новая, иностранная. Стас поясняет, что, по его мнению, Мерседесы – жлобство, потому бритоголовые их и любят.
Мы пьём джин из горлышка по очереди. Водитель над чем-то смеётся. Сначала мы едем к Стасу.
Он уже смирился с тем, что я не пойду к нему в гости. В какой-то момент он чуть трезвеет и говорит без всякой связи с предыдущим:
- Ты ему ничем не поможешь. Мы все под колпаком.
Я не понимаю, о чём он говорит.  Алкоголь путает сознание. Приехали. Стас вышел из машины. Я тоже вышел – проститься и пересесть к водителю. Ещё одно приглашение, и пустая бутылка летит  в кусты. Она звякает обо что-то, но не разбивается и катится дальше.
 - Цела, - говорит Стас, - плохая примета.
Мы крепко обнимаемся. Мы крепко обнимаемся ещё раз. Стас нетвёрдо шагает к дому, оборачивается, машет рукой.   

               
                * * * * *               

На Новый год работа моя не заладилась. 
Что случилось с карбюратором, я так и не понял. Почистил вроде, отрегулировал – никакого толку. Поменял бегунок, проверил зазор – лучше не стало. Сегодня, конечно, взяток мог бы быть фантастическим, но мотор работал с перебоями. Не поедешь же работать с нетвёрдо крутящим мотором.
Папуля не любил этот праздник. Брат собирался к своей актёрке. Я решил не выезжать и с утра сварил овощи для праздничного салата. Когда стемнело заправил его майонезом, и открыл бутылку вина.  Основательно поел и выпил стаканчик. Подумал об одиночестве: привыкнешь к нему, и оно перестанет тебя тяготить. 
Крутить баранку мне придётся ещё, минимум, год. Потом ещё один, возможно и следующий – так до старости. Лет на двадцать меня хватит. Ничего лучшего не предвиделось. Не так уж и плохо, как может показаться на первый взгляд. Зато сам себе хозяин. Когда захотел, тогда и поехал работать.
Невесёлые размышления при встрече тысяча девятьсот девяносто девятого года – последнего в этом тысячелетии. Я не придавал значения этой дате. Через год можно будет торжественно отметить наступление первого года нового тысячелетия. Куда более знаменательное событие. Но его ещё надо было дождаться.
Раздался телефонный звонок. Звонил Боевой товарищ.
- Ты дома? – спросила она.
-  Где же я ещё, если беру трубку. Ты хочешь приехать?
- Возможно. Пока не решила. Да, с Новым Годом тебя.
Говорит она вполне трезвым голосом. В трубке фоном слышно разухабистое гуляние.
 - Спасибо, тебя тоже.
- Так ты в ближайшее время никуда не уходишь?
- Нет. Я сижу смирно и жду тебя.
- Ты хочешь, чтобы я приехала?
- Я мечтаю об этом.
- Хм – хмыкает трубка, - я подумаю.
 Это было бы неплохо. Скрасила бы печальное настроение. Но наверняка в компании найдутся желающие проводить её, ну и так далее.  Хотя у молодых людей в этом возрасте, денег, как правило, немного и со свободной жилплощадью проблемы.
Через полчаса снова звонок:
- А ты бы мог за мной заехать? - чувствуется некоторая тяжесть в голосе.
- Ты спятила – новогодняя ночь. Я выпил уже две бутылки вина.
- А как же я доеду?
- На такси. Поймай такого же извозного, как я.
Трубка некоторое время молчит, пробиваются чьи-то голоса.
- Девочки говорят, что, скорее всего, ничего не получится.
- А что говорят мальчики?
- Они кретины – нечего их слушать. Какое тебе дело до того, что они говорят?
Последнее она произносит задорно. Дальше следуют однообразные гудки.
 Через пятнадцать минут ещё звонок.
- У меня денег нет, чтобы расплатиться.
 По тому, как это сказано, всё ясно.
- Ты где?
- Девчонки, а мы где? - Кричит она громко.
 - Мы у Финляндского вокзала.
Это довольно близко.
- Дай триста и любой привезёт.
- У меня столько нет.
- Подъезжай прямо к моей парадной. Я буду там стоять с зажатыми в руке деньгами.
- Всё, я поехала.
- Ты улицу помнишь?
- Да. Бестыжевской называется.
  Даже если она так скажет – любой поймёт, что она говорит о Бестужевской.
Через пятнадцать минут я вышел на улицу. Вскоре из-за угла появляется жигулёнок, раскрашенный не в два, а даже в три цвета. За рулём такой же, как и я, извозной.
Протягиваю ему в окошко триста рублей.
- Добавить бы надо, патрон, - говорит водитель авторитетно.
За мою практику меня называли по-разному. Был я и шефом, и мастером, разумеется, и командиром. Один пьянчуга, почему-то называл меня капитаном. А вот патрон – это было впервые.
- Я к Вам с Новогодним подарком, а Вы мне стоху жалеете, - ломает он меня дальше.
Протягиваю ему ещё одну купюру.
- Жаль за Вас, что Вы сегодня не выехали – нормально шинкуется. Она мне рассказала по дороге.
 Поясняет он свою осведомлённость.
- Да с карбюратором какие-то проблемы.
- Ваша? - он указывает на мою копейку. - Живая ещё, побегает.
В это время подарок самостоятельно выгружается из автомобиля.
- Ну, полечу. С праздником.
- С праздником.
Для него время – деньги.
Стоит деревце, покачивается на ветру. Я взял её под руку. Потянулся чмокнуть в щёку, но от неё выразительно пахнуло коньяком.
- Вот, - сказала она с усилием. На дальнейшее её не хватило.
Повёл её к парадной. Она шла довольно уверено, надо было только немного её направлять. В квартире она повела себя лучше: сама сняла пальто; расстегнула молнии на длинноносых сапогах, таких я у неё ещё не видел; один сапог она даже сняла, и так, не снимая второй, проковыляла на кухню и уселась за стол.
- Я для тебя со стола бутылку коньяка стырила, - сообщила она. И достала из сумочки уже початую бутылку.
 - Мне чего-то уже не хочется.
Она помолчала набычившись.
 - Мне бы лучше пойти поблевать.
Я снял с неё сапог с расстёгнутой молнией и помог ей добраться до ванной. Судя по донёсшимся оттуда звукам, дело наладилось.
До утра я приводил её в чувство. Напоил её крепким чаем. Первый стакан незамедлительно оказался в унитазе. Когда жидкость стала приживаться в желудке, я помог ей раздеться и засунул её в ванну. Воду набрал не горячую, но постепенно подогрел, а потом облил её из душа холодной водой. Это оказалось действенным средством. Она громко визжала. Я вытер её насухо махровым полотенцем и отнёс на диван. Она тут же уснула и во сне дышала ровно. Я выпил пару рюмок коньяку, выкурил пару сигарет, и уснул в кресле.
Утром она окликнула меня. Несомненное преимущество молодости – быстро проходящее похмелье.
Мы провалялись в кровати весь день. Доели мои новогодние приготовления, допили принесённый ею коньяк. Я понадеялся, что покажут по телевизору хороший фильм, как когда-то. Но в этом году с лёгким паром нас не поздравили, а дали какую-то ерунду.   

Утром зазвонил мой чёрный телефон и в трубке раздался весёлый голос Никиты:
- Приезжай, я на даче.
Он, дней пять назад, уже приглашал меня в гости. Самое время встретиться на следующий день после праздника пока остались напитки и закуска. Но я отговорился, подумал, что под весёлое настроение он по поводу перестройки сокрушаться начнёт. Он всегда авторитетно вёл разговор. Такую манеру перед народом держали партийные работники – они ставили задачи. Я как-то сказал ему это под рюмку. Он не обиделся. Излагать свои мысли, по его мнению, следовало декларативно. 
- Жена уехала на смену – её сутки не будет. Пусть поработает, а мы отдохнём – погуляем. Я уже попил пивка в честь великого праздника.
- Праздник – то уже закончился.
- Как так? Ещё целый год ждать надо. Последний год второго тысячелетия только начался. Следующий год обнулится и станет   первым годом третьего тысячелетия.   
- У тебя праздничное настроение?
- Я сейчас пойду баньку топить. Не теряй время – к теплу поспеешь.  Не гнуси – приезжай.   
- Да, у меня машина барахлит.
- Приезжай на электричке. Удобнее будет. Напитки остались. 
Подруга моя одевалась в комнате. Праздник у меня не очень весёлый получился. Я налил ей кофею и не позвал её с собой. Зачем ей слушать наши извозные новости? Нам придётся её как-то развлекать. Соседи, не дай бог, её увидят, и сообщат жене, что друг приезжал в гости с девушками. Её одну за двух посчитают. Я проводил её до автобуса, и чётким шагом устремился к Пискаревке. Станция Токсово всего в нескольких остановках. Скоро подошла электричка.
За окном, подёрнутым морозной наледью, промелькнули новостройки, проскочило снежное поле, и потянулся хилый лесок. Мой друг был в весёлом настроении – это радовало. Раньше он виртуозно ругал советскую власть. Теперь послушаю, как он с новыми правителями обойдётся. Баня, выпивка, и праздничная закуска. Я правильно поступил, что не отказался.
На станции, в ларьке, я купил четыре бутылки пива и явился к Глебу со звонким полиэтиленовым пакетом. Он вышел из баньки в валенках и меховом жакете. Пиву обрадовался – его всегда не хватает. Повёл меня в дом. На столе мясо, рыба, и, даже, любимый салат под майонезом.
- На даче я отдыхаю. Вот посмотри: сосед дал мне целую кипу книжек про Антарктиду. Он сам полярник и на зимовках уже два раза бывал. По целому году сидел на холодном материке – представляешь? Укроешься тёплым одеялом и читаешь про полярников. У него на даче большой запас книг, про холодный материк.  Лёд, морозы, вьюга. Я воображаю себя на льдине. Рядом полярные исследователи копошатся в своём лагере. Холодный ветер трепещет палатки. Путь к лагерю не близок и опасен. Скольжу по скользким ледяным глыбам. На каждом шагу нас поджидают новые опасности.  Под поучительное чтение о студёных холодах, я, иногда принимаю рюмочку коньячка, подчёркиваю уют в моём дачном домике. 
Мы выпили и обстоятельно закусили.
- Твоя то, девушка ветерок, заходит к тебе?
- Часа полтора как расстались.
- Ты удобно устроился. Завидую тебе даже. Никаких особенных обязательств с твоей стороны. Сама звонит – сама приезжает.
Я не стал рассказывать ему, как она пыталась повернуть наши отношения. Но она проделала это ненавязчиво. На такие мелочи нельзя обижаться – естественное для неё было движение.
- Из этого, - говорит он, - целую систему человеческих отношений вывести можно. Только вот жить без любви зачем?
- А измены твои как?
- Какие измены?
- Ты зачем ключики от моей квартиры брал?
- Да это же не измена. Это честное дружеское соитие. Вот по телевизору диктор какую-то сиську хвалил, что она восемь раз замужем была. На всех восьмерых у неё любви хватило?
Никита поморщился. Поднял рюмку.
- Давай лучше за всемирно ожидаемое торжество выпьем. В дружном единстве отпразднуем наступление третьего тысячелетия. Ты подумай только, какая дата нас ожидает. Ведь, может быть, случиться и так, что с неё третье тысячелетие считать начнут.
- С чего бы это?    
- История может повернуться и так. Сейчас мы считаем от Рождества Христова, а, вдруг всё переменится. Что Христос смертью смерть попрал – это дело понятное. Никто умирать не хочет.  Вечность уже занята господом Богом. Его не обежишь. Основой третьей эры станет другое. Искать не надо – оно само явится. Вчера мы, с соседом геофизиком, это подробно обсуждали. Увлеклись очень. Бабы наши посмеивались сначала, а потом поставили нам бутылку водки и париться ушли. Я свою увидел, когда геофизика уже не было. Банкет закончился, и он с женой домой ушёл. Я утром проснулся, и вспомнить пытался, какое же такое начало мы для третьей эры выдумали. Вариантов было несколько. Коммунизм мы отставили сразу. Пути создания нового человека искать не стали. Мы же участники масштабного эксперимента в этой области. Геофизик посчитал, что через развитие космической промышленности подойти можно. Когда появится у нас достаточное количество звездолётов, надо будет установить за планетой специальное зеркало, значительных размеров чтобы оно солнечный свет отражало, и ночью на земле светло было как днём. Работали бы больше, производительность труда бы повысили. Это бы повлекло за собой значительные социальные перемены.   
- Эх, - пожалел я, - брата моего с вами не было – поддал бы пару вашим рассуждениям.
- Ему же пить нельзя!
- Он и трезвый такими разговоры ведёт с удовольствием.
- Моя сказала, что мы уже напились до глупостей всяких. Жена соседа нас поддержала:
- Лучше бы, - говорит, - вы договорились землю насквозь просверлить, чтобы в Америку на поезде поехать можно было. Мне муж всегда заявляет, что «туда ж не ходят поезда», и стишок народный цитирует.  В беседе, как ты понимаешь, они участия не принимали и отвалили в баню париться. Но бутылку водки и закуску они нам оставили. Мы по первой выпили серьёзнее разговор повели и сосед мне сразу такое основание выкатил. Подготовленный человек. С географической точки зрения правильно мыслит.      
Посмотри на карту. Евразия – огромный материк. Африку из-за жары оставим. Европа? Там и смотреть не на что.  Америка за океаном. Три страны вместе выступят: Китай, Индия и мы. Надо выступить сплочённо, всем вместе. У нас и населения больше, и позыв сильнее. В мирное будущее мы радостно устремимся. Запад ничего знаменательного, кроме постоянных войн и порабощения других народов не предлагал никогда. Нечего их слушать. Своим умом надо жить – своей культурой. У нас корни глубокие. Меланж получится фантастический. Гималаи для современной техники не преграда. Это объединение укрепится и новую эру объявят. Тогда, возможно, про первые годы третьего тысячелетия и вспомнят.
- Почему бы и нет? – сказал я, но добавить мня было нечего. 
 - Сейчас придумали какой-то миллениум. Не все же по нашему календарю живут? Событие то эпохальное. Зачем они в Лондоне целый комплекс зданий строят?
- Они понимают его центром мира.
- Празднования не будет. Аль-Каида обещала в толпе бомбу взорвать. Отметят скромно, в разных местах, чтобы эпохального взрыва не было.
- Ну и ладно, – Глеб разлил по второй, – мы и без них хорошо справим. Теннисист алкоголик нам речь скажет. Кого, только, вместо него, поставим в начальники?
 Я не имел кандидатуры.
- Горбачёва помнишь? Ведь все понимали, что не такой нам нужен, а его выбрали. Почему так? Помню, как он снисходительно всем улыбался. Видно было, что глуп.
- От похорон устали. Он моложе других был. Его и выбрали. Чего это вас на третье тысячелетие потянуло?
- Да вчера беседа с Раисы началась. Она, оказывается, философский факультет Московского университета окончила. Подходящая пара для бывшего тракториста.   
- Он же в высшей школе партийных работников учился.
- Что за школа такая? Почему школа, а не, хотя бы, институт? Институт повышения квалификации партийных работников тоже хорошо звучит.    
Он переждал немного и продолжил:   
- Ни хрена они в этой перестройке не понимали. Разрешили всем открывать своё дело. Для этого нужен первоначальный капитал, а у кого он есть? 
Глеб тычет пальцем в пространство.
- Чиновники, эмигранты, цеховики, фарцовщики. Но им и без перестройки жилось хорошо. Теперь их доходы стали официальными. Им хорошо, а для нас что поменялось? Мы с тобой выкрутили по гнилому автомобилю и зарабатываем на извозе средства свои скромные. Не завидно, хотя, и неплохо по-своему.
- Деньги есть, живём не на улице, с работой как-нибудь образуется. Не перегружай, Глеб, – говорю я ему примирительно.
- Мы перестраивались для чего? – наседает он, – Чтобы свою буржуазию выращивать. В Лондоне обучать свою молодёжь стараемся, а кто из них в нашей стране жить после этого согласится? Понимаешь, куда всё клонится? Дальше так пойдёт – они нас под себя  закатают.
Мягкое кресло, хорошая еда. Обида на перестройку не давила мне горло. Обернётся всё как-нибудь.
Глеб увидел, что его слова ушли мимо:   
- Пойдём в парную.
 Лохматыми вениками, я подержал у его тела тепло, пустил вибрацию, повёл ими по позвоночнику. Он поднял пятки. Я погулял вениками по стопам, и опять перекинул их на спину. Прижал, подержал их так немного, и повёл по его бокам. Глеб замычал одобрительно. Я повторил так пару раз, и он полез с полка.
У открытой двери он задышал широко. Потом завернулся в халат синий, махровый. Натянул широкие валенки на босу ногу и расположил себя на широкой скамейке. Я подумал, что он успокоился. Лицо его было расслабленно, но в голосе проскальзывали резкие нотки.
- При царе, дураке, были какие-то лишние люди. Помнишь, так нам в школе долбили? Мы с тобой кем выходим – тоже, что ли, лишние?  К чему они нас двигают? Мы тогда не лишние, а нулевые. Такое моя жена мне предложила наименование. Нулевой ты, говорит, теперь, человек.
Себя я не опускал на такой уровень. Опять вернулись в парную. Глеб похлестал меня веником и погонял надо мной горячий воздух. Когда мы вышли и сели к столу, он добавил:
- Мне много не надо. Штанов штук пять – крепкую куртку, бельишка всякого, жратвы от пуза. Тёплую квартиру поближе к метро. Машину обязательно и, каждый год по месяцу отпуска.
 Скромными казались его запросы.
- Американы под свой визгливый джаз долго не протанцуют, а мы под него плясать не будем. Они теперь себя высшей расой понимают– пусть и пляшут себе. У них на другой стороне шарика всё вверх ногами.
Глеба несло и мне не хотелось его перебивать. Он налил ещё по рюмке. Я попытался его остановить – он не послушал. Потом мы ещё подливали и закусывали. Часа два мы перетирали кости нашим правителям и злились на бандитизм проклятый. Водка закончилась – открыли бутылку коньяку. Глеб даже пузатые стаканы на стол поставил.   
- Год особенный! Когда ещё три девятки вместе сойдутся? Давай за это и выпьем. Дальше ровнее пойдёт: выправится наша перестройка, а бандитов по тюрьмам пересажают.
Я помог Глебу добраться до кровати.
- Ложись на диван. Жена завтра поздно приедет... 
Он уткнулся головой в подушку.
Было около семи часов вечера. Жена Глеба уже выговаривала мне о вреде продолжительных застолий и жаркой бани.  Повторения не хотелось. Я плотнее прикрыл входную дверь и пошёл по улице, освещённой ясными фонарями. Луна шарила в полную мощь. Продвигаясь к станции не твёрдой походкой, я помечтал пьяно о том, что год этот с тремя девятками, и единицей перед ними, обозначающей ещё целую тысячу лет, окажется удачнее предыдущих. Ещё я подумал тогда о том, что у меня не такая плохая фамилия как мне иногда казалось. Мои школьные товарищи не понимали, что человек с такой фамилией, по крайней мере, сам по себе проживёт.      
      
       

            
 

Бугор.

О смерти Стаса мне сообщили в промозглый февральский день.  Капель падала с крыш и облака клубились от самой земли. Не было ни дождя, ни снега – воздух казался водяным маревом. Я раньше обычного оказался дома. Глуховатый, незнакомый женский голос в телефонной трубке. Сказано было чётко, с твёрдой интонацией:
- Расстреляли из автомата Калашникова в десяти метрах от его дома.
Мы там недавно прощались.
На кладбище жена – теперь уже вдова Стаса – прижала мою руку к груди, лицо сжалось в мучительной гримасе. Я извинился за брата: болен ещё. Моих слов она не поняла. Пожилая женщина заботливо поддерживала её за локоть. Краснолицый мужчина, при галстуке, в дорогом пальто, внимательно посмотрел на меня и отошёл от нас.
  Женский голос шепнул мне, что сына оставили дома. Там с ним занимается детский психолог. Для восьмилетнего мальчика это слишком тяжёлое зрелище. Говорила со мной соседка по даче, так она отрекомендовалась. Она же мне вчера и звонила.  Она повторила всё то, что сказала по телефону, будто нарочно для того, чтобы я это хорошо запомнил.
Три дня была оттепель, но сегодня к сырости добавился ещё и пронзительный холод. Это определило краткость выступлений. Усопшего характеризовали как человека доброго, отзывчивого, готового помочь. Выделяли его порядочность и светлый ум. Не хватало только того, о ком это говорилось. Его бы это позабавило. На несвоевременность ухода напирали особенно. Призывали найти и покарать. Кто-то даже заикнулся о мщении. Заминка была в том, что не знали, кому мстить.
Закрыли гроб. Бритоголовые из охраны опустили его на широких чёрных лямках в зев могилы. Кто хотел сыпанул горсть мёрзлого песка, услужливо приготовленного могильщиками в картонной коробке. Куски жёлтого суглинка разбивались о полированную крышку дорогого фирменного гроба. Послышались сдержанные рыдания, причитания, и провожавшие нестройно потянулись к выходу.
Соседка по даче – при ней был муж – пожаловалась, что их машина с утра не завелась. Им пришлось взять такси.  Я предложил свои услуги. Заодно они покажут мне куда ехать. Поминки устроили не в офисе, и не в той квартире, где Стас жил раньше, а в новой, только что отремонтированной. Он ещё не успел в неё переехать.
У выхода стоял автобус.  Ирины уже не было видно. Её сестра, с мягкой вкрадчивостью, приглашала занимать места. Я не видел её много лет и сразу не узнал. Ирина училась в параллельном со Стасом классе, когда они поженились, Стас какое-то время жил у неё. Я заходил к ним и там встречал девчонку с косичками. Она любила по-детски важничать, за что её называли – Катериной. Поначалу это казалось забавным, но потом утвердилось за ней.
Я вспомнил, как Стас вспоминал её в разговоре. В хорошенькую округлую мордашку годы внесли строгость. Волосы её были забраны чёрной косынкой. Открывая дверь своего драндулета, я подумал, что к такому лицу пойдёт любая одежда, и траурная тоже. Пока я разворачивался и выруливал среди других автомобилей, автобус уже уехал.
Говорить в таких случаях мучительно не о чем, и женская болтливость бывает уместна. Она рассказала о том, как позвонила сестра Ирины, и она понеслась к ним на квартиру, где было полно милиции и следователей. Допрашивали всех, а её допросили два раза. Потом она просидела на телефоне весь вечер.  Просто удивительно, как трудно дозвониться до людей, когда что-то случается. Подробно она рассказала про оформление документов, про подготовку к похоронам и про магазин ритуальных услуг. К концу поездки я неплохо ориентировался в ценах на гробы, памятники и прочую похоронную утварь.
Начала она смущённой скороговоркой, но скоро успокоилась. Речь её потекла размеренно и спокойно, с паузами, подчеркивающими отдельные места. Она сама чувствовала, что у неё хорошо получается. Мы её слушали, не проронив ни слова. Я перебирал передачи своего автомобиля с растущим чувством благодарности.
Машину пришлось поставить в квартале от дома, в котором Стас собирался проживать. Ближе не нашлось места. Квартира располагалась на втором этаже и начиналась с большой прихожей. Потолки высотой метра четыре, много комнат.
Ирина оправилась немного и встречала гостей.
В большой комнате накрыт был длиннющий стол с закусками и выпивкой. За ним восседали гости, из тех, кто поважнее. Поминающие уже действовали: один что-то проникновенно говорил, остальные держали перед собой вразнобой налитые фужеры и рюмки. Свой потёртый кожан я оставил в машине, понимая, что соберётся публика, для которой он будет выглядеть слишком демократично. Я собирался только засвидетельствовать почтение и свалить потихоньку.
Справа от входа в комнату располагался поместительный буфет. У него, открывая бутылки, суетился человек в белой рубашке с бабочкой и в чёрном жилете. Двое других, такого же вида, сновали вдоль стола.
В углу скромно притулилась секретарша, та самая, которую я видел в офисе Стаса. Несколько дюжих охранников стояли рядом с ней. Казалось, что они её охраняют. Здоровенный краснолицый мужчина – тот, который на кладбище был рядом с Ириной, стоял чуть в стороне от этой группы, как бы сам по себе. За спиной охранника он спросил что-то у секретарши и посмотрел в мою сторону. Она кивнула в ответ.
Неудобно было одному маячить среди гостей, и я держался пары, которую привёз. Выпил маленькую рюмку водки, попав в очередной тост, и закусил бутербродом. Привычно выбрал с рыбой – лучше отбивает запах. Всё это время я чувствовал, взгляд краснолицего мужчины.
- Кто это? - спросил я у соседей.
- А это Григорий, из охраны Стаса, - будничным голосом ответил сосед по даче. Он держал наизготовку, уже третью рюмку коньяку.
- Пришлось нанять официантов, сами бы не справились, - сестра хозяйки, говорила это соседке, но смотрела на меня, приглашая к беседе. Кому неприятно желание молодой женщины с ним поговорить?
Она взяла с подноса уже налитую рюмку водки и протянула мне. Я принял рюмку, склонил голову, и не мог не обратить внимания на её стройные ноги, и выше по фигуре повёл, не спеша, любопытный взгляд. Это не вызвало неодобрения, несмотря на мрачность момента.
- А Вы?
Она взяла рюмку. Мы выпили, не чокаясь,  чтобы земля была пухом. От маленькой девочки с косичками ничего не осталось. Я вспомнил, как она подстриглась и сразу повзрослела. Меня тогда удивило, что стрижка сделала её глаза больше. Пожалуй, это и всё, что я помнил о ней. Она всегда проскакивала мимо, едва здоровалась, иногда почему-то краснела.  При имеющейся разнице в возрасте других отношений между нами и быть не могло.
- Вы давно видели Стаса? - спросила она, запив водку соком.
- Да больше месяца тому назад.
- Не заметили ничего необычного?
- Он много пил.
- И всё?
- Пожалуй, да. Могу добавить, что он нервничал.
- Вы рыбачили с ним недалеко от Бугра?
 Такого населённого пункта на карте нет. Стас поставил свой дом на бугре – так все и называли это место.
- Конечно.  Это я познакомил его с председателем колхоза. Распродавали землю, и они с братом взяли по участку.
- Вы так и не были у нас с того времени?
- Да, не был.
- Жаль. Дом получился красивым.
- Я не видел.
- Приезжайте, посмотрите.
- Приеду обязательно.
 Предложение формальное сделано было из вежливости. Кому, кроме Стаса, я там нужен?
- А что с вашим братом? Как он себя чувствует?
- Уже лучше, но врач не разрешил ему сюда приезжать. Вы его извините.
- Ну что вы! По-человечески всё так понятно.
Она касается моей руки и чуть задерживает прикосновение. Жест необычен, но не навязчив, и, не отвлекает от общей скорби.
- Приезжайте обязательно, - повторяет она, - всё меньше остаётся старых друзей.
 Она отворачивается. Не смея рассчитывать на большее её внимание, и, потоптавшись для приличия у буфета, я тихонько пробрался в пустую теперь прихожую, и далее ... 
Ушёл я незаметно, по-английски.   



                * * * * *

Куда было деть самого себя? Поехать к брату? Пришлось бы говорить о похоронах. Но вечер на кухне с гнусавым телевизором мне тоже не вытянуть. Поехал в центр города. С Дворцового моста повернул направо, и по набережной до памятника Петру. Здесь палили из пушек по участникам декабрьского восстания.  Повернул налево к Исакию. За собором можно машину поставить. Иногда я тут останавливался, чтобы пересчитать заработанные деньги и передохнуть немного.
Вышел я из машины. Нависала надо мной каменная громада – купол под прожекторами дыбился в чёрное небо. Бок купола блестел золотом, а крест, в клочьях тумана, был не виден. Собор давил, плющил меня по мостовой. Прошёл я по тротуару на Малую Морскую. Там было светло и уютно.
У Англетера на постаменте с лихим наклоном было установлено фирменное авто. Блестит, боками переливается. Лет сто мне надо крутиться по городу, чтобы на такую тачку заработать. У входа в отель у стеклянных дверей три бугая "на пиджаках и галстуках" провожают меня глазами. Рожи у них, как у тех – из охраны Стаса. Узколобость – это, видимо, профессиональное. Тырить с авто я ничего не собирался, и прошёл мимо. Охрана потеряла ко мне интерес.
Туристу город в радость. В белые ночи он ласков и податлив. У местного жителя другой счёт. Турист приедет и уедет, в приятное время года. Мы же пребываем здесь постоянно... Недобро смотрит город на нас в зимнюю непогоду.  Заезжий интересант этого не увидит. Для постоянного жителя город выглядит по-другому.  Одним восхищением красотами долго не проживёшь. Серые будни растворяют любую красоту. Осенью дни короче, завоет ветер и на пустых улицах, заберётся под одежду, закружит пургой колкие снежинки, заметёт мостовые, а утром город утонет в грязных лужах, в слюнявой оттепели. Ходить бы тогда по улицам в резиновых сапогах, но приличия не позволяют.
На углу с Гороховой дом – где жила старая графиня. Здесь Герман выпытал три карты роковые. Подальше небольшое заведение со стойкой и залом на четыре столика. В одном окне макет подводной лодки выставлен, в другом военный корабль – крейсер, или фрегат какой, разницу между ними я не понимаю. Забавно, что вход в заведение с улицы совмещён с книжным магазинчиком с морской тематикой. Наверняка, и хозяин был общий. Хорошо придумано: зашёл, купил книжку и тут же рюмочку выпил или отобедал по скромному. Лафа для старого морского волка, коротающего пенсионные дни в тоске по океанским просторам.
Заказал я у стойки сто грамм белого – отнеслись с пониманием. Не поесть ли горячего? Кожан то мой, хоть и на рыбьем меху, но коротенький. Я его застегнул, воротник поднял, но шапчонку вязаную забыл между передними сиденьями автомобиля. Всегда туда клал – там и оставил, а февраль всё же.  Днём температура может быть и выше нуля, зато по ночам холод ещё пронзительнее. Промёрз я прилично, а горячая еда согревает. Выбрал по меню котлетку по-киевски с картошкой фри и пересел за столик. Около модели линкора пришлось, чуть ниже его ватерлинии.
В заведении тепло. Прозрачная жидкость волной прошла по телу. Горячей котлеткой закусил и хорошо стало. Взбодрился было, но потом опять пригорюнился. Судьба, злодейка, забрала любимую работу, потом семейку небольшую мою порушила, а теперь и под детство моё подкопалась. Стас был другом моего старшего брата, но мы подросли, и общение наше стало равным. 
Аппетитная была котлетка, да ещё ботву какую-то к ней приложили. Я расчувствовался и заказал ещё сто граммов. Пока ел, пришло в голову банальное соображение, что Стаса не вернёшь – малое такое утешением.
Рядом со мной - за другим только столиком - сидел немолодой уже человек в твидовом пиджаке. Пару раз взглянул на меня заинтересованно. Он пил чай и умело поглощал яблочный пирог. Выглядел он так, как должен выглядеть моряк, половину жизни своей простоявший на качающейся палубе: обветренное лицо, бородка. Жабо водолазки скрывало крепкую шею. Разговориться бы с ним, расспросить, что там за морями зыбучими. Узнал бы, заодно, чем отличаются различные типы судов? Понял бы отличие канонерки от тральщика, а то, и поплакался бы ему о своих бедах.
Но я доел котлетку, допил водочку, застегнул кожан и двинул на холодную мостовую. Стемнело уже. Невский проспект я перешёл, как полагается – по зелёному сигналу светофора. Тянуло меня под арку, на Дворцовую площадь.
Там никого не было, гулял только ветер. У мостика через Мойку мелькнула одинокая фигура, и скрылась в тени. Зловещее что-то было в этой пустоте. Во весь фасад Зимнего ни одного освещённого окна, лишь в глубине двора тлела какая-то лампочка. Замерло сердце могучей империи, не билось, не гнало кровь по жилам. Пуста была череда дворцовых комнат, и гулкие шаги смотрителей никому не слышны были. Беззвучно скользил по ним свет фар проезжавших по набережной автомобилей, освещая музейные экспонаты. Величие империи обернулось музейной пылью.
Площадь перед дворцом хорошо простреливалась. Не помогло это временному правительству.  В кино матросня на дворец из-под арки пёрла. Не так всё было. Атаковали с Мойки и по Миллионной. С Невы или по Адмиралтейскому проспекту нельзя – снесли бы пулемётами. Аврора из-за моста железным болваном харкнула, и захлестнуло дворец матросское марево.
Широкий мостик над Мойкой я перебежал – подгонял меня ветер. Шмыгнул в проходной дворик, в нём тоже было промозгло и сыро, и дуло, как под аркой. Вот только мелкие предприниматели двери своих контор поменяли и покрасили.
Сохранил бы город черты Петровского трудолюбия - было бы лучше. Ремесленник город, расчётливый торгаш. Строили его функционально, без помпы. Но особняк вора Меньшикова тогда бы особо выделялся.
Пошёл я по Конюшенной в сторону Невского проспекта.  Из-за плохой погоды публики мало, а фланирующей вообще нет. Не пофланируешь, когда под зад дует. Забились все в норы. По правую руку, на углу с Мойкой, Строгановский дворец, а на углу с каналом Грибоедова Казанский Собор. Последнее благочестивое дело Строганова.  Построил, и умер через день после открытия. Компактно у него получилось.  Говорят, что точная копия Собора св. Петра в Риме. Но мы православные. Зачем в центре столицы на католический лад храм поставили? Стихийный экуменизм, что ли?  Этот не давит, как Исакий, но раскинул, как спрут свои щупальца – ухватить тебя хочет.
Дом Зингера ремонтируют – весь в лесах. Оставили бы, как и раньше домом книги, а то приватизируют, и устроят Макдоналдс или что-нибудь, более непотребное. Так и с кофейней на углу с Литейным проспектом, с Сайгоном нашим знаменитым. Единственное место было в городе, где кофей нормально варили. Вместо кофейни устроили магазин фирменной сантехники. Издёвка? Фарфоровые сральники, – по тысяче долларов за штуку, – спросом у населения не пользовались. Прогорела лавка. Опять вернули кофейню, как часть устроенной в этом здании гостиницы. Дорогой подавали в ней кофий. Романтически настроенный люд туда ходить перестал.
По Невскому проспекту я не пошёл дальше, свернул на берег канавы, как Раскольников говорил. На церковь на Крови полюбовался с другого берега. Здесь я гулял с первой своей женой – мы жили неподалёку. Но тогда любовь была. Она всё восторгалась архитектурой. Было чем. Место пышное, куртуазное. Она любила поговорить о Гении города, об особом духе его – пластика линий рождает высокое настроение. Я же думал о том, как грохнули на этом месте Государя Императора.  Мерный ход коляски, вспышка взрыва. Император склоняется над смертельно раненым мальчиком, случайно оказавшимся неподалёку от кареты. Несчастье могло миновать, но бомбист Гриневский – настырный парень, стоял на втором номере – метнул ещё один заряд.
Жена говорила, что это ничего не значит: гений города выше мирской суеты. Я спорил осторожно, опасаясь повредить согласию в постельных утехах.
За церковью, через садик, Михайловский замок. Другой Государь здесь всего сорок дней прожил и схлопотал табакеркой по темени. Никаких адских машин не понадобилось. В беседах с женой этого я пускал реже. Но она продолжала про возвышенное состояние духа – крыла и здесь всё сусальным золотом. 
Вечер был зимний, но теплом веяло с запада. Зашёл в заведение – день то был будний – народу немного. Имелись свободные столики. Присутствовали и дамочки интересные. Держались они парами. Подружки – на огонёк зашли, побеседовать. Не склеить ли какую-нибудь? Не повести на квартирку свою холостяцкую?  Но скорбное настроение взяло верх.
Товарищ для совместного времяпровождения нашёлся быстро. Мы наехали на понятную нам обоим тему. Прошлись по блеску и великолепию. Блеск может потерять интенсивность.  Тут скользкая грань – не все чувствуют. Собчак не чувствовал.
Два города: Питер простой и Петербург парадный. Один в другой встроен – вставлен, как инородное тело.  Имперские амбиции требовали оформления. Это уже не вспоминали, а раньше от любого экскурсовода услышать можно было. Дальше пошла любимая тема о городе трудяге. При Петре строили рационально, без лишней помпы. Но пошёл перекос. Город стал торговым трутнем. Не деловым торгашом, как ганзейские города, а именно трутнем, лениво переваривающим собственную роскошь. Центр спланировали для парадов и прогулок господ офицеров.
Собеседник согласился:
- Вместо Адмиралтейства – стапеля были. Сам царь на них с топориком веселился – кораблики строил. Не эстетично – в центре столицы. К Адмиралтейству пристроили какие-то дома, чуть не доходные, и тем суть города поменяли. Плотника судостроителя заменили тунеядцем домовладельцем. Снести бы и опять верфь устроить.
 - Адмиралтейство то ты сносить не собираешься?
 - Нет, но рядом дома какие-то. Их бы снести, и опять там суда строить, - не унимался он, - рубить небольшие яхты и шнявы. Больших не надо – затруднительно. Кораблики малые делать и спускать прилюдно на воду. И чтобы любой прохожий, кто захочет, мог бы топориком потюкать или рубанком повозить. Вот тебе и воспитательное значение. По воскресеньям толпы гуляющих собирались бы вокруг мастеров, дюжих молодцов в холщёвых рубахах. Те, кто участвовал в постройке, получал бы право бесплатно кататься на паруснике. Водкой бы угощали за усердие.
За то мы согласно допили, что оставалось в стаканах, встали, пожали руки и разошлись.
Опять канава. Настроение сделалось боевое. Твёрдой походкой я вышел на Марсово поле. Делать там мне было нечего. Окинул взглядом простор, представил себе четкие каре построенной гвардии. Но задувал холодный ветер. Черно было кругом, только в центре колебался вечный огонь в память о погибших за дело революции. Мне туда не хотелось. Не всё боролось за светлое будущее – кто-то хотел сытой жизни лично для себя и не собирался возвращаться к станкам, и точить те же самые железные болванки.
 Двинулся я в Аптекарский переулок. В нашем городе есть аптекарский огород – есть и аптекарский переулок. Наверное, здесь лекарственные травки не выращивали, а продавали.
Ветер продолжал дуть с запада. По извилистой Мойке, идти неудобно, а на Миллионной спокойнее. Там и движение воздушных масс спокойнее.
В кафе на углу Мошкова и Миллионной было тепло. Пить мне уже  не хотелось. Взял пива. Было уже поздно, и еда заканчивалась. На выбор предложили бутерброды и неубедительный салатик. Выбрал с колбасой, а от прогорклого "оливье" отказался.  Гуляние моё уже подходило к концу. Съел я бутерброд и пил потихоньку пиво. За что можно было убить такого человека как Стас? Он не был божьим одуванчиком, но и зла никому не делал.  Нашлась, однако, какая-то уголовная сволочь.
Если его убили из-за денег, то какая сумма стала причиной? Двести - триста тысяч или, может быть, целый миллион? Насчёт миллиона сомнительно. Располагал бы он такими средствами – вложил бы куда-нибудь. Они не лежали бы у него в чемодане на антресолях. Стас был человеком деятельным: затеял бы какую-нибудь новую афёру, закрутил бы что-нибудь. Из дела деньги сразу не возьмёшь – тогда и убивать незачем?
За соседними столиками сидели приличные люди. Центр города – публика выделялась достоинством. Пьяных в заведении не было. За соседним столиком двое мужчин беседовали неторопливо. На одном светлое пальто, на другом куртка неопределённого цвета из тонкой кожи. Что-то обсуждают. Говорят тихо, без эмоций.
С такой же бесстрастностью была решена судьба Стаса.
Тысяч триста он мог бы высвободить из оборота. Никак не больше. Его новый дом на Бугре, по оценкам брата, обошёлся ему приблизительно в такую же сумму. Ну, купит злодей новую иномарку и вожделенный трёхкомнатняк в престижном доме. Обставит мебелью. Что дальше? Останется ещё на маленькую дачку, с участком в шесть соток, в каком-нибудь дальнем садоводстве. Через три года тачка на половину упадёт в цене, а за квартиру надо будет платить ежемесячно.  Дачка с парниками, с огурцами и помидорами, лихому человеку быстро наскучит. Что тогда? Новую жертву искать? Верёвочка то долго не вьётся.
Вышел я на улицу. Машину здесь не поймаешь. Стоят в стороне две "Волги" с боками в клеточку. Обе на рациях – ждут вызова. Машковым переулком вышел на набережную – там ветер сильный, но и движение интенсивнее. Он очень узкий – этот переулок. Крыши домов над головой нависают. Подальше, у Мраморного Дворца выезд к Неве значительно шире и воды из-за, гранитного парапета, не видно. Кажется, что прямо к крепости проедешь – ничто не помешает. 
Город начал раздражать меня. Так надоесть может только наш великолепный Питер с Невой своей свинцовой. Крепость, на другом берегу, тюрьмой раньше была, чтобы быстро доставить преступника его императорскому величеству.  Это понятно.
В переулке я готовился к шквальному ветру. Льда на реке не было. Вода опять поднялась.  Но на набережной ветер почти стих. Обидно даже стало. Такое бывает: западный ветер пропадает внезапно, а через несколько минут опять дует с прежней силой. Перешёл я проезжую часть и встал у парапета. Прогуляться по Троицкому мосту?  И без того всё осточертело! Тоскливая получится прогулка над чёрной рекой.
Что мне делать на пустынной набережной? Я поднял руку. Скоро остановился такой же извозной, как и я, на умирающей шестёрке, и с удовольствием согласился отвезти меня домой – за предложенные ему деньги.
   
                * * * * *

Утром о работе и думать не хотелось. Воскресный день у меня опять пришёлся на будни.
Звонил брат. Спросил: как всё прошло? Я сказал, что великолепно. Сделалась неловкая пауза. Похороны не драматический спектакль, который может быть удачным и не очень. Брат звонил и вчера вечером. Где я был? Сослался на головную боль, помешавшую подойти к телефону.
Удивил звонок соседки Стаса по даче. Тоже интересовалась: куда я пропал? Я сказал, что чувствовал себя неудобно: я не родственник, и не хотел привлекать своей скромной персоной лишнего внимания. Спросил: как Ирина? Хотя и без того было понятно, как она себя чувствует.
Опять последовало приглашение на Бугор.
- Вам обязательно надо там побывать, - добавила она, - Ирине, сами понимаете, сейчас не до этого, но с Катериной мы уже всё обсудили и, обязательно Вам позвоним, а уж Вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Приезжайте на сорок дней, тогда и погода будет лучше.
Я согласился. Отсрочка вполне устраивала. Заодно и брату будет полезно прогуляться за город. Кто такая Катерина я не сразу понял и, чуть было, не спросил об этом, но вовремя осёкся, сообразил, что это сестра Ирины.
Пройдёт немного времени, растает снег, просохнет дорога, и мы с братом прокатимся на Бугор. Брат с удовольствием поедет на свой любимый участок, на котором мечтает посадить кипарис.
Я посмотрел в телевизор, полистал какие-то книги, но не читалось. Освоил не больше десяти страниц. Позвонил Никите, сообщил ему свои горести. Он посочувствовал и сказал, что как по Бунину – окаянное время.
На том день и закончился.

 Утром автомобильчик завёлся с пол оборота, как будто соскучился по работе, и я закружил по городу в поиске клиентов.
Дни мои зашелестели, как страницы скучной книги. Но я уже набрал определённый извозной опыт – изменил схему работы: выезжал утром, а в середине дня возвращался домой и отдыхал. Было настроение, добавлял вечером. По пятницам и субботам работал часов до двух-трёх ночи, не более. В клубах зависает народ молодой, и, следовательно, небогатый. Сидеть за рулём ранним утром нелегко, а взяток незначительный. Гуманная была схема по отношению к самому себе.
Раннее утро самое тяжёлое время суток, но после семи работа набирала обороты. Вокзальная мафия уже похватала клиентов и разлетелась по городу. Кто крутился всю ночь, выглядел вяло – и не был конкурентоспособен, а поезда приходили по расписанию и народ спешил на работу.
По субботам, среди хмельного люда, встречались пассажиры не знающие, как объяснить, почему они не ночевали дома. В будние дни в центр торопились продавщицы из дорогих магазинов, повара.  После десяти утра ехал народ солидный из тех, кто раньше одиннадцати на работе не бывает. Дамы в шубах и мужчины в просторных пальто пахли душистыми лосьонами. Мамы транспортировали своих отпрысков в детские сады и начальные классы частных школ и гимназий. У них, как правило, по морозу не завелся мотор, или мужья были в командировках. Приятная была публика и хорошо платила. В половину двенадцатого утренняя работа заканчивалась – все добрались кому куда надо. 
Такая схема давала не много денег, но каждый день я был в небольшом плюсе. При лёгкой усталости я возвращался домой. Отдыхал, спал или читал что-нибудь, напечатанное крупным шрифтом. Телевизор был противопоказан.  Я его больше слушал, чем смотрел. Диктор правильными интонациями читал хороший текст. Из музыки лучше шла классика. Попса и джаз быстро надоедали.
Теперь я относился к вальяжному типу извозчиков, производящих впечатление, что выехали они покататься на своём авто. Было бы оно новее – никто и не подумал бы, что я за деньгами поехал.
 Моё финансовое положение понемногу поправилось. Много денег я не заработал, но некоторую сумму, отложил, и мог бы купить ещё один такой, же драндулет, каким располагал. При любой аварии или клине двигателя мне хватило бы денег на ремонт. Это вселяло некоторую уверенность и оптимизм.
Я научился торговаться о цене поездки – это тонкий момент. Много попросишь – клиент отвернётся обиженно. Мало – согласится, но зачем ездить за деньги малые. Надо было начинать с вопроса: сколько заплатите? Отдать инициативу в его руки, и плавно корректировать цену в сторону увеличения.
Имелись и другие тонкости. Нельзя было наедаться, чтобы не клонило в сон. Если выезжаешь на всю ночь, то обязательно перед выездом надо поспать, хоть пятнадцать минут – легче будет работать.
 Одежда не должна стеснять и, одновременно, не должна быть слишком свободной. Зимой важно не заморозить ноги.  Летом не лишнее иметь запасную майку. Простоишь под солнцем в пробке, сопреешь – есть во что переодеться. Запах пота в салоне нравится не всем.
О техническом состоянии автомобиля и говорить нечего – поломка автомобиля заканчивает работу. 
Появилась у меня и развлекушка в духе Кастанеды. Я отметил в городе места Силы. Оказываешься в таком месте – появится выгодный клиент. Это было полной ерундой. Места эти располагались неподалёку от популярных кафе и ресторанов. Засидевшаяся публика желала попасть домой и платила щедрее. Но мне нравилось тешить себя иллюзией, что карман мой пополнялся благодаря воздействию тонких энергий.
Пассажиры оставались теми же, не слишком интересными собеседниками. Кто говорил о футболе, кто о политике. На жизнь чаще жаловались. Я запомнил одного подчёркнуто обеспокоенного своей солидностью молодого человека, разбогатевшего, видимо, с пелёнок. Он пожалел меня – нерадивого, и объяснил, как разбогатеть. Мы катили на Гражданку по заснеженному городу. Снег – чуть ли не последний в том году – падал лениво. Снежинки таяли на ветровом стекле. 
- Стать богатым, очень просто, но надо обязательно делать специальные упражнения.
Оценивающий взгляд: поймут ли его?
– Садишься расслабленно, и фокусируешь сознание на ночном небе – увидишь ватную, темноту, и представляешь себе пачки денег, выплывающие из глубины. Движутся они медленно, и ты видишь, что это доллары. Рукой вылавливаешь пачку, за пачкой и лёгким движением направляешь их, одну за другой, в воображаемую кошёлку, пока не набьёшь её полностью. Практиковаться надо ежедневно.
Лирическая нарисовалась картинка, и я спросил:
- Какого размера приготовить чемодан, чтобы не надорваться при переноске?
Зерно упало на каменистую почву.
Некоторые молодые водители своеобразно понимали правила уличного движения. Себя они понимали людьми особенными, а прочие относились к низшей расе. Это опасная позиция. Бахвалились чаще те, кто с трудом набрал деньги на дешёвенький автомобиль. Ржавая жестянка была воплощением всех их мечтаний. Гордо катили они по широкому проспекту на собственном авто и сериалы про всесильную братву окончательно мутили юные мозги. Я видел, как молодой парень на пятёрке с мятым задним крылом и битым фонарём, выскочил из машины, подбежал к стоящему за ним под светофором авто и прокричал запальчиво, что его братва разберётся с водителем за неправильную езду.   
Многие милые дамы хорошо смотрятся за рулём. Но красить губы под светофором – это лишнее. 
Плохо и с приезжими водителями. Их постперестроечный поток заметен. Оно и ладно – места всем хватит. Но не все, спускаясь с гор, понимают, что тут другая жизнь, устроенная не по их правилам.  Один отрекомендовался профессиональным шофёром и похвастался тем, что часто проезжает на красный свет. Инспектора, по его словам, относились к тому снисходительно.
Пробки – особая тема.  К увеличению количества автомобилей городские власти были фатально не готовы. Наверное, то же происходит и в других крупных городах. Но мне рассказывали, что в Стокгольме пробок нет. Там прорыли удобные тоннели и построили много мостов, соединяющих острова в центре города.
Иногда трудно было заставить себя поехать на работу. Дело не в физической усталости и недосыпе. Надоедало и всё. И деньги в такой день можно хорошие взять, а не лежала душа, хоть ты тресни. Усилием воли я заставлял себя выйти из дома и сесть в ненавистный автомобиль.
В разговорах с пассажирами проскакивали особые нотки. Мы стояли в пробке на Троицком мосту над рекой Невой, солнце золотило Петропавловский шпиль. Пассажир мой – мелкий чиновник, судя по костюму и галстуку – считал, что нужно перенести Московский вокзал в Купчино и разгрузить центр города. Неплохо бы также построить ещё один мост и пустить по нему метро, в элегантной пластмассовой трубе. Сказанное он подытожил так:
- Внесённое мною предложение достойно рассмотрения.
Ничего значительного за полтора месяца со мной не произошло, а вот для брата, поворот вышел неприятный: он купил себе джип. Эта покупка сыграла недобрую роль. Деньги за комнату, которую он продал, должны были пойти в уплату долга. Однако, нашлось для них лучшее применение: он купил джип.
Я спросил:
- Как ты выкрутишься?
Брат отмахнулся:
- Ерунда, какая. Скоро лето – время хороших продаж.
Он ещё промычал неопределённо, что это его дела, в которые мне лучше не соваться. 
 
               
                * * * * *


 В марте месяце мы сговорились ехать на Бугор в первых числах мая, чего бы это ни стоило, и какие бы дела нас не отвлекали. Бросить всё и поехать. В первых числах апреля и мне, и брату звонила Ирина и настойчиво приглашала приехать на бугор.
Брат чувствовал себя хорошо: на щеках утвердилось некое подобие румянца, он уже не шаркал подошвами, и даже спина его стала прямее. О строительстве маленького домика он по-прежнему строил планы.
Мы собирались долго. Брат дважды переносил поездку. Оба раза нам тактично шли навстречу, и откладывать в третий раз, было уже неудобно.
 Мы потратили много времени на покупку продуктов в универсаме. Купили и бутылку сухого вина, красного, разумеется, полезного, разжижающего кровь и тем облегчающего работу сердца.
Мы поменялись местами – рулил теперь брат. Он крутил баранку с удовольствием и яростно выжимал педали. Джип его был огромен, но туповат. Брат лихо шёл на обгоны, подрезал – лез в лоб встречному.
День был приятный, безветренный.  Солнце светило не ярко, но видимость была хорошая.  Казалось, что погода собиралась проясниться. Настроение было мажорное, и дорога вела прочь от надоевшего города, с его серыми улицами и суетливой толпой.
Гостить на Бугре, мы собирались до вечера. Можно было остаться и дольше – место для ночлега имелось. Такой вариант был предложен, но стеснять хозяев не хотелось.
У Сосново мы повернули направо и проехали посёлок насквозь. На выезде была развилка. Мы опять взяли вправо и катили ещё километров двадцать, пока не въехали в деревеньку. На центральной площади стоял куб из стекла и бетона. Трудно было понять клуб это, ресторан, или колхозное правление. От него повернули налево. Дорога узкая, но асфальт блестел ровно. Пара затейливых поворотов, и мы выехали на поляну, ограниченную длинным забором. С другой её стороны поднимался холм, поросший соснами. Над ним возвышалась красная крыша.
Колея была едва накатана, но сухая. Собака на цепи у последнего дома залилась лаем. В приоткрытую дверь выставилась опухшая физиономия с фингалом под глазом.
- Давно не был, - выдавил её обладатель, узнав брата. Расслабленной походкой алкоголика он приблизился к калитке и, не открывая её, подал брату руку через проём в штакетнике.
Злобный пёс, неопределённой породы рвался в цепи.  С Бугра на его истерику донёсся ответный лай, такой же взбалмошный, но его перекрыли два могучих рыка. Чьи-то мощные меха вытолкнули из лёгких, как из парового котла, недовольство нашим появлением.
- Освещаешь приусадебный участок, - поинтересовался Брат.
- Ночью по пьянке, - не без гордости заявил обладатель фингала.
- Кто?
- Дед Пихто. Сосед буйствовал. Я, говорит, от него бутылку портвейна сокрыл.
- Ты то, ему дал?
- Не без этого.
- Ребята проезжали?
- Давно уже проехали.
Для джипа дорога через поле не представляла сложности.
У поворота к дому из леса вышел человек в куртке с накладными карманами и в кепи.  Крепкого сложения, чуть толстоват, но застёгнут на все пуговицы. Поза, движения, румяное лицо выдавали военного человека. Я   узнал его: на поминках Стаса он стоял рядом с секретаршей и спросил у неё что-то.
Жестом он указал место рядом с другим внедорожником – поновее нашего. На нём приехали хозяева.
- О-о, кто к нам пожаловал!
- Решил посмотреть, как вы тут без меня справляетесь.
- Без тебя - не обойдёмся, дорогой, - следуют дружеские похлопывания брата по плечу.
Из-за угла дома выскочил эрдельтерьер, осмотрел нас, и сделал любезную морду. Свою службу он уже выполнил – нас облаял.  Вслед за ним явилось нечто невообразимое. Пёс был огромных размеров.
- Кто это?
- Собака – Бульоном зовут.
Пёс зевнул. В его пасть могла поместиться человеческая голова, и вывалил розовый язык набок. У меня не было желания пройти  на охраняемую им территорию.
- Все дома?- интересуется брат, осматривая громаду строения.
- Разбрелись пока. Скоро соберутся.
- Мы пойдем, посмотрим мой участок.
- Машину можете не закрывать. Бульон присмотрит.
Пёс чутко повёл ухом.
Двадцать соток довольно большой квадрат земли, заросший кустами, елями, соснами, берёзами и обставленный огромными валунами. К огородничеству он был не пригоден. Папуля участок не жаловал. По периметру были воткнуты тонкие рейки и натянута верёвка с красными тряпочками, как на загоне для волков.
- Отсюда и дотуда, - повёл рукой Брат, - иди осторожно, камни скользкие.
В нём заметен азарт собственника. Фундамент, который он "ляпнул", казался маленьким. Это был прямоугольник с перемычкой, смещённой от середины.
- Связка для прочности. Будет не пятистенок, а домик с верандой, - пояснил брат.
У северной границы участка, на бетонных кубиках, установлен контейнер с окном и дверью. Подбираться к нему нужно было по валунам. Дверь наискось забита доской. Брат упёрся ногой в косяк, и потянул ручку. Дверь легко поддалась. Внутри было затхло, на полу замёрзшие лужи. Здесь брат собирался поселить строителей своего домика.
- Сосед хотел устроить что-то вроде дома отдыха - принимать туристов или сдавать какой-нибудь организации. Но развернуться не получилось.
Мы вышли на дорогу, по которой приехали сюда. На участке справа небольшой домик из бруса. На южную сторону смотрит уютная терраса, весело раскрашенная пинотексом в три цвета.
- Ты хозяев подвозил на похоронах, они художники. Но построено с ошибками. Сам потом увидишь.
Брат отворачивается.  Хоть и с ошибками, но построено же.
Дом Стаса возвышался, как жилище суверена, над халупами крестьян.
Мы прошли внутрь дома через боковую дверь, прячась от рыкнувшего Бульона. Григорий переоделся и предстал перед нами добряком в замшевом пиджачке и мягких мокасинах.
- Присаживайтесь, ребятки. Народ уже с прогулки возвращается.
В помещении ничего лишнего – рационально так устроено помещение. Кроме, обшитых гипроком стен, прямоугольный стол и стулья на металлических ножках с кожаными сидениями.
- Не хотите взять участок неподалёку отсюда? -  Неожиданно говорит Григорий и внимательно, слишком внимательно, смотрит на меня. -  Жаль, участок недавно освободился, и небольшой зимний домик сколочен уже.
Он цепко впивается глазами в лицо брата.
- Жаль, - повторяет он, - и стоит не дорого.  Купили бы, могли бы рыбку ловить. Участок прямо на берегу расположен.
Напряжение быстро уходит из его глаз, и он опять превращается в рубаху парня. С нашим нежеланием купить домик он согласен. Я здесь человек новый, а брату зачем? У него уже есть участок с фундаментом.
Он продолжает с доверительной интонацией:
- Теперь другие времена наступили. Это раньше любого прилично одетого человека можно было пригласить к себе в дом, подпустить к себе ближе, дать, так сказать, войти в свой круг.  Всё изменилось. Подпустить к себе можно только человека проверенного. Бандюги понимают: человек далеко от тебя, тебе и взять с него нечего. Притрёшься к нему, узнаешь его подноготную, и работать легче будет. Найдётся зацепочка, за неё и ухватят. В классовом обществе общались строго нормировано, с представителями своего класса. Равный с равным. Раньше у нас по воскресеньям собиралось человек по двадцать. Про многих мы не знали кто они такие? И отпетый человек мог за столом оказаться.  Сейчас мы только своих приглашаем, тех, кого хорошо знаем.
Он выразительно смотрит мне прямо в глаза – мне он доверяет.  Мы перекидываемся несколькими пустыми фразами, и следует неожиданный выпад.   
- У знакомых история неприятная произошла. Знаете, как теперь бывает. Дали в долг крупную сумму, так должники на них и наехали. Прячутся сейчас.
Брат, вдруг, смертельно побледнел, рука скользнула в карман за лекарством. Нащупал, раскрыл и сунул таблетку под язык, не доставая флакон из кармана.   
С улицы донеслись голоса. Распахнулась входная дверь, мальчишка заглянул в комнату. Григорий цыкнул на него недовольно. Дверь тут же захлопнулась. Раздался тяжёлый рык Бульона. Брат скорчил испуганную физиономию.
- Да, он и меня иногда пугает, - успокоил его Григорий.
Лицо его менялось постоянно. Расслабленный добряк, вдруг, преображался в жёсткого, на всё готового человека. Как он относился к брату, да и ко мне тоже? Он был услужливым хозяином или внимательно следящим за нами врагом? Жёсткий его взгляд я и сейчас помню.       
Мы вышли на крыльцо.
Радушная встреча.  Во дворе Ирина – вдова Стаса, её сын, сестра Катерина, сосед актёр – тоже хозяин небольшого домика неподалёку. И были ещё двое. Оба в плащах, на пиджаках, и в джинсах.
Бульон вертелся среди них, не выражая неприязни. Он уже был не при исполнении и ластился к хозяйке. Мальчишка тащил его в сторону, бесцеремонно ухватив за ошейник. Григорий остался в доме и закрыл за нами дверь. Парни в плащах учтиво поздоровались, но не представились. Вроде бы смотрят обыкновенно, но глаза у обоих цепкие, и лица как маски. Два тощих, жилистых хлюста.
 Брат сказал Ирине несколько слов соболезнования – они не виделись после смерти Стаса.
Луч закатного солнца красным осветил небольшой дворик перед домом.
- Ну что ж, - сказала Ирина, - пойдёмте за стол прохладно уже.
Прохлады я не чувствовал, а вот от еды – не отказался бы.
Я впервые был в доме, который построил Стас. Мы вошли через главную дверь. Снаружи дом выглядел просто, как куб, накрытый крышей. Но внутри всё менялось. Сразу за дверью небольшая прихожая, за ней объёмный холл. Потолок  казался таким же высоким, как своды в соборе и шар огромной люстры висел ближе к полу, чем к потолку.
Мы держались парами: сын Стаса впереди, рядом актёр; за ними Ирина с Катериной; дальше двое молодых людей в пиджаках, и мы с братом. Григорий замыкал шествие. В холле мы задержались, как будто не знали, куда идти дальше. Лестничный марш поднимался вверх. Хотелось задержать глаз и понять, куда ведут ступени. Повернули налево, прошли некое подобие зимнего сада. Как ещё назвать треугольное помещение с мраморным полом, и зелёными растениями в больших деревянных кадках? По лестнице мы поднялись в комнату с двумя большими книжными шкафами и бюро. Несколько ступеней вывели нас на внутренний балкон с витражом во всю стену. На пушистом ковре журнальный стол, из толстого стекла, два кресла и диван. За стеклянными дверями был виден массивный бильярд. Несколько ступеней вели направо, в столовую.
Белая скатерть, конуса белых салфеток на тарелках, широкие блюда с, закусками, графины с напитками, цветы, подсвечники со свечами.  Припас, приобретённый нами в универсаме на выезде из города, можно было не доставать.
Церемонность нашего шествия расстроилась при рассаживании. Мальчишка был решительнее других: обежал стол, уселся первым на крайнее место, и махнул рукой актёру – давай ко мне. Ирина улыбнулась и села рядом с ними.  Катерина шагнула на их сторону. Мы с братом остались с молодыми людьми, и они сели по обе стороны от нас. Григорий, снял свой замшевый пиджак и остался в белой рубахе с расстегнутым воротом, обнажившим крепкую шею:
- Начинайте, я сейчас приду.
Ирина повела рукой, приглашая нас закусывать. Не хотелось рушить имеющееся на столе великолепие, но мы оживлённо зазвенели ложками, вилками, наливая, накладывая и насыпая себе и соседям.
Еды хватало. Балык, ветчина, колбаса, красная рыба, овощи – уложены были на тарелках белого фарфора вместе с травками и тонко нарезанным луком. Выглядело всё это ненавязчиво.
 Сосед учтиво предложил брату водочки – он отказался. Уговоров не последовало. Дамы же выпили по рюмочке.
Еда была такого качества, что беседа не складывалась – мы ели увлечённо. Когда на столе значительно поубавилось, появился Григорий с большим казаном супа. Ирина помогла установить его на край стола. Мальчишка за это время успел обежать стол и собрать использованную посуду. Он сделал это без понуканий со стороны взрослых. Один из молодых людей взял из буфета стопку глубоких тарелок и поставил на стол перед Григорием. Началась раздача.
  Справились быстро. Катерина, спросила: кому второе? В нише стены пряталась большая микроволновая печь.  Зашумела машина. Две минуты и половина порций разогрета. Она открыла холодильник и доставала уже приготовленные порции. Другие тарелки последовали им на смену.
  Брат был осторожен с едой и ел мало.  Ирина спросила его о здоровье. Он выразился неопределённо и соврал – он ни у кого не спрашивал – что за руль ему уже разрешили сесть. Актёр удивился:
- Как! Сам довёл машину?
Брат гордо подбоченился.
- Поберёгся бы – напряжение значительное.
 Гримаса передала его отношение к подобным мелочам – пренебрежительно он к ним относился.
 - Так долго болеть тяжело, – пожалела брата Катерина.
 - Меня поддерживали, - брат скосил глаза в мою сторону.
 - И как ему это удавалось? - громыхнул с другого конца стола Григорий.
 - Транспортом. Возил меня, куда ни попрошу.
Я склонил голову при общем внимании.
 - Это важно, - согласился Григорий и блеснул глазами. Он посмотрел на Катерину и не сказал ничего.
  - Что ты говорил про кооперативы?
Он обратился к актёру, как бы продолжая недавно прерванный с ним разговор.
- Надо их переориентировать на темы, требующие более сложных технологий.
- Но и плановое хозяйство вполне справлялось с этим.   
- Сейчас это примитивные производства товаров народного потребления, а нужны и кооперативы способные разрабатывать научную проблематику.   
- Как интересно, - вступила Катерина, - помните, раньше всё говорили о каком-то эфире. Не о газе, а об эфире как о пространстве, что ли. В нём всё движется – и планета наша и солнечная система.
- Не кооперативам же выяснять наличие новых субстанций, - вступил Григорий.
Актёр пропел игриво:
- Земной эфир струит зефир. 
Брат, буквально, заёрзал на своём месте. 
- В самом деле, - продолжил Григорий, - мы тут книжку читали, не помню, как называется, но автор серьёзно толковал о том, что необходимо это забытое понятие вернуть в оборот.  Но многое   современная наука не может объяснить. Вам литература подобного рода не попадалась?
Вопрос ко мне. Для меня это звучало диковато. Но в наше весёлое время любой может, за деньги малые, выпустить книжонку, и пропечатать в ней всё, что взбредёт ему в голову.
- Это не по моей части, - ответил я миролюбиво.
Но брат вмешался:
- Автор, наверное, рассуждал о кварках и элементарных частицах, как об основе всего – их он и назвал эфиром?
- Там не о том, - перебил брата Григорий, - в книге говорилось о какой-то сверх материи, формирующей разум, о духе, существующем в межгалактическом пространстве.
- Сложные для меня повороты, - увернулся я от умной беседы.
Но брат не сдержался и почти выкрикнул:
 - Самые простые вещи неизвестны нашим учёным. Для них многое просто не существует. Да что там эфир – дело спорное. Летающие тарелки наблюдают постоянно. И что? Одни сомнения. Мы ждём пришельцев – и они скоро появятся.  Да, и без них между цивилизациями существует тонкая связь – через пространство, заполненное особой субстанцией, которая развивается и видоизменяется.
Он обвёл аудиторию победным взглядом.
- Интересно говорищь, - подбодрил Григорий брата.
- Но властям выгодно всё скрывать. Почему пришельцы не идут на контакт? Хотят оценить уровень наших технологий? Они наблюдают, как мы развиваемся?   
- А зачем им за нами наблюдать? - спросил Актёр.
-  Как зачем? - Брат удивлён его наивностью. - Они технологически продвинулись далеко вперёд, и беспокоятся – не упустили ли чего? У ацтеков не было колеса. Китайцы знали о порохе, но не имели огнестрельного оружия. Вдруг они тоже что-то пропустили, не рассмотрели.
Брата слушали внимательно.
- Скажи, - разрешил паузу Григорий, - а со Стасом, на рыбалке, у костра, вы всё это обсуждали? Он любил поговорить на такие темы.
- Конечно же, и до утра, беседовали иной раз.
- А рыбачили вы на южной стороне озера?
- Нет, по восточному берегу.
- Далеко?
- Да порядочно – до заимки. Там ночевали, бывало и двигались дальше.
- Ночевали в палатке?
- Зачем? Времянка же была построена.
- И кострище огромное жгли?
- Да не жгли мы там никакого кострища.
Заимка – новое для меня слово.
- Что за заимка такая? – спросил я.
- Стас поставил там баньку, с комнатёнкой для отдыха, - пояснил брат
- Да, небольшой такой домик, - подтвердил Григорий.
Тёмный полог лёг над нами. Всё переменилось. Ирина вдруг резко встала:
- Кофе попьем внизу, - сказала она, обращаясь ко всем, и быстрым шагом устремилась к лестнице.  За ней выскочил из-за стола мальчишка. Шустрые молодые люди мгновенно оказались на ногах. Чуть задержалась у стола Катерина, но как только брат грузно поднялся, пошла и она. Григорий вышел из-за стола последним. Он следил за братом внимательно.
В другую комнату с мягким ковром и большим журнальным столом перешли не все. Чашки, блюдца, ложечки, какие-то тарталетки, пирожные, молочница и бутылка французского коньяку – были там приготовлены.
Катерина несколько смущённо извинилась за то, что не будет Ирины – плохо себя почувствовала, хочет побыть одна. Сын её выскочил на улицу, оттуда донёсся восторженный лай Бульона. Актёра и двух парней с нами не было.
- Кофе только насыпной ребята, - Григорий появился в дверях с большим чайником, - не обессудьте, господа, по-дачному, на скорую руку.
 Катерина спросила: когда мы поедем? Она бы поехала с нами – ей надо в город. Брат пожал плечами:
- Попьём кофе и можем трогаться.
 Никого рядом не было, даже актёр сунулся на минуту, выпил коньяку и тут же свалил куда-то.
- Возьмём Катю? – спросил меня брат. Мог бы не спрашивать.
Собрались мы быстро. Попрощались с Григорием кратко. Пока шли к машине, я сообразил, что как-то быстро свернулось застолье, и никто не вышел нас провожать. Поджарые мальчики тоже пропали, не прощаясь.
Брат с упоением крутил баранку. Свет фар идущих навстречу машин разрезал темноту. Я иногда оборачивался, чтобы видеть её лицо. Остановить бы тогда вялое наше время, развернуть бы его, и повести события горестные в обратную сторону.
Говорили о Стасе. Он быстро ездил на своей девятке, чем вызывал беспокойство. Он не сразу купил солидную, дорогую машину. Ирина просила его звонить, но в городе, он, случалось, забывал об этом, и не потому, что был невнимателен – отвлекали дела. Она подолгу дозванивалась к нему по сотовому, и ходила вдоль проволоки, к которой железным кольцом крепилась цепь Бульона, преданно шагавшего рядом с ней.
Мы говорили о чём-то ещё – не важном. Симпатичная была дорога, с хорошими воспоминаниями, которые легко было вынуть из кипы других, из-под асфальтовой ленты.
У дома брата мы вышли из джипа. Брат отправился домой, а мы пересели в мою копейку. Катерина по-свойски расположилась на переднем сидении, уверенно брякнув на грязный, затоптанный пассажирами пол свою сумку.
Ехать было недалеко. Я выразил сожаление по этому поводу и осёкся. Чуть было не погнал дальше о желании оказаться с ней на самом краю света, с бутылкой шампанского, разумеется. Зайти бы только домой, чтобы приготовить бутерброды и термос, рассчитывая, что на то, что дальнейшего движения не будет.   
- Возможно, у нас найдётся работа. Ирина хорошо заплатит.
Это скорее огорчило меня, чем обрадовало. Она будет работодателем, а я зависимым от неё человеком. Этого мне не хотелось.
Въехали во двор её дома. Она накрыла ладошкой мою руку, лежавшую на консоли передач. Короткое, ничего не значащее, прикосновение.
- Я позвоню.
- Ты не знаешь моего телефона.
- Знаю, - сказала она и открыла дверцу машины.
Этого мне вполне хватило, чтобы вернуться домой в приподнятом настроении. Кому неприятно общение с хорошенькой женщиной?
               
                * * * * *
               
Весна забирала город. Дни стали теплыми. Дороги высохли. Ночью редкие лужи прихватывало тонким ледком, но он быстро таял. Светлое время суток значительно увеличилось. Люди стали веселее, податливее. Выросла клубная активность. Нервного напряжения, когда я осенью мотался по улицам, чтобы занять себя чем-то, уже не было. Появился азарт – хотелось заработать, не тратя лишних сил.
Извозное кружение по городу надоедало мне всё больше.   Пассажиры превратились в тёмную массу. Тематика разговоров повторялась и приелась мне. Редкий пассажир мог удивить свежей мыслью, или развеселить чем-то.
Запомнилась пара анекдотов, из тех, что были хорошо рассказаны. Но чаще шла пошлятина.  Я уже беспокоился, что скоро не смогу общаться с пассажирами непринуждённо. Буду сидеть за рулём бирюком нелюдимым. Это отрицательно сказалось бы на заработке. Лучше платили те, кто любил поболтать приятно.
Чтобы развлечься, я пытался угадать профессию своего пассажира. Смысла в том никакого не было. Сел в машину моряк – моряка и вези. Расскажет про морские тяготы, хорошо заплатит – спасибо тебе, дорогой человек. Сядет студент зачитанного вида, у таких, обычно, денег не водится, ну и ладно, если ехать не далеко. Заплатит хорошо – успехов тебе парень в твоей будущей профессии.
Кто за перестройку – кто против? Я специально подобрал вопросы, чтобы определять это. Сам я никакой политической ориентации не имел, и приобретать таковую не собирался. Это было развлечением – хотелось оживить монотонность извоза.
Одни принимали перестройку с энтузиазмом – другие холодно не одобряли её. Я был премного удивлён, когда понял, что отрицающих мало и одобряющих тоже не много, а более других оказалась заполненной серая середина. Чаще встречалось мне безразличие и бесцветность.
Когда я начинал эту извозную суету, я думал, что прекрасная архитектура нашего города не даст мне заскучать на его улицах. Буду проезжать мимо исторических его зданий, что-нибудь о них прочитаю – лучше узнаю город. Мои надежды не сбылись. Когда едешь за рублём, то о рубле и думаешь. Прекрасные виды, широкая Нева, конечно, оставляли живое впечатление, создавали определённое настроение, но они не были главными в моём кружении в поисках клиента. Красота города растворялась в извозной суете.
Со временем я научился чувствовать его ритм. Это умение повлияло на заработок.
Город оживал рано – около пяти утра. Начиналось движение у вокзалов. Прибывали первые поезда, а метро ещё не работало, и в аэропорт было не доехать. Удобное время. Извозному, не прилипшему к вокзальной мафии, взять клиента прямо с вокзала никто не позволит. Но есть лазейка. Надо проехаться в паре сотен метров от вокзала и остановиться у поднявшего руку человека. Расчёт на местных, приехавших на раннем поезде и знающих, что авто, предложенное у перрона, стоит дороже, чем в ста метрах от вокзала.
Такому клиенту надо на Гражданку, или на Юго-запад. Деньги не такие сумасшедшие, какие просят у зала ожидания, но вполне приличные. За них можно поехать. Там на окраинах, тоже есть удачные перекрёстки, на которых можно притормозить и подождать, торопящегося на работу человека. Многие спешат в центр – другие работают в своём районе. За короткую поездку предложат немного, но можно тормознуться и у других перекрёстков.  В раннее время движение по городу довольно свободное. 
К двенадцати часам – к часу дня, в городе делать было нечего – оставались только случайные пассажиры. В это время денег не заработаешь, и лучше проводить его дома: расслабленный отдых, чтение. 
Часам к шести в промышленном районе на крупных предприятиях кончались рабочие смены и нередко находились желающие добраться домой не на общественном транспорте. В это время уже скапливались пробки на идущих из города проспектах. С пассажиром, которому время не важно, можно было потосковать в длинных отстоях на перегруженных магистралях.
После девяти появлялась публика из ресторанов и баров, или наоборот, стремящаяся в подобные заведения. Это уже до ночи. В будни таких посетителей было мало – зато в воскресные дни предостаточно.   

Голос Ирины в телефонной трубке я не узнал. Поездку на бугор, равно как и возвращение с него, я уже забыл. Она извинилась, что долго держала телефон на дозвоне, но её предупредили, чтобы звонила подольше. 
Завтра надо перевезти кое-что. Деньги заплатят сразу. Она по-деловому назвала адрес и пояснила, как проехать.
- Да, кстати, меня на складе, завтра, не будет. Тебя встретит Катерина и объяснит, что нужно делать. Мне неудобно добираться туда с Бугра.
Она добавила чувствительное извинение.
Катерины тоже не оказалось на складе, но молодой парень, в круглых очках со слегка затемнёнными стёклами, и длинными патлами, подвёл меня  к ярко желтому "каблуку".
- Почти новый автомобиль, прошёл шесть тысяч.
С ним нельзя было не согласиться.
Работа оказалась пустячной: отвёз несколько коробок на «Парнас» и вернулся. Кассирша дала мне семьсот рублей и сказала, чтобы приезжал завтра. Я спросил:
- Куда поставить машину?
Парень, который предложил мне машину, удивился, что я не поеду на ней домой. 
- Катерина же сказала, что ты можешь пользоваться ею как своей.
Он написал на отрывном листочке телефон склада. Подумал и приписал ещё один.
- Катерина просила звонить, если будут вопросы.
Я сообщил милым хозяевам, что две машины сразу для меня много и оставил москвич в гараже. 
Домой я вернулся в приподнятом настроении и с сумкой продуктов. Тогда такие деньги позволяли сделать более широкий набор приобретений, чем сейчас. Расчётливо я купил всяких специй, сахару, чаю, соли, лаврового листа – всего такого, чего мне постоянно не хватает в хозяйстве, а традиционных пельменей – с запасом. 
В течение вечера я несколько раз звонил Катерине – хотел поблагодарить. Дозвонился только к одиннадцати часам. Мне ответил отсутствующий голос – попал не вовремя или она, сделав жест, потеряла интерес к моей персоне.
- Мы ещё что-нибудь придумаем, – пообещала она неопределённо.

Извозная моя деятельность отошла на второй план. Теперь я выезжал только по пятницам и субботам – в ночь. По три-четыре дня в неделю я развозил коробки со склада, по разным адресам. Далёких поездок не было. Домой я приезжал в три – четыре часа дня. 
Жизнь потекла размеренно. Спешить мне было некуда. Утром я неторопливо приезжал на склад. Возил в течение дня, что и куда надо, и отбывал к дому. Там много читал и в поездках своих неспешных развлекал себя видами города – у меня теперь было больше свободного времени. Можно было остановиться и рассмотреть внимательно то, что хотелось.
Подруга моя, любезная, ночевала у меня пару раз. Мы приятно проводили время. Но как-то проскочила скучающая гримаска по её лицу, и звонить она стала реже, и уже не звонит мне более месяца. Думаю, и не позвонит никогда. Услышу в чёрной пластмассе телефона её голос – сошлюсь на занятость. Такой конец я планировал в самом начале. 
С работниками склада-гаража я быстро сошёлся. Учётом товара ведала Клава. Как полагалось, она была дамой при фигуре. Полнота, однако, её не портила. Здоровый румянец на щеках, большие карие глаза, быстрые движения – заставляли забыть о её габаритах.
Вторым на складе, был парень, который меня встретил. Первое впечатление представляет человека лучше всего. Это ошибочное мнение. Глеб мне сначала не понравился. Внешне он выглядел манерно: в толпе такого не пропустишь. Не низок, не высок – среднего роста, но одет был по-своему. Слишком объёмная рубаха болталась на выпуск и не заправлялась в узкие джинсы, которые, без крепких башмаков на толстой подошве, казались бы короткими.  Он был развит физически – тело его двигалось согласно. Лицо простое, глаза серые, нос прямой, немного веснушек на переносице. Волосами не чёрен – скорее шатен. Он старался убрать простоту своей внешности. Очки свои манерные он забывал и не сразу вспоминал о них. Куртка тоже была у него слишком широкая. Он, иногда, оборачивался ею как халатом.  Лохмат он был чрезмерно, и длинные волосы прихватывал на лбу широкой полоской чёрной материи. Но при всём том выглядел он собранно и аккуратно.
Работали они споро, без задержек. К моему приезду – всё уже было готово. Глеб в стеклянной будке забирал документы и по плану города уточнял адрес. Смартфонов с навигаторами тогда ещё не было, но он знал все места, в которые надо везти груз.
На складе с Глебом мы обменивались простыми новостями. Беседа наша строилась как в анекдоте, по принципу: футбол, хоккей. Бабы дурры не обсуждались. Глеб доверительно сообщил мне о том, что ему нравится Клава. 
 Политики мы не касались. Глеб обрезал такие разговоры, ссылаясь на недостаток информации. Говорил что-нибудь вроде: «Написать и не такое могут» или «Это дело известное».
 
Больше недели я не видел Катерину на складе. Но в понедельник она пришла. Синяя майка, джинсы, белые кроссовки – выглядела демократично и вместе с Глебом перекладывала какие-то коробки с паллета на пол. Она помахала мне рукой и продолжала работать. Коробки, по каким-то признакам, они раскладывали в разные стопки. Я взял у Клавы документы и подошёл к ним. Коробок на паллете уже не оставалось.
 Глеб понёс паллет к стене, а Катерина спросила:
- Поедешь в Новгород на базар в субботу и воскресенье?
Я согласился не думая.
- Ну, вот и отлично, а то мы Глебушку одного отпускать боимся. Набралась куча неликвида, и подвезут ещё из разных мест. Надо будет куда-то всё это пристроить. Попробуем продавать на ярмарке.

 Мы расторговались удачно, и дело пошло. По пятницам выезжали пораньше, чтобы не попасть в пробку на юге города. В воскресенье, отстояв пробку в обратную сторону, возвращались домой. Назвать работой наши поездки было нельзя. Глеб уже бывал на базарах, на которые мы приезжали – с ориентировкой проблем не возникало. Он не заставлял гнать машину – мы никуда не опаздывали, и просил остановиться у различных придорожных заведений, которых встречалось в достатке. Мы проедали приличные суммы, но Глеб уверенно заносил расходы на счёт фирмы.
Мы приятно болтали по дороге. Сколько всего поездок мы сделали? Не трудно было бы посчитать, поделив время, в которое мы этим занимались на составившие его недели. Мы уезжали утром по пятницам, и возвращались в воскресение – поздним вечером.   
Обыкновенно мы проводили первую ночь у его друзей в большом доме под Новгородом недалеко от базара. Вторую в гостинице, но уже в Пскове, куда переезжали вечером, после торговли в Новгороде.
Глеб располагал к себе. Торговали мы с удовольствием. Атмосфера на рынке весёлая – люди, довольные жизнью, высматривали куда пристроить свои деньги. Многие ходили семьями – с детьми. Музыка играла громко. Мы торговали с автомобиля. Это было удобно – достаёшь из каблука то, чего не хватает, и кладёшь на витрину – на капот автомобиля. Товар быстро разбирали. У Глеба   была торговая сметка. В какую-то поездку мы всё продали за один день и в субботу вечером вернулись домой. Вышла небольшая заминка: на складе никого не было. Я завёз Глеба домой и оставил каблук у своего дома до понедельника.
За поездку мне платили две тысячи рублей. Я радовался им, как манне небесной, но Катерине не звонил, не благодарил. Официальные отношения, так официальные и незачем через это перешагивать. Никита отсчитывал деньги прямо на складе, как только мы приезжали. Расписок не требовал, и никакие ведомости подписывать не заставлял.
Первую нашу поездку я помню лучше других. Мы говорили не так чисто, как я воспроизвожу наш разговор. Прошло много времени, и нет смысла воспроизводить разные лишние слова, охи-вздохи, восклицания и случайные матюги, вплетающиеся в диалог свободно себя чувствующих молодых людей.
Дорога была приятной. Мы ехали не торопливо, как на прогулке. Глеб говорил очень просто и не перегружал тему. Никитино острословие было ему не свойственно.
- Извоз, - сказал он, как только мы отъехали от Питера - позитивное занятие. От клиентов можно узнать много нового. Да, и город у нас красивый.
Мой оптимизм к перевозке граждан уже постепенно стихал. Ездил то я за рублём, и меня мало интересовали размышления пассажиров о жизни нашей бренной.
- Человек в машине как в кадре. Самое сокровенное скажет. Я думал этим заняться, да не сложилось. Потом работа нашлась. Стас мне хорошо платил.
Внешне Глеб выглядел как те, для кого на западе уже приготовлена манна небесная. Он часто бывал за границей, но говорил об этом неохотно.   
- Понять Париж просто, - признался он мне, - надо в семь утра спуститься в метро. Не выспавшиеся бледные лица. Счастливая жизнь  так не выглядит. Запад нам показывали в кино – это было ошибкой.  Запад – это легенда. Разница в мелочах. Их и здесь себе обеспечить можно. Свобода? Какая там, к чёрту свобода? Не так запоёшь – зароют где-нибудь.
Мы проехали ещё с десяток километров и молчали каждый о своём.  Движение на дороге было довольно интенсивное, но мы держались километров под сто, никого не обгоняя.
- Всё просто, только мало кто это понимает. Народу слишком высокую планку поставили. Мы на такой высоте и не удержались – рухнули мы с этой высоты.
Я вставил своё замечание:
- Так, и не надо было высоко забираться. Остались бы такими, как есть. 
-  Коммунизм мы тогда никогда бы не построили. Да и смысл был не в этом. Не новое общество было нужно – себя поменять надо было. Вот в чём задача.  Самого себя труднее всего переделать. Ты помнишь кодекс строителя коммунизма?
Эта брошюра выходила таким тиражом, что хватило бы на всё человечество.
- Лозунги тогда провозглашали. Себя под них подгонять требовалось, а я каким родился, таким и быть хочу. Я переделывать себя под чей-то ранжир не собираюсь.
- Я тоже над собственной натурой работал без увлечения.
- От каждого по способностям - каждому по потребностям. Всеобщее равенство. Экономика без денег, и всякое другое, полезное для общественного прогресса. Классики сами не знали, каким будет новое общество. Но когда это убрали, мне взгрустнулось немного. Как-то привык уже к тому, что всё это будет. 
Я рассказал ему про своего пассажира, который рекомендовался преподавателем общественных наук. О том, какой предмет он преподавал, он промолчал и сообщил вместо этого, что мы зря надеемся на то, что отказ от социализма поможет нам мирные отношения установить в этом мире.    
- Теперь вместо основ марксизма преподаёт экзистенциальную философию.
Вставил Глеб.
- Что это такое?
-  Экзистенция – существование. Рассказывал бы студентам среди прочего и про отчуждение. Хотя у Маркса тоже есть об этом. Рабочий точит детали для пистолетов. Потом выходит на демонстрацию, бороться за свои права. Злой полицейский стреляет в него из того пистолета, для которого рабочий детали точил. Ранит, а то и убивает совсем.  Экзистенциальное такое положение появляется.
Я представил, как мой пассажир, бодро отчуждает рабочего от действительной жизни. 
- Только зачем нам это? Это для побеждённой нации. Французы в тридцать девятом году были завоёваны Гитлером. Вот Сартр о существовании и заговорил. Это ничего, что тебя завоевали. Главное, что ты продолжаешь существовать.
После паузы под размеренное движение, Глеб спросил меня о болезни Брата. Он знал об этом от Клавы. Её имя он произносил нежно.
- Она пышка объёмная, а я сухой как хворостина. Это удобно. Она всю жизнь мечтала похудеть, но не получилось. Ей стройные люди   нравятся. Вот я, например. Это комплекс. Обнимая меня, она забывает про свои телесные объёмы. У меня тоже самое. Матушка раскормить меня очень старалась. Мы возвращались из пионерского лагеря, взвешивались и хвастались, кто сколько прибавил. Моё место всегда было последним в классе. 
Семья, по его мнению, тоже была явлением экзистенциальным.
- Важно было её существование. Мы сейчас расписываемся в конторской книге, утверждая этим наши отношения – раньше венчались в церкви.  Под Божьим присмотром семья была значимее.
- Я в Бога не верю. 
- И я не верю.
Мы обогнали пару грузовиков и катили себе дальше.
- Только бы в обратную сторону это не повернулось, и гонения за неверие не начались.
- У Экзистенциалистов, - сказал Глеб позже, без связи с предыдущим разговором, - козырное место есть, но я его не понимаю. Бог остановил руку Авраама, занесённую над своим сыном. Бог же всемогущ. Он знал Аврамову веру. Зачем надо было проводить такой жестокий эксперимент? Или могущество его недостаточное какое-то?
Он молчит какое-то время.
- Мне это не понятно, а дальнейшее всё фанаберия.
Я сказал Глебу о девушке, с которой установил ненавязчивые отношения.
Он улыбнулся широко.   
- Ты – безбожник. Верующий человек заключил бы с ней священный союз в церкви, а ты её просто обесчестил. 
- Её и до меня многие обесчестили. Не я был первым.
- Безбожников много. Но она человек свободный, без предрассудков. Свобода – это по Сартру. Он тоже за полную человеческую свободу ратовал. Экзистенциализм, понимаешь ли. В тридцать девятом году Сартр в «Тошноте» такое описывал. С твоей девушкой тоже случилось.
- Я этот роман не дочитал даже. Скучное такое писание. Понадеялся, что это детектив, и герой, пристрелит своего обидчика, который у него девицу увёл. Мне брат потом рассказал, что они мирно разъехались в разные стороны. Она не призналась о нём новому своему любовнику, с которым на море поехала. Тонкая такая ситуация. Он пришёл на вокзал её проводить – последний прощальный взгляд. А она сделала вид, что его не узнала, и тем у нового своего подозрений не вызвала.
Глеб говорил это улыбаясь.
- Нет – это, пожалуй, не твоя история.
Какое-то время он молчал, а потом спросил:
- Чем ты занимался раньше?
- Оптикой – мы линзы делали.
- Чтобы изучать свет?  Красиво, - согласился Глеб - свет, идущий из глубины вселенной.
- Я был скромнее. Мне хватило нашего, солнечного света.
- Тоже не плохо, - согласился он, - понадобится, когда нормальные люди придут. Я мессию жду. Ведь должен же нормальный парень явиться, чтобы нами управлять. Ты о переменах наших, что думаешь?
- Ничего не думаю. На мою жизнь такие размышления как повлияют?
- Никак.
- Чего мне тогда думать об этом? Ради свободы?
Мы проезжали мимо заправки.   
- Э-э, стоп машина! Моя свобода ограничивается моим желудком, - заявил Глеб.
Сардельки, кофе, мягкая горчица. Мы неторопливо ели и не спешили уходить. 
Во второй, или даже третьей нашей поездке мы прилипли к кафе на другой заправке. Мне помнятся высокие вращающиеся табуреты на никелированных ногах перед стеклом во всю стену. Глеб придвинулся ко мне и сказал вкрадчиво:
- Религия очень мешала строительству коммунизма. С ней и боролись истово: рушили храмы, священников убивали. В порушенных храмах склады какие-то устраивали. Я долго не понимал этой жестокости.
Он замолчал, и какое-то время рассматривал пробегавшие мимо деревья. 
- Коммунизм и Бог несовместимы... Верующий верит, что умрёт и попадёт в рай. Вечное блаженство для всех, кто ведёт себя праведно. Всё учтено могучим ураганом. Зачем верующему светлое коммунистическое завтра? Он обеспечен раем после смерти своей. Коммунисты босяки и меняют настроенный порядок: царство небесное они переносят в земную нашу жизнь. Ты и при жизни можешь в блаженстве светлом оказаться. Надо только весь мир немного переустроить, светлую благость в нём навести. Бога лучше убрать – он своим раем мешался очень.
В голосе его появились жёсткие нотки.
- Без Бога дорога в светлое будущее прямая. Уповающих на райскую жизнь, нужно было отставить.
 Он отхлёбывает кофе из бумажного стаканчика.
- Теперь явились какие-то демократы. Эти тоже по-своему мировой порядок понимают. Только этим не Господь Бог мешает, а классики Марксизма-Ленинизма покоя не дают. Тоже не хорошо. Кого на их место поставим?
- В телевизоре говорили, что можно обойтись и без вожатого. 
Глеб ещё раз отхлебнул кофе.
- С перестройкой получилось, как у интеллигента, который случайно обоссал ботинок и скрывает неприятность. Я с одним таким клоуном ездил на рыбалку. Он вонял в вагоне электрички башмаком, подмоченным в кустах возле станции. Свежий воздух приятнее запаха в общественном туалете. Дочку за муж за итальянца выдал. Очень гордился этим. Италия – это Вам не нелепая Россия. Мы к нему на дачу заезжали, в домишко, построенный из отходов. Убогое было такое жилище. 
Он внимательно рассмотрел кофейную гущу в своей чашке.
- Какое оно светлое будущее? Маркс нам этого не сообщил, а Горбатый не знал, что уважают только сильных.
Глеб собрал со стола бумажные тарелки и салфетки
Спинка сидения слегка откинута назад, но дорога ему хорошо видна, и в просторной куртке ему тепло, как в спальнике.  Мимо неслась не броская наша растительность: кусты придорожные, берёзки невзрачные. Сосны тянулись вверх, как корабельные мачты. Дорога вела нас в прозрачную синь.
Я признался, что не понимаю происходящее, и отнёс это к своей серости. 
Глеб, без всякой связи с предыдущим нашим разговором сказал:
- Перестройку надо было начать с катехизиса. Как у католиков: вопросы – ответы. Нечаева помнишь с его «Катехизисом революционера»? Нам бы такое руководство не помешало.  Перестройка – это что такое? Зачем? Кому нужна? Твёрдое толкование в ответе. Сомневаешься? Приходи - почитай. План надо было составить и осуществить. Мы же с чего начали? Используем опыт польских товарищей. Помнишь такие глупости в прессе. Разумных людей у власти не было.   
Глеб попадал в точку. Могли бы заранее всё рассчитать, обсудить всенародно. Мы же повели себя как козлы в посудной лавке.
 - Какие бы ещё вопросы ты вставил в такой катехизис?
- Да самые простые. Например: почему мы отменили Госплан? Надо было единое мнение выработать, чтобы одно и то же понимать.
Хорошо ли нам будет с этим единым мнением жить? Но дорога уверенно набирала километры на нашем спидометре, и я почёл лишним обсуждать способы управлять нами.
Но Глеб не остановился на этом, а я рулил размеренно по широкому шоссе.
- Коммунистов толкают все кому не лень. Это теперь хороший тон. Их достижения в зачёт не идут. На складе, сейчас, слушал по радио про революцию, отбросившую наше развитие назад.
Мне казалось, он говорит сам с собой.
 - Без революции в октябре семнадцатого мы не победили бы в сорок пятом. Монархия, доживи она до сорок первого года, выставила бы гнилую армию против строго организованной фашисткой диктатуры. Россию – матушку, с Царём – батюшкой порвали бы в клочья. Они со многими так поступили. Один тоталитарный режим встал против другого – успешное противостояние. За что глупый Хрущёв на Сталина нападал?   
- Сначала была буржуазная революция, - встрял я, - буржуа и были бы достойными соперниками диктатуре.
- Французская буржуазия не была.
- Не будь семнадцатого года, они и не напали бы.
- Напали бы обязательно. Я там два года ошивался. Они считают себя лучше нас.
- Старая тема, - говорю я, - затасканная.
- Оно и плохо, что затасканная. Любое явление надо как понимать?
- Как? – переспросил я в тон.
- Диалектически, - он поднял указательный палец.
- Как это?
- Второй закон диалектики: отрицание отрицания. Сначала мы ударились в лихой капитализм. Перегнули. Поняли, что плохо. Дали задний ход.



Результаты нашей торговли были встречены равнодушно: продали – ну и молодцы.  Катерина странно на это отреагировала: наш успех энтузиазма у неё не вызвал – поморщилась даже.
На складе она была проще – исчезал налёт обеспеченности.  Как-то мы формировали очередную партию товара. Набор получался экзотический: несколько пар итальянских кроссовок – сшиты на Литейном проспекте; автомобильные фары и какие-то накладки на них – очки, определил Глеб; и огромное количество женских колготок. Весь кузовок каблука можно было набить одними колготками.
 Она подошла к нам. Я встал и попытался отряхнуть джинсы на коленях.
- Посмотри, такое покупают?
Глеб бросил ей упаковку колготок.
- А почему нет? Размер только великоват. По-нашему это где-то пятьдесят шестой.
- Таких жоп много не найдётся, - мрачно заключил Глеб.
- Всё равно везите, найдётся десяток – уже хорошо будет.
- Четыре креста – самый большой. А здесь даже пять. Ни разу такого не видел. Это на слониху какую-то, - не унимался Глеб.
Но в большой куче нашлись колготки и меньшего размера. Мы выехали в обычное время – около часа дня. Расчёт был тот же: пробки на выезде из города соберутся позже.
На рынках мы многих знали. Деловой народец перемещался от базара к базару. Нам помогли в поиске размерных дам. Остатки, по сходной цене, купили цыгане.  Мы опять вернулись домой субботним вечером.
Чувство, полоняющее тебя, не имеет начала. Оно чисто и прозрачно, как капля росы на ветке смородинового куста. У Вас нет дачи? Вы не выходили ранним утром из дома и не чувствовали бесконечную новизну дня? Не расстраивайтесь. Потеря этого зыбкого ощущения не повлияет на вас, а, даже утратившее свою прозрачность чувство способно поменять многое.      
Я вспоминаю это время с удовольствием. Явилась уверенность, что жизнь моя изменится к лучшему. О Катерине я рассудил   просто: много моложе меня и хороша собой. Умна. Что ей до человека без определённых занятий? Кроме того, она сестра жены Стаса – это ответственно. Перед его памятью мне не хотелось брякнуть какой-нибудь ляп. Это не давило, но лишняя неловкость была бы неуместна. Я стоял на нейтральной передаче, но Катерина мне нравилась, и глаза мои отдыхали, на неё глядя.
Мне нравилась её походка, свободная, но не манерно расслабленная. Нравилось, как она поворачивалась неожиданно, и тембр её голоса – не слишком звонкий, и не глухой одновременно, а волнительно меняющийся, переворачивал моё нутро.
Одевалась она просто. Чтобы подчеркнуть стройность фигуры ей хватало джинсовой ткани. Белые кроссовки и свободная майка дополняли образ. Приезжала она не каждый день, но бывала на складе довольно часто. Дни мои делились на солнечные и пасмурные. 
Я запрещал себе думать о ней, но это действовало плохо. После работы, в конторке у Клавы, она меняла майку, проводила небрежно, гребнем по волосам и весь марафет. Она не следила за тем, видит ли её кто-нибудь. Как-то я оказался с паллетом в руках в нескольких шагах от неё. Не гуманное это было по отношению ко мне действие. 
Лето было уже в полном разгаре, когда утром она подошла ко мне. Вчера она мне звонила, но не застала. Где я был в это время? Скорее всего, прохлаждался на брегах Невы. Возможно, катил неспешно по набережной или стоял в поэтической позе на стрелке Васильевского острова, рассматривая Петропавловскую крепость. Это подошло бы лучше – душу мою ждало долгое заточение.
Дело, с которым она ко мне обращалась, было настолько серьёзным, что она не знала, как к нему подступиться. Надо перегнать дорогой, автомобиль из Эстонии. Сама она боялась – машина почти новая. Одной, в таком автомобиле, можно нарваться на неприятности. Да и переключение передач автоматическое – она на автоматах не ездила.  Автомобиль принадлежал Стасу, как часть каких-то сложных взаиморасчётов, но оформлен был на неё. Ей тоже придётся поехать. 
Я согласился, не думая. Только вот паспорт – у меня нет заграничного паспорта! Не волнуйся – сделают быстро. Надо же деньги платить? Они позаботятся и об этом – пойдёт на счёт фирмы. На автомате я ездил всего два раза. Как-то, возвращаясь с рыбалки, попросил друга дать попробовать. Ничего страшного – успокоила она меня. На механике у меня большой опыт. Ей труднее будет привыкнуть.  Поездка займёт два, может быть, даже три дня. Через пару недель нужно ехать. Согласен? Зачем она второй раз спросила?
Перед проливным дождём или ураганным ветром природа смотрит недобро. Я не замечал этого, и радовался поездке в Эстонию – да ещё в приятной компании. Прокатиться на дорогом иностранном автомобиле – работа не сложная.
               
                * * * * *

Поехали мы не через две недели, а через три. Поездку перенесли по каким-то мне неизвестным причинам. За это время произошло событие, предельно взволновавшее брата. Ему стало плохо прямо на работе. Когда я приехал, он чувствовал себя лучше, но лицом был бледен. Я отвёз его домой и порывался вызвать врача, но брат меня остановил, уповая на какие-то новые пилюли. Вечер я провёл у него и остался ночевать, благо было где – Папуля был на даче. Я провёл у брата и весь следующий день. Его не с кем было оставить: актёрка была при театре, а Папуле не позвонишь – он продолжал заниматься своими смородиновыми кустами.
Погиб Беспалый. Не смертью храбрых – отнюдь. Он выпал из окна двенадцатого этажа, причём не своего дома. Как он там оказался? Богу ведомо. Экспертиза показала наличие алкоголя в крови, но не высокое – не такое, чтобы человек, под его действием, мог заблудиться и шагнуть в пространство. На самоубийство тоже было не похоже. Он не оставил никаких записок, хотя брат говорил, что в последнее время Беспалый жаловался на неудачную жизнь. Месяц назад от него ушла жена. Пока он отбывал последний срок, она ждала его, а тут вдруг ушла. Брата живо интересовали подробности.
Меня больше беспокоило состояние брата. Я позвонил его лечащей, в больницу, где он лежал на прокапывании.
- Наши больные не делают того, что необходимо, - сказала она уверенным голосом, - живут, как им нравится. Им сверху не отмерено. Это опасная позиция.  Все наши усилия могут пойти прахом. Надо повлиять на него: сделать так, чтобы он понял серьёзность своего положения. Мы уже говорили об этом. Болезнь даёт право действовать решительнее. Речь идёт о его жизни. 
- Но он сам себе на уме.
Она недовольна моим ответом, и резко сворачивает беседу.
- Я перезвоню, когда пойму, что ещё можно сделать.
Её звонок скоро будет мне не нужен. 
         
 Отъезд был назначен на четверг, чтобы вернуться из Эстонии в субботу, и разминуться с воскресной пробкой на въезде в город. Но в последний момент его перенесли на пятницу.
Утром мне пришлось сделать короткий рейс – отвезти какие-то документы. Того, кому они  были предназначены, пришлось ждать два часа, потом я заехал на рынок – купил еду в дорогу, заскочил домой, и поехал к Катерине. Её тоже не было дома. Дверь открыла пожилая женщина, пропустила меня в квартиру и попросила подождать. Прошло полчаса, прежде чем Катерина явилась и развила бурную деятельность: напоила меня чаем, что-то побросала в наполовину уложенную сумку, переоделась в другой комнате и готова была ехать.
На вокзал мы прикатили на моей копейке. До отхода поезда оставалось минут двадцать. Машину я поставил на стоянку.
Купе в начале вагона оказалось двухместным, но не СВ. Полки располагались одна над другой, и размером оно было в половину от остальных. Отсутствие соседей и обрадовало, и озадачило меня. Пригласили же только перегнать машину
В России пассажиры едят в поездах. Я достал колбасу и помидоры. Она положила на откидной столик весомый кусок сыра и поставила бутылку вина. На такое я не рассчитывал. Проводница постучалась в дверь, взяла наши билеты, спрятала их в специальную сумку с карманами, и улыбнулась ехидно. Я попросил стаканы. В соседнем купе – техничка. Идти недалеко. Ей надо ещё бельё раздать. Сервис был не навязчивым.
Я пристроился на краю столика, нарезал колбасу и сыр.
- Как-то странно себя чувствуешь вот так – перед стеной, – сказала она.
 Поезд тронулся плавно, без толчка. Мимо нас поплыли окна состава на соседнем пути. Когда оборвался их ускоряющийся бег, солнце ярко осветило купе.
Размеренное движение располагает к неторопливой беседе. Все знают об   атмосфере особой откровенности и доверия, создающейся в поездах. Вспомнили Стаса – как без этого? Я удержался и не спросил: как идёт следствие? Что мог изменить для меня его результат?
- Стас был самым успешным из нас, - сказал я, сминая паузу.
- Его и убили.
Успешность бывает чреватой, но я не хотел это обсуждать. Поговорили о построенном им доме. Сколько было переделок, сколько усилий было затрачено! Подбор материалов для отделки, поиск рабочих, удалённость места – целый комплекс проблем. Это её проект. Как, разве я не знаю? Она же дипломированный архитектор. Закончила архитектурно-строительный.  Как что такое? Ну, это же бывший ЛИСИ.  Это её первое строение – не было бы последним. Я похвалил её – дом мне понравился. Это не её заслуга – всей семьёй строили. Ирина тоже принимала участие.
Поговорили о складе и перспективах фирмы. Радужных тонов не было, но и для уныния причин не нашлось. Не всплыло бы по финансам что-нибудь новое, из того о чем не знает Ирина. Стас был человеком разнообразных увлечений. Я принёс два стакана чаю. Поговорили о чём-то ещё. После таможни в Нарве легли спать. До Таллинна было уже не далеко. Странный полусон охватил меня, она была здесь, рядом со мной – я это чувствовал.
 
 В Таллинне на перроне нас встретила аккуратная, немолодая пара.  Последовало учтивое знакомство, обмен рукопожатиями. Чинно прошли к их автомобилю – опельку средней свежести – и покатили по городу, чётко соблюдая правила движения. Завязалась оживлённая беседа. Они говорили с приятным акцентом, и было видно, что Катерина с ними коротко знакома.
Через несколько минут мы были в небольшом посёлке из двухэтажных коттеджей, не таких громоздких, как у новых русских. Сплошных заборов в посёлке тоже не было. Перед каждым домом разбит уютный садик или посажен газон. Машина остановилась у одного из них. 

Авто убеждало точностью линий и блеском кузова. Хлопок герметичной двери, бесшумная работа даже непрогретого двигателя, плавный выезд из гаража – чудеса делают в этой Баварии, да и только!
Машина позволила себя осмотреть. Я сел за руль. Хозяин показал, как включать щётки, сигналы поворота, зеркала. На какой-то вопрос он не ответил: машина у него недавно – он и двухсот километров не проехал.
Я попросил хозяина прокатиться со мной, чтобы привыкнуть к автомату. Мы сделали небольшой кружок по посёлку. Управлять машиной, не выжимая сцепления и не подбирая передачи, было легче.
Когда мы выехали из Таллинна, я заметил, что Катерина сосредоточенно думает о чём-то, и спросил:
- Всё в порядке?
- Да, всё хорошо. Мы сейчас заедем к знакомым, там небольшая неточность в документах. Они должны это исправить. Тут не далеко, но это в другом городе.
Она ответила автоматически – едва ли понимая, что говорит. Но скоро выправилась: улыбнулась и повеселела. Дальше мы покатили в приятном согласии.
Я млел от автомобиля. Бесшумно работающий мотор, мягкая подвеска, сидение, повторяющее линию позвоночника, и прочие совершенства.
- Не торопись, - сказала она, - там, куда мы едем, никого не будет до шести вечера.
Но я и так не гнал машину.
Эстония небольшая страна. До Пярну ехать часа два. Можно накинуть ещё час, на поиски места, час на остановку, чтобы перекусить где-то, спешить было незачем.
Дорога бежала под колёса. Субботний расслабленный полдень. Солнце светит, не мешая вести машину. Так бы и ехал, слушая шуршание шин.
Я увидел объявление о ярмарке. Заедем? Интересно сравнить эту ярмарку с базарами, на которые мы ездили с Глебом.
Место для парковки машины нашлось быстро – народ уже понемногу разъезжался. Товар был представлен разнообразный. У входа продавали старьё. Разложено оно было прямо на земле, на газетах. Инструменты, свёрла, какие-то допотопные электрические розетки и даже куски старых электропроводов, свёрнутые кольцами, плоскогубцы, кусачки, молотки – чего только не предлагали?
На ярмарку вела широкая улица, образованная лотками. Много было китайского товара. Народ двигался неплотно – присматривался. Настроение у всех было весёлое.  Бойкой торговли не было. Многие уже упаковывали непроданный товар в поместительные баулы и переносили их к автомобилям.
В толпе она как-то сникла. Я взял её за локоть, чтобы нас не развёл в разные стороны фланирующий люд. Остановились у лотка с какой-то одеждой. Она коснулась рукой блузки, висящей на плечиках.
- Та, та, - сказала продавщица эстонка, - хороший тофар. И размер фаш. Купите своей дефушке, молодой челофек.
Катерина не была моей девушкой, но объяснять это весёлой торговке было незачем.
По моему интересу потолкались у лотка с электроинструментом. Было бы в кармане больше денег – купил бы ударную дрель. Не очень-то нужна – всегда можно взять у брата, но, в переводе с эстонских денег получалось недорого.
Небогатый ассортимент лавок покупательский азарт не вызвал. В импровизированном кафе – несколько столиков под тентом – музыка играла негромко. Я заказал суп и шницель. Она ограничилась только вторым блюдом. Мы ели, посматривая на гуляющую публику.
Встречались изумительные образцы. Как и на наших базарах, лица синюшного цвета были вкраплены в респектабельную публику. Но внешне всё было мирно и пристойно.
Качество еды такое, каким ему полагается быть в подобных заведениях – есть можно. Официантка принесла кофе. Фартук её был в мокрых пятнах.
Беседа наша текла согласно. Она обращала внимание на что-то, и мы это обсуждали. Вот пара с коляской. Движутся медленно: он толкает коляску вперёд. Ребёнок в коляске мирно спит, она крутит головой, и отходит к лоткам. Он останавливается и терпеливо ждёт. Она что-то говорит ему. Он достаёт из бокового кармана бумажник, отсчитывает деньги. Она идёт к ларьку. Возвращается с покупкой. Через пару ларьков всё повторяется. Двести метров такого хода и коляска обвешана полиэтиленовыми пакетами с покупками.
Народ понемногу уезжал с ярмарки. Поехали и мы. С трудом выбрались из скопившейся на выезде пробки. Было жарко и пыльно. Я прибавил свежего воздуха из кондиционера. Медленно проехали несколько оставшихся до города километров, пересекли его по главной улице, и оказались около залива, но подъехать к воде я не решился. На своей копейке я свернул бы на уходящую в сторону дорожку. На этой машине я опасался съезжать с асфальта.

Мы быстро нашли нужный адрес – двухэтажный дом старой постройки. К воротам уже шёл мужчина с полиэтиленовой папкой в руках. Открыл калитку, передал Катерине папку. Она быстро просмотрела листы, сцеплённые скрепками. 
Он что-то сказал, развёл, извиняясь в стороны руки. Они попрощались уважительно и разошлись. Дело было сделано.
Мы скоро выбрались из Пярну и покатили размеренно. На прямом участке дороги я прижал педаль газа. Машина ускорилась стремительно.
- Не гони, - сказала она, - найдём место. Поедим, попьём чаю. Ты же брал горячую воду на ярмарке. Нам всё равно надо заехать к милым старичкам в Таллинне. В винах одна буква плохо напечатана. Можно по-разному прочитать. Я была вчера у нас на таможне – сказали, что ничего, пройдёт. А старички сказали, что могут получить справку, подтверждающую, что там стоит «J», как на кузове, а не «I», как можно прочитать при желании.
Для меня это был лес густой. Я даже не знал, что такое вины.
- Идентификационный номер, набитый на кузове, - пояснила она.
Задержка меня только радует. Еда в кошёлке ещё осталась. Спешить некуда.  Да и хозяев, несмотря на их радушие, наше появление стеснит.
Было около семи часов вечера. Устроиться бы удобно на свежей траве, и смотреть, как солнце опускается в синюю даль. Невдалеке от дороги блеснуло озеро. Грунтовый подъезд к нему беспокойства не вызвал.
Солнце всё же оказалось у нас за спиной, зато открывался приятный вид на водную гладь и сосновый лесок. Декорации были на уровне. На берегу полоска жёлтого песка и деревянные мостки – удобно зайти в воду.
Она сняла кроссовки и носки.   
- Жаль, если окажется недотрогой,- подумал я, - пейзаж такой располагающий, и берёзки в глади озера отражаются, и белые облачка по небу плывут.
Мы развернули на траве небольшую скатёрку. Я достал припасы и термос. Случайно коснулся её руки – ток пронзил моё тело. 
Мы ели, как пионеры на пикнике и пили горячий чай – горячий крепкий чай успокаивал. Я тогда уже мало курил. Она закурила для компании, как она выразилась.
 Разговор был странен: отличался от нашей корректной беседы в поезде, и перескакивал с темы на тему – мы не договаривали начатое. Я, зацепился за лесок, что за озером. Она нашла его понурым. Похоже, конечно, на нашу ленинградскую область. Она отдыхала здесь – в Эстонии. В целом ничего. Когда идёт дождь – скука. Оставалось только чтение.
Я спросил доверчиво:
- Про любовь?
- Не про войну же? – ответила она в тон.
- Любовь на войне. Хемингуэй, например, очень увлекательно.
Она посмотрела на меня внимательно и промолчала.
Лесок на другом берегу озера темнел постепенно. Я обнял её и притянул к себе.  Движение естественное – чуть небрежное. Льняная ткань её майки казалась мне глаже китайского шёлка.  Губы её были сладкими от чая. Я встал, подал ей руку, и привлёк её к себе, чтобы почувствовать её тело.
- Давай найдём какую-нибудь гостиницу, - сказала она.
 В деревнях, которые мы проезжали, гостиниц не было – ближайшая в Таллинне. Навстречу сплошным потоком двигались машины. Сумерки только коснулись земли.
Мы не доехали до Таллинна. Она заметила вывеску простенького летнего кемпинга. В ста метрах от дороги виднелись треугольные бунгало с боками из шифера. На торце крайнего, ещё на русском языке, надпись "Администрация", а на другом три коряво выведенные буквы составили слово "Бар". Рядом располагался отдельно устроенный блок туалетов и душевых.
- Здесь будет не слишком шикарно.
-  Кровать то будет?
Её конкретность меня умилила.
В бунгало я прижал её к себе крепко, и скоро повёл ладонью по её спине. Ремень на джинсах – я попытался правой рукой расстегнуть пряжку. Она отвела мою руку и уверенно её расстегнула.
- Постели простынь, - сказала она.
Я развернул, свёрнутый рулетом, как в поездах, матрац, выбрал из стопки белья простынь.
Она уже сняла джинсы и через голову потянула вверх блузку. Лифчик я расстегнул и отбросил в сторону, когда мы уже были на кровати.
Потом мы лежали, укрывшись суконным армейским одеялом, накрахмаленный пододеяльник был рядом. Вставать и вставлять в него одеяло, мне было лень. Походные условия, так походные. Она сказала:
- Богата Ирина – у меня ничего нет.
Я спросил:
- А кто-нибудь у тебя есть?
Она промолчала. Потом спросила игриво:
- А у тебя?
- Есть, - я жёстко произнёс это слово.
- Кто? - она резко поднялась на локте.
- Ты, - и, снимая неловкость, добавил, - почему бы и нет?
 Она улыбнулась.  Частично, но сказанное было принято.
Ночью, обнимая её, я засыпал и просыпался от шелеста шин проезжающих мимо автомобилей. Сознание погрузилось в сладкую мяту. Я растянулся во всю длину топчана. Она положила голову мне на плечо и я не почувствовал её тяжести.
               
                * * * * *

Выразить мысль на бумаге просто – пиши себе, что думал. С чувством сложнее…  Оно не всегда понятно тебе самому. Оно невидимо и тем похоже на электричество или радиацию – не сразу определишь его присутствие. Любовное влечение не окрашивает человека в другой цвет, и не даёт запаха. Между любящими нет ярких вспышек, не слышен какой-нибудь характерный треск. Нет и начала отсчёта – нет нуля, перекинувшись через который, чувство обретает положительное значение.
В то утро погода выдалась серенькая. По небу бежали рваные облака. Прохлада в начале августа напоминает о скоротечности северного лета. Слабенько дуло с севера, что давало надежду на перемену направления ветра.
Она спала – слышно было её дыхание. Я выскользнул из-под одеяла, тихонько прикрыл за собой дверь, и прошёл в санитарный блок. Умылся и вытер лицо полоской туалетной бумаги, чтобы не будить её поисками полотенца в сумке.
 В баре уже кто-то орудовал. Из открывшегося на мой стук окошка, мне выдали   пакетик с растворимым кофе и сахаром, чашку кипятку и пообещали, что скоро привезут горячие булочки.
 Мысли мои были ленивы. Простое половое влечение могло стать основой для всяких неприятностей. Господь не досмотрел в этом месте, а сатана был поблизости. Но беспокоиться об этом было рановато. Успокаивало то, что ничего, стоящего опасений между нами не произошло. Произошло нечто вполне естественное между здоровыми людьми. Но как-то просто всё получилось, слишком просто, без ухаживания и усилий с моей стороны. Мысль о том, что она, с какой-то целью завлекла меня в кровать, и, что кто-то неведомый руководил процессом, показалась мне вздором. Я недолго раздумывал об этой механике. Она скользнула где-то в стороне сознания и прошла мимо.
Кофе помогло мне проснуться.
Всё само собой получилось складно. Оно и не могло быть иначе. За границей повисла дорогая, с документами, оформленными на её имя, машина. Она побоялась её перегонять, а у меня водительская практика. Почему бы ей не помочь? Всё выглядело вполне естественно.      
Допил я кофе, и пошёл в бунгало. Она лежала на спине с закрытыми глазами, но не спала. Я сел рядом. Она приподнялась и сомкнула руки на моей шее и залила меня теплом своим мгновенно. Худо, когда утром испытываешь к партнёрше нежность. Другой горестный симптом – чувство благодарности.  Не той дружеской, которую можно выразить простыми словами, а проникающей в тебя, в нутро твоё вместе с серым небом, и шелестом шин по близкой дороге.
Собралась она мгновенно. В бар уже привезли булочки. Светло-зелёный ковёр травяного поля постелили от дороги до негустого перелеска. Мы сидели на пластмассовых стульях и над чем-то смеялись. Я пролил кофе, и она вытерла стол салфеткой. Бармен из-за стойки покосился в нашу сторону с интересом.
 Нас тянуло дальше. Из всего, о чём мы говорили, на ровной дороге свежим летним утром, я помню только её вопрос о брате. Я уже чувствовал вкус дороги, прибавил скорости и ехал уверенно. Она вспомнила приятный вечер в доме Стаса. Я заметил, что встречу с   молодыми людьми на пиджаках, в пустынном парке тёмной ночью, я постарался бы избежать. Она спросила меня:
- Ты любишь брата? 
Фраза далась ей с усилием. Спроси она по-другому, например: как ты относишься к брату? Я бы ответил, что отношусь к нему хорошо, а то и добавил бы, что неплохо я к нему отношусь, хотя и знаю, что он патентованный сукин сын. Поэтому я промолчал. Навязчивые звонки; дурацкая влюблённость, которой он страшно гордился; телесная расслабленность; неоправданный гонор – это меня раздражало. Но, переживания мои вокруг его здоровья были искренними.
Отвечать, однако, было надо. Пауза затянулась, и я заговорил о мольбертах, полотнах; о картонах и фломастерах. Брат хорошо рисовал фломастерами. Цвета он чувствовал тонко – учился в какой-то студии. Потом поступил в театральный институт на факультет оформителей сцены и вылетел оттуда с третьего курса. Я не подправлял ничего – так оно и было на самом деле.   
В Таллинн приятнее въезжать с западной стороны. Полосы движения разделяет неширокий газон, развесистые сосны стоят по бокам дороги на ухоженных участках. С востока город смотрелся прямолинейнее. Там редкий лиственный лес переходил в неухоженное поле и заводик с тонкой чёрной трубой дымил жёлтым дымом. Высокие, блочные дома наступали на верхушки сосен. 
- Мы поедем завтра утром, - сказала она, - наши милые старички выправили бы документы сегодня, но выходной день. Надо определиться с ночлегом. К ним мне ехать не хочется.
У гостиницы "Олимпия" наше авто неплохо смотрелось на стоянке, среди блеска других иномарок. Свободных мест в гостинице было достаточно. Плати только деньги. Она успокоила меня:
- Не смотри на счёт, платит фирма.
Я принёс из машины её сумку и свой рюкзачок. Мы взлетели на лифте на двенадцатый этаж. Вошли в номер. Объятие было коротким.
 
Номер на двенадцатом этаже современного здания. Входная дверь поцарапана чемоданами постояльцев. Узкий коридор – налево туалетная комната. Прямо широкая кровать. Тяжёлыми шторами завешено окно.
Главное в гостиничном номере хорошая кровать.  В бунгало, был только узкий топчан с парой тощих матрасов. Начальный энтузиазм помог справиться с этим неудобством. Здесь же было поместительное ложе, достаточной упругости – можно поместиться как вдоль, так и поперёк. Мы пристроились по диагонали – прямо по ходу, и помогли друг другу освободиться от мешающей одежды. Входную дверь захлопнуло сквозняком.
  В реальный мир мы вернулись через долгий промежуток времени. Я пошёл под душ, смыл вместе с потом её запах, вернулся в комнату, и лёг рядом с ней, обнял её, и каждой клеткой своего тела чувствовал, что не насытился ею.
- Принеси какой-нибудь еды, - сказала она, - можно, наверное, купить в ресторане или в баре. Возьми в сумке деньги.
- У меня есть, - обронил я, натягивая джинсы, застегнул на рубахе пару пуговиц, и босиком влез в мокасины – носки надо было искать где-то.      
Буфет на этаже был закрыт. Я спустился на лифте в ресторан и вместо пропуска предъявил швейцару ключ от номера с деревянной колобахой. На ней была металлическая вставка с цифрами. Мне посоветовали сделать заказ из номера. Но, я же пришёл чтобы им помочь – не уходить же мне с пустыми руками. Меня поняли и выдали буженину, миску салата оливье, помидоров, огурцов, сыру.  Всё это вместе с бутылкой красного вина уложили в краповый мешок, а салатницу накрыли пустой тарелкой, и я понёс её отдельно в левой руке.
Лифтёр улыбнулся и спросил с акцентом:
- Не фретно ли много кушать?
- С устатку полезно.
Чтобы открыть дверь ключом, пришлось поставить салатницу на пол. Она причёсывалась перед зеркалом в ванной. Кроме трусиков на ней была блузка. Она не застегнула её, а завязала узлом на животе.
- Постучал бы, - сказала она, видя моё старание принести всё сразу, - я бы дверь открыла.
- Чем стучать-то? – спросил я. Она засмеялась.
Я распахнул шторы.  С двенадцатого этажа, вместе с портом, с яхт клубом и треугольниками парусов в синей дали, залив был как на ладони. Кроме кровати в номере два кресла и журнальный столик. Я пододвинул его к широкому окну, и кресла поставил рядом. Номер стал похож на кинотеатр.  Она села к столику. Я выложил покупки, открыл бутылку, налил в стаканы вина.
Прямо под нами городские крыши, но не черепичные крыши старого города, а плоские крыши блочных домов. Мало примечательная городская застройка.  Но дальше был порт: журавли портовых кранов на крепких металлических ногах и приземистые склады, с ведущими к ним железнодорожными ветками. За ними кобальтовая синь залива, обведённая полукругом берега, с узкой полоской песчаного пляжа. И над всем этим синее небо с барашками облаков.
Пока мы ели – пили, я рассматривал панораму во всех подробностях. Особенно хороши были яхты. Белые треугольники парусов раскиданы по всему заливу. Одни идут по ветру, выставив пузатые спинакеры, другие держатся в напряжённом галфвинде, опасно клоня к воде мачты. Две яхты выбираются из-за косы, отделяющей клубную пристань. Идут, лавируя, почти против ветра.
Мы говорили мало – больше смотрели на залив. Паузы не требовали заполнения.  Её лицо, в профиль, было спокойно и расслаблено. Я чувствовал покой и уверенность – обычную уверенность в себе самца после обладания самкой. Животное состояние по своей сути.
- Почему, - спросила она, - у одних яхт паруса надуты пузом, и они движутся так уверенно, так солидно, а другие, всё время наклонены и кажется, что в любой момент они могут перевернуться?
Как мог я рассказал ей про галсы и курсы.
-  Откуда ты всё это знаешь? - спросила она. - Ты занимался яхтами?
Не занимался, но читал в книжке. Когда-то мечтал походить на яхте, но не сложилось. Не способствовали тому обстоятельства.
Несбывшаяся мечта – это уже какая-то слабость. Маленькое, но поражение. Но мне хотелось казаться ей таким, каким я и был на самом деле.
В августе около десяти вечера уже темнеет. Залив и облака на небе побледнели, утратили чёткость линий. Мы пошли прогуляться. Пока одевались, на улицах включили освещение. По городу засветились круги от электрических лампочек и неоновые рекламные надписи.  Солнечные лучи ещё боролись с темнотой над заливом, но уже уходили по одному, оставляя позицию. Только узкая полоска у самой воды была светлее остального чернеющего неба.
Гуляли мы не долго. Хотели дойти до старого города пешком, но показалось, что это далеко. На поднятую руку, остановилось такси, с шашечками по бокам и фонариком на крыше. Водитель долго не понимал куда ехать. Кое-как я объяснил ему, что хочу попасть к воротам старого города. Мне помнилась, по детским моим впечатлениям, стена, от которой в гору шла узкая улочка. Мы поднялись по ней до Ратушной площади. Дома по периметру упирались плечом в плечо. Играл оркестр – перед ним полукругом стояла толпа слушателей. Музыка была незатейливой, но выводилась мастерски. Всем было весело.
Вернулись в отель. Тогда я не знал, сколько раз буду вспоминать эту ночь, как погружение в прошлое, как галлюцинацию. Нежность переполняла меня. Под утро, сквозь сон, мне послышалось, что она с кем-то разговаривает. Моя рука легла на тёплую простынь. Она была в ванной.
- Ты с кем говоришь?
Она, мягко ступая, подошла к кровати и села рядом.
- Я ни с кем не говорю – тебе послышалось, - и провела рукой по моим волосам. – Спи. Идёт дождь, дорога будет трудной.
 Я опять провалился в яму сна.
Утро продолжилось податливой мягкостью её тела. Потом мы долго одевались, смеялись над чем-то.  Я выставил её сумку из шкафа на кровать. Замысловатой формы кожаный сак качнулся и лёг на бок. Из бокового кармана лениво выплыл журнал в глянцевой обложке и, по нему, нехотя, выскользнула трубка сотового телефона. Я хотел вложить всё обратно. Потянулся рукой, но она нервно спрятала трубку в боковой карман поместительной сумки.
 В буфете меня опять охватил дорожный зуд. Она тоже действовала убористо. Мы купили бутербродов и попросили официанта налить в термос кофе нам на дорогу.

Пожилые хозяева уже ждали нас у нотариальной конторы. Катерина вместе с ними вошла внутрь. Нужную бумагу они выправили быстро. Процедура передачи заняла не много времени. Гораздо дольше мы прощались и обещали заехать ещё раз.
Из города мы выбрались быстро. Машин на трассе было много, но мы живо добежали до Кохтла-Ярве. Оттуда до Нарвы рукой подать. Дождь, против ожидания, не пошёл. Но день был не по-летнему прохладный и ветреный.  По серому небу бежали облака. Она натянула свитер, я надел куртку и рулил себе, не печалуясь мрачностью пейзажа.
В Нарве, пока подвигалась очередь на таможню, мы съели бутерброды, и выпили кофе. У Кингисеппа – уже была видна колокольня церкви – она вдруг сказала:
- Не хочется мне туда ехать.
 После долгого молчания это прозвучало веско.
- Свернём куда-нибудь? - спросил я шутливо.
- Куда? - спросила она.
 Мы продолжили движение. Мощный мотор под капотом раскручивал коленвал, гэдээровские шины чуть слышно шуршали по асфальту.
В том, что между нами произошло, я не видел начало романа. Так – влияние обстоятельств! Похоже было, что и она не жалела о произошедшем, но стоило ли мне настаивать на продолжении отношений? 

Мы въехали в город около четырёх часов дня и поднялись в её квартиру. Я позвонил Папуле. Брат должен был привести его с дачи домой – сегодня у него банный день. Никто не подходил к телефону, гулко звенела мембрана. Я набрал номер ещё раз: эффект был тот же. Куда мог деться из квартиры папуля? Брат, скорее всего, у актёрки своей обретается. Вместе с документами я носил листок бумаги с нужными телефонами. На нём, среди прочих, был записан и телефон водопроводчика, чтобы звонить ему, не регистрируя заявку, и расплачиваться с ним напрямую. Там же был записан и телефон Марины.
- Вам кого?
 Голос мужчины лет тридцати. Я назвал кого мне надо, думая, что ошибся номером.
- Подождите.
В трубке зашуршало, тишину разорвал рыдающий голос.
Она мне всё и сказала. Последовал упрёк, что меня не было в городе.  Папуля в больнице. Женя привёз его с дачи. В квартире папуле стало плохо.  Доброхот из скорой помощи, на всякий случай, отправил старика в ближайшую больницу под капельницу. Она не знала куда – где-то рядом с домом. Кто с ней сейчас? Друзья из театра. У Папули она не была. Как она к нему поедет?
Катерина уже всё сообразила, и пока я, пришибленно, сидел в кресле, она нашла в справочнике номер телефона больницы, и подала мне трубку. Голос дежурной был равнодушен, и слышно было, как она листает какие-то страницы.
- Состояние удовлетворительное, - раздалось, наконец, в трубке.
- Он на терапевтическом отделении. Был ли инфаркт? Это к лечащему врачу, пожалуйста.
Последовали гудки с метрономной точностью.
 Я рванулся в больницу. Она попыталась остановить меня:
- Куда ты в таком состоянии?
Но потом выхватила из дорожного сака сумочку, проверила документы. Она поведёт машину.
У дома, в десяти метрах от пригнанного авто, стояла девятка – мокрый асфальт, видимо, та самая, на которой Стас ездил на Бугор, удивляя всех скоростью передвижения.
Катерина оказалась хорошим водителем. В больнице она осталась внизу, у гардероба. Я втёр чирик охраннику. Может быть, он пропустил бы меня и так, но с деньгами было надёжнее. Вялыми ногами поднялся я на второй этаж, где находилось терапевтическое отделение. На посту меня внимательно выслушали, позвали дежурного врача, который меня успокоил: со стороны сердца у Папули всё было в порядке.
- Конечно, - добавил он, - в его возрасте такие потрясения не рекомендуются, но крепкий старик – ещё поживёт. Пройдите к нему, если хотите.
Папуля лежал за ширмой. В вывернутую правую руку воткнута была игла – от неё вела трубка к капельнице. Он махнул кистью свободной руки, как бы прогоняя от себя нежелательное видение.
- Такое случилось, - на его глаза навернулись слёзы, - тебе кто сказал? Мариночка, - последовало плаксивое всхлипывание, - он так любил её.
Беззубый рот его плохо справлялся с гласными. Вставная челюсть плавала в стакане на тумбочке.  Я пообещал заехать завтра и погладил его плечо.
- Держись.
- Зайти в квартиру – закрыто ли там?
Катерина сидела на скамейке у гардероба, уперев локти в колени и опустив голову на руки.
Она поднялась мне навстречу.
- Ну, как?
- Он в порядке, насколько это возможно.
- Куда ты теперь?
 Я не знал куда и зацепился за Папулино поручение:
- Пойду домой. Посмотрю, как там дела?
- Тебя подвезти?
- Не надо, тут пешком метров триста.
- Я не пойду туда, ты уж извини, что бросаю тебя в такую минуту.
Какие могут быть извинения, и так – большое спасибо. Помогла, подставила локоть, а это немало. Она обняла меня, коснулась лбом моей щеки – ласкалась прощаясь.

У дверей парадного сноровка в движениях меня оставила. В какой-то момент меня пробила нехорошая дрожь. На ватных ногах подошёл я к лифту и поднялся на третий этаж. Навстречу открылась дверь соседней квартиры.  У хозяйки было осунувшееся лицо и выражало оно неподдельную скорбь. Она взяла мою руку сухими, тёплыми ладонями.
- Я вам сочувствую, как это ужасно, когда такой молодой... - она замолчала, не находя слов.
- Да, - вдруг встрепенулась она, - Вы знаете, за день до того, как это случилось, позвонил ко мне в дверь симпатичный такой парень, невысокий, в очках, интеллигентный, и попросил передать вашему брату видеокассету. Он спешил и не мог вашего брата дождаться. Я передала, как он просил. Услышала, что дверь хлопнула, позвонила и отдала. Брат то ваш, очень расстроен чем-то был.
Я поблагодарил её вяло, повернул в двери ключ, и вошёл в квартиру. Не хотелось оставаться здесь одному. Ещё в больнице я с горестью подумал о том, что окажусь перед кучей вещей, принадлежавших брату, и не буду знать, что с ними делать. Сообщение о кассете даже обрадовало. Брат смотрел её ещё позавчера вечером.
Экран телевизора вспыхнул и сделался чёрным. В углу засветилась надпись: "Видео". Брат смотрел кассету и, после него, видик никто не включал. Я нажал на кнопку воспроизведения.
На засветившемся экране появился обнажённый женский зад. Девица была близка к оргазму и юлила на мужике разнообразно: вверх, вниз, и в разные стороны. Понимание вопроса присутствовало. Камера безучастно фиксировала всё происходящее. Снимали с одной точки, то приближая, то удаляя объект. Когда зад поднимался выше, был виден крепкий член, введённый куда надо.  Меня перекосило от отвращения.  Видимо, брат не чувствовал близость конца. Кто перед смертью смотрит порнуху?  Брат был оригиналом, но, не до такой, же степени.
Я выключил видик и вынул кассету. Куда положить её? Хоть бы она совсем затерялась. Лучше её убрать отсюда: поминки, наверняка, будем справлять в этой квартире. Кому-нибудь из гостей, чего доброго, придёт в голову вставить её в видеомагнитофон. Да и Папуля может перепутать её с записями передач любимого Кусто. Это зрелище для старика не подходит. Кассету я положил на стол рядом с документами на машину.
Я не заснул, а вырубился до утра на одной из кроватей в комнате папули.       
               
Утром на стоянке у вокзала меня ждала моя копейка. С ней ничего не случилось. Да и что могло с ней произойти? Стояла себе, поджидая хозяина.
Весь день я занимался документами, связанными со смертью брата. В квартиру свою, я попал только около семи часов вечера. Видеокассета так и болталась вместе с полиэтиленовой папочкой, которую я купил в канцелярском магазине, чтобы не помять свидетельство о смерти. Соседство порно кассеты с похоронными документами теребило меня неприятно. У морга, я выложил её на переднее сиденье. Это не понравилось тоже – я переложил её в багажник. У меня была большая сумка с инструментами. В ней хранились, ключи и прочие автомобильные принадлежности, нужные в дороге. Она занимала довольно много места, но зато в багажнике ничего не болталось. В неё я и сунул надоевшую мне кассету.
Через час мне позвонил Никита. Узнал всё – расстроился и приехал.  Смерть брата произвела на него впечатление. Он тяжело вздыхал, соболезновал и предложил помочь, чем сможет.
Надо было, что-то решать с поминками.
Он горячо выступил за то, чтобы справить поминки в квартире папули. Зачем снимать задорого помещение? Приготовить всё можно элементарно. Купить полуфабрикатов и разогреть их на газу. Не хватит мебели?  У него в гараже есть раскладной столик с крылышками. За него можно человек шесть усадить. И стулья там есть. Даже есть какие-то тарелки – привередливая жена отсылает туда посуду с малейшим сколом. Они вполне подойдут. Кто на поминках рассматривает тарелки?
Я позвонил сестре Папули – своей тёте. План был одобрен – так и надо поступить, она уже говорила об этом с Мариной.
Мы действовали собранно. Сначала посчитали деньги. Потом поехали в универсам, где самым удачным образом загрузили половину автомобиля. Уже здесь сумка с ключами казалась лишней. Из гаража надо было взять три стула, большой стол, и посуду. В авто решительно не хватало места. Никита чертыхнулся, пока мы пытались всё уложить. Багажника на крыше не было, не вести же всё это на прицепе, которым он пользовался для поездок на дачу. Кое-как мы впихнули сложенный стол между передним и задним сиденьем. Туда же   воткнули и два складных стула. Всё остальное предстояло разместить в багажнике. Сумка с инструментами явно мешала.
- Да оставь ты её здесь, - обозлился на долгие раздумья Глеб, - заедешь и возьмёшь, когда понадобится.
  Я выставил сумку на дощатый пол. Глеб подхватил её и устроил на полку в глубине гаража.


                * * * * *

Боль была непереносимой. Шероховатые отношения с братом теперь казались мне жалкой мелочью. Можно было обижаться на него, можно было таиться, но горе утраты убрало эти переживания.
На похоронах я двигался и говорил автоматически. Поминки помню смутно. Несколько дней я сидел дома и никого не хотел видеть. Большую часть времени я проводил на диване и почти ничего не ел. Голодный спазм в желудке вёл меня в магазин за батоном, банкой шпрот и пачкой сигарет. Но и табак казался безвкусным. Ушла и эта жизненная приятность. Купил водки, выпил – тоже плохо. Алкоголь не создавал спасительную подушку, а лишь будоражил душу.
Я был один со временем, с вялотекущим, неторопливым временем, которому было наплевать на меня. Это не утешало, но так можно было прожить и до старости. Расслабь ладонь, и песок потечёт из неё тонкими струйками. Песочные часы казались мне более наглядными, чем стрелки на циферблате. 
Дней шесть я не видел её. Никто не звонил по телефону. Никита постучался в окно, зашёл. Поговорили кратко. Заехал он просто так, справиться – не надо ли чего. Его забота была мне приятна. 
Катерина проходила на общих основаниях между братом, Папулей, извозом, светлым будущим, мрачным настоящим, и утраченным прошлым. Я рассуждал так: надо ей будет – позвонит или приедет, или как-нибудь проявит себя. Мне глупо навязываться к ней со своей похоронной тоской.
Я не хотел её. Не до секса мне было.
Моё одиночество она разбила на седьмой день. Время выбрала точно. Я уже справился с первой волной горя. Наметился лёгкий спад. Кривая на графике полого поползла вниз. Я уже чаще думал о ней: пришла бы, посидела бы рядом – она и пришла, и посидела рядом со мной.
Долгий разговор – успокаивающий, сочувствующий – я не запомнил. Она говорила что-то простое, понятное, но я не вникал в смысл и больше слушал, как звучал её голос. Я холодно обнял её, но она отстранилась.
- Тебе надо выходить из дома, а не сидеть бирюком, - сказала она, - мне уже пора ехать домой. Мама тоже разволновалась из-за того, что случилось. Она не отпускает меня никуда – только к Ирине, но и о ней она беспокоится. Григорий обеспечил охрану её квартиры.
Она накинула на плечи плащ. Я проводил её до автомобиля и потащил к Папуле в больницу своё не желающее двигаться тело.
В пустынном больничном саду, вспыхнуло детское чувство обожания к отцу, прикрытое прошедшими годами. Хотелось подбодрить старика, но он плаксиво скорчился, и я не нашёл нужных слов в утешение. Сказанное мною прозвучало банально и сухо.
Папуля опять попросил зайти в квартиру, посмотреть хорошо ли убрали после поминок? Поминками заправляла его сестра. В квартире было чисто, и в комнате брата, посильно, был наведён порядок. В большой комнате я осмотрелся по сторонам. Видеомагнитофон в том же шкафу. Кому он теперь нужен? Я подумал, что хорошо бы развлечь себя голливудской белибердой, которой много было у брата. Но кассет нигде не было, а мне не хотелось копаться в его вещах. Я решил, что хватит одной электроники, а кассеты можно взять в ларьке на прокат. Смотреть порнуху, которую брат крутил за несколько часов до смерти, я и не собирался. Кассета была в сумке, а сумка в гараже у Никиты. Ехать к нему в гараж ради чьей-то голой задницы – нелепость полная. Я взял из их квартиры только видик, и аккуратно устроил его на заднем сидении авто.
Она приехала и на следующий день, но опять не осталась ночевать. Мы не занимались любовью. Посидела на кухне и уехала. Привезла какую-то еду, в дополнение к моей булке с консервами. Мы мало говорили. Основной темы не касались, а всё другое меня мало трогало. Когда она ушла, я лёг на кровать и заснул мгновенно.
На девять дней была Марина, пришёл Женя, и ещё какой-то лесовик, который поставлял брату древесину. Он принёс бутылку водки. Из родни была только тётя. Она теперь каждый день приходила к отцу и подолгу оставалась в палате – сидела у его кровати. Застолье получилось почти случайное.  Как водится, вспоминали и хвалили усопшего.
Её я не позвал – близкой родственницей она мне не числилась.
В разговоре Женя удивился тому, что джип брата стоял в ту ночь у дома со спущенным колесом. Крыло было помято. Я не видел у дома никакого джипа. Женя сказал, что и не мог видеть. Он утром поменял колесо и отогнал машину на стоянку и рассказал, что в цех приходил какой-то странный человек – пиджачок серенький, твидовый, лицо холёное, как только что с курорта. Я вспомнил Григория с Бугра и спросил: здоровый такой? Нет, оказался средних кондиций. Ну, приходил и приходил – мало ли кто мог прийти к брату. Он был человеком общительным. Какие могли возникнуть подозрения – причиной смерти был банальный инфаркт?
С лесовиком мы перекинулись парой слов на кухне. Зашла речь о долгах брата. Женя в доле – он знает, когда и сколько они занимали – пусть он и выкручивается. Сколько брат был должен? Оказалось, что почти ничего. После продажи джипа, останется полторы тысячи, да и те можно скостить, или рассчитаться имеющимся товаром и материалами. Папуля согласен с тем, что джип надо продать.  Решили без меня, и правильно сделали. Этот, как оказалось, второй джип, купленный вместо первого, я даже не видел.
Когда всё разошлись, я одиноко выпил две рюмки водки. До своего дома я добрался на такси с шашечками. Она позвонила через полчаса. Как? Что? Я рассказал вкратце.
Она осталась ночевать у меня на следующий день. Не всё вернулось на круги свои. Я чувствовал себя сковано, больше было механики.
Утром мы согласно занялись по хозяйству. Я пропылесосил ковёр, вымыл ванну и раковину. Она помыла плиту. Она спрашивала, где полотенца? Где тряпки? Эта совместная суета как-то дополнила то, чего не хватало ночью. Она не спешила уходить – была весь день свободна. Чтобы не отпускать её, я предложил поехать за город, погулять по заливу. Там песку ... всю жизнь пересыпать можно. Это к вялотекущему времени. 
Променад по песчаному пляжу у серого моря занял пару часов. Залив казался   коричневым, а в отдалении, был вообще, непонятного цвета. Меня развлекали цветовые оттенки. О чём ещё думать, глядя на широкую водную гладь? Когда ушёл Стас, я перед холодным Зимним дворцом, сокрушался о величии империи. Ушёл и брат.  Стас был деловитее моего брата. Но оба они были расхожим товаром, как их  определил бы Раскольников.
Чистым был воздух в сосновом бору около моря.
Пляж не имел поэтических подробностей. Мы присели на истерзанное морским прибоем брёвно. Ноги наши утомил вязкий песок. Она коленом упёрлась в моё правое бедро. Мы ни о чём не говорили. Ветерок с залива кокетничал с её бесполезным шёлковым шарфиком, не греющим её в начавшейся осени. Я рассказал ей какую-то простенькую историю – она не слушала меня, и я понимал это. Разлившийся перед ней залив, она тоже не видела. Она была, где-то в глубине, и взгляд её не выражал никакой мысли. Она ушла от меня в другую, недоступную мне реальность.
Я уже замечал за ней это и хотел её об этом спросить, но решил не делать этого в первую нашу расслабленную прогулку после всего случившегося. В душе моей ещё ничего не отстоялось, не встало на нужное место.   
Мы пообедали в ресторане с невкусной едой и вороватой обстановкой. Оставаться там дольше не хотелось.
Завтра её ждали дела неотложные, и она не поехала ко мне.   
Какая-то странность появилась в наших отношениях. Мы виделись часто. Она была рядом со мною. Почти каждый день она заезжала ко мне. Я наблюдал за тем, как она ловко паркует машину. Но, ночевать она оставалась не всегда.
Я сам вёл своё нехитрое хозяйство. Она часто приносила что-нибудь вкусное. Это украшало застолье. Я давал ей деньги, она то брала их, а то и нет. Она звонила пару раз в день, когда не приезжала, и обязательно вечером, около одиннадцати часов. Интересовалась: ел ли я что-нибудь? Рассказывала о своих делах и разные другие новости.
Два дня она отсутствовала: ездила на Бугор. У неё были какие-то дела, о которых она не говорила. На Бугор, она не звала меня. У неё была своя жизнь и нечего мне в ней делать.  Она предложила ещё раз съездить в Эстонию – просто так прокатиться и развеяться. Я отказался: лето кончилось – там уже было холодно.
Иногда она смотрела на меня со странной задумчивостью. Меня угнетало неумение объяснить своё беспокойство, возникающее от такого её взгляда. Я сделал попытку поговорить об этом, спросил:
- Почему ты на меня так смотришь?
-  Как? - спросила она в ответ. Я не сумел объяснить ей свои сомнения.
Однажды, без всякой к тому причины она расплакалась в постели. Такое у девушек бывает – с этим мне приходилось сталкиваться. Они и сами не знают, почему плачут. Это не было истерикой с выплеском эмоций. Больше походило на результат какого-то размышления, вызвавшего слезу. Я утешил её, как мог. Мои неловкие действия вызвали настоящий поток слёз. Но скоро она посопела носом, улыбнулась, всхлипнула и успокоилась.
Бывало, что она задумывалась в середине разговора – ненадолго, не настолько, чтобы вопросом возвращать её в действительный мир; а то, вдруг, замолчит, и отойдёт на несколько шагов в сторону, забывая, что она не одна. Была бы она девицей взбалмошной, эти паузы можно было бы не заметить. Но они проявлялись на ровном фоне. Она сама замечала эти сбои, спохватывалась, понимала, что я их заметил, и поздно их скрывать. Тогда она шутила и ласкалась.
Появляясь в моей квартире, она развивала бурную деятельность: разогревала принесённые котлеты, варила кофе, что-то убирала. Быстро и весело сообщала новости, потом затихала и садилась в уголок на кухне или устраивалась на диване в комнате. Я подсаживался к ней или ложился на диван и клал голову ей на колени. Телевизор редко показывал что-нибудь интересное. Мы щёлкали программами и перебирались в кровать. Обычно я лез в душ первым и лежал под одеялом, поджидая её.
 
В такой манере прошел почти месяц.  В этой не занимательной повторяемости я привыкал к ней и уже знал до тонкости, как она реагирует на мои ласки. Ушла скованность первой ночи.
Духовная близость складывалась сложнее. Процесс шёл уверенно, но мне приходилось отказываться от чего-то своего. Я уже знал, как она отнесётся к тому, или этому. Знал, какую она выберет музыку и что скажет о новостной телепередаче. Бандитские сериалы, она не смотрела. Киркорова и современную нашу эстраду никогда не слушала. Всегда оставляла балет, но классическую музыку на канале "Культура", могла и переключить.
Она не перегружала общение. Каким-то наитием она чувствовала, когда нужна мне. Всё прочее шло своей чередой. Папулю уже перевели домой, и он неплохо выглядел. Сестра продолжала его опекать. Я активно передвигался по городу на своей развалюхе. Иногда даже подбирал тех, кому было со мной по пути, но за рублём не выезжал – не мог собраться. Просыпался я поздно, а когда вспоминал то, что  сделал за день, мне казалось, что рассматривание в окно блестящих луж и газона, устланного  жёлтыми листьям, было моим основным занятием.
Никита не просил ключей от моей квартиры.  Он связался с какой-то фирмой и ездил по вызову – времени у него не было. Ему выдали мобильный телефон, и он отправлялся за клиентами по заказу.  Автоматизация эта ему очень нравилась. Заработки его увеличились. Звал и меня, но мне нужна была пауза.
На складе работы не было. Катерина сказала об этом в первый же день и добавила, что потом найдётся что-нибудь подходящее, а пока мне надо просто прийти в себя.
Первоначальная, режущая боль уже оставила меня, но скорбь осталась. Не знаю, как лучше выразить это. Скорбь – это звучит несколько патетически. Может быть, подошло бы слово депрессия. Страдание моё обернулось защитной плёнкой, и не проявлялось какими-то вспышками. Делать мне ничего не хотелось и денежное довольствие меня не волновало. Она уезжала, и я подолгу оставался у окна, рассматривая двор, в котором было припарковано, кроме моего жигулёнка, ещё несколько автомобилей. По двору пробегали дети с портфелями и ранцами. Заботливые мамаши катали свои коляски. Старушка с кутулём, чапала из магазина в соседнюю парадную на истоптанных ботах.
- Жизнь продолжается, - так подбодрил меня служащий похоронного бюро, выдававший мне свидетельство о смерти брата. Звучало затасканно. Он произносил эту мантру по несколько раз в день. Таких служащих в нашей стране было много, а по всему миру во много раз больше.
Нехорошо получилось с моим братом – с сердечниками такое случается. Кто-то был виноват в этом, или он сам довёл себя до печального исхода? Это не имело значения. Он не перестал существовать для меня. Жил он и в памяти других, но о том, как они вспоминают его, я не думал.
О своей любви я не думал тоже. Волна обожания, накатившая в Таллинне, отхлынула. По дороге в Питер, я чувствовал себя ровно. Ничто не предрекало будущее несчастье. Симпатичная женщина, хороший автомобиль. Что ещё надо для сладкого блаженства? Тем больнее ударило меня произошедшее.
Пригнанный автомобиль уже отъехал в сторону. Ирина продаст его или оставит себе? Скорее продаст. У неё, кажется, и прав то нет.
Катерина была нужна мне. Она была зацепкой, помогающей выбираться из тоскливой ямы. Днём, без неё, я подолгу смотрел в окно. Я просто жил – просто существовал. Смерть брата прибавила равнодушия к переменам. Какое мне до них дело? Проживу как-нибудь. Ремесло моё новое – не хитрое – меня выручит. Глеб будоражил меня разговорами в поездках наших. Мне понравились ограничения в свободе, которые выставляет мне мой желудок. Это он в уютном кафе на заправке хорошо сказал – к месту.
Я вспоминал наши беседы по дороге до Новгорода и по дороге из Пскова. О Боге я ему честно сказал. Для меня ничего не менялось в присутствии его. Не за это же он меня и не отвёл тяжёлое несчастье? Так у него со многими получалось. Глеб говорил, что экзистенциалисты беспокоились его отсутствием. Брат не поехал к нему в гости – он  попросту дематериализовался, так сказать. Это и со мной произойдёт когда-нибудь.    
Сорок дней мы справили скромно. Были только близкие родственники. Её я опять не пригласил. Женя, рассчитался за часть долга материалами и подробно рассказывал, как собирался перестроить фирму. 
               
Остров.               
 
Поездку на остров в Средиземном море придумала она.  Это была её следующая, после предложения съездить в Эстонию, и более удачная попытка растормошить меня. Она решительно объявила о своём желании загорать под знойным солнцем и купаться в голубой воде. Я пассивно подчинился её воле, надеясь, что затея сорвётся. Путешествие казалось мне сложно осуществимым: подготовка протянется неделю другую, и на Кипре или на Крите, будет не жарко, и, ехать туда будет незачем.
Но ей было не занимать деловитости. Мы обсудили идею утром – она уехала от меня. Через пару часов позвонила. Всё было в ажуре: лететь мы должны в воскресенье; место отличное и отель три звезды – не дорого и натурально(?).
Я воспротивился: какое воскресенье? Сегодня четверг. Но она сказала, что за три дня вполне можно успеть положить плавки и полотенце в сумку и доехать до аэропорта.
Быстренько она провернула это дело и с некоторым накатом на меня, но мне это понравилось.  На песчаной отмели мне будет лучше. Зачем мне осенним октябрём слушать стук веток по стеклу? Благо есть, кому присмотреть за Папулей. Веселила мысль, что скоро мрачный осенний город заменит пляж с полосой прибоя; надоевшую   квартирку я поменяю на номер в гостинице, обои в котором, по крайней мере, будут без пятен.
Опять раздалась телефонная трель.
- Я здесь у человека, приехавшего оттуда, купила немного долларов. Евро ещё не в ходу. Уже опубликовали статью с фотографиями. Симпатичные такие бумажки – с архитектурой. Но франки красивей были. Теперь геометрия одна. Ты говорил, что у тебя тоже доллары есть. Сколько их у тебя?
Я назвал сумму.
- Отлично! Нам этого вполне хватит. 
Не откладывая – её энергия передалась и мне – я позвонил Папуле. Трубку взяла тётя. Я бодро заявил, что уезжаю в командировку. Она удивилась: какая командировка? Но надо – так надо. Ничего не поделаешь. За отцом она присмотрит, вот только с деньгами туговато: на еду хватает, но питание нужно разнообразное – желательно больше фруктов.
Вечером я заехал к ним и оставил денег на фрукты и соки. Потом зашёл в комнату к Папуле. В больнице врач, как успела сообщить мне тётя, сказал, что сердце, для его лет, работает нормально. Папуля и выглядел хорошо, и уже ходил по квартире. Порозовевшее лицо лучилось покоем.
- Какая командировка?
Не обошлось без иронической улыбки.
- Обыкновенная.
Больше он ничего не сказал – силы у старика были уже не те. 
По дороге домой, я не поддался привычной печали – мысли о поездке развеяли подступающий сплин. Новая страна, другой климат, другая природа. Это вдохновляло. Хорошо поехать на остров в Средиземном море? На какой именно? Без разницы. Проникнуться древней культурой! Это отвлечёт. Мне было нужно, чтобы отвлекло.
Дома, за чашкой ароматного чая – принесла она, я себе такого не позволял – сложился у меня лирический настрой. Древних Богов я не принимал. Слишком брутальные – как в них верить? Один пьяненький пассажир забыл в моей машине кошёлку, содержание которой меня позабавило. Банные тапки – перемычка одного надорвана; несколько ломаных и раскрошившихся папирос в мятой пачке; стеклянная стопка со сколом по ободу; солёный огурец, надкушенный, но в полиэтиленовом пакете; и подмокшая, с одной стороны, книга – Боги Древней Греции. Джентльменский набор для незатейливых сатурналий. Пассажир вручил мне оставшиеся от помывки деньги – как плату за проезд. Не значительную сумму, но мне хватило.
Книгу я высушил на батарее – бумага покоробилась, и книга раскрылась веером. Прогладил утюгом: наиболее волнистые листы по одному, остальные по нескольку штук сразу, выпрямились, но прикрытые корешком развернулись в разные стороны. Древние Боги привыкли к размаху и не хотели жить в тесноте. Тогда я прижал их на книжной полке слева первым томом "Капитала" – Маркса, а справа двухтомником Троцкого о Сталине.  Богам это пошло на пользу. Притихли и, через некоторое время, выправились и переворачивались ровно – один к другому. Такую книгу и в руках подержать было приятно.
Я проникся конкретной жизнью древнего грека: молнию Зевс пускал, любовными делами распоряжалась Венера, и ко всем другими проявлениям природных сил был приставлен свой наблюдатель.  Запах моря для жителей прибрежных городов – запах сожжённой солнцем травы в горной местности. Одни ловили рыбу – другие пасли скот. Близкая к природе натуральная жизнь. У меня этого не было. По утрам я садился в железную колесницу и прислуживал, если не самому Зевсу, но кому-то из верхних олимпийцев. Древний грек не смог бы представить себе мой мир.
Настроение моё стало мажорным. Ей это пошло в зачёт. Меня умилило, как ловко она всё провернула. Утром тоскливая квартирка – вечером перспектива весело провести время. Я буду, лёжа на пляже, воображать себя древним греком и попивать натуральное вино. Извоз никуда не денется. Деньжонок должно хватить. И она будет рядом. С каждым днём я всё больше ценил её близость.               
- Солнца высокий дворец поднимался на стройных колонах.
Эта фраза была написана карандашом внутри высохшей обложки книги о древних Богах.
               
                * * * * *

Я давно не летал, и аэродромная суета произвела приятное впечатление. Народ, принаряженный по поводу разлуки с родиной, кучковался у входа на таможенный контроль. Мы пристроились к длинной очереди.
Самолёт похожий на гусака с разведёнными в стороны крыльями и вытянутой шей, уже стоял у трапа-коридора. Свободные кресла были только в хвосте – среди мест для курящих. Её это не смутило. Стюардессы накатано разыграли маленький спектакль с демонстрацией спасательных средств, которые не могли помочь при серьёзной катастрофе?
Медленно мы поплыли мимо ряда серебряных красавцев. В который раз, я пожалел, что не работаю в аэропорту. Может быть, в этом и было моё настоящее призвание.
При взлёте пилот резко взял вверх – нас прижало к креслам. Всего несколько минут, и мы были над облаками, в другом, залитом солнцем мире. Земли не видно – только клубящаяся пена облаков.
 Когда двигатель взревел на форсаже, она прижалась к моему плечу.
- Боишься?
- После всех этих террористических штук как-то не по себе – не сделали бы они что-нибудь с нашим самолётом?   
 Она крепче сжала мою руку. Я успокоил её строгостями контроля при посадке. В будущее я смотрел с оптимизмом. По возвращению из приятной поездки я размеренно организую свою жизнь. Она будет приходить ко мне для разнообразных утех. Милый уютный вечер. Вкусный ужин с парой бутылок пива или бутылкой вина, неторопливая беседа понимающих друг друга людей, ванна с морской и душистой пеной, тёплая постель с хрустящей простынёй.  Размеренное движение взвешенного чувства, без лишних обязательств. Любви до гробовой доски не надо. В подходящий момент можно расстаться или, как говорят, поменять партнёршу. Тогда я не понимал, что    окружающий меня мир уже был оболочкой для моего чувства.
Лёту было более трёх часов, но мне показалось, что громкоговоритель слишком быстро попросил пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни. Самолёт заходил на посадку. В иллюминаторе появилось поле высохшей травы. Шасси мягко коснулось бетона. Из открытой двери, пахнуло жаром, как из печи.
Какие-то детали чувство врезало в мою память. Мы стояли у газона, с декоративной травкой, чуть пожухлой, но зелёноватого цвета. Широкие листья пальм давали зыбкую тень. В тротуарной плитке застряли маленькие, величиной с ноготь, раковинки. Мимо, блестя полированными боками, катили автомобили. Она поправила воротничок моей рубашки. Испытывая сладкую боль, я буду вспоминать этот её жест много раз.
В автобус мы поместились быстро – привлекала прохлада кондиционера. Замелькали предместья, и, вскоре, появился город – другой город, не такой как наш Питер. Водители гудели по малейшему поводу, суетливо проскакивая на свободное место. Суета оборвалась внезапно. Мы выехали на трассу, и автобус плавно зашуршал по разогретому асфальту.


Отель – белое здание у моря в синих периллах. Кондиционер бесшумно гнал по коридору прохладный воздух. Ворсистый палас и поместительная ванная в номере. На лоджии стол, деревянный топчан, и два складных стула. Номер не просторен, но места нам хватит.
Мы быстро распаковали свои вещи.  Вид с балкона был замечательный: по правую руку далеко в море выдавался гористый мыс, образуя некое подобие бухты. Широкая пешеходная дорожка вилась вдоль песчаной полосы пляжа.
Солнце уже висело над морем красным шаром.  Удобнее было надеть плавки прямо в номере и на пляже не искать кабинку для переодевания. Она причесалась перед зеркалом в ванной комнате. Дверь мягко хлопнула, и замок закрылся без ключа.
 Я едва успевал за ней. Походка её была легка, но куда она так спешила? Мощёная дорожка скоро повернула вдоль пляжа. До воды оставалось полсотни метров. Она прошла немного вперёд и оставила на песке прозрачную пластиковую сумку. Мои кроссовки рядом с этим воздушным предметом выглядели грубо. Она уже стояла по колено в воде, когда я, сняв джинсы, пошёл к морю.
  Вода была теплее воздуха. Я коснулся её талии, она моего плеча. Но волна была нежнее наших прикосновений. 
 - Плыви, – услышал я её голос. Я толкнулся о песчаное дно, и скользнул по воде. Уже смеркалось – она плыла где-то рядом.
Солнце пустило свои лучи по линии горизонта. Сотни метров было вполне достаточно для первого раза. Вода смывала усталость. Я растёр ей спину полотенцем. Недалеко от отеля был магазин, а у нас ни еды, ни питья. Надо было успеть до закрытия.
Купили мы всякого: вина, овощей, неизвестных мне консервов.  Она уверенно брала с полки, что надо, и кидала на тележку. Мне были непривычны иностранные деньги. Катерина с этим прекрасно справлялась – мгновенно пересчитывала и сравнивала цены. Часто морщилась – в пересчете на евро будет дороже. Я пересчитал общую сумму на доллары. Разница мне показалась не значительной.
- Переходный период, - сказала Катерина, - потом доллары брать не будут.
- Как это не будут? Доллар же всемирная валюта.
- У нас она всемирная. Здесь это понимают по-другому.
В номере она сразу же пошла в душ. Я достал из своего рюкзачка кипятильник. Она считала, что этот предмет не понадобится, но я полагался на свой командировочный опыт. Портящиеся продукты в холодильник – остальное на стол. Перочинный ножик я скрыл в аэропорту в её сумке, которую она сдала в багаж. С годами я больше уделял внимания штопору – чаще открывал бутылки, чем строгал что-нибудь. Теперь, я аккуратно резал им наши продукты. Куски колбасы и сыра я разложил на полиэтиленовом пакете и рядом пристроил помидоры – сок не стекал с нарезанных долек. Их удобно было брать руками и макать в соль. Ломтики огурцов и пахучие травки я положил рядом.
Мои приготовления были восприняты критически. Надрезанные упаковки и полиэтилен пришлось убрать со стола. Из сумки явилась большая салфетка – та самая с эстонского озера, с красными домиками, с зелёными деревцами и пляшущими между ними серенькими человечками. Стало уютнее. Нарезанные овощи она расположила на стеклянном блюде – подставке под графин. Литровая бутылка вина, убедительно заняла своё место в центре, а тарелки, вилки и бумажные салфетки – лежали рядом.
- Натюрморт, - оценил я.
Она отстранилась и посмотрела внимательнее. Одну тарелку она отложила под куски сыра. Бутылку вина отодвинула в глубину, ближе к окну, и рядом пристроила ломоть хлеба. 
- Так можно нарисовать, - сказала она.
  Скромна была наша вечеря. Третий этаж небольшого отеля. Один балкон внизу – два над ним. По левую сторону три таких же, направо ещё один – ничего примечательного. Перегородки между балконами и синие перила с листами мутного пластика, с чуть поржавевшими болтами. Топчан на балконе, накрыт куском клеёнки. Я сомневался в полезности этого предмета, но скоро мне открылось его целевое назначение. На него можно было ставить пакеты с мытыми фруктами, использованные тарелки, чтобы они не мешались на столе. На нём удобно было гладить одежду, и сушить трусы, не вывешивая их на периллах, как это делают в Одессе. Можно было, даже, изловчившись, заняться любовью. Наш номер – вместе с душем, туалетом,  и балконом – занимал не более  тридцати квадратных метров.
Чувство не требует точных определений, но неверная фраза превратит тонкую ткань в грубую рогожу. Оно текуче и набирает силу как ветер на море – в том его особая прелесть. Мы не торопились в кровать.
Взошла луна. Она была не полной, но округлилась и не походила на месяц. Я выключил в комнате электричество – света и без него было достаточно.
- У неё своя фигура, - сказала Катерина, - неужели она не сама светится, а только отражает солнечный свет?
Море блестело и лежало перед нами ровной гладью. Далеко по линии прибоя, светились огни какого-то городка или посёлка.
Она говорила то быстро – так дети произносят считалки, и я с напряжением её слушал, стараясь не пропустить ничего, или же тянула ударный гласный, подчёркивая значение слова. Что-то она соображала мгновенно, но могла надолго задуматься над какой-нибудь чепухой и потом возвращалась к ней по нескольку раз за день – спонтанно. Причин для таких возвращений не было. Это могло бы вызвать раздражение, но мне только нравилось.
Менялась она, постоянно, и внешне. На похоронах Стаса, чёрным платком были забраны её волосы. Строгие черты лица молодой женщины, знающей себе цену, и умеющей показать себя. Тогда она была шатенкой сероглазой. На складе – в белой майке и джинсах – она казалась светловолосой, и глаза её были скорее зелёными. Такими же они были и во время постельных утех. Здесь же, у моря, глаза её казались пронзительно голубыми, и волосы у неё были цвета соломы, как у мальчишки.
Беседа наша текла ручейком по пологому склону. Когда ей что-то не нравилось, она прятала лицо за бокалом с вином. Бокал замирал в строгих пальцах. Я целовал их, а потом ладони. Тогда она улыбалась.
 Деревенька показалась мне так себе – кроме моря и рынка ничего интересного. Вино дешёвое и хорошее. Что здесь делать? Найдётся занятие. На пляже много всяких фишек: бар, катание на водных лыжах, полёты на парашюте. Попробуй – весьма впечатляет. Можно съездить в горы. Зачем? Это не рассказать. Через неделю национальный праздник. Была бы погода. В сентябре здесь солнечно и нет сильных ветров. Список не впечатлял.  Но, если добавить шведский стол, многоразовые купания, загорание на пляже и свежесть морскую, на пару недель хватит.
Потом мы долго лежали на кровати. Спать не хотелось.
- Ты знаешь, тебе, наверное, будет смешно…
- Что мне будет смешно? – щемящая нежность переполняла меня.
Она долго молчит.
 - В детстве, - сказала она, и, решившись, продолжила, - я была влюблена в тебя.
О господи! Когда это было? 
- Ты не замечал меня. Я девчонкой была, с косичками.
Она убегала, когда мы трое, Стас, брат и я, стоя в почтительных позах, обсуждали важное что-то.  Она попадалась мне на глаза случайно – на улице, у школы, и я удивлялся её умению исчезать мгновенно.
- Ты развязал у меня на косичке бантик.
Её всегда называли Катериной. Она вела себя солидно, как взрослая дама. Полное имя этому подыгрывало и шло к ней.
- Вокруг тебя был ареол таинственности. Ты собирался заниматься какими-то лучами. Стас гордился дружбой с тобой.
Я слушал её молча. Проще было молчать.   


                * * * * *
               
По утрам я обнимал её податливое тело.  Потом выходил на лоджию и смотрел, как любители физкультуры бегают вдоль и поперёк пляжа, приседают и машут руками. По нашим северным понятиям вода была тёплой, но почти никто не купался – северян среди публики было мало. Те, кто решался войти в воду, плавали недалеко.
В нашей расслабленной жизни установилось некое расписание, легко, впрочем, нарушаемое. Завтрак, пляж и ленивые прогулки по деревне менялись местами. Утром на шведском столе предлагался не широкий набор кушаний: булочки, сыр, джем, два вида колбасы и яичница с беконом. Без изысков, но сытно.
На пляже мы занимали одно и то же место.
Мы проводили время обыкновенно – загорали, купались, болтали обо всём, что приходило в голову. Пили соки, минеральную воду, пиво, вино – что нравилось. Солнце поднималось в зенит, становилось жарко, и мы уходили под навес в бар. Пили кофе, ели мороженное, какие-то булки с сыром. Опять болтали, купались и шли в номер. Ужин начинался с семи вечера. Расписание было правильным: днём есть не хотелось. Аппетит появлялся, когда темнело.
Вечером променад вдоль морского берега. Мы заходили в бары, где было меньше народу. Выпивали, с кем-то приятно беседовали. Таких полупустых баров в деревеньке было несколько.  Неторопливые прогулки не располагали к серьёзным разговорам. Мы много фотографировали. Неудачные фото стирали.
Синее море – доступное вино – любимая женщина рядом. Беспокойства о хлебе насущном не было. Денег хватало на простые радости. На это не все обращают внимание, но райский уголок, без финансового обеспечения не был бы таким милым. 
О чём мы говорили? Мы занимались не только любовью, а засыпали в третьем, в четвёртом часу ночи. В восемь утра, если просыпались, то шли на завтрак и потом прихватывали пару часов днём. Мы не вели какие-то беседы – мы менялись мнениями. Она часто спрашивала меня о чём я думаю?
Как-то она заявила, что не понимает женщин, которые выходят замуж за иностранцев.
- Зачем ехать в другую страну за любимым человеком? Там всё другое, и он будет другим.
Глеб мне тоже говорил, что там всё устроено не по-нашему.  Если они родственники, то это семейное. Она рассмеялась в ответ:
- Глеба привлёк Стас. Раньше его никто не знал. Кассирша – объёмная Клава, дочь подруги нашей мамы. Мы все свои, но мы не родственники.
Сможем ли мы с ней жить вместе, когда схлынет первый порыв? Малая разница между нами разверзнется широкой пропастью, как было у меня с моей женой, насквозь глупой. Как-то она заявила мне, что чувству – удару судьбы, как она выразилась – она и не подумает противостоять. Такие слова лучше не говорить своему мужу. Я стал ей изменять по-чёрному. Дошло и до визгливого скандала, после которого я унёс свои вещи из её квартиры.   
Катерина испытующе смотрела на меня. Напряжение пряталось в уголках её глаз.
- Что делаешь на работе?
Глеб задавал мне похожий вопрос. 
- Оптикой. Всякими линзами, окулярами, биноклями, прицелами.
- Стас говорил, что у тебя секретная работа.
- Когда-то была. Секретность сняли. Мне бы не дали загранпаспорт, если бы она оставалась.
- Интересно было?
- Конечно. Есть много параметров, по которым нужно контролировать качество.
- Глеб сказал Клаве, что свет идёт только от солнца. 
- От лампочек тоже.
- У него к ней романтическое отношение.
Топчаны наши стояли рядом. Я ближе придвигаюсь к ней, обнимаю нежно, и шепчу что-то на ухо. Люди загорают в пятнадцати метрах от нас. Никто не услышит меня, что хочешь то и шепчи. Ветерку с моря тоже безразличны мои слова, и я нусу какую-то забубенную чушь, только затем, чтобы губами касаться мочки её уха.   
Лёжа на песчаном пляже, на ровной полосе, из жёлтых песчинок, я понимал, что любил её с самого первого дня. Трепетная нежность заполняла всего меня, когда я слышал её имя. Любое её движение я знал наперёд. Взгляд тоже. Женщины, по сути, похожи, но в ней было что-то своё. Отличное от других – этим она чаровала меня всё сильнее.
На мягком песке под бархатным солнцем я счастливо думал об этом. Но, скоро чувство моё покрыл некий налёт. Я не знал к чему отнести её странности. Что это было? Трепетное моё обожание не позволяло мне опуститься до банальной неуверенности в ней. Но белое облако, предвещало непогоду. Оно рассеивалось, ничего не оставляя после себя. Но появлялось вновь. После смерти брата она пришла ко мне на седьмой день. Почему не раньше? Что удерживало её? Почему она не пришла сразу? Тогда мне это даже понравилось. Дала мне время самому пережить свои горести. Это было тактично – она поступила правильно.      
И ещё. Мне хотелось вернуть состояние покоя, которое я испытал в Таллинне. Но я не попадал в него – след смещался. Тело моё, по-прежнему, освобождаясь от семени, становилось лёгким. Мириады мерцающих звёзд, рассыпаясь по сторонам, указывали глубину пространства, но каждый раз они вставали по-новому.
               
Наше пребывание на пляже приобрело некую статику. Мы брали одни и те же топчаны или ложились на мягкие полотенца, расстеленные прямо на песке, на одном и том же месте. Мы меняли позы в автоматической последовательности. Видео камера была не нужна, хватило бы и фотоаппарата – снимки можно было пронумеровать, и разложить в определённом порядке. 
Мы фотографировали и набегающую волну. Голые фигуры мало оживляли унылую перспективу спокойного моря. Для художественности в кадре нужен был тростниковый навес или барная стойка где-нибудь неподалёку.
Надоедало фотографировать – мы подолгу плавали. Меня уже тянуло на тёплый песок – она же выходила из воды неохотно. Она могла жить в море. Мы подолгу лежали на тёплом песке у воды. Мне не хотелось уезжать отсюда.
Я не думал о том, как сложится наша жизнь.  В Таллинне она резким движением спрятала телефон в карман сумки – я не вспоминал об этой мелочи. Говорила ли она с кем-то?  С кем и о чём? Мне это тогда было вполне безразлично. 
Когда она пропадала от меня и молчала, я притягивал её к себе, и запускал руку в её волосы.  Другой рукой – было неудобно через угол стола – лез под ремешок джинсов, чувствуя упругое тело, и распускал кошачью лапу. Когтей на этой лапе не было – только мягкие подушечки пальцев и даже шоферские мозоли на моей руке уже были не жёсткими.
      
                * * * * *
               
Утром она сладко спала. Будить её нежно я не решился, и выскользнул из номера, прихватив полотенце и плавки.
Форму уже разняли, отлитый шар завис над серебряной водой. Утром к ритмичному шелесту волн добавился гомон толстых чаек или альбатросов – я не знал, как правильно называют этих птиц. В их хоре переливался и её голос: покачивался вместе с ними на мягких волнах.  Озорные искорки прятались за напускной строгостью её взгляда. По дорожке, выложенной квадратными плитами, я старался идти её походкой, казавшейся мне угловатой, но она четко ставила стопу, не качая бёдрами. Эта механика не давала сбоев.
Вернуться в номер, подойти к ней.  Замком сомкнулись бы её руки за моей спиной. Тёплое, нежное, расслабленное тело, долгие касания.  Вибрации голоса в сонном регистре.
- Куда ты ходил?
- Никуда, дорогая – не о том спрашиваешь.
Но я крепко стоял на прохладном песке. Горизонт был чист, и только маленькое облачко маячило вдали. В книгах о море пишут, что оно предвещает бурю, но это литературный выверт. Такое не обязательно бывает: облачко может рассеяться в голубой дали, и непогода пройдёт стороной.
Переодеваясь прямо на пляже – в ранний час никого поблизости нет – я долго смотрел на морскую гладь. Волна колыхалась лениво.
Характер человека проявляется, когда он входит в воду. Одни ведут себя сдержанно – другие раскованно. Она не замечала разницы между водой и воздухом: просто шла в море, а когда глубина становилась достаточной, переходила на стройный кроль.  Она плыла уверенно по прямой линии, как спортсмены на дорожке в бассейне. Тело её ровно скользило по воде. Я черпал ладошкой воду, и плескал себе на грудь и плечи, привыкая к температуре воды. Кролем я скоро сбивался – не хватало дыхания, и переходил на привычный брасс. Вдох над водой – выдох в воду.  Небесная голубизна менялась на сине-зелёную муть. Чем дальше, тем расплывчатее становилось морское дно. Вот оно пропало совсем, и я повис над бездной.
До берега вполне безобидное расстояние. Мне хватит сил доплыть до тверди земной. Лёжа на спине, я смотрел в синь небесную. Для меня выше семи тысяч метров, не было места
Так я развлекался и раньше. Синь морская и небо бездонное определяли моё место в гигантском круговороте. Тогда я был один в искрящемся мире, но теперь мне казалось, что она рядом. Неторопливо поплыл я обратно, чувствуя плавное движение морской волны.
В номере я разложил полотенце и плавки на лоджии. Она потянулась в кровати и спросила:
- Где ты был?
- Ты же спала. 
- Было слышно, как ты уходил.
Я стянул с себя майку и джинсы и полез к ней – под простынь. 

               

                *  *  *  *  *

Чем развлечь себя? Однообразное лежание у моря готово было наскучить.
Мы взяли напрокат лодку, надеясь проплыть далеко вдоль берега – осмотреть окрестности. Мне хотелось вернуть свои детские крымские впечатления. Но здесь было не так интересно – не хватало природной дикости. За одним пляжем следовал другой, тоже укреплённый отелем. Почти при каждом из них был оборудован свой бассейн, но публика охотно купалась в море. Грести было трудно – то и дело из воды по курсу лодки появлялась чья-нибудь голова, и приходилось резко табанить, чтобы не врезать незадачливому пловцу форштевнем или веслом.
Брать мористее я опасался: куда подует ветер? Надо было наблюдать за морем – соображать погоду. Я попробовал отгрести подальше, но, когда отдыхающие на пляже превратились в маленьких человечков, она забеспокоилась. Повернули обратно. Снастей у нас не было – ловить рыбу было нечем. От жёсткого солнца не спрятаться. Мы ныряли с лодки, но забираться обратно было неудобно – и плавать приходилось по очереди, чтобы не унесло лодку. Прогулялись приятно, но повторять это небольшое приключение не хотелось.
Водные лыжи я видел только в магазине – такие широкие доски с резиновыми креплениями, похожими на калоши. Мне казалось, что скользить по воде, держась за верёвочный фал, просто – многие делали это непринуждённо. Не тут-то было. Я удержался на ногах метров двадцать, не более. Ноги мои разошлись в разные стороны, и сохранить приличное положение не удалось. Я упал и хватил огурца – так это называлось в детстве – успел проглотить такое количество воды, что она распирала желудок. Потом всё же приноровился и простоял метров пятьсот, не получая высокого удовольствия. Она сказала, что до падения в воду с переворотом через голову, у меня получалось лучше.
Я не спрашивал её о прошлом.  Канву я знал: училась в школе, окончила архитектурный институт, занималась проектированием коттеджей. Дом, который построил Стас, её творение. Она внесла в свой проект коррективы: что-то попросила изменить Ирина, что-то Стас, учли даже пожелания сына, но идея проекта была её.
Была замужем, но недолго. Развелись: муж оказался скучным чинушей. Первоначальное ослепление быстро прошло. Пошли взятки. Сделалось противным его горделивое молчание после получения нового куша. Доверительные разговоры о том, как безопасно их брать. Редко бывал дома: бани, пьянки, возможно измены. Всего этого для развода оказалось достаточно.
Её отношения с мужчинами мне были не интересны. Иногда ирония над прежним любовником позволяет крепче утвердиться на его месте. В таком дивертисменте нельзя перейти грань. Насчёт мужей, сколько бы их в анамнезе не было, лучше не иронизировать. Муж – это другое. Это уже семья. Муж – это ближе к детям, а там и тень иронии недопустима.
Она не спрашивала меня о моих женщинах и правильно делала.
Причину неожиданных её пропаданий, неожиданной её задумчивости, я, по-прежнему, не понимал и решил ещё раз спросить об этом. Трудность была в том, что я толком не знал, о чём спрашивать. Тема складывалась туманно. Не хватало пружины. Её выпадения из реальности были чем-то вызваны? Я даже подумал, что она вспоминала кого-то из бывших своих?
Поступил я так же глупо, как и в Питере – спросил напрямую. После очередного её пропадания, я участливо обратился к ней:
- Над чем ты задумалась?
Она насторожилась:
- Да о своём девичьем.
И помрачнела, буквально, тени легли под глазами.
- Тебе это важно? – голос её дал трещину.
Сказано без выражения – по линейке была проведена фраза. Трафаретно получилось: протокольно как-то. Ничего нового я не узнал, а она очертила границу. Я подлил в бокалы вина.
Пауза была недолгой. Мы согласно заговорили о всякой мелочёвке, и скоро перебрались на кровать. После чувствительных нежных усилий я лежал расслабленно и слушал дыхание моря и его шепот, и волна набегала на песчаный берег и пропадала в песке.               

                * * * * *

Национальный праздник пришёлся на первое октября. Как его здесь встречают. Будут ли работать магазины, кафе, рестораны? Много ли народу будет на пляже? Туристы то никуда не денутся. Завтрак и ужин в отеле, наверняка, дадут. С обедом как быть? Неплохо бы запастись продуктами – магазины могут быть закрыты.
- Возьмём напрокат машину, и поедем в горы.
Неплохая мысль. 
- Только надо сделать это заранее. Утром праздник – бюро не будет работать. Ночью машина постоит у отеля и ничего с ней не случится. Кто украдёт машину на острове? Куда тут с ней денешься?
Мы сели на автобус и проехали две остановки. В бюро мы были за час до его закрытия. Молодой парень в аккуратной рубашке выдал нам трёхлетний фордик с механической коробкой, что меня порадовало – не надо привыкать к автомату, как в Эстонии.   
 На заправке я заметил на заднем левом крыле длинную царапину. Мы не записали её в сопроводительных документах. Пришлось вернуться. Парень улыбнулся и нарисовал, кроме этой, ещё пять или шесть царапин на чертеже автомобиля. Это нас развеселило. 

Утром тумана над горами не было.  Пейзаж выглядел живее, чем днём. Цвета были набраны чище. Кусты вдоль дороги не мешали видеть горы – справа возвышался могучий кряж.  Дорога шла от моря к виноградникам.
Мы проехали пару перекрёстков. На каждом оживлённо обсуждали куда повернуть. Начался подъём. Несколько замысловатых петель и дорога вывернулась к морю, но выше и дальше от берега.
Начались серпантины – не слишком крутые. Мы остановились на каком-то подобии смотровой площадки на три - четыре машины с нечёткой белой разметкой по бугристому асфальту.
Катерина быстро пошла к бетонному парапету упёрлась в камень ногой и наклонилась вниз. За нею было синее море. Я испугался, что она стоит на краю обрыва. Но за бетонной оградой склон полого уходил к морю. 
Дорога пошла по живописному ущелью, почти не петляя. С обеих сторон нависали горы, поросшие каким-то кустарником. Неожиданно мы выехали на равнину, даже обозначился спуск, а за поворотом, справа, появилась небольшая деревенька. Беленькие домики с черепичными крышами стояли посреди виноградников. В центре посёлка площадь с фонтанчиком из камня, без лишних украшений, и с тоненькой струйкой воды. В двухэтажном доме харчевня со столиками, вынесенными на улицу. Напротив церковь, с квадратной колокольней и массивными железными дверями.
Деревня выглядела небогато, но в ней имелся привычный для городского жителя ватерклозет. По стенам расклеили фотографии из журналов с автомобильной тематикой. Судя по ним, местным жителям нравились Мерседесы. Но на улицах посёлка мы не одного не встретили.
Из кухни выплыла женщина лет сорока и разложила на столах матерчатые салфетки – яркие, красные, прошитые зелёной нитью и   ножи с вилками. Сделала она это не как полагается – вилку слева, а ножик справа – а положила их вместе у правой руки. Так же неторопливо она поставила перед нами по керамическому стакану. Перед обжигом их посыпали какой-то глиняной крошкой. Шершавую поверхность было удобно держать в руке. Потом она принесла большой поднос с овощами. Помидоры, огурцы, какие-то перцы или баклажаны были навалены на нём горой, и смешаны с сыром. Выглядело живописно. Скоро появилось и жареное мясо.
Вино было не лучшего качества. Возбуждало, но не утоляло жажду.  Вкуса неяркого. Смаковать было нечего: попало в рот – глотай быстрей. Это и хорошо – не надо увлекаться вином за рулём автомобиля. Таким вином гордятся грузины – могут выпить до пятнадцати стаканов. Это не трудно сделать. Способность координировать действия пропадает где-то на десятом стакане.
Жевали мы вдохновенно, запивая еду вином. Обычно Катерина ела аккуратно – не жадно. Но здесь она поглощала пищу.
- В кайф, - сказала она и облизнула палец.
Вроде бы не холодный денёк, но местные мужчины поголовно в пиджаках – серого и чёрного цвета. Из-за праздника или таковы были приличия? Пусть мятый, и поверх нижней рубахи, но пиджак. Они напоминали наших сельских мужиков, только наши трактористы разгуливали в кирзовых сапогах, а эти были в стоптанных опорках. Женщины в длинных юбках и вышитых блузах набирали воду у фонтана в глиняные кувшины – все брюнетки, темные кожей. 
Мы расплатились за еду, выбрались из-за стола и прошли метров триста. За площадью был пологий спуск и за ним неторопливый подъём. Белые домики, утопали в зелени. Мы приехали по асфальтовой дороге. Но она вела куда-то ещё.
- Жили бы мы здесь, - сказала она, - просыпались бы на рассвете, пили бы кофе, и брались за работу в саду, на винограднике, в огороде, чтобы успеть пока нежаркое солнце. Овощи, рыба, оливковое масло, свежие фрукты. В сиесту пережидали бы жаркое время.
Я попытался вставить сексуальные утехи. Она пропустила это.
- Жара спадёт и до темноты можно будет работать ещё несколько часов. За ужином колеблющееся пламя свечи. Обильная крестьянская еда – мясо, вино. В холодное время года – камин. Размеренная беседа. Финансовые расчёты, планы на будущее. Ранний сон.  Редкие сельские праздники. По воскресеньям церковь. Тихая набожность без тени сомнений. Месяцы и годы сложились бы ровной чередой: рождений и смертей. Размеренно текла бы наша жизнь.
Я спросил:
- Не притупит ли эта размеренность остроту ощущений? Не заскучаем ли? Городской житель к такой жизни не привыкнет.
Она понимала фиктивность такого построения.
Я обнял её. Она отстранилась: местные нравы, возможно, не позволяли такого поведения. Она смеялась, отстраняясь от объятий.
С веранды, на которой мы обедали, донеслась скрипичная трель. Звук был пробный, несмелый, но скоро повторился увереннее и шире. Полилась простенькая мелодия – очень высоко было взято – и резко оборвалось. То же самое повторилось, но уже басами: скрипка рычала по-звериному, а не пела.
- Пришёл музыкант. В посёлке живёт один мастер. Идём скорее, послушаем.
Пока мы поднимались по плавному серпантину, кто-то опять взял несколько аккордов и сыграл неуверенно простую мелодию, оборвавшуюся скоро.
В зале уже сдвинули столики к стенам. Скрипка лежала на табурете у стены. Вышел старик и осторожно взял её большими руками. Стесняясь внимания, он переложил скрипку под мышку, а свободной рукой передвинул табурет поближе к стене, сел на самый краешек, и пристроил тулово скрипки к подбородку. Дека скрипки спряталась в огромной кисти его левой руки.
Он сыграл несколько мелодий подряд, не давая публике аплодировать. Кончалась одна мелодия – начиналась другая. Слушали его внимательно. К веранде подходили жители посёлка и стояли так, чтобы видеть музыканта.
Уже темнело. В паузу между мелодиями хозяин включил свет. Вокруг лампочек закружилась мошка. Крыши домов громоздились одна на другую тёмными углами. 
Старик чувствовал аудиторию – пора было менять настроение. Лиризм в большой дозе утомителен и для поэтической натуры. Музыка стала резче, ритмичнее. Появился ещё один исполнитель с гитарой и вступил сразу в середину мелодии. Они побренчали недолго и оборвались. Начались какие-то переговоры, местная публика приняла в них активное участие, и, в результате, сын хозяина вышел к артистам с каким-то замысловатым барабаном и установил его на металлической подставке. Старик встал. Юноша занял его место и передвинул инструмент ближе к себе.
Старик оглянулся на гитариста – тот кивнул ему. Кивнул и барабанщик. Старик вышел на середину веранды, и широко распахнул руки: скрипка в левой руке, смычок в правой. Он замер на мгновение – и пружинисто, чуть согнув ноги в коленях, сделал два шага вперёд и замер опять. Мгновение и он вернулся на прежнее место. Последовали два приставных шага вправо, и опять на прежнее место. Ещё два шага влево, и опять назад. Было слышно, как насекомые жужжали у фонарей, но статуя командора не двигалась с места. Но вот он не шагнул, а только обозначил шаг – плавно поднял ботинок, и стопа медленно двинулась вперёд. Подошва уже готова была опуститься на крашеный пол, и все были уверены, что последует ещё одно па, но он, тронул смычком струну на скрипке. Раздался резкий звук. Старик держал инструмент прямо перед собой, и так, на весу, ведя мелодию, пошёл по кругу.
Ноги местных жителей двинулись в такт с музыкой. Первой вышла в круг дородная женщина, и просто повторила стариковское переминание. Казалось, что она так и останется стоять на одном месте, но молодой парень, обошёл вокруг неё и они задвигались согласно: она сохраняла достоинство, а он рассыпался вокруг неё мелким бесом.
Смотреть на них было приятно. Местные танцевали, там же где стояли. Мужчины брали своих соседок за талии и выделывали с ними незамысловатые фигуры, не всегда точно попадая в такт.
Больше часа продолжалось веселье. Но пора уже было ехать в отель. Чашка крепкого кофе, и я почувствовал себя вполне трезво. Фары высвечивали петляющую дорогу. Я вспомнил, как мы возвращались с Бугра. Грустное воспоминание, недолгое: брат за рулём, и серая лента дороги бежит под колёса. 
На пляже я разделся догола, не беспокоясь о приличиях. Желающих насладиться моей наготой на пляже не было.
Море чёрное пятно. Не люблю купаться ночью: не видна граница между водой и воздухом. Приходится вытягивать вперёд голову. Так плавают собаки, чтобы не захлебнуться. Не заблудиться бы в морском просторе. В темноте можно перепутать направление. Выбираться из морской пучины на свет фонарей – удовольствие малое.
Я вернулся и больше не поплыл никуда, а просто лёг у берега, где глубина по колено. Она легла рядом. Я обнял её, прижал к себе. Она засмеялась заливчатым смехом. Это распалило меня ещё больше. Но она и сопротивляться стала сильнее.
- Не хочу здесь.
  Она встала и пошла из воды. Я выскочил вслед за ней. Мы быстро оделись, натянув одежду на мокрые тела.
В отеле ещё в доброй половине окон горел свет.

                *  *  *  *  *

Своё пребывание мы оплатили за две недели.
Брат считал, что географическое положение на планете оказывает на людей решительное влияние. Вращение планеты вокруг своей оси определяет время суток, а оборот вокруг солнца – это уже год. В солнечной системе восемь планет, и надо уметь чувствовать это движение.
Я раскинулся крестом на широкой кровати. Она положила голову на моё плечо. Мы бесконечно малы в этих размерах. Я старался, но   не мог вообразить себе великое пространство космоса. 
Утро мы провели, нежась в постели. Время завтрака уже прошло. Она прослушала высказанную мной фанаберию о движении нашей планеты, и поправила мне волосы на лбу, как ученику средней школы, говорящему позволительные глупости и задумчиво улыбнулась мне.
Бесконечная глубина раскрывалась передо мной всей своей мощью. Я не входил в неё напряжённым членом, а сливался с нею каждой клеткой своего существа, и плыл всё дальше на волнах нового блаженства, ранее не имевшего такой силы. Сгусток восторга громоздился, гуртовался, превращался в огромный ком. Зрел, расцветал изумрудным свечением и выбрасывал меня в неведомое, недоступное мне ранее пространство, полное принимающей меня теплоты. 
Я замирал, не двигался, но проникал в неё всё полнее. Опять входил в неё как мог глубже, и уходил от неё совсем, чтобы ещё и ещё раз войти в неё. Она что-то говорила, шептала, вскрикивала, взвизгивала блаженно, кусала кожу на моей груди, впивалась глубоко зубами в моё плечо. Я испытывал и острую боль, и глупую радость одновременно.
Мы переворачивались, катались по широкой кровати: я был сверху на ней, она надо мной. Это продолжалось уйму времени, пока я не взял её под голову – не запустил руку в её волосы на загривке, и грудь её поднялась, и соски прижались к груди моей, и семя моё изверглось.

               
                * * * * *


Мы продолжали много и пылко говорить о чём-то и даже спорили. Тем для разговоров хватало. Мы успокаивались около пяти часов утра и просыпали завтрак.
Говорили о детстве. Я рассказывал о своих несбывшихся мечтах ничего не стесняясь. Кроме неё я никому не говорил об этом. Она поведала мне свои милоглупости, как не любила заплетать косички и, ей казалось, что у неё слишком тонкие ноги. Прослышав, что физические упражнения, наращивают мышечную массу, она запиралась у себя в комнате и помногу раз приседала.
О любви мы не говорили. Тема ответственная – не стоило касаться её по пустякам. Жена моя бывшая – та буквально кудахтала о своих чувствах.  Это бывало надоедливо. Однажды я даже попросил её заткнуться. Она не обиделась, а удовлетворила мою просьбу – заткнулась.
 Повторю – на острове мы были вдвоём. Нас окружало много людей, но языки, на которых они говорили, мы не знали. Изредка слышалась английская речь, она понимала уверенно – я разбирал с трудом. Иногда где-то рядом говорили по-русски. Соотечественников было немного. При желании можно было их разыскать и свести знакомство. Но желания такого не возникало.
Люди присутствовали рядом: проходили мимо, лежали невдалеке на пляже. В магазине, на базаре, покупая еду – мы как-то объяснялись, общались, но это было формальное, краткое общение. На острове мы были одни и ни в ком не нуждались.
Лёжа на пляже, я следил за морем лениво, и уже не беспокоился о переменах её настроения. Урагана нет и достаточно. С ней и на пляже мне было не скучно. Иногда я пускал иронию в наши разговоры. Я спросил у неё: что было бы, если бы мы были единым целым и  природа слила бы нас в одном организме. Она подумала и сказала:
- Скучно, наверно.
Я повернулся на живот и положил руку на её талию, и что-то мягкое толкнуло меня в бок. Оглянулся – большой резиновый мячик. В пяти шагах стоял его обладатель и улыбался. Эта улыбка быстро сменилась заливчатым смехом, и он бросился в сторону – к мамке своей, уже поднявшейся, и громко позвавшей его на непонятном мне языке.
Малыша быстро взяли в оборот, но мячик остался лежать на песке.  Мальчишка протестовал, отбивался, что-то выговаривал матери. Могло дойти и до отчаянного крика.
Мамаша была решительно настроена доставить непослушное чадо под занятый ими тент, и тянула малыша в ту сторону. Я встал, взял мяч и подошёл к ним. Мальчишка мгновенно успокоился, схватил мяч и двинул в тень с такой скоростью, что мама едва успела за ним. Она обернулась и что-то сказала мне в благодарность.
Хороший мальчишка – голубоглазый, светловолосый. Нашего северного племени. И мама хорошая. Смотрит весело и что-то втолковывает своему бутузу. Кажется, инцидент исчерпан. Но не проходит и трёх минут, как мяч опять стукает меня по спине.
На этот раз поза малыша выражала определённый умысел. Понравилось запускать в дядьку мячиком. Весёлое занятие, что скажешь. Я откинул мяч в сторону, не далеко, но так, чтобы нападающему пришлось до него добежать. Тот быстро его ухватил – большой надувной мяч, зелёный с жёлтыми вставками – и замахнулся обеими руками, чтобы его бросить. Едва удержался на ногах от такого замаха, но, всё же, бросил. Полетело недалеко.
- А ну, какой агрессор!
Катерина встала пружинисто.
- Ну, я его…
Бутуз не ожидал прибытия подкрепления и уставился на неё с удивлением. Она ловко завладела мячом. Он понял, что с ним собираются играть и осклабился. Она бросила мяч. Он не поймал, но энтузиазм его выразился радостным криком. Пошлёпал за ним, пнул ногой. Полетело не в ту сторону, но настиг и там, ухватил, замахнулся – полетело куда надо, но не устоял на ногах. Она ловко отпасовала. Он уже поднялся, но был не готов к приёму. Пришлось догонять катящийся мяч.
Мама его упустила момент, когда он выскользнул из-под её контроля, но, видя, как они развлекаются, успокоилась.
Они играли недолго. Физическая подготовка центрфорварда была далека от совершенства. Он ещё раз сел на песок, потом ещё, и ему всё труднее было вставать. Наконец мать подошла к нему, взяла на руки, и тем самым положила конец состязанию. Они постояли с Катериной рядом, буквально минуту, и переговорили о чём-то.
Катерина вернулась. Это были финны – здесь они воспринимались как соседи по даче. Один из мужчин махнул нам рукой.
Катерина умело обращалась с малышом.
- Приходилось возиться с сыном Ирины – пояснила она, и, не могло не последовать – глаза её лучились иронией – предложение завести нам такого же. Проникло мягким теплом, но до этого чувство моё ещё не развилось.
Мы долго плавали в море. Когда мы вернулись к своим вещам, финнов уже не было.
Мы уже позже уходили с пляжа. В номере мылись в душе и занимались тем же, чем занимались утром, а утром, делали то же, что делали ночью, и не уставали от этого.

                * * * * *

В последний день мы лежали на широком полотенце прямо на песке и молчали, и, даже, не загорали. Искупались. Вода показалась холодноватой. Я надел рубашку, чтобы согреться, она укрылась широким полотенцем.
Море, когда оно ровная гладь, скучновато.  В безветрие оно примитивно, как и вода в озере. За бегущей волной следить интереснее, но и она скоро начинает утомлять своим однообразием.
Мы долго гуляли вдоль берега. Ветер гнал волну низкую – сантиметры какие-то, и срывал облачка брызг. Берег далеко от нас заканчивался обрывом, нависающим над морем, и отделённым от него узкой полоской пляжа. 
Солнце теряло свою силу. Страницы книги уже не блестели, проще было читать. Из книг у меня был только сборник греческих мифов. Читал я понемногу – маленькими порциями.
В последний вечер закат выглядел слабенько: солнце терялось в желтоватом молоке, и задувало с севера, предвещая недоброе. Мы зашли в какой-то ресторанчик. Хотелось разнообразия. Но там было плохо. Сухое мясо повар обильно подкрасил перцем. Музыки долго не было. Потом появился молодой человек с гитарой. Играл плохо, и пел не лучшим образом. Вино было дорогое и не слишком хорошее. За такие деньги в магазине можно было купить вино лучше этого. Мы скоро ушли.
В номере она совсем скисла. Растормошить её мне не удалось. На балконе мы пробыли недолго и поговорили коротко об отъезде.  В какой-то момент мне показалось, что она хочет что-то сказать. Я даже вопросительно посмотрел на неё, но она промолчала.
Питер звал к себе, он уже заслонял своей ноябрьской чернотой и жёлтыми листьями синее море. Я скучал без Невы и серых улиц. Даже квадраты новостроек казались мне притягательными.
Я посидел за столом один. Она быстро сложила вещи в свой поместительный сак. Скрипнула молния. Потом пошла в душ. Я уже привык к шуму воды, пущенной в полный напор, и к пару, идущему из-под двери.
В последнее утро из-за тумана не видно было ни моря, ни пляжа, ни   укрепляющих здоровье с помощью физических упражнений, граждан различных государств.
Проснулись мы рано. С моря задувал свежий ветерок, и солнце ещё не прогрело бетонную перегородку между балконами. Я накипятил воду для кофе, и мы устроились на лоджии: я на топчане – она на раскладном стуле напротив. До завтрака ещё более часа.
- Хорошо тебе было тут?
Она сидела широко, не по-женски, расставив ноги, и упиралась локтями в стол. Рукава моей рубахи, слишком для неё длинные, она подвернула небрежно, а полы завязала узлом на животе. Выходя из душа, она брала первое, что ей попадалось под руку. Мне нравилось, когда она, не спрашивая, пользовалась моей одеждой.
Спешить было некуда: автобус в аэропорт отъезжал от отеля в половине двенадцатого. Заведи она речь о дальнейшем, я не стал бы отнекиваться. Но мне не хотелось самому начинать такой разговор. Вернуться вместе – в её или в мою квартиру – это казалось мне естественным и не требовало дополнительных обсуждений. Если бы ей понадобились какие-нибудь обещания или гарантии, то я согласился бы на всё что угодно, даже венчаться в церкви, хотя и чувствовал бы себя при этом глуповато. 
Она долго смотрела на море, а потом пересела на топчан, и положила голову мне на плечо. Я привлёк её к себе.
- Здесь жёстко, - прошептала она. Я перенёс её на кровать, и мы чуть не опоздали на автобус в аэропорт.
               
                * * * * *
Кончилось время, которое я уделял чувству. В сером Питере мне придётся поддерживать незатейливое своё существование.               
Самолёт долго выруливал по взлётно-посадочной полосе: медленно покатился прямо, потом развернулся, и покатился обратно. Одно крыло пошло вперёд – другое, как рука для замаха назад. Он прицелился для разгона – вот сейчас раздастся рёв двигателей; но нет – опять последовало вялое движение вперёд, довольно долгое, и ещё одна остановка.  Наконец в полную мощь заревели моторы, и начался разбег.
Она отвернулась к иллюминатору, и мне показалось, что она утёрла слезу. 
- В чём дело?
- Не хочется уезжать. 
Народа в салоне было немного. Сезон заканчивался – многие улетели в прошлое воскресенье чартерным рейсом. Я толкнул спинку переднего сидения вперёд. Опять вспомнились командировочные перелёты. Разница была в том, что оттуда я летел усталым после напряжённой работы, и на тех спецрейсах не было никакого алкоголя, разносимого девушками в коротких юбках. Сейчас же я летел сытый и довольный, отъевшийся и загорелый, как пионер из пионерского лагеря, в котором его мама работала на кухне.
Еду и напитки стюардессы разнесли сразу же, чтобы спокойнее было. Пришлось на время привести спинку переднего кресла в вертикальное положение. Я всё съел и опять толкнул спинку вперёд и поставил на неё поднос; выпил кофе и подобрел. Мне было хорошо. Она же почти ничего не ела, так – клюнула что-то. Я снял с полки одеяло и укрыл её.
В аэропорту, пока шла регистрация, она позвонила по телефонному автомату домой – с мобильника было бы дороже.  Говорила она недолго. Я стоял в очереди к стойке регистрации, и передвигал её сумку. Автомат метрах в тридцати, да ещё кокон из оргстекла – я ничего не слышал. Она коротко что-то спросила и ей ответили. Потом оттуда, по-видимому, тоже задали какой-то вопрос. Она кивнула, и повесила трубку.
Она подошла ко мне и спросила:       
- В городе есть кто-нибудь с машиной, кто мог бы встретить тебя.
- Никита – конечно же.
- Позвони ему, - сказала она, - пусть приедет в аэропорт... Я звонила Ирине. Она встретит нас, но мне с ней надо поехать на Бугор. 
  Она хотела сказать что-то ещё, но отвернулась.
Мы пошли к телефонному автомату. Я назвал по памяти номер – она набрала его кнопками, наиграла мотивчик на фортепьянных клавишах. Никита ответил сонным голосом, но обрадовался. Приехать в аэропорт он согласен, если я оплачу извоз.
- Знаешь, сколько это стоит по расценкам аэродромной мафии?
Это было не важно. Я назвал номер рейса и время прибытия.  Никита обещал не опаздывать и добавил, что повесит на грудь табличку с моим именем, чтобы легче было его узнать среди встречающих.
Надвигающиеся перемены часто не заметны. Кто может сложить мелкие детали в единую картину? Мысли мои текли своим чередом. Будущее мне не казалось таким мрачным, как это было пару месяцев назад. Волна спадала, обещая штиль. Найдётся и мне какая-нибудь работёнка. Можно из Стасовых разнообразных дел, что-нибудь поднять или поискать работу по специальности, а если не найдётся ничего за достойную плату, то купить приличную машину и встать на рацию, как собирался сделать Никита. Он был серьёзно настроен. По его словам, денег будет больше, и работа спокойнее.
Хождений по проходу было меньше, никто не заводился с выпивкой. Я взял её руку и уснул ненадолго. 
Было бы так всегда, но самолёт пошёл на снижение.
Она повернулась ко мне – прямой, решительный взгляд – и сказала:
- Меня встретит Ирина.
- Очень мило с её стороны.
Она не улыбнулась.
 - Ты не понял меня.
- Ты же уже говорила, что тебе на Бугор надо.
- Я там пробуду несколько дней.
Сказанное я услышал, но не понял. Несколько дней это не много. В голове моей сложилась идиотская картина: мы с Никитой, разбрасывая лужи, скользим по мокрой улице на его пятёрке, а за нами парит, поблескивая боками серебряный «Лексус». Ирина почему-то за рулём, хотя у неё и прав то никогда не было.
- Ну, так надо, - говорит она сочувственно и нежно.
- C чего бы это вдруг – надо? - спросил я.
- Ты позвонишь, и всё будет по-прежнему, если, конечно, захочешь позвонить. Но, сначала найди кассету в квартире брата и посмотри её.
Она опускает голову и добавляет, пожалуй, слишком уверенно:
-  С нашей стороны всё было по-честному.
Что за кассета? В уши это попало, но до сознания дошло не сразу. Зачем мне её искать?
Всё связанное с братом уже зарастало спасительной плёнкой, и я не сразу, вспомнил соболезнующее выражение на лице соседки, когда она вышла на лестницу, чтобы сказать о пареньке, оставившем кассету для брата. Тогда я просмотрел кусок, и мне хватило. Я вспомнил, как сунул её в сумку, стесняясь Папули, а сумку с инструментами мы оставили в гараже у Никиты.
Светило яркое солнце и облака клубились над квадратами распаханной земли. Вдалеке причудливое строение из облачного пара уступами поднималось в синеву неба. Изменчиво всё было в этом мире.
Она молчала, а я сидел огорошенный.
- Для нас с тобой это важно.
 Самолёт не приземлился, а размазался по взлётно-посадочной полосе. Колёса вжались в бетон, и плавно покатились по посадочной полосе родного аэродрома. В этот момент я понимал уже, что остался один. Странное ощущение. Ещё ничего не сказано, но ты знаешь верно: всё изменилось, и ты не вернёшься к тому, что было раньше. Это какая-то интуиция, что ли? Не сказано никаких слов, не сделан последний, завершающий жест, но вы уже не близки, вы уже два разных человека, и сейчас разойдётесь в разные стороны.
В иллюминаторе появилось знакомое здание аэропорта с пятью стеклянными цилиндрами над ним. Самолёт приткнулся к трубе трапа, ведущего в зал выдачи багажа. Мы чинно прошествовали по защищающему нас от непогоды механическому коридору.
Её встречали – мелькнуло в толпе лицо Ирины. Мы зачем-то встали в очередь к таможенной стойке. Пропустили двух или трёх человек, и я увидел Ирину снова в первом ряду встречающих. Она вопрошающе посмотрела на сестру. До меня дошло, что можно пройти зелёным коридором – мы же нечего не декларировали. Мы прошли мимо таможенной стойки. Ирины уже не было. Из толпы выступил один из мальчиков, бывших тогда на Бугре, и услужливо взял у меня её сумку. Он не здоровался – он делал свою работу.
 - Ты позвони мне, – сказала она и отвернулась.
  Мы самым естественным образом разошлись в разные стороны. Я вышел из стеклянных дверей и оказался один на тротуаре. Тут меня и окликнул Никита. Он был весел и энергичен, как всегда, и даже попытался взять мой рюкзачишко. Но в нём плавки, немного бельишка и две бутылки красного вина, да измятая книжка про героев Древнего Мира. Помощь не требовалась.
- А где остальные? - Никита удивлён, он надеялся увидеть меня вместе с Катериной.
- На другом транспорте.
Это ему в достаточной степени безразлично. Он уверенно зашагал вдоль ряда приличного вида авто, выстроившихся на стоянке. Машины выглядели богаче, чем на Кипре. Я искал привычную синюю пятёрку и не находил. Вместо неё Никита подошёл к блестящей асфальтовой иномарке с жёлтым фонариком такси на крыше. Щёлкнул замок, машина моргнула фарами. Никита широко раскрыл пассажирскую дверь.
- Поменял машину, - я даю удивление в голос, чтобы ему потрафить.
- Да не только, - он кивает на шашечки, - и профессиональную принадлежность тоже. Я теперь официальный таксист.
По дороге мы ведём живой разговор – живой обмен впечатлениями: я про Кипр – Никита о переменах в работе.
 Город тянул меня к себе своей мягкой лапой.
Машина шуршала шинами, и мотора не было слышно. Хорошая машина, с мягкой подвеской. Всего три года машине. Никита купил её удачно у знакомого, который уезжал куда-то надолго, и машина была ему не нужна.
- Исакий – слава Богу – на месте.
Собор там же, где я его и оставил. Никита смеётся. Родная питерская морось мне была приятна.
Мы сворачиваем с Лесного проспекта на Кантемировский, в сознании всплывает – кассета. Ведь она в сумке с инструментами, в гараже у Никиты. Это недалеко отсюда. Она так и пролежала там всё это время.
Моя просьба выглядит естественно. Завтра надо будет оживлять машинёшку, и автомобильные ключи могут понадобиться. Никита притормаживает и плавно разворачивается – мы уже проскочили поворот к его гаражу.
 Всё занимает меньше минуты. Сторож Никиту хорошо знает и не высовывается из окна своей будки. Никита открывает только одну створку гаража.  Дерматиновая сумка на той же полке, куда  он её поставил. Мы водружаем её в багажник. Я не удержался и запустил руку внутрь – кассета была на месте.
Сама собой, возникла мысль о том, что хорошо бы заехать в магазин: купить всякого, а машину Никиты можно оставить на стоянке у моего дома – там сторожа тоже знакомые. Домой он доедет на такси. На извозчике ему теперь не по рангу. Это почему-то веселит нас, и в универсам мы приезжаем в наилучшем расположении духа.

 
                *  *  *  *  *
               
Никита был на кухне, когда я толкнул кассету в видеомагнитофон. Плёнка застыла на том же месте, где я остановил её больше двух месяцев назад. Крепкий женский зад размеренно поднимался и опускался. Загорелое тело развернулось – партнёры меняли позу. В кадре появилось лицо Марины, и, когда она откинулась на спину, над ней склонилась физиономия одного из тех мальчиков, которых я видел на Бугре.
Глеб позвал меня. Я торопливо выключил видеомагнитофон и постоял посередине комнаты, чтобы скрыть своё волнение. В кухне на столе открытая бутылка водки, банка селёдки под винным соусом, огурчики провансаль. Никита пристроился рядом и нарезал хлеб.
Поскорее бы провернуть это дружеское застолье.
Он спросил меня участливо:
- Что-то новенькое на кассете?
- Что там может быть нового – ерунда всякая. Вроде был записан фильм, в котором актёрка брата снималась. Да он что-то перепутал – один футбол …
Никита завзятый болельщик – вдруг он захочет посмотреть игру. Но он не выразил такого желания. Разлил ровно и взялся за рюмку.
- Ты какой-то взвинченный приехал?
- Перелёт, чужая страна, таможня – без привычки, сам понимаешь...
От водки мне стало легче. Кривая на графике пошла вниз. Никита   высыпал в закипевшую воду пельмени, добавил соль, помешал ложкой в кастрюле.
Он нахваливал работу по вызову – выгодное дело. Сидишь себе на месте, никого не ищешь. Тебе звонят, едешь за клиентом и везёшь его куда надо. О денежках диспетчер договаривается – заряжать никого не надо. Или по счётчику: километр по пятнадцать - двадцать рублей и едешь себе как белый человек.
- Искать адрес клиента долго. Я так хорошо город не знаю.
Мне не хочется возвращаться за руль на мрачные улицы с осенним дождём.
- Да ты что! Заказы, то какие идут: подъехать к Мариинскому театру, подать машину к ресторану такому-то. Ты что не знаешь где Театральная площадь? Сейчас и по навигатору найти можно – полезное изобретение.
Пельмени готовы, он откидывает их на дуршлаг – пускай остынут. Ещё по рюмочке? Наливает. Жизнь хороша – написано на его довольном, раскрасневшемся лице.
- А ты знаешь: какие бабки поднимаются при этом? За ночь две - три тысячи. В праздники доходит и до пяти. Двадцать смен отбомбил и ... до сотни может выйти за месяц. В работе респект, безопасность. Мобила заказчика известна – найти его раз плюнуть. Наркоманов нет – они таких денег за проезд не платят. Народ подбирается приличный. В рацию только крикни. Мигом прилетит человек двадцать, из тех, кто свободен и рядом оказался. На таксиста напасть – это для полудурков.
Сытое самодовольство Никиты мне претило. Я не мечтал о профессии шофёра. Пускаю ещё один аргумент:
- Вложения слишком значительны.
-  Да пара тысяч долларов. Можно начать с приличной "Волги" и шестьсот за рацию — вот и все вложения. Отбиваются легко.
 Быстро же он оперился.
- Поначалу самые никчёмные вызовы давать будут.
- Привыкнешь – месяц другой, и свой человек.
Друг мой в любом раскладе станет своим человеком. Но что в том плохого? Прилепиться бы к нему и сесть на машину с рацией. У него складно всё получается. Оптика то моя, кому сейчас нужна?
Ещё выпили.
- Помнишь наши радостные эмоции? Перестроим всё. Счастливая жизнь начнётся. Где она? Был инженером – теперь извозчик. Зарабатываю больше, а радости никакой. Раньше было всё определено и понятно, а теперь...
Унывать я был не намерен.
Ещё по рюмочке. Водка обжигает нутро. Вспомнили свою лабораторию, какие-то, только нам понятные хохмы.
Зашла речь и о финансировании. Перспективы были сомнительными. 
Через пару часов мы остановили, рыцаря дороги на потрёпанных "Жигулях".  Шикарное ландо с шашечками нам не попалось.

                * * * * *

Закончить бы на том своё повествование? Можно было бы сделать это и раньше, когда самолёт хлопнул колёсами о бетон посадочной полосы. Проницательному читателю понятна причина такого конца. Сейчас это в моде: обрывать, рассказ на полуслове, не заканчивая его. Но у меня висели свои непонятки.
Всё было просто – мы прилетели в свой город и разошлись по домам. Произошло что-то вроде лёгкого курортного романа. Прощальной фразы, последнего, отчаянного жеста – этого не было. Мы просто разошлись в разные стороны. Ирина удачно подъехала. Один из мальчиков, учтиво, но, не говоря, ни слова, взял сумку из моей руки, и я вышел в автоматические двери здания аэропорта. Здесь меня и окликнул Никита.
Радостная встреча после двухнедельного отсутствия на родине, обсуждение планов на будущее. Когда грязный выхлоп авто, на котором Никита от меня уезхал, рассеялся, я понял, что одному мне будет хуже.
О ней я не думал. Поплёлся домой на не гнущихся ногах. Включил видик. Ещё теплилось дурацкое сомнение: перепутал что-нибудь, рассмотрел не так. Вдруг там не она, не пасьон моего брата возвышенный, а какая-то другая мамзель. Нет. Всё было, как и при первом просмотре. 
 Начинать надо было от печки – то есть от кассеты. Это было первое моё соображение. Брату подкинули кассету в день его смерти – принёс симпатичный парень с рыжиной в волосах – и оставил соседке. Уж не Глеб ли? Брат её просмотрел и через несколько часов склеил ласты.
Соорудить такое кино для профессионала дело не хитрое. В этом я не сомневался, как и в том, что мальчики с Бугра были профессионалами высокого класса. Вскружить голову актрисе небольшого театра, мечтающей о славе и, хотя бы, о примитивных благах, для имеющего средства человека, дело не хитрое. Пара букетов дорогих цветов с прочувствованными записками. Значительная задумчивость и предупредительность при первой встрече. Плавное скольжение белого Мерса или чёрного Бумера – это без разницы – по ночным улицам.
Можно соорудить и небольшую подставу, где-нибудь в ресторане за ужином. Вы делаете заказ и, вдруг, в полупустой зал является весёлая компания молодых кутил. Занимают столик. Один сразу же подбегает к вам. Радостные приветствия – встреча старых знакомых. И сразу же просьба, чуть не униженным тоном: возьми, пожалуйста, деньги. Помнишь, ты мне три штуки в долг давал?  Извини, что прямо здесь. Тебя же не застать дома – сам знаешь! Звонил тебе несколько раз. Деньги при мне. Возьми, ей Богу, не бегать же мне за тобой по всему городу.
 И тянет из внутреннего кармана портмоне – котлету. Ловко выхватывает тридцать сотенных: каждые девять купюр поперёк перехвачены десятой. На скатерть белую их, а портмоне на место – в карман. Аккуратно так, три купюры, которыми остальные перехвачены, распрямляются и устраиваются вровень с другими – президент к президенту. И пачка ногтём пододвигается. Перечесть надо. Отказываетесь: между джентльменами не принято. Нет перечти. Кому-то долг отдавал, и полтинники со стохами перепутал: вместо пяти стодолларовых дал пять по пятьдесят. Сумма не большая, а счёт нужен. Изволь.
Есть такой способ считать деньги: пачка прижимается к столу, а указательными пальцами купюры за краешек поднимаются и считаются одновременно. Получается быстро, как на счётной машинке.
Тридцать сотенных – не толстый набор, но ресторанный мельхиор, они дополняют выгодным образом. Сразу убирать не надо. Пусть полежит немного, привлекая внимание. Расчёт самый примитивный. На многих деньги действуют магическим образом. Когда меняли дензнаки, приехал к нам в лабораторию кассир из банка. Разложил на столе бухгалтерию и начал действовать. Составилась очередь. На столе скопилась куча старых банкнот. Один зритель от вида купюр рухнул в обморок. Его увезли в больницу.
Полежат денежки на столе, произведут нужное впечатление и можно их спрятать. Из кармана пиджака достаётся порт монет. Это уже не та вульгарная котлета, которой ваш знакомый размахивал – кожа тоненькая и не смята нигде. Уголки с воронёными вставками, а не из вульгарной меди под золото. Доллары туда легко помешаются по длине, их и переламывать не надо.
Конец аудиенции. Знакомец Ваш тут же ретируется на обустроенную его друзьями позицию и в продолжение вечера почтительно посматривает в вашу сторону.
Сняли тайно и подсунули брату кино. Зачем? Оно произвело впечатление. И для здорового человека просмотр подобных новостей, дело волнительное, а для сердечника и подавно. Увидел свою разлюбезную в интересной позиции, и – приступ.
В последнее время он нервничал, волновался – была же причина? Он тяжело пережил смерть Беспалого? Мне позвонил Женя – брату плохо. Я отвёз брата домой и ночевал в их квартире. Думал не обойдётся без больницы.
Разгадка где-то рядом. Уже не тепло, а жарко. Брат арендовал у Беспалого мастерскую. У того имелись дела со Стасом. Туда всё тянется. Замысловатый такой складывался треугольник, но без любовного содержания.
Память моя услужливо подложила поездку на Бугор. Странное там происходило общение – очень странное. Прихожая с деловой   мебелью на металлических ножках. Я сидел рядом с братом. Григорий, напротив нас, с другой стороны стола. Тот ещё человечек. За столом, кроме нас, Катерина с Ириной, и с ними актёр, и мальчики в твидовых пиджаках – один слева от меня, другой справа от брата.
Брат понёс уфологическую чушь. Григорий – человек конкретный – слушал внимательно, подталкивал беседу и наводил умело. Ирина на брата не смотрела. Взгляд фиксировала на скатерти белой. Сидя с ними за столом, я подумал, что сосед мой, по необходимости, легко скрутит меня каким-нибудь замысловатым приёмом. 
Брат всё более распалялся. Стрелка тахометра уверенно ползла вверх. В паузу Григорий вставил:
- Вы и со Стасом обсуждали всё это?
- Конечно же, обсуждали и даже спорили, и на рыбалке, бывало, толковали об этом до рассвета.
Брат отвечал уверенно, с некоторой позой.
- А рыбачили направо от купальни или налево уходили?
- Естественно по правому берегу. Налево же всё дачи и дорога близко.
Лицо брата выражает удивление наивностью вопроса.
- И до заимки доходили?
Григорий скрывал напряжение, но, невольно подался вперёд.
- Там и стояли.
 Брат гордился тем, что умел выбирать хорошие места для стоянок.
- Кострище там ещё такое большое.
Стас любил большие костры.
- Да мы же печку топили. Какие костры? Мы костров не жгли.
О заимке этой я не имел понятия и влез с вопросом:
- Что за заимка такая?
Тогда-то всё и поменялось решительно. Катерина сверкнула глазами лучисто и доверительно. Какое-то особенное значение имела эта заимка, – но какое?
Брат мой о заимке знал, а я нет. Вот что они вычислили.
На Бугор они нас пригласили специально. Брат почему-то медлил с поездкой. Какие у него со Стасом были дела? Долги старые? Спросили бы – отдал бы. Сумма то была не значительной. Стас и простить бы такую сумму мог.
Приглашали настойчиво, даже слишком настойчиво. Но я внимания этому не придал. Брат отказался поехать – опять позвали. Сказался больным. Ещё раз звонили. Ждали. И он поехал. Посчитал причину опасений не значительной. Выбрал время, позвал меня, мы и поехали. Что-то удерживало его?   
Беспалый крутился вокруг брата и деньги требовал. Его грохнули …
Клубок какой-то. Григорий, пока мы ждали, когда всё вернутся с прогулки, рассказывал, про своего знакомого, который дал деньги в долг и его убили, чтобы не отдавать. Брат от этого рассказа лицо потерял, но обошлось тогда без приступа – слава Богу.
Григорий, рубаха парень. Смотрит доверчиво – понравиться хочет. Через минуту совсем другой взгляд – жёсткий, уверенный, насквозь тебя видит. Психолог, физиономист, знаток душ человеческих. Липкий тогда у него делался взгляд, недоверчивый. Кто так посмотрит: убьёт и   фамилию не спросит. Этот тоже не спросит.
Лай Бульона донёсся с улицы – мохнатая тварь отвлекла от  беседы Григория. Народ явился с прогулки. Началось застолье, и оборвалось резко. Мы остались одни. Кофе мы пили вдвоём. Брат свой кофей разбавил так, что он стал похож на чай. Катерина подошла позже. С этой заимкой брат и вляпался,
Мне не оторваться было от её взгляда. Я обрадовался, что она поедет с нами. Мы обсуждали что-то оживлённо, а брат мялся у стола, с чашкой в руках – сконфужен был чем-то. 
Кем был Григорий при Стасе?  Охранником – ангелом хранителем? Тот ещё ангелочек. Служил, наверное, в конторе глубокого бурения? Вышел в отставку или уволен был при её реформировании. Примкнул к Стасу. Возможно, родственник. Стаса он любил. Он мстить за него будет.
Сам не из уголовных и мальчики его тоже. Ребята хоть куда: подвижные сухие и не без образования. Это у них на рожах написано. Одна манера не здороваться чего стоит? Сразу тебя утверждают, как материал для работы. Ты для них, что древесина для плотника. Он тоже не здоровается с каждой колобахой, попадающей ему в руки.
Я налил стакан вина и выпил залпом. Тоска горькая полонила душу. Явилось и привычное сожаление о том, что только выбрался я из одной горести, как макнуло меня в другую.
  О Катерине я не думал – действовал спасительный оберег. 
Они тогда поняли, кто из нас знал про заимку. Знал только брат. Что из этого следовало? Убили то Стаса в городе, у парадного. Причём тут заимка?
Я выпил ещё один стакан вина, перебрался на кровать и вырубился. В последнее мгновение пьяных моих размышлений в сознании моём высветился треугольник.  У верхнего угла надпись – Брат, а углы в основании помечены как Стас и Беспалый. Такие схемы рисуют следователи в плохих детективах.
               
                * * * * *

Утром я нарисовал на листе белой бумаги такой треугольник. Вершины выделил жирными точками, а рядом, помимо имён фигурантов вписал имена тех, кто имел к ним отношение. Пару часов я размышлял о возможных вариантах и понял, что ничего нового не придумаю. 
Скреблось в мозгу вот какое соображение.  На девять дней, мы курили на лестничной площадке. Вспомнили битое крыло на джипе. Когда брат его стукнул? Одна шина была разорвана или подрезана специально – это не смогли определить. Женя отвёз это колесо в шиномонтаж. Чинить отказались – порез был значительный. Он купил в шинке бэушную резину. Что за авария произошла с братом?
Лесовик – так они звали парня, который поставлял лес – сказал, что авария могла вывести брата из равновесия. Но после кассеты, получалось, что и авария могла быть подстроена.  Это мне очень хотелось выяснить. Я позвонил Жене и договорился о встрече.
Машинёшка завелась уверенно. По утренним пробкам я потратил почти час, чтобы добраться до цеха. На том месте, где стоял станок, из пола торчали железные штыри. Но стеллаж был полон товаром: в ячейках томились непроданные плинтуса.
Женя не скрывал своего плохого настроения.
- Остатки разруливаю, - пояснил он своё здесь пребывание.
  Разговор не складывался. Мы сидели на пустых ящиках из-под пива.   
-  Ты отгонял Джип в гараж?
 Факт известный, но с чего-то начинать надо.
- Колесо подрезано было?
- Могли и подрезать: дыра была ровная, сантиметров десять. 
- Машину брат, когда стукнул?
Женя недоволен и этим вопросом.
 - Да тем же вечером и стукнул.
-  Подстава?
 Задумывается.
– Возможно и подстава.
Он сказал это неохотно. Потом решается и говорит уверенно:
- Подстава. По аварии очень похоже. Там поворот налево в два ряда. Подставиться легче лёгкого. Чуть раньше на светофоре дёрнулся и влево руль. Среагировать невозможно, а ты помеху справа не пропустил – рядность нарушил. Мог   бы и не нарушать, если денег дать.
- За ним охотились?
- Бочину помяли – колесо подрезали. Неспроста это.
- Куда его понесло так рано?
- Разбор в ГИБДД на раннее утро назначают, чтобы оформить дела до передачи смены. Вот он и отправился. Только не доехал. Да не важно, куда его понесло. Другое плохо. За пару дней, до его смерти, приходил сюда в цех, какой-то человек. Поджарый, такой, как гончая псина. Смотрит мимо тебя. Не добро, так смотрит. Пиджачишко, джинсы – обыкновенно всё, но не хотелось бы мне с ним встретиться. Не могу объяснить почему. И  трёх минут они не поговорили, как брат позеленел весь и задышал как рыба на песке, но потом съел таблетку какую-то. А хлюст этот пиджачный, продефилировал, к воротам не оборачиваясь. Там его ждали: дверца хлопнула,  мотор фыркнул и был таков. Я к охране – что за машина?  Беха – говорят – навороченная.
- За долгами приезжал?
Женя поморщился.
- Тогда ещё не всё было уплачено. Это сейчас всё отдали. Джип продали, вагон досок продали; что успели изготовить, реализовали – на стеллаже последняя партия. Вот и нет долгов. Да и какие они были! В одном месте полторы тысячи, в другом четыре, да ещё две. В долларах, разумеется, но за такое не убивают.
Прозвучало резковато, но говорили мы об этом.
 - А в августе долги могли увеличиться?
Женя человек обстоятельный – задумался.
- Нет. Больше трёх месяцев прошло – проявилось бы.
Он опять медлит – какое-то время молчит сосредоточенно.
- Я скажу, как всё понимаю. Началось всё со Стаса. Убили его манерно очень. И место не подходящее, и калаш оружие слишком мощное. В центре города легче из пистолетика застрелить. Кто убил? Думаю, что дружки Беспалого. За что – не знаю. Какие-то свои разборки у них были, мне не ведомые. Знать про них я и сейчас не хочу, не выпрыгни он в окошко недостроенного дома, я про него и забыл бы давно.
Молча, сидели мы на пластмассовых ящиках из-под пива в пустом ангаре. Я ничего не сказал ему про кассету. Пусть сам додумывает. Записанное зрелище повело бы его мысли в одну сторону.
Мы пообещали звонить друг другу, если появится что-нибудь новое.

На мосту над Невой, завис я в пробке. Медленно я продвигался вперёд на пять – десять метров и останавливался опять, ждать следующего свободного пятна.
Брат попал в аварию в душный летний вечер. Асфальт ещё не остыл от жаркого летнего солнца. Сотрудники ГИБДД появились через полтора часа. За это время его приветили всем, чем могли. И здоровому человеку мало не показалось бы. Для составления акта об аварии – тоже нужно было время. Наверняка, было дадено кому надо. Домой брат добрался только около девяти вечера. На лестнице соседка кассетку то ему и сунула.
Вошёл, поставил – картинка на весь экран. Кино не досмотрел – схватился за телефон. Кому звонил? Пятница, вечер, никого не было дома. Чтобы никуда не поехал и был в их поле зрения, ему подрезали колесо. Он метнулся во двор к машине, но с колесом не справился. Вернулся в квартиру под их неусыпный контроль. Не посмотрел бы кассету – аварию пережил бы, и кассету, возможно, переварил спокойнее, не помяли бы ему крыло. Могли и дополнительный звоночек сделать с насмешками. Он брал телефонную трубку: вдруг она звонит. Григорий и это продумал.
Я вильнул с моста на набережную, по ней мы гуляли с братом прошлой осенью. Короткое ностальгическое воспоминание.
Вопрос к себе сформировался чётко: какое участие она принимала во всём этом? Рухнул оберег, мешавший мне представить её роль в этой истории. Я даже рулить не смог дальше. Приткнул машину к тротуару, включил аварийку, на десять шагов отошёл я от автомобиля и облокотился о гранитный парапет. Понеслись воспоминания мои не ровной чередой.      
Наша первая встреча на поминках Стаса. До того, как она подошла, и уверенно вступила в беседу с её соседями по даче, я её интерес к своей персоне заметил. Мы плавно катили по дороге домой после того странного разговора на Бугре. Мне казалось, что мы с ней в машине только вдвоём. Короткие встречи на складе, просьба поехать на базар с Никитой. Наша поездка в Эстонию, и как печальное её окончание.
  Какое она имела отношение к смерти брата? Она просила просмотреть кассету потому, что была заодно с теми, кто помог ему уйти не вовремя. Кто это был Григорий? Ирина? Кто ещё стал бы мстить за Стаса? Я уже был уверен в этом.

 Я сел за руль и поехал домой неторопливо. Припарковал аккуратно машину, вошёл в квартиру. Картинка до конца не складывалась. В сознание опять явилась беседа на Бугре. Её направлял Григорий.  Брат пел соколом. Его внимательно слушали. Я спросил про заимку – и всё поменялось. Ирина встала и вышла из-за стола. Банкет не закончился, а оборвался. Они узнали что-то, и наше общение потеряло смысл.   
На нас с братом тогда вели охоту.
Я вспомнил, как она играла с ребёнком. Тёплый пляж и незлобивое море. Плеснёт тебя волной, и как рукой тебя коснулся кто-то.
Моя то роль какова во всём этом? Брат позвал бы меня, когда ему стало плохо. Я бы поехал к нему. Отвёз бы его в больницу, а потом в санаторию. Глядишь и оклемался бы. Но помочь ему никто не мог. Женя на даче. Папуля на даче. Тешились свежим воздухом на своих приусадебных участках по шесть соток каждый. Я в это время размеренно катил на шикарной машине по ровному шоссе. Не было в городе и Марины. Я катался по Эстонии, а брат был один.
Они не оборвали мне крыло, а прихлопнули мухобойкой и размазали по стене. Я форма налитая гулкой пустотой.
Автомобиль поранили не серьёзно. Брат не расстроился бы из-за этого.  Одной аварии было мало, а вот кассетой его дожали. Одной кассеты, тоже было бы мало. Кино было для него неприятное, но фатальным могло и не быть. Для надёжности били дуплетом.

                * * * * *
 

Я опять не уснул, а провалился в зыбкую тину сна. Весь следующий день я не выходил из квартиры и вертел в голове имеющиеся обстоятельства. К вечеру я утвердился в некотором соображении, касающемся автомобиля брата.
Разорванное моё состояние привело к тому, что я учудил штуку, при воспоминании о которой уши мои краснеют. Но, именно это нелепое действие, и прояснило дело.
В мятом железе искал я помощь. Мне, вдруг, представилось важным осмотреть джип брата, чтобы внимательно и, с возможной скрупулёзностью, проанализировать вмятину на его борту. С какой стороны был произведён удар? Какой был силы? Почему-то я был уверен, что вмятину не заделали, и она продолжает украшать крыло автомобиля.
К моемупредложению Женя отнёсся спокойно. Своё сомнение в целесообразности исследования вмятины он выразил уклончивой фразой:
- Ну, посмотри, если хочешь.
Нового хозяина джипа он знал. Он был тем самым компьютерщиком, которого ещё Стас взял на работу. Паренёк был системным администратором в его офисе.
Производить осмотр мы прибыли вдвоём на автомобиле Жени, более приличном с виду. Вмятину на крыле джипа ещё не заделали. В том я увидел хорошее предзнаменование.
 Я долго ходил вокруг автомобиля, приседал, делал таинственные прикосновения к мятой жести, что-то – не зная, что – рассматривал под тупым и острым углом. За мной наблюдали внимательно. Когда информативная ценность дальнейшего осмотра покорёженного железа, стала сомнительною, я  наметился тяжёлым взглядом в переносицу нового владельца и спросил:
- Кого ещё Вы знаете из непосредственных исполнителей акции?
Разумелось, что я уже располагал частью правдивой информации. Паренёк мне показался подходящим для того, чтобы выдавить из него правду матку. Но, много ли мог знать о движении планет несчастный очкарик, зарабатывающий копейки жалкие на компьютерном воровстве? Его, бедного, перекорёжило от неожиданного вопроса. Парень выразил искреннее удивление, что окончательно вывело меня из себя, и я точным ударом врезал ему по печени.
- Говори, сука, что ты знаешь о смерти Стаса?
Лицо очкарика исказилось от боли. Оседая на подгибающихся ногах, он широко открытым ртом хватил воздух.
- Говори, сука, кто?  Где? Когда?
- Сам-то, не знаешь, что ли?
Я уже изготовился, вколотить ему очки в череп, но парнишка успел выкрикнуть:
- В лесу его грохнули, на заимке.
 Настала моя очередь ощутить ватными ноги свои. Хорошо, что Женя повис у меня на плечах, предотвратив дальнейшую расправу с невинным человеком. Отчаяние моё вылилось в краткий монолог – больше матерный. Смысл сводился к тому, что всё спелись и ментов подкупили, а правду не скажет никто. Под мои несуразные выкрики парень разогнулся, прыгнул в авто и завёл мотор. Женя отпустил меня только когда автомобиль, набрал скорость. Я просеменил за ним шагов двадцать, выкрикивая вслед сопливые ругательства.
Женя смотрел на меня неодобрительно.
- Ну, и чего ты этим добился?
 - Всё ясно, - голос мой сорвался волнительно, - Стаса убили не в городе, а на заимке. Нас настойчиво звали на Бугор. Кто знал про заимку – тот и навёл на удобное место. Стас там прятался в последние дни. Брат знал это.
Женя молчал. 
 Григорий перенёс место убийства в город!  Про заимку знало всего несколько человек. Ловко он это сообразил. Составил список тех, кто знает, и процеживал его помаленьку. Подошла и наша с братом очередь. 
Вечером, после примитивного удовлетворения голода – банка тушёнки, подогретая с фасолью и чай с крекерами – действие оберега оборвалось окончательно. Меня как пропечатало во весь рост понимание того, что она была участницей спектакля.
Я выругался. Вскочил – требовалось движение. Подбежал к входной двери. Но куда бежать дальше, не знал решительно. Встал, тупо уставился на загрунтованный металл. Врезал по железяке кулаком и не почувствовал боли. Обматерил дверь ещё раз. Тут же обмяк, как будто выпустил из себя воздух. Ватными ногами добрёл я до дивана, повалился на него, и лежал долго в отупении, пока не заплакал. Не по-бабьи навзрыд, и с потоком слёз; и не скупой мужицкой слезой, а как-то заквохал нехорошо, как подранок.  Обида рвала душу.

                * * * * *
               
  Утро принесло некоторое облегчение. Сознание моё, какой-то своей частью стояло на здоровой почве. Вины её в смерти брата я не видел. Имелись обстоятельства неодолимой силы – она им и подчинилась. Она заманила меня в Эстонию или не понимала, что делает? Это не имело значения. Перегон автомобиля мог естественно понадобиться, а мог быть подстроен специально – это тоже было не важно. Задумано было изящно. Брату подстроили аварию. Без смертельного исхода, но нервы потрепали значительно. До приезда инспектора, успели, наверняка, наговорить ему всякого. Завели брата до предела. Нервы ему натянули. Он поехал домой, а там кассету ему подсунули. Включил видик. Увидел свою любезную в интересном положении. Адреналину добавилось. Звонили, наверняка с угрозами и изумительными предложениями. Подрезали колесо, чтобы не уехал куда-нибудь. Сам поменять колесо он по болезни не мог. Домкрат усилий тоже требует. В своей квартире он как в клетке, под  наблюдением всё время оставался. Провешенная цепочка действий  привела к трагическому исходу. Любое звено возьми – никто и отпираться не будет. Даже на административную ответственность не  потянет. Умышленный сговор предъявить, тоже не получится. Написать явку с повинной Григория никто не заставит. 
Один я торчал каменным истуканом посреди зелёной поляны и мог помешать провести такую разборку. Попробовали отправить меня на ярмарку с Глебом? Не получилось ничего из этого. Мы возвращались в разное время. Могли вернуться и в субботу вечером. Глеб не тот магнит, который удержал бы меня в Новгороде или Пскове. Да и товары уже заканчивались – с чем было ехать? Она же могла удержать меня где угодно на любое нужное для них время.
Неплохо бы расспросить и Глеба, используя, более мягкие методы – без удара по печени. Я не видел его с последней нашей поездки. Набрал номер его телефона. Ответа не последовало. Набрал ещё несколько раз вечером. Те же равномерные гудки, и Клавин телефон набирал – тоже никакого ответа. Набрал и утром. Ответа не было.
До склада не далеко. По дороге я думал о своей несуразной роли во всей этой истории. Понимал бы я всё, как сейчас, вёл бы себя по-другому: отказался бы перегонять машину, остался бы при брате, помог бы ему. Но я не понимал ничего. Со мной сыграли в тёмную, я был болваном, которого можно и передвинуть, когда понадобится. Сделать это не трудно. Что Глеб скажет о моей роли в происходящем? Моё неучастие волновало меня. 
У ворот меня встретил охранник. Раньше ангар никто не охранял. Он спросил меня:
- Куда идёшь?
- Как куда? К Николе и Клаве.
- Таких, здесь нет, - ответил он неприязненно.
- Как нет? Я тут весной работал.
- Сейчас другое время года.
- У меня каблук такой оранжевый был. Я на нём сюда приезжал.
- Мы арендуем это помещение с июля месяца. Кто был здесь раньше – не знаю. Я не видал никого из них. Они своё забрали и ни телефонов, ни адресов не оставили. 
Больше мне говорить с ним было не о чем.   
 
По дороге домой возникли и сомнения. Картинка вроде бы сложилась – сплёлся моток. Но зачем им надо было устраивать такой хитрый гон на брата?
Опять о ней. Сама вызвалась ехать или её уговорили? Что она окажется в одной кровати со мной – на это не рассчитывали. Контролировала, чтобы я не вернулся раньше времени. Остальное само собой получилось. Детские фантазии вспомнилась между делом.
Ближе к обеду позвонил Женя. Вчерашнее моё выступление произвело на него впечатление. Он всю ночь не спал – думал. Полезное занятие.
Он и сейчас думает (!) и не знает надо ли это говорить? 
Из головы у него не шло, почему Беспалый долг простил Брату? Перед новым годом он сильно наседал. Приезжал несколько раз. Они беседовали в сторонке. Потом Брат плохо выглядел – бледным делался. Звонил куда-то, встречи назначал. Перезанять пытался. Комнату свою на Владимирском проспекте продавал. И, вдруг, на тебе – перевернулось всё с ног на голову. Лучшие друзья стали. Здороваются – рук не могут разнять. Чуть не обнимаются. У Беспалого улыбка до ушей. Джип, который брат купил, похвалил и обошёл, вокруг него два раза. Он до этого ржавого железа никогда не видел?
 Вчера рабочие междусобойчик затеяли по поводу прекращения деятельности предприятия. Как по третьей выпили – языки развязались. Зашла речь о тех, кого с нами нет. Один и говорит другому: вернул бы брат деньги, которые должен был – и сейчас бы фирма работала. Другой его перебил: Беспалый то ему долг простил. И третий встрял. Он слышал, как Беспалый сказал:
- Смотри мне – долги просто так не прощают.
У входа в цех они стояли. Брат и ответил ему:
- Я тебе такую информацию слил, за какую не прощать, а доплачивать надо. 
Пошли курить на свежий воздух. Он у входа в ангар,  и насел на рабочего, который про это рассказывал. Точную дату тот не помнил, но был уже февраль – после убийства Стаса.
Я поблагодарил его за информацию и звонок, и повесил трубку на рычаги чёрного своего аппарата. 
Вот так брат к этому делу прилепился.
Стас не часто бывал на заимке, но тогда решил отдохнуть, а, возможно, и скрыться от наезда. Подлёдный лов – новое увлечение. Печь, натоплена берёзовыми дровишками. Простенькая банька. Кто там искать его будет? Брат слил Беспалому, где Стас спрятаться мог. Там его и убили. С братом, Григорий поступил по-честному. На Бугре брат разогнался на пришельцах из космоса и попал в его мягкие лапы. Всё было по-честному – это верно. Он не убивал, и его не убили. Прижали немного, но мог бы и выжить. Оставили ему призрачный шанс.
  Григорий изменил место убийства – рассчитал ловко. Надо отдать должное профессиональной выучке. Знал бы брат, что убили Стаса на заимке – насторожился бы, и не плавал бы безмятежно на волнах своей глупости.
За что убили? Григорий знал за что. Он тогда, на Бугре, говорил про долги, отдавать которые никто не собирался. Намекал на Беспалого? Может и другое что-то было, но это уже не для меня информация.
Я метался по квартире. Несколько раз подходил к той же железной двери, установленной по совету Папули для защиты от проникновения недобрых людей. Метания мои мешались с апатичным лежанием на диване. Явилось желание отомстить за брата? Кому только мстить?
Помогла ли она убить моего брата? Может быть, она и сама этого не понимала? Тёплая волна подхватывала меня – она же скрывала своё участие. Не было бы проклятой кассеты – я бы думал, что брат покинул нас по сердечной слабости.
Другая волна была холоднее. Она пришла после смерти брата не сразу. Выждала. Пришла узнать про кассету. Выдержала паузу и пришла. Просмотрел ли я кассету в первый же день? Посмотрел бы – задал бы неудобные вопросы. Но я не спросил ничего, и они не понимали в чём дело. Пропажа кассеты была неудачей. Знали бы, где она? Достали бы и уничтожили, и сокрыли всё.   
Я представил свой визит с кассетой в ментовку.  Возможно, моё объяснение, что это доказательство убийства по предварительному сговору, вызвало бы некоторое сочувствие. Вступительная часть с просмотром голой задницы прошла бы на ура, а вот мои комментарии к этому зрелищу, могли вызвать сомнения.
Нервное напряжение вызывало и долгую апатию – неподвижное сидение у окна.  Были и странные финты в моих размышлениях, вязких, не отпускающих. Мне представилось важным понять, как она общалась с Ириной. При помощи сотового телефона, скользнувшего из сумки в гостинице в Таллинне? Я потянулся помочь, но она успела спрятать трубку в карман сумки. Уверенно взвизгнула молния.
На острове не было роуминга? Она и не звонила. Я расщепил  время по телефонным звонкам. В Таллинне она хотела узнать закончилась ли охота. Можно ли вернуться или надо ещё потянуть время? Это показалось мне жёсткой подлостью – предательством несомненным.  О смерти брата она знала уже в Таллинне, и по дороге в Питер не сказала мне ни слова. Мне и это пошло и во благо, а то расстроился бы, мог попасть в аварию, разбил бы дорогой автомобиль. Не стоило рисковать. А так – приехали и разошлись. Но, я поднялся в квартиру, и набрал номер Папули.
Кассета – для тех, кто понимает, была единственным доказательством. Хотя, что она доказывала? Значение она имела только для нас двоих.
Понятны теперь её пропадания. Был бы я проницательнее, тоньше, умнее – наконец, прижал бы её к себе крепко, и, не полез бы пятернёй под резинку трусов, а расспросил бы её вкрадчиво. Не дал бы вывернуться. Прижал бы её к стене или к скрипящему пружинами дивану – колись орешек.
Но, я спасовал, побоялся наклониться над пропастью и увидеть дно. Теперь надо беспокоиться, чтобы крыша не поехала. Милое такое выражение, припасенное для таких состояний.
Я прятался в лагунах с тихой водой от быстрого течения. Меня посещали картины яркие, звучные даже. От галлюцинаций они отличались тем, что я мог их контролировать. Пока ещё мог. Клинило меня и на сексуальных воспоминаниях. Не было места на теле её, которого не коснулась моя заинтересованная рука.
Тихие паузы были не долгими. В тот же треугольник на листе бумаги я вписывал новые имена, и рисовал новые стрелки. Когда я отходил от него, отвлекался, он превращался для меня в замкнутый круг, и медленно поворачивался. Я останавливал это вращение: имена на его углах могли слиться в колесо, и я бы, банально, спятил.
Одиночество моё оборачивалось пустотой ватой. От привязанности к человеку не просто отказаться. Меня накрывала волна жалости к самому себе, и сожаление о неправильно устроенном мире. Имелся в нём изъян. В каком-то альбоме я видел изображение человеческой головы в профиль. Во лбу был вырезан полукруг. Мне это подходило. 
Возник вопрос, ответа на который не бывает: почему это приключилось именно со мной? Оставил бы я кассету в квартире у папули, её бы и выкрали ловкие помощники Григория. Я бы и не знал ничего. Не болел бы брат – уехал бы куда-нибудь на пару лет, и забылось бы всё. Хватило бы им смерти одного Беспалого.
Видел ли брат фотографию места убийства Стаса? На поминках показывали. Панель перед домом с пятнами чего-то красного – кетчупа или варенья, и обведённый мелом контур, в котором, якобы, лежало тело. Но его не было. Тело можно было сфотографировать и на заимке, а потом вмонтировать. Заморачиваться не стали.  Хватило и фотографии с очерченным по асфальту контуром. Поверили и этому. Интересующимся можно было сказать, что тело не разрешил сфотографировать следователь, который вёл дело.
Пригнанную машину они продадут и на том заработают. Получалось, что я способствовал покрытию расходов на убийство брата. Это поддало жару в кровь. Изуверство, какое неслыханное! Я возвращался, к тому, о чём думал пару часов назад. Не был бы брат таким простаком! О мёртвых надо думать хорошо, но я не мог удержаться. Поездку брат переносил несколько раз, но поехал кролик к волку в гости. Чуял, что развёрнут там на него охоту.
Подозревали нас обоих. Не она ли предложила выяснить, кто слил Стаса? И в моей голове закрутилось всё сначала. Силы уже оставляли меня. Вечером я повторял то, с чего начиналось утро. 
На третий, а то и на пятый день я устал от всего этого. Вязкая апатия сменилась порывами к действию – почти неосознанными, стремлением хоть что-то сделать, против простого сидения в опостылевшей квартире.
Не сказала бы она в самолёте про кассету? Я бы и не знал ничего. Нашла бы кассету и в помойку её выбросила тихонько.
Я проваливался в бездну. Можно любить, и предавать одновременно? Хотя кто кого предал?  Предали Стаса – за него отомстили. Закончилась музыка. Мы бы с ней так и жили, душа в душу. Во лжи то, хорошо ли? В ней многие пребывают с комфортом, им она тоже во благо идёт. Она и пропадала, уходила в себя. В поступках её была своя логика. И смелость была.
- Позвони, - сказала она мне на прощание. Взгляд долгий, и слеза.
Вспоминал я и берег дальний. Время моё уже разделилось на до – и после. Позвонить ей? Рука моя тянется к телефону, но что сказать? Утешить:
- Дорогая, забудь о том, что ты помогла грохнуть моего брата – это житейское, проходное.
 Боль мешалась с отчаянием, и добавлялась злоба. Плохая эмоция. Но злость на неверные обстоятельства скоро проходила, уступала место неясной надежде, тоже быстро тающей, а ватная неподвижность не отпускала меня часами.
               
                * * * * *

Как долго я планировал над бездной?
В какое-то утро я проснулся с гнилым бревном в голове. Сон проклятый вернулся ко мне. Снился по-новому, в ярких красках. Говорят, что цветные сны снятся психически больным людям. Зерно в том имеется.
Садовой аллеи, кустов, голубого неба в новом сне не было, а вот окатыш с жёлтым спилом и тёмно-коричневым нутром поворачивался передо мной в разных ракурсах. Распиленный ствол, лежал на мокрой траве, затоптанной сапогами рабочих. Теперь я понимал значение гнили в центре полена.    
Позже, вся эта история, отфильтрованная, отстоявшаяся удивит меня тем, что все действие, за исключением проведённой мною кузовной экспертизы, носило пристойный характер. Тот же обед на Бугре. Мы хорошо смотрелись со стороны – приличное общество! Собрались интеллигентные люди, а не разухабистая братва.
Раньше о своей внешности я подумывал в тонах для себя утешительных. Теперь перед зеркалом, я поразился себе.  Год назад я был парень ещё молодой и симпатичный. Прошедшее многое изменило. Облезлый имел я видок. Загар, как у каторжника – половина лба, закрыта чёлкой. Утешало только то, что на груди не отпечаталось белое пятно от бокала с вином.
Я забывал время и ловил себя на том, что разговариваю сам с собой и жестикулирую. Похожих на меня говорунов развелось много. Я встречал их на улице, но не знал о новом устройстве – фурнитуре для телефона. Маленький наушник и чувствительный микрофон за лацканом пиджака. Человек разговаривает по телефону, а в руках ничего нет. Я недоумевал, откуда так много психов явилось. Ходят, жестикулируют, сами с собой говорят. Рядом-то нет никого. Я тоже говорил сам с собой и временами жестикулировал, но фурнитуры у меня никакой не было.
Квартирка моя однокомнатная тяготила меня. Пошёл пешком к Папуле. Старался растянуть прогулку. Нашёл его в полном здравии. Сестра окончательно перебралась в его квартиру. Она жила в комнате брата и навела там такой же порядок, какой был в комнате у Папули. Аккуратность закладывается в человека на генетическом уровне. Весь скарб брата из квартиры вывез и продал Женя. Самое трудное – уборку, мытьё – она осилила сама. Это вызвало у меня уважение. Обивка дивана была перетянута, и комната приобрела приличный вид. Зачем таскаться на двух автобусах и метро через весь город? За Папулей надо было ухаживать постоянно. Я порадовался за родственницу – тётей я не привык её понимать.
Встреча наша – теперь под её наблюдением – прошла с примирительным сочувствием и его принятием. Папуля стал лучше – не был таким колючим, как всегда. Объяснялось его потепление ко мне просто: мы остались вдвоём. Хотим мы того или нет, но нам придётся прижаться друг к другу. Тётя своей домовитостью сделала наши отношения мягче. Я уходил из их квартиры в ободрённом настроении.  Два милых старичка старость проводят в уютной светёлке. Прошагали по жизни не без тяжёлых утрат, но старость встречают вместе; как в детстве далёком – снова вместе брат и сестра.
Идиллическое моё настроение продержалось недолго. Я спустился на первый этаж на лифте. Открыл дверь – передо мной стояла соседка по площадке – та самая, передавшая Брату кассету. Вид у неё был самый таинственный. Она порывисто схватила меня за рукав и потащила из лифта, а палец другой руки приложила к губам, требуя молчания. При ней была собачонка – такса, не злобного нрава, но громко лаявшая на всех, требуя к себе внимания. Умная тварь, чувствуя настроение хозяйки, не издала ни звука.
Мы так и прошествовали на улицу: я – вытянувшись истуканом, соседка – вцепившись в рукав моей куртки. Собачонка мела уушами за нами по полу.
На улице соседка зашептала, сверкая глазами из-под очков:
- Я специально Вас поджидала. Извините за таинственность, но не хочу пугать вашего папу. Он и так натерпелся. Уж как пережил то! Молодец старик. Что хочу вам рассказать? Всё никак не могла улучшить момент. Телефона вашего у меня нет, а то позвонила бы.
 Она ещё раз приложила палец к губам для конспиративности.
- Недели через две после поминок, а то и через месяц целый, я открываю свою дверь и вижу, что из вашей квартиры выходит незнакомый мужчина. Спортивного телосложения такой – знаете, как бывает, в пиджачке сером, твидовом – дорогом.
 Я чуть не взвыл горестно: хоть бы лепень то поменял – сволочь! А соседка продолжала шептать, но уже менее напряжённо:
- Может быть, я зря беспокоюсь. Он так уверенно себя вёл и ещё крикнул в квартиру кому-то, что скоро вернётся, и они вместе пойдут в магазин. Я поверила. Он дверь так спокойно своим ключом закрыл. Со мной вежливо так, поздоровался. Ничего страшного, думаю, кто-нибудь из актёров, из Марининых друзей – я её в телевизоре видела, в какой-то постановке из классики. Но, вот в чём дело-то! Не вернулся он, и ни в какой магазин не ходил. Там вообще в квартире никого не было. Я бы услышала, как дверью хлопают – у меня из квартиры всё слышно.
- Да, да, – успокаиваю я её, – это актёры.
 Делаю вид, что задумался.
– Это, скорее всего, Григорий, а может быть и Константин.
Первые пришедшие мне в голову имена. Я вру ещё что-то успокаивающее, благодарю за бдительность. Обещаю даже зайти вместе с ними, чтобы она их узнала и не беспокоилась.
Актёры, конечно же, актёры. Эти в любой пьесе сыграют. Сюжет сами отредактируют. Зачем один из них приходил, пока меня не было? Как он в квартиру то попал? Взлом или незаконное проникновение? Как, это называется? Искал ту же кассету? За такое можно и статью схлопотать.
Понеслись по новому кругу мои размышления клубящейся лавой.
Что заставляло их беспокоиться о кассете? Катерина просила её найти? Накатилась очередная тёплая волна. Но, скоро, моё настроение поменялось. Я зашел в магазин – набрал полиэтилен нехитрым припасом и – помимо прочего – взял бутылку водки. Подумал: не лишне расслабиться, хоть и не напрягался совсем.
Дома быстро соорудил лёгкий ужин – закуску. Налил в стакан – прилично, и выпил. Обожгло нутро, но вместо ожидаемого расслабления явилась опять простое соображение:
- Она всё знала!
Выругался я опять нехорошо – матом, не о ней, а так в пространство, о ком-то мне неизвестном, о том, кто всё это устроил.  Допил, что оставалось в стакане, но больше не наливал. Не забываться же в пьяном угаре. Но принятая доза жила, требовала каких-то действий. Доел приготовленную еду и вышел прогуляться по зеленому парку. Я уже усвоил её скоростную манеру передвигаться. Прогулка моя скорее напоминала пробежку. Я даже подпрыгивал на поворотах аллей.
Мои сомнения в значимости её чувства сформировались отдельным абзацем. Оказалось, что любить человека и, одновременно предавать вполне возможно. Она так и поступила. Меня не должно было быть в городе – она тому и поспособствовала. Или было другое – чувство, которому она не могла противоречить, и поддалась ему, но допускала лазейку узкую: я знать о её роли не буду, оно и проскочит мимо. Какие чувства? Я без них аккуратно обошёлся с девушкой ветерком. Нашёлся метод. Хороший секс без лишних претензий. Было спрошено о возможном развитии отношений, но я отверг их мягко.
Нашли бы эти специальные парни проклятую кассету – и жили бы мы вместе. Но они её не нашли. Много старались, но случай, в виде поместительной сумки с автомобильными инструментами, определил всё по-другому.
 Встречались мне в парке и пенсионеры с собачками. Завидное времяпровождение. Состарюсь и я, заведу себе тузика, и буду с ним гулять неторопливо.  Но сейчас собаководы поглядывали на меня неприязненно. 
 Как определить значимость чувства? Надо ли мне это? Было ли чувство вообще? Без него она не предложила бы эту поездку на остров. Надеялась, что всё образуется. Мальчики найдут кассету – она её уничтожит, и заживём мы с ней в милом согласии. Она ничего не выбирала. Просто подчинилась чувству. Но явилось обстоятельство неодолимой силы. Мы разошлись и на прощание ничего не сказали друг другу. Буднично так. Прилетели в родной аэропорт и разошлись в разные стороны. Судить ли мне её за это?
Перед окном своей кухни я видел, как берег уходил за небольшой мысок, и обрывом сходил к морю. На острове я вспоминал свою квартирку, и не хотел остаться в одиночестве у горящей конфорки.   
Она никогда не спорила. Это мне нравилось. Некоторые дамы визгливо не соглашаются со всем, о чём слышат. На людях они ведут себя прилично, но стоит остаться с любимым наедине, как начинается. Мать с отцом конфликтовали подобным образом по любому поводу и раздували тему до вселенских размеров, но они и отходили быстро.
Вспоминал я, что помечтал о семейке своей маленькой. Не будет этого. Звонкая  печаль охватила меня – и усилилась сознанием того, что и печали этой, тоже скоро не будет.
 Но она всё знала. Ещё до моей работы на складе, и даже до той сцены на Бугре. Знала и на похоронах, предлагая мне рюмку водки – помянуть Стаса. Она участвовала во всём. Это не отодвинешь в сторону.
Появилась ещё и обида. Обида на что-то абстрактное – на жизнь мою невезучую. Перемелешь одно горюшко, вздохнёшь спокойно – готова новая фишка. Прошлой осенью не было надрыва. По Никитиной  системе координат я тогда стоял уверенно, на нуле – теперь же я катился в отрицательные величины.
Мобильным телефоном я тогда не пользовался – связь была  дорогой. Городской телефон – чёрная пластмасса – молчал.  Доисторическое животное, пробившееся сквозь толщу времени. Кто, кроме Папули или тёти позвонит мне?  Но он заверещал неожиданно. Я взял большую чёрную трубку на аппарате. Удобное, всё же, было устройство – не надо искать кнопку приёма вызова. Голос Ирины. Внутри у меня всё замерло.
- Как поживаете, Саша?
Я ответил не сразу – хриплым голосом.
- Спокойно поживаю.
Взятый мной тон мне самому не понравится.   
С её стороны тоже последовала пауза. Чего бы вдруг?
- Вы не звоните, не приезжаете.
- Мы уже приезжали.
Я сам не ожидал, что так отвечу.
- Вы знаете, Катерина плохо себя чувствует. Мы уже обращались к разным специалистам.
Я молчал. Пауза стала долгой.
Почему бы мне не заехать к ним когда-нибудь – может быть через год, два или даже через пять лет, и не сказать ей об этом, но в трубке раздались гудки.   


                * * * * *

С того времени я их никогда не видел, и ночное кружение по проспектам моего города поглотил туман. За рублём я давно перестал ездить.
Первое время я пил, но алкоголиком не стал. Руль требовал    трезвости. В извозе имелось положительное начало.   
Несколько лет я не летал самолётами – опасался воспоминаний.  Пристрастился к поездам. Неторопливые разговоры с соседями, обильная еда, долгий сон. Любезное моё отечество радовало полями и тенистыми рощами, широкими реками и голубыми озёрами. Аккуратнее выглядели станции больших городов. Тоска не охватывала меня перед широким окном вагона. Её заменила грусть, мягкая тихая грусть, приятная, по-своему, даже.
Жене, появившейся в моей жизни через какое-то время, я врал, что у меня кружится голова и авиаперелёты мне противопоказаны. Прибавил клаустрофобию: герметично закрытые двери самолёта, якобы, вызывали у меня нервное напряжение. 
Я согласился летать, когда подрос сын. Мы брали его на юг и в разные путешествия. В Египте ему очень понравилось Красное море. Жена снабжала меня тюбиком специальных таблеток, снимающих головокружение, и следила за тем, чтобы я их принимал вовремя.  Я их принимал, хотя голова моя и без них не кружилась.   
Дела мои направились в лучшую сторону. Лаборатория разделилась на две части, и ту, в которую был определён я, перевели в другое помещение. Как и раньше я занимаюсь прозрачностью линз – о солнечном свете я не помышляю вовсе.
Никита при этих событиях присутствовал, но не принимал в них участия. Только кассета, проклятая скрывалась в его в гараже. Мы редко встречаемся и не ведём разговоров о перестройке. Он скоро купил ещё одну машину и обе сдал в аренду.  Потом купил третью. Теперь он сдаёт машин десять – двенадцать и богатеет постепенно. Организовал фирму – что-то вроде частного таксопарка. Жизнью своей он доволен.
Глеба я случайно встретил в «Сапсане», лет через восемь. В Москву я ехал по делам реорганизованной нашей фирмы. Передо мной, через столик, сидели две расфуфыренные дамочки и обсуждали, тихими голосами, что-то своё сокровенное. Я не интересовался их разговором, но они опасливо посматривали в мою сторону. Мне надоели их напряжённые взгляды, и я пошёл в бар выпить кофею.
Глеб стоял у стола и неторопливо помешивал в чашке кофе. Он улыбнулся мне широко.
- Сколько лет?
Я тоже купил кофе.
- Как хорошо мы с тобой ездили на ярмарки, - продолжил он.
О нём я и тогда думал с приятностью – кассету соседке брата мог передать и кто-то другой.
- Куда вы, с Клавой пропали? На складе, вместо вас, действовала какая-то команда с охраной. Внутрь меня не пустили. Говорили уклончиво, телефона вашего нового не дали. Там всё поменялось.   
Глеб глотнул кофе из широкой чашки.
- Ирина задала такую скорость. Вы тогда на Кипре были. Мы быстро слиняли – через пару дней и следа нашего там не было. Её как будто подгонял кто-то.   
Их торопливые сборы, вряд ли, были связаны со мной – могли найтись и другие причины. Он говорил уверенно и был спокоен. 
- Время неказистое было. Помню, о твоём брате. Тогда многим тяжело было.
Многое уже успокоились, но я сожалел о другом. Какова была моя роль в этом? Я же присутствовал при всём, и не пытался ничего предотвратить. Меня отодвинули, когда я помешал исполнить замысловатое па в той пляске.
- Ты теперь женатый человек?
- И дочке два года.  Хотели на свадьбу Ирину с Катериной позвать, но они были на Бали. Больше года там провели. Когда они вернулись, у меня уже другая работа была, другие дела.
 Спрашивать у него про Катерину не имело смысла?
Мы допили кофей, и отошли от столиков к герметичному окну.  Когда я ещё увижу его? 
Глеб следил за стремительно убегающей землёй.
- Мы расстались после той поездки, - сказал я ему, - приехали и разошлись в разные стороны. Брат мой умер, и это как-то не способствовало...
Я молчал, не находя, что добавить. Мы стояли в пол оборота друг к другу. Он сжал мне руку выше локтя.
- Брось, не переживай. Он же был болен.  Инфаркт любого скосить может.
Он смотрел на меня мягко, и я не удержался.
- При мне всё произошло. Мог бы понять и предупредить. Я не верю, что брат специально сообщил кому-то, где прячется Стас. Навёл бы мишуру, какую и не дошло бы до нелепого конца, а я был спокоен, как истукан – со мной и поступили соответственно.
Он положил мне руку на плечо, улыбнулся и хохотнул даже.
- Ты что парень? О чём беспокоишься? Мы все такими истуканами были. С нами что хотели, то и делали, и обещали, что так лучше будет.
 Поезд уже подходил к Петербургу. Мы прошли по сквозному коридору по всей его  длине к выходу из первого вагона.   

Жизнь моя приобрела размеренный характер. Девяносто девятый год – далёкое прошлое. Многие с иронией вспоминают это время.  Слишком много было коньячных паров, табака, нервов. Сейчас я слежу, чтобы всего этого было меньше. Можно добавить и рассыпавшееся в прах светлое будущее, но о нём я не сожалею – я и тогда не был уверен в его скором пришествии. 
У меня появилось новое хобби – интерес к истории города. Хороший отдых. Почитаешь, зайдёшь в интернет, посмотришь фотографии. В воскресенье, пока на улицах нет активного движения, приятно прогуляться по местам, о которых читал.
Но и у меня срабатывает иногда тормоз. Мои пропадания жена заметила, и спросила меня об этом. Я ничего не ответил. Не сказать же ей, что я был там, на острове, или наблюдал движение белых парусов по синему заливу с одиннадцатого этажа гостиницы в городе Таллинне. Я легко прерывал эти хлёсткие воспоминания, но они, временами, тянули меня к себе.
 Иногда я проваливался внезапно. У метро «Площадь восстания», на тротуаре Невского проспекта, я почувствовал, на себе чей-то взгляд. Волнение теплом скользнуло по телу. В десяти метрах от меня стройная женщина отвернулась, пряча лицо, и пошла от меня в сторону, той характерной быстрой походкой.   
- Зелёный горит. Обменник закроется через двадцать минут. Нам же улетать завтра. В аэропорту такой курс, что менять не захочешь.
Сын за рукав потащил меня к переходу, а я оглядывался на тротуар, стараясь рассмотреть её среди прохожих.




















1999 год, последний.
   

Были в моей жизни и другие плохие годы, но этот был хуже всех. Прилагательное «последний» вызывает неприятное чувство. Не каждый согласится последним встать в строй. Кусок хлеба и последний стакан вина тоже не порадуют многих. Не скажу и о счёте лет, месяцев, дней человеческой жизни. Теперь многие говорят не последний, а крайний, избавляясь от оттенка тревоги, какой имеется на границе любого множества или числового ряда. Мне нравится такая подмена.
  Можно посчитать такое название однобоким: прилагательное не ловко приставлено к числительному. Но мне и это нравится. Пусть оно выделится своей неказистостью из общего списка и этим привлечет внимание. У меня появится ещё один читатель. Я не надеюсь на особенный интерес к горестям, пережитым мною в том году.
Уже двадцать лет я проживаю в третьем тысячелетии.
Чем закончилось для меня второе? Об этом я хотел рассказать кратко, но, добавились случайные записи, адреса, карты, какие-то памятные мне телефоны. Дневник я не вёл никогда, но разбирая свои листочки, к одним приписывал замечания, другие выбрасывал не жалея, пока не понял, что их можно сложить аккуратно, прибавить кое-что ещё, отредактировать, и получится рассказ о моём последнем – исправлю – крайнем годе второго тысячелетия. Повествование моё скоро разрослось, и я не решился его сократить, полагая, что утратятся оттенки.
В том году произошло много важных политических событий, и им следовало уделить больше внимания. Но я жил жизнью простого человека, ни в чём не участвовал, и беспокоился только о своём кармане. Не лучшая позиция – соглашусь с этим, но лихое время и на меня повлияло решительно.   

Огород.

Начну с извоза, точнее с описания этого странного, во многом, виде заработка, и усталости, которую он мне приносил.
 В то утро западный ветер погнал по Неве гребешки волн против течения. Вода поднялась на целый метр. Зачем работать в такую погоду? Я решил устроить английское воскресение или еврейскую субботу? Это кому как понравится, и плевал я на то, что день этот пришёлся на среду.
За неделю работы у меня образовался небольшой запас – о деньгах можно было не беспокоиться. Непродолжительная праздность благотворно влияет на состояние духа. Это все знают. Поваляться на диване, почитать, скосить глаз в телевизор и не спешить на заработки. Даже в магазин можно не ходить: в холодильнике съестного навалом, а кофе и сигареты я купил в ночном ларьке ещё вечером.
Машину я оставил вчера не у дома, как всегда, а на проезжей части улицы – подальше от деревьев, чтобы сорванные ветром ветки не поцарапали краску.
После ночной работы усталость сковывает движения – это самое неприятное в извозе. 
Обогнать усталость педали автомобиля не помогут. Она растёт в тебе незаметно.   
Проработаешь ночь и отсыпаешься днём. После второй ночи, чтобы выспаться нужно больше времени. Следующая ночь переносится ещё хуже. С пятницы на субботу, и с субботы на воскресенье работы много. В праздничные дни заработок тоже неплох. Можно начать и за пару суток до наступающей даты – взяток уже увеличивается. Но за несколько таких ночей устаёшь так, что работу лучше оставить.
Можно доездиться и до галлюцинаций. Дальнобойщики это знают.  Вдруг тебе представляется, что на дороге стоит забор с калиткой посередине. Ехать надо точно в эту калитку, тогда не соскочишь с трассы.
До моего дома, где я могу отдохнуть, мне ехать не далеко. Но встречаются залётные иомены из бывших союзных республик – им отдыхать негде. Заспанные и предельно усталые люди спят по несколько часов в своих автомобилях и устремляются на поиск новых клиентов. За деньги малые, по сравнению с официальными таксистами, они готовы везти своих пассажиров куда угодно.
До таких глубин я не добирался. Когда приходилось работать четыре, пять – шесть дней подряд, уставал безмерно. Те же светофоры и фонари у дороги. Но реакция уже не та, и спина болит от усталости. В каком-то техническом журнале я прочитал статью о водительском кресле: проектировщики его сделали удобным для водителя – эргономичным. Покрутились бы они сутки по городу, сидя в таком кресле. Тело от него болит, как при пытке; педали дают боль в ступнях; жёсткая спинка превращает позвоночник в верстовой столб. Я нашёл на разборке передние сидения от форда «Скорпио». Они удачно вошли в размер салона, и даже крепления не пришлось менять – перекрутил гайки и готово дело. Посадка стала удобнее.
Многие таксисты, после смены, выпивают стакан водки, что, по их мнению, хорошо снимает усталость. Мне это не подошло. Водочная дурь из моей головы выходила долго, а пить в одиночестве скверная привычка. Я уповал на расслабляющее действие тёплых ванн.   
Тугая струя хлопнулась об эмалированное дно.  Я размял мышцы рук и ног, затекшие от сидения за рулём, и медленно погрузил расслабленное тело в воду. Греться бы так весь день, но в тёплой воде долго не пролежишь. Растираю вафельным полотенцем кожу до красноты. Иду на кухню, и мне опять кажется, что руки мои лежат на руле – специфическое такое ощущение после долгого вождения.
Летом работалось легче. Длинные, тёплые дни – в городе много приезжих. Туристы за извоз платили хорошо – извозными не брезговали. Среди местных попадались даже желающие выехать на дачу. Днём дорога пахла гудроном. Мятущийся дождь заставлял ехать осторожнее. Работы хватало и в будние дни.
Но подобралась незаметно осень, и поиск клиента потребовал усилий и опыта. Тёмного времени суток стало больше. Холода ещё не наступили, но под куртку лучше было поддеть свитер и печку в машине не выключать.
 Город осветили фонарями. С ними меньше устаёшь: фары встречных автомобилей не слепят глаза и голосующего клиента легче заметить.
Самое мрачное время года ноябрь и декабрь. Солнце светит недолго и болтается где-то у горизонта. Над тобой только серое небо. Дни коротки – ночи холодные, длинные. 
Пойдут снега и метели, и на заледенелых улицах устаёшь ещё больше, а деньги нужны. Платили бы мне на моей службе, как раньше, мне бы и в голову не пришло заняться извозом. Но пошли перебои. Год назад дошло до дефолта – платить совсем перестали. Начальство устроило общий сбор. Ничего конкретного сказано не было. Предложили   переждать смутное время – тем собрание и закончили.
Из разговоров сотрудников выходило, что завод наш могут прикрыть. Так было уже со многими предприятиями. Наше стекло для биноклей конкурировать с азиатской продукцией не могло – они предлагали дешевле. Выгоднее было покупать, чем делать самим. Попытались заключить договор с военными, но армия в наших линзах уже не нуждалась. Других вариантов не было. Я не понимал, почему нам срезали финансирование? Как мы очутились в этом вакууме?
Пауза могла быть долгой. Друг мой уже мотался по городу на своей машине, и неплохо зарабатывал. Он и мне предложил заняться тем же. Я подумал и решился выехать. Получилось неплохо. Почему бы не продолжить и далее? Денег то нам уже не платили. На службу ходи – не ходи, твоё дело. 

Этот заработок существовал и в доперестроечные времена. Шофера начальников, которым полагалось государственный транспорт работали на свой карман, пока начальство заседало на совещаниях. Их ловили, наказывали, лишали тринадцатых зарплат, увольняли с работы. Эти строгости не отменяли мгновенно возникающее понимание между гражданином на тротуаре, желающим доехать куда-то, и готовым отдать за то свои кровные, и водителем государственного авто.
На своих машинах халтурили не многие. За это штрафовали, и ходили упорные слухи о том, что у кого-то конфисковали автомобиль. Мало кто считал это занятие основным: отвёз кого-нибудь между делом – не более того. Потому и называли его халтурой.
За рублём выезжали на потрёпанных «Жигулях» и на видавших виды «Волгах», но встречались и угловатые «Москвичи». Питерские водители соблюдали приличия. Гости из южных республик не стеснялись. Кузовной ремонт не делали или делали кое-как. Многие лишь слегка выправляли вмятины, а новые элементы кузова вообще не красили.  На фоне всё большего количества иномарок, такие машины бросались в глаза. Но желание пассажира попасть куда-либо перевешивало инстинкт самосохранения. Не только машины выглядели плохо, но и водители в тренировочных штанах, грязных свитерах и пахучих кроссовках представляли собой   экзотическое зрелище. С ними происходили тяжёлые аварии.
С появлением различных свобод использование собственного автомобиля для извоза стало делом привычным. Многие занялись этим прочно, взяли патенты, повесили на крыши своих автомобилей плафоны с шашечками и работали, как таксисты, с той только разницей, что над ними не было начальства, и не надо было возвращаться в парк в определённое время.
На официальной службе, мне надо было пройти через турникет до восьми часов утра. На работе можно было вообще не появляться, но своё отсутствие требовалось зафиксировать в журнале посещаемости. Небольшое, но затруднение.   Я располагал своим временем как хотел, и не оставлял никаких пометок в журнале. Это, поначалу, было непривычно – я привык к строгому расписанию.
Извозом занимались разные люди, и вполне приличные, и полная шантрапа. Несколько раз у Технологического Института я встречал розовощёкого мужчину, солидной внешности.  Он вёл себя достойно – смиренно дожидался подвыпившего клиента. Одет он был не как те, кто живёт с руля: вместо простоватой курточки, не привлекающей внимание отчаянных людей, на нём была приличная дублёнка.
Многие подхватывали пассажиров попутно, возвращаясь с работы, или выезжали по вечерам на пару часов. Раньше клиента, можно было найти, ровно катясь вдоль тротуара. Неторопливые возрастные дядечки сошли с пробега. Теперь извозные летают по улицам на предельной скорости, не позволяя себя обогнать, прижимая и подрезая конкурентов. Бывало так, что в центре города, перед поднятой рукой останавливалось несколько автомобилей. Пока один водитель договаривается о цене, другой, ждёт, надеясь, что первый откажется ехать.
Мне казалось, что общение с пассажирами будет интересным. Кто такой? Что скажет? Куда торопится в позднее время? Через пару месяцев я понял, что все пассажиры похожи друг на друга. Мало кто из них был интересен. Разговоры с ними не запоминались.
Извоз роднил меня с красноносым мужичком в тулупе, восседающим на санях, запряжённых сытым савраской. Условия моего труда были лучше: крыша над головой, печка, и даже звучала приятная музыка. Густота современного автомобильного движения полностью исключала употребление согревающих напитков. На водку теперь не давали. Но платили так же – по договору.
Мужички в тулупах одиноко томились в ожидании клиента. Забота об автомобиле сродни заботе, о лошадке и повозке, и, неизвестно, что требует большей сноровки: сани зимой и коляска летом, или автомобиль. Забота о лошадиных копытах, сравнима с заботой о шинах и своевременной их замене. В стародавние времена тоже встречались бедовые ребята, способные обобрать пьяненького и поживиться за счёт возницы.

Преимущество первого этажа в том, что гости могут запросто постучаться в твоё окно, как в деревне. Друг мой, Никита, широко улыбался, задрав вверх голову. Он приехал за ключами от моей квартиры, чтобы приятно провести время со своей подружкой, пока я мотаюсь по городу, развозя субботней ночью весёлую публику по домам.
 Открываю ему дверь. Никита уютно выглядит в своём черном кожане, в голубых джинсах, и чёрных казаках.   
- Машину твою заметил – заехал пораньше.
Я не приглашаю его снять кожан. Моя усталость, помешает обычной нашей беседе о превратностях перестройки.
- Ездил оплачивать секцию сына. Тренер перед занятиями спросил: все ли сдали деньги? Мы за спорт ничего не платили. Теперь и тренеру дай, и поездку на соревнования оплати. За аренду зала, за электричество – за всё деньги давать надо.
Но просто отдать ему ключи, а самому лечь спать мне неудобно. Ставлю на газ турку с кофе.
- На Лиговку еду, долларов прикупить. Там выгодно меняют, и очередь быстро идёт.
- Что курс растёт?
- Надеюсь подскочит. Я меняю понемногу. Набрал долларов на сто.
- Поменяй заодно и мне. У меня есть долларов на восемьдесят.
Я достаю деньги из ящика в кухонном шкафу, пересчитываю, добавляю из кармана куртки. На всякий случай откладываю на бак бензина. Остаётся на восемьдесят долларов. Передаю деньги Никите.
- Как брат?
Вопрос задан из вежливости, но мне приятно его беспокойство.
- Опять в больнице.
Никита сочувственно морщится.
- Пока ещё тянет слова, путает согласные, медленно говорит. Вчера просил привести его подругу. Ей трудно самой приехать – очень устаёт, а мне надо тащиться за ней через весь город по пробкам
- Папулю то, ты к нему повезёшь.
- Папуля живёт в нашем районе.
Никита медлит минуту. 
- Он что, влюблен?
- Они уже лет десять встречаются.
- В его положении это лишнее. Ей бы крепкого парня с котлетой зелёных.
Разумеется, так было бы лучше.
- Ты его спроси: относимся ли мы к победившему классу? Вчера клиент меня порадовал таким вопросом. Помнишь? Нам в школе говорили, что мы представители победившего рабочего класса. Сознание своей значимости ему бы помогло.
- Да, оставь ты меня, ради бога, - обрываю я, - что ему, после инфаркта, до политической болтовни?
 Разливаю кофей по чашкам.
- Завтра я поеду в больницу, потом работать. Часов десять меня не будет.
Но Никиту не просто сбить с темы.
 - У брата твоего появились «обстоятельства неодолимой силы», как теперь в договорах пишут. Дело не пошло. Он подёргался немного, но с разладом не справился. Переживания, госпиталь. Тут уж ничего не попишешь – судьба.
Я его не поддерживаю, и Никита чувствует, что я не расположен к обстоятельной беседе. Он не для этого ко мне заехал. Я зову его в комнату, открываю шкаф, показываю ему чистое постельное бельё. 
  В дверях, надевая узконосые ботинки, он спрашивает:
- Вы с братом по-прежнему в ботанический сад ходите?
- Да, ему нравится.
- Водил бы его, лучше, в зоопарк. Там жирафы трахаются. Не видел? У меня была подружка, мы с ней ходили смотреть. Но нам не повезло: жирафы вели себя смирно.
- После инфаркта зоосад не годится. Брату показано успокаивающее. Он где-то вычитал, что для продления жизни, полезно наблюдать рост деревьев. Биотоки стабилизируют нервную систему. Дерево – оно как молитва, направлено от земли к небу.
Я упираю взгляд в потолок прихожей.
- Актёрка не дерево. Друид он у тебя какой-то?
В окно видно, как он садится в машину. Розовощёкий, моложавый, крепко сбитый мужчина. Неплохо выглядит для сорока пяти лет. Волосы чуть длиннее, чем следует – дань незабвенным битлам.
Его пятёрка фыркает глушителем и уезжает.
Как чётко он реагирует на социальные перемены! Страна, в поисках нового пути дошла до плачевного состояния – ему то что? Где взять деньги он мгновенно сообразил. На работе не дают – дадут за извоз на улицах. Кого, куда и за сколько везти надо – это он быстро сообразил. Квартира уютная, правильная семья. Сын занимается дзюдо, полезной для физического развития и, возможной обороны, борьбой, а не вульгарным карате. Дача – удобное место для устройства праздников. Жена, с незначительными закидонами, и контролирует употребление алкоголя. Запасная женщина – это на всякий случай, слить лишнюю энергию; да и мало ли, с женой что не так. Наблюдать слаженное устройство его жизни мне приятно. 

Читать мне по-прежнему трудно, а телевизор скучен.
Маленькая кухонька, на первом этаже хрущёвского дома. Небольшой столик, два стула, объёмный комод – в него помещается вся моя кухонная утварь; и холодильник – без лишних припасов, чаще пустой. Комната девятнадцать с половиной квадратных метров. Диван-кровать, шкаф для одежды, книжные полки, одна на другой от самого пола, письменный стол. Скромненько, но мне этого достаточно. 
Мы здесь жили с женой. Когда её родители перебрались на дачу, мы переехали в её квартиру. Это было ошибкой. Тёща считала ту площадь своей и появлялась там, когда ей вздумается. Мою квартиру мы сдали каким-то работягам из ближнего зарубежья. Скоро она приобрела неприглядный вид. Я их выселил. Какое-то время жильё пустовало. Когда мы с женой разошлись, я в него и переехал – точнее перенёс сюда свою зубную щётку.
Квартирку оставила мне моя бабушка, которая тихо ушла, пока брат служил в армии. Я навёл в ней некоторый марафет. Ремонтом это назвать нельзя: поклеил в коридоре рулон обоев – другой рисунком, но подходил по тону. Почистил ядовитой химией кафель в ванне и туалете, а краны, раковины, и, даже, унитаз, довёл до сияющего блеска.    
Мы с Никитой вели здесь свои кухонные разговоры за чашечкой кофе. Мы и рюмкой водки не брезговали. Бомбардировка Югославии и дурацкая приватизация довели мой интерес к политике до нуля. О чём переживать? Пойдёт так дальше – придут американы, возьмут, что им надо. Это теперь демократией называется. Нам оставят что самим не интересно.
Обещанное нам светлое будущее рухнуло. Оно многими понималось как не обязательное. Мы с Никитой развлекались его падением.  Оказалось, что без Ленина, Маркса и Энгельса можно существовать. Никита волновался об этом больше меня – он и был зачинщиком наших бесед. Чубайса, с его ваучерами материл истово.
Я относился к нашим социальным переменам сдержано. Никита говорил о них волнительно. Почему наша страна так легко рухнула? Он искал причину нашего падения. Часто сетовал на чрезмерное   вооружёние. Никита был за простые решения, вплоть до Сибири. Не арестовывать, а переселять хорошо организованными бригадами и, целыми предприятиями даже, для пополнения тамошнего населения. Мне это казалось не простым делом. Столицу, он тоже собирался, перенести за Урал, чтобы крепче утвердить своё присутствие в Азии. Когда он начинал подобные разговоры, я от них уворачивался.
 Ещё в школе я отказался стать председателем пионерского отряда – не считал это нужным. Социальное лидерство мне претило. Отцу моему это понравилось:
- Правильно, - сказал он, - нечего выставляться перед другими.
Отец свою жизнь считал устроенной правильно. Он имел   приличную пенсия, и не сомневался в нашем социальном устройстве, а считал его правильным.
Матушка работала в конструкторском бюро. Чем она там занималась? О том нельзя было спрашивать. Свободное время она посвящала кухне, и воспитанию двух своих оболтусов – меня и брата. Жили мы скромно, но так жили все, и не стеснялись этого.
   Оценки мои в школе были приличными – одна только была тройка – по пению. Я хорошо запоминал то, что мне говорили, и легко мог составить список преподаваемых мне предметов и поразмышлять доступно о каждом из них, не обращаясь к учебникам. Встал вопрос: куда идти дальше? Из армии брат присылал мне тоскливые письма – туда мне не хотелось.
 Поговорил с матерью.
- Конечно, попробуй, - сказала она, - подай документы в какой-нибудь ВУЗ.
Я не знал в какой, и выбрал тот, который ближе к нашему дому. На занятия можно было ходить пешком, не пользуясь транспортом. Вступительные экзамены я сдал хорошо, а с физиком даже поспорил о теплоёмкости жидкости, что ему понравилось, и он выкатил мне за ответ пять шаров.
В ту осень мой старший брат вернулся из армии, и удивился моим прогулкам в сторону института. Утром, в восемь часов, я уходил из дома не торопливо.  Моё поступление в ВУЗ, на фоне героического вида брата в бравой форме пограничника, со значками отличника боевой и политической подготовки, выглядело бледно. Чтобы скрасить, своё превосходство, он рассказал мне, за братским распитием бутылки портвейна, как его избили в туалете за недостаточное рвение к служебным обязанностям.

  Суп из курицы и картошка с копчёной колбасой на второе – не хитрая кулинария. Хороша та еда, которая не требует много времени на приготовление. Чищу картошку; нарезаю лук – пол луковицы осталось со вчерашнего ужина; натираю морковь на четырёхгранной тёрке; промываю тёплой водой курицу, и запускаю всё это в большую кастрюлю. Остаётся зажечь газ и можно пойти смотреть телевизор. Закипит – слышно будет. Нужно убавить огонь в конфорке и дать вареву покипеть мину десять – блюдо готово.   
 Смотрю новости по каналу «Россия».  До перестройки была пропаганда и скука, а теперь реклама, и сериалы с деревянными персонажами, и глупые фильмы из Америки с непременным хеппи-эндом. Я даже скучаю о сытых кубанских казаках и чёрных физиономиях ударников коммунистического труда, дающих уголёк нагора. 
Передачи о жутких террористических атаках, тоже не развлечение. Чем всё это закончится? Ничего кроме тоски и боли. Попал бы я в такую передрягу – возил бы народ бесплатно.
Найти бы что-нибудь научно-популярное, да ещё загадочного содержания, и завтра о том поговорить с братом. Он верит в разухабистые теории. Жизнь на нашу планету, по его мнению, занесли космические пришельцы.
На улицах зажгли фонари. Ватной усталости уже не было. Вечером уютная лампа, чтение. Буквы в глазах уже не рябят. Можно утешиться и каналом с передачей по истории. Пришельцы то были у нас недавно – хорошо бы нашу историю пересмотреть.   
Незаметно, время приблизилось к одиннадцати часам.
Тяжёлые мысли скребли меня перед сном. Всё было бы проще, если бы зарплату выдавали регулярно. Мои горести начались с этого. Номинально меня не уволили. Трудовая книжка так и лежала в отделе кадров ещё существующего института.
Я не в обиде на перестройку. Никита на неё зол был очень. Плохо было, что строили, строили, а теперь давайте всё перестроим по-новому. Приладили бы, какой флигелек с мезонином или евроремонт произвели. Но, взялись всё крушить без разбору. Теперь куда денешься? Живи в нелепо перестроенном здании.
Что чувствовал простой человек, не принимавший участия в революционном движения в 1917 году?  Кто-то рвался строить новый, прекрасный мир, а кто-то неторопливо поедал то, что имелось, и не волновался построением светлого будущего. Многие вообще не понимали, что это такое.  Сейчас похожее время: кто понимает к чему мы стремимся?          
В ту осень мне снился сон: мы с братом гуляли по аптекарскому огороду. Мы шагали по широкой аллее и не сворачивали никуда. У ствола большого, упавшего от ветра дерева, мужичонка в рабочей одежде заводил бензиновую пилу. Когда мы возвращались, его уже не было, а на газонах лежали аккуратно напиленные чурбаки. Середина спила была темнее – почти коричневая на цвет. Неприятный был сон, хотя смерть дерева, не так страшна, как смерть человека.
- Деловая древесина, - сказал брат, наклоняясь над близким к нам чурбаком, - могла бы в работу пойти, а её на дрова распилили.
               
                * * * * *
               
К утру ветер стих. Вчерашней усталости уже не было.
Я произвёл в квартире обстоятельную уборку, потом поехал в гараж, где знакомый сторож, за деньги малые, разрешал мне мыть машину на мойке, даже оборудованной горячей водой.
 Без дорожной грязи жучки заметны на кузове. Хорошо бы весной машину покрасить, а ещё лучше – продать. Были бы только деньги на другое авто. Временами я терял веру в то, что обстоятельства мои изменятся к лучшему.
Копейка моя восемьдесят второго года выпуска стоила не дорого. Хозяин уже не ездил на ней лет пять – по старости. Машинёшка его пылилась в гараже.
Старика я не видел: сделку оформлял его зять, под строгим контролем жены. Забавная была пара. Он офицер – явился по форме. Но было видно – подкаблучник. Смотрел затравленно. Она – крепко сбитая баба с широкой костью – держала сумку с документами у объёмного живота и, хотела продать машину, непременно, с полным оформлением, а не по доверенности.  До передачи денег она просидела с нами в долгих очередях в МРЭО. Возможно, вокруг машины вертелись какие-то семейные неурядицы. Офицеру прикасаться к деньгам не полагалось: пять моих стодолларовых бумажек перекочевали прямиком в сумочку с металлической защёлкой.
Это был, что называется, дедушкин автомобиль. Дедушка разбирался в автомобилях плохо, и зять его тоже понимал в них немного: восьмая модель Жигулей, на которой он подъехал к МРЭО, щёлкала промятой подвеской. Оба они были типичными дачниками.
 Антикоррозийное покрытие кузова сделано не было. От сквозного гниения машину спасло то, что зимой она стояла в гараже, пол которого, из экономии, был не зацементирован, а просто засыпан гравием. По такому покрытию неудобно ходить, но оно не дает влаги. На цементном полу, за двадцать лет, машина превратилась бы в сплошное сито. Заводская краска на верхних деталях кузова оставалась в порядке, а внизу, на крыльях, металл висел бы клочьями.
 Купить это средство передвижения я согласился сразу же, как увидел его техпаспорт: ещё книжечкой, а не запаянный в пластик. Девятнадцать печатей в нём, были поставлены ровным столбиком точно по клеточкам, одна к одной, и свидетельствовали ежегодное своевременное прохождение техосмотра. Такие чудесные техпаспорта мне ещё не приходилось видеть.
Для автомобиля, прошедшего всего шестьдесят тысяч километров, он был удивительно запушен.  Салинг блок переднего правого колеса дедушка раздолбал до звона. Срочной замены требовала и верхняя шаровая опора. Дедушка, видимо, как отъезжал от дома, так и шарил до дачи правыми колёсами по обочине дороги, позволяя всем желающим себя обгонять. Коробка воздушного фильтра была с трещиной и обмотана проволокой с подкладками из резины. Держалась она на одном болте, вместо четырёх.   
Под задним стеклом я нашёл уголок с листами писчей бумаги, исписанной ровным почерком. Каждая буковка была отдельно и чётко проставлена. Дедушка конспектировал статьи из журнала «За рулём».   о покраске кузова, и о борьбе с жучками. Он собирался покрасить автомобиль ещё раз, впрок, чтобы не ржавел. Там была и какая-то самостоятельная разработка системы зажигания с многоступенчатой искрой, каждая вспышка которой состояла бы из нескольких микро-вспышек. По старости своей, он не сумел её реализовать.

В бодром настроении на чистой машине я выехал за ворота. Солнце светило не ярко. Высокие облака гасили силу его лучей – осень всё же.
Папуля уже ожидал меня, стоя у окна. Брат так называл нашего старика и мне это нравилось. Последовал его долгий спуск на лифте с третьего этажа. Потом он долго устраивался на переднее сидение машины.
 Когда Папуля не бодрился, видно было, как он постарел: остренькие плечи, сухие кисти рук, лицо – сеть морщин.
Говорить нам не о чем. Всё, что касалось брата, мы уже обсудили. Других тем у нас нет. Мы молчим на проспекте, ведущем к выезду из города. Движение по нему довольно плотное.
- Машин сколько стало! – восклицает Папуля.
- Да, не мало.
Мы движемся неспешно, занимая свободные места. Я вспоминаю о том, как соперничал с братом за его внимание и гордился, что мой отец военный. Я старался хорошо учиться, наивно полагая, что школьные оценки мне в этом помогут, и поздно понял, что мои успехи в школе, для него мало значат. Отец окончил десять классов и какое-то среднее военное училище и не любил «умненьких», как он называл людей с высшим образованием.
- Как у тебя с работой?
Попал кулаком под вздох. Сидел, просчитывал, и не удержался ткнуть в больное место.
— Вот, моя работа, - я хлопаю ладонями по баранке, - мне другой не надо. Кормит прекрасно, и с весёлыми девчонками всё хорошо.
 Последнее вырвалось для меня самого неожиданно. Моя выходка подействовала на Папулю как стоп-кран, на набирающий ход поезд. Если бы он не чванился – я любил бы его больше. Но он уже маленький, беспомощный старик. Его мнение о том, что мне надо делать, для меня ничего не значило.

Больницы я не люблю. В них пахнет лекарствами, дешёвой едой, хлоркой. Много белого: халаты на персонале, постельное бельё. Суетливые медсёстры, нянечки со швабрами. Куда-то идут немощные больные, кого-то везут на каталке. Только доктора выглядят уверенно. За всем этим скрыто человеческое страдание.
В палате брата Папуля выкладывает на тумбочку свои приношения: сок, апельсины, кусочек нежирной докторской колбасы. Брат нудит:
- Чего принёс – зря беспокоился.
 Но старику надо было чем-то ему помочь. Он с утра ходил в магазин, чапал, с трудом переставляя ноги. Ему хочется, чтобы его  забота сыну понравилась.
Появляется лечащий врач – серая мышка с неброской причёской, и серенькими глазками. Брат встречает её уважительно. Росточка невысокого, фигурка – не оглянешься, но она распоряжается  направлением  больных на операцию.
Она осматривает нас строго и жестом вызывает меня в коридор. Это не первый наш разговор.
 -  Он понимает, что с ним происходит?
 - Человеку за сорок и ему всё подробно объяснили. 
Ещё один строгий взгляд.
- Операцию делать нельзя. Инфаркт обширный. Элементарно не выживет. Повезёт – это при условии соблюдения предписаний – проживёт и два десятка лет. На всякий случай надо подготовиться к плохому. Я имею в виду последние дела, которые ему надо сделать: написать завещание, исповедаться, дать родственникам какие-то распоряжения. Ему имеет смысл задуматься об этом. Лучше, когда больной подготовлен к плохому концу. Это и окружающим легче, но нашим советам следуют редко.
Она говорит это вполне официальным тоном. Она не распоряжается длительностью жизни своих пациентов, но знает, что авторитет её среди больных высок.
Слова её звучат серьёзно. Но на ней футболка или пуловер тонкой шерсти. Как называется это одеяние с оттенком бежевого, какой бывает на нижнем белье и смотрится сексуально.
- Ему лучше знать об этом, но чрезмерное увлечение похоронной тематикой тоже опасно. У него есть какое-нибудь любимое занятие? 
- Он увлекался живописью. Но с кистями и холстом я его давно не видел. Пару лет назад он намарал этюдик в холодных тонах. Да в таких мрачных! Женский профиль и вдалеке горы. Жалко испорченных красок.
  - Не подойдёт.
 -  Но он влюблён.
Глаза её вспыхивают:
 - Положительные эмоции то, что нужно.
Я прикусываю язык. Всегда ли с этим связаны положительные эмоции?
- Конечно, глубокое чувство преобразует его жизнь, сделает её полнее, внесёт яркие краски. Человек, под его действием способен многое изменить. Брат говорил со мной об этом. 
Женщины легче верят в такие штуки, но она чувствует браваду в моих словах, и улыбается – не без горечи.
Мы возвращаемся в палату. Брат полулежит на кровати, а Папуля сидит на стуле рядом. При нашем появлении, брат встал. Поднялся и Папуля, и взялся за свою мятую сумку из болоньи. Учтиво поклонился. Это у него хорошо получилось: сдержанно, уважительно к самому себе. Видна была военная выправка.
- Ты не заедешь?
Он знал, что я не заеду. Вопрос был задан, чтобы показать какая у нас дружная семья. Было видно, что он понравился лечащей.
Когда папуля шёл, она принялась за брата.
Начала с вопросов.  Как всё произошло? Когда? Терял ли сознание? Пил ли? Занимался ли спортом? Брат отвечал игриво: его об этом уже спрашивали. Потом она повела речь о инфаркте и коронарной недостаточности. Брат продолжал глуповато улыбаться. Ему было скучно. Но она уверенно объяснила причины возникновения инфаркта. Лекция получилась длинной, и я уже развлекал себя мыслью о том, как бы у меня с ней всё получилось в постели.
В какой-то момент она заметила, что её не слушают, и свернула своё выступление. Брат облегчённо вздохнул. Воспитывать его было делом бесперспективным. Но ЭКГ надо повторить.  Брат упёрся:
- Неделю как делали.
- Ничего страшного – сделаем и сегодня. Потом ещё и суточный мониторинг проведём.
- Таскаться целые сутки с аппаратом? – на лице брата испуг заменяет гримаса ужаса, но игривость его неуместна.
Они скрываются за дверью палаты. 
Разогнул бы он спину, не шаркал бы ногами по полу, подстриг бы сальные локоны, свисающие на плечи. До болезни он был опрятным человеком. Сейчас этого не скажешь. Суетился бы в своём цеху. Купил бы себе большой автомобиль с широкими колёсами, о котором мечтал по-мальчишески; возил бы на нем свою актёрку в театр, а после удачной премьеры грузил бы её, вместе с корзинами цветов от благодарных почитателей, на заднее сиденье, и вёз бы, торжественно, по Невскому проспекту домой. Но этому я не мог поспособствовать.
Пассию брата я раньше не видел. Она была для меня чем-то нереальным. Но, теперь, она приходила к нему в больницу, и я встречал её пару раз. Почему бы им не жить вместе, коли, сильна взаимная привязанность? У Брата есть комната. В коммунальной квартире, но большая, двадцатиметровая комната, в центре города.
Она не хотела? Начинания брата были для неё туманом прозрачным. Он понимал себя художником и деловым человеком. Я ему не верил.  Но, других брат умел одурачить. Она тоже держала его на расстоянии и, скорее всего, тоже не верила. Так бывает. Она чуяла в нем пустоту, но он был послушен. Ему было важно её хорошее отношение – иначе его высокая самооценка могла рухнуть. Для властной женщины покорный воздыхатель любимое блюдо.  Всегда корректен, исполнителен. Всё заработанное готов тратить на неё.  Что может быть лучше! Да у неё ещё и мама жива. Может быть, пожилая женщина не хотела быть тёщей. 
Это мне было знакомо. Родственные отношения действовали на распад моего брака. Тесть требовал, чтобы на дачу я приезжал с выпивкой. Приняв дозу, он, рассказывал мне про финскую войну. Их тренировали: прогоняли через палатку, заполненную ипритом. Он подложил под резину противогаза спичечный коробок. Надышался газом, долго болел лёгкими, и его комиссовали. Из его сослуживцев никто не выжил, и теперь он врал соседям по посёлку, что на войне дослужился до полковника.
Скоро появился брат.
- Ты отвезёшь её домой?
- Разумеется.
Его соседу по палате недавно сделали коронарное шунтирование. Он уже неплохо себя чувствовал.
 - Завтра выпишется, - кивнул головой брат на его кровать.
Он серьёзен и смотрит внимательно. Кураж из него весь вышел.
- Что сказала лечащая?
- Что хорошее может сказать врач? Операцию делать не надо.
Так мягче звучит, чем нельзя. Кровать напротив пуста: шунтированный пошёл смотреть футбол по телевизору.
- Ну что же, - говорит брат, - придётся пить таблетки вместо коньяка. 


                * * * * *

Мне не нравился этот заработок, но – деньги были нужны.
Извоз, каким бы нудным он не был, позволял общаться с людьми.  Это поможет, подумал я, лучше понять, что происходит в стране.
Я надеялся услышать от пассажиров что-нибудь знаменательное, что помогло бы мне лучше понять наш перестроечный бедлам. Может быть, мне удастся завести полезное знакомство.  Но скоро я понял, что ничего нового не услышу. Редко попадались те, кто говорил о политике. Много было словесного мусора. Пока везёшь пассажира к нужному месту, лучше не затевать с ним политический диспут. Лимоновский Эдичка, устроился работать официантом, надеясь завести полезные знакомства. Но приносящий кушанья человек у деловых людей, интереса не вызвал. Мало у кого возникало желание и вести беседы о политике с водителем частной машины
Опасное время для работы не ночь, а вечер, между шестью и восемью часами, и раннее утро. Загулявший человек ночью метит домой под бок к любимой жене. Приключений ему никаких не надо. Наркоманы зелье своё ищут по вечерам. К ночи его либо нашли, либо свои поисковые возможности исчерпали. Это самая омерзительная публика. Пьяный человек понятен и, по крайней мере, предсказуем. Придурок, уколовшийся какой-нибудь гадостью, опаснее.
Плохи пассажиры, которым надо прокатиться туда и обратно: заскочить на минутку – взять у кого-то маленький пакетик и вернуться. Такие пассажиры, скорее всего, едут за наркотой. Автомобиль хорошая защита. На улице найдут при тебе зелье – не поздоровится. Автомобиль тоже может остановить милиция и даже обыскать. Но в машине легко спрятать пакетик с наркотой. Найдут – не моё, и всё тут. Ищите владельца, где хотите. Проблемы могут возникнуть и у водителя.
Другая неприятность – захват машины. Ограбление с ножом или пистолетом редко случается. Но, говорят, что и такое бывает. Худо, когда за дело берутся начинающие уголовники. Взять им с водителя нечего. Кто возьмётся за извоз с крупной суммой денег в кармане? В лучшем случае отберут ночную выручку. Машина им нужна для всякой кутерьмы. Один из них голосует, а двое других прячутся где-нибудь в кустах и выскакивают, когда первый уже договорился. Денег вперёд не дают, или дают мало. А дальше начинается: туда заехать – сюда повернуть, здесь остановись, подожди – там постой. Деньги дадим, когда приедем. И вид у них самый деловой. От них трудно отвязаться – начинаются угрозы. Оружие не достают, а так – обозначают его присутствие. Надо поймать момент и ускользнуть от неприятной компании. Денег от них всё равно не дадут. Глеба так катали весь день. Оторваться от них он не мог: в машине всегда кто-то оставался. Отпустили его только под вечер.
Довести клиента до нужного ему места не трудно, но это вторичное действие. Сначала его надо найти. У каждого извозного своя метода поиска. Кто-то стоит на людном месте, где-нибудь у метро или у крупного магазина, выжидая. Особо популярны вокзалы и аэропорты. Но там давно сбилась своя мафия и зорко следит за тем, чтобы не появлялись новички и залётные волки. Цены там астрономические. Своя публика у ресторанов и ночных клубов. Другие же к определённому месту не пристают, просто разъезжают по городу и едут куда угодно, с теми, кто подвернётся. На извозном сленге о них говорят, что они «работают трамваем».
В зависимости от способности не спать, одни действуют днём – другие ночью. Ночь с пятницы на субботу, когда уставшая от недельных забот публика, бросается в загул, а впереди ещё два дня на выход из похмелья, самая взяточная. С субботы на воскресенье тяга ослабевает, а в будние дни пропадает совсем.
Шофёрская сноровка приходит быстро. Научиться понимать людей труднее. Легко определяешь тех, кто может "кинуть". Заметен вороватый взгляд, обозначающий нечестное намерение. Когда двое молодых людей, со следами бурно проведённой ночи, заявляют, что у них только доллары, и надо заехать в обменный пункт – им не надо верить. Различные варианты с оплатой по приезду, тоже чреваты обманом. Подозрительных лучше попросить заплатить сразу. Намеренные платить, не обидятся: деньги, всё равно, давать придётся. Не редко встречаются и благородные гордецы, которым это не нравится. Кто не собирался платить выходит, выказывая недовольство.
Жители бывших братских республик, ведут себя в своей манере.  Горы оказывают своё влияние – высота, знаете ли! Многие выходцы из средней Азии не имеют разрешения на работу и боятся милиции. Обычно голосует кто-то один, а потом просит заехать за своими товарищами, куда-нибудь на стройку или в общежитие. Они быстро грузятся и сидят тихо. Любят вести разговоры о народном взаимопонимании. Возить их было бы приятно – они настроены дружелюбно, но, от них отвратительно пахнет и они не редко просят перевезти грязные матрацы и одеяла, на которых спят на полу.
Определить, как поведёт себя пассажир можно не всегда. Бывает, что люди, в сильном подпитии вначале ведут себя трезво, а потом их развозит до безобразного состояния. Приличный с виду человек, может оказаться манерным хамом.
С опытом чувствуешь, далеко ли поедет стоящий у дороги человек, и как он заплатит. Но и в этом не всё однозначно. Больше всего денег за разовую поездку мне отвалил скромно одетый паренёк. Он очень беспокоился о своей подружке, которую доверил мне отвезти поздним вечером домой. Пока мы ехали, он несколько раз звонил ей – проверял всё ли в порядке.
Ради развлечения я пытался определить, какая у пассажира специальность. В лучшем случае я выделял какие-то группы профессий. Людей умственного труда узнать просто. По некоторому лоску и приятности понимаешь, кто на работе имеет широкий круг общения. Легко узнаёшь моряков по загульному поведению и желанию хорошо заплатить. Они любят рассказывать о своих плаваниях. Моряки общительный народ.
Безошибочно я отличал поваров. От них пахло кухней. Работающие в дорогих ресторанах, пахли тоньше. Дешёвым пальмовым маслом пахли те, кто работал в простых заведениях.
       Многие пассажиры похожи между собой. Начну с активных комсомольцев.            
В мою машину сел молодой парень в плаще с полами до пят. Сложен атлетически. Приятный чуть глуховатый голос.  Мы не успели отъехать недалеко, как он начал работу.
- Друг недавно купил квартиру.
- Так хорошо же.
- Это не многим доступно. Вот Вы, например, таких денег не заработаете.
- На чём-нибудь другом, заработаю.
- Раньше всем путёвки бесплатные предоставляли.
- Не всем.
- Кто хотел, те получали.
- А, кому давали?
Он ничего не ответил.
Мы размеренно катились дальше, но у парня было располагающее лицо, и не хотелось его огорчать, но каждый понимал наши реалии по-своему.
- Простым людям надо объединяться и поставить заслон зарвавшемуся ворью. Надо создавать организации. Вы согласны со мной?
- Я и так в организации.
- В какой?
- В той, в которой от меня ничего не требуют. 
- Вопрос был задан серьёзно, товарищ!
- Я тоже не шучу.
 Установилась неловкая пауза. К счастью, мы были недалеко от его дома. Он взялся за ручку двери, и вышел из машины.
Такие агитаторы попадались не часто, но бывали и более агрессивные, уверенные в себе. С ними я не спорил. Зачем? Могли и  не заплатить.
  Попадались и розовощёкие юнцы – комсомольцы в пятом поколении. Наглые, самоуверенные. Эти росли на всём готовом и ненавидели тех, кому такая радость не выпала. Они были уверенны в своём праве командовать, и давали ностальгическую ноту. При красных они были детьми, но приводили примеры из того времени: дешёвая колбаса, бесплатные пионерские лагеря, постоянные цены на хлеб и водку. Теперь в магазинах много товаров, а купить не на что.  Почему-то не вспоминали, что раньше многим платили по сто двадцать рублей в месяц.
С пассажирками чаще возникали разговоры о взаимоотношении полов.  Некоторые извозные завязывали знакомства с целью дальнейшего их развития. Я не стремился к этому. 
Как-то раз села ко мне в машину женщина с авоськой, из которой торчал рыбий хвост. Тупоносые истоптанные сапоги, затрапезное пальтишко – лицо испитое.  Ехать рублей на двести. Предложила:
- Давай я тебе заплачу не деньгами...
 Я наивно поинтересовался:
- Чем же?
 - Ласками, любовью.
 - Но лучше деньгами, уважаемая.
Другая дама была продуманно и дорого одета. Светлое бежевое пальто, широкий шарф, замшевые перчатки, кокетливая сумочка. Деньги за проезд предложила хорошие.
Уселась, раскрыла элегантный телефончик, и давай трещать. Она возвращалась от мужчины, с которым её свели для установления серьёзных отношений. Инициатива исходила от его матери. Он кандидат наук, ему почти сорок. Обеспечен, но женат никогда не был. Тут она хихикнула – полный кошмар. Такого она ещё не встречала. Ну, нет, она не согласна. Да ещё мама. Она завтра расскажет всё подробно.
Набирает другой номер и быстро договаривается с кем-то о встрече - приедет к нему прямо сейчас.
- Вы провезёте меня на пару остановок дальше? Я доплачу.  Можно ли курить?
 Затягивается и не может успокоиться:
- Вот съездила.  Не мужик, а мокрица какая-то. Это даже не маменькин сынок. Она ему чайник на стол не даёт самому поставить. Всю жизнь развлекалась игрушкой... Кто теперь с этим плюшевым мишкой жить будет? Кандидат каких-то там технических наук, похоже, никому не нужных. Обеспечен на совковый манер: двухкомнатная квартира, и двадцать тысяч в месяц.
Потом она отрекомендовалась, что пишет книжки о взаимоотношении полов. Наверное, без практического опыта в таком материале трудно разобраться. Дальше она авторитетно заговорила о мужьях сёстрах и жёнах матерях.
Из ночных клубов часто попадались весёлые пьяницы. Среди них были и приличные ребята – разминались после работы. Эти не матерились и хорошо платили. Гульба – дело добровольное и должна приносить радость. Хуже народ попроще, выехавший себя показать.  Они и трезвые косноязычны – под  действием алкоголя изъяснялись матерно, навязчиво и однообразно.
Ещё хуже были завсегдатаи ночных заведений. Говорили они на особенном сленге, составленном из английских и русских матерных слов и совсем невинных, школьных словечек вроде известного "прикола". Обсуждаемые темы сплошная похабщина – с жопами, сиськами, тёлками. О пидарах – непременно. Одеты они всегда вызывающе и безвкусно.
Возил я и людей с норовом, и совсем бедный люд, считавший каждый грошик – эти опаздывали куда-то или же отмечали какой-нибудь праздник. Им хотелось доехать с удобством, подчёркивая приятность момента.
Мне нравилось возить усталый рабочий люд, в позднее время возвращающийся домой. Я помнил первого такого пассажира: он сложил на коленях ещё черные от машинного масла руки. Лицо было бледным. Сказал, куда ехать и не проронил ни слова.
Встречались и весёлые пассажиры. Как-то ко мне сели два подвыпивших парня. Один из них заявил:
- Сегодня мы овощи.
Потом дал денег и оба мгновенно уснули. Всю дорогу они спали тихо, как мышки. Приехали на место – они не проснулись. Я потрепал за плечо того, что сидел рядом.
- Как мы уже у дома?
И он взялся за ручку двери. Второй тоже пришёл в себя:
- Надо деньги давать?
- Не надо, я уже заплатил, – ответил первый.
- Я тоже хочу. Ты сколько дал – двести? Я тоже дам двести.
 Он полез в карман и вынул две сотенные бумажки.
- Но, я же уже дал мастеру деньги, - протест был вялым.
- Дискриминация по национальному признаку, - заявил второй, - не возьмёшь – обращусь в полицию.
Они вышли, обнялись и, на втором шаге, дружно запели:
- По долинам и по взгорьям...
 У них получилось слаженно.
Лица не запоминались, но какая-нибудь, случайно брошенная, фраза, бывало, врезалась в память.  Один сибиряк, удивился тому, что разводят все мосты. Он, считал, что один мост можно было оставить сведённым для проезда транспорта. Другой гость из Самары удивился тому, что в Питере по-русски все говорят без акцента.
 Извоз не помог мне лучше узнать людей. В целом нет. Пассажиры за поездку успевали открыться с одной стороны. По пьяному делу некоторые пытались выложить свою подноготную. Объём материала, как правило, превышал их возможности. Их клинило – повторяли одно и то же. Один паренёк, мальчишка ещё, рассказывал, как он гнал лошадей из-под Хабаровска в Подмосковье. Он так долго говорил  об этом на разные лады, что я засомневался – были ли лошади? Приходилось ли ему ставить ногу в стремя?
Были и поучительные наблюдения.  Весной я отвёз пожилую пару. Они чинно уселись в авто. На нем был приличный костюм с белой рубашкой и галстуком, а поверх плохонькое пальтецо. На ней дорогая шуба. На шубу жене и костюм себе денег хватило, а пальто уже не потянул.
Мы не проехали и квартал, как она набрала номер на сотовом:
- Доча, ты уже дома?
- Спроси, дома ли Михаил или на корпоративе? - встрял мужчина.
На его вопрос она не обратила внимания, закончила разговор и щёлкнула складной трубкой.
- Его нет дома.
- Разве можно прийти в пятницу домой раньше четырёх ночи, -  заметил мужчина. Она хмыкнула в ответ и добавила:
- Наигрался уже ребёнком и хватит.
В зеркале было видно её лицо с поджатыми губами.
Служащие, после корпоративных вечеринок, с удовольствием делились секретами своих профессиональных отношений.
Военные чаще бахвалились. Запомнился пассажир – мужчина средних лет. Одет был с иголочки. Провожавшая его пара долго прощалась с ним. Триста рублей предложил за довольно короткий отрезок пути. Пьяный бред – начался сразу. Он морской пехотинец, он десантник, больше сотни раз прыгал с парашютом, он мастер рукопашного боя, а его воспитанники подались в бандиты.
- Что им ещё делать? – сбивался он на крик и просил остановиться, чтобы ещё добавить водочки. Ребята-то у него хорошие – пальцем никого не тронут.  Бандиты - да! Но это не значит, что они подонки. Никто из них женщину не обидит. Хвалился, что знает городских авторитетов, и ругал демократическую сволочь. При твёрдой руке, всё было бы по-другому.
Другой пассажир был контрабандистом, только что вышедшим из тюрьмы. Всю дорогу твердил, что не уважает тех, у кого не было такого поучительного опыта.
Ехал у меня и несчастный влюблённый – не хватило денег заплатить за стол в ресторане. Отмечали день рождения его девушки. Она пригласила подружек, из парикмахерской, в которой работала. Пришло время платить, а у него на кармане всего три тысячи. Очень кручинился. Он думал, что заплатят вскладчину. Но девушки к этому не были готовы.
Гражданские чаще говорили о политике, но больше в ругательном тоне.  Запомнился преподаватель гуманитарных дисциплин, как он отрекомендовался. Ему было безразлично, что преподавать студентам.
- Какая разница? Им это не интересно.
Важным для меня в этой суете было то, что можно было зайти в ночной магазин и купить себе то, что хотелось. Ни в пище, ни в одежде я себя не ограничивал.
С пассажирками, подходящей внешности, просто завести приятные отношения, когда вы оказываетесь вдвоём в одном автомобиле, да ещё тёмной ночью на пустынной улице.
Подруга моя проголосовала на Владимирском проспекте. Кокетливый изгиб стройной фигуры. Вроде бы, не проститутка. 
- Куда тебе?
 "Ты" я вставил намеренно, чтобы меньше разводить сантиментов. Было около двенадцати вечера и будний день. Какая могла быть работа?
 Ей на Лесной проспект к общежитию.  Денег у неё немного, но, если не хватит, она позвонит и девочки вынесут.  Поехали. Я не торговался – ехали мы в сторону моего дома.
- Поздновато к подружкам.
- Электричка ушла. Мне идти больше некуда.
- Так можно ко мне. Я человек спокойный – не приставучий.
- Неожиданное предложение, - она манерно осматривает меня, - но выглядите прилично.    
 Прямо у дома в ночном ларьке я купил бутылку мартини польского производства. Там же теперь торгуют и презервативами. Она игриво сообщила мне, что ей больше восемнадцати лет.
Я не знаю ни адреса её, ни телефона – в чём нахожу особую прелесть. Отсутствие будущего придавало нашим отношениям свежесть. Я не знал последняя это наша встреча или нет? Обычно она появлялась вечером и исчезала утром. Пропадала на пару дней, а то и на неделю, на две. Она спросила:
- Не хочу ли я взять её телефон?
- Это всё испортит, - сказал я, - она перестанет чувствовать себя свободной.
Она подумала и согласилась.
Однажды она долго ждала меня на скамейке у дома. Какое-то время она появлялась каждый вечер, была особенно ласкова и не упускала случая напомнить, о моём уме и прочих моих достоинствах. Заявляла, что терпеть не может всякие резинки. Она студентка и честная девушка, а не какая-нибудь там ...
Скорее всего, это было правдой. В сумке у неё бывали книжки, и она по утрам заглядывала в них, сверяясь с конспектами. Пару раз, я объяснял ей что-то по физике, из того, что помнил.
Родители её жили в Луге. Там она и прописана, но туда надо ездить на электричке. Потому она и ночует у меня – время от времени. Она говорит им, что ночует у подружек в общежитии, а летом собирается поехать в студенческий строительный отряд.  И, вообще, я такой замечательный. Ей у меня так нравится, и она бы с удовольствием осталась у меня навсегда.
Вот это не надо.
В начале осени она звонила и приходила реже. Как-то её не было почти месяц. На вопрос: где она пропадала? Она ответила, что у неё могут быть свои увлечения. Я похвалил её и повысил в звании:
- Теперь ты будешь мне товарищем.
- Трахаться мы больше не будем? - спросила она.
- Отчего же? Не годится прерывать приятные занятия.
- Тогда я не товарищ, а хотя бы любовница.
-  Нет, - сказал я, - ты будешь всё тем же моим другом, но с элементами сексуальной близости – будешь моим настоящим товарищем.
- А-а, - протянула она, - так у меня ещё не было.
Обычно она звонила днём, чтобы узнать буду ли я вечером дома. Но появлялась она у меня всё реже.


                *  *  *  *  *

Неделю назад брата выписали, и я забрал его из больницы.
Обычно мы делали променады на Аптекарском Огороде. Но больница была на Васильевском острове. Он попросил меня проехать вдоль Невы. Два часа дня – пробок нет. Чего бы и не поехать?
У тех, кто долго живёт в большом городе, есть свои заветные места. Там приятно провести свободное время и не спешить никуда. У меня несколько таких мест. Есть и отмеченные литературой. Раскольников у Достоевского широко бродил по городу. Я попробовал повторить его прогулки, но не прикипел. Раскольников для меня персонаж далёкий. На площади Мира, на бывшей Сенной, он за содеянное зло у народа прощения просил. Мне какой-то умник сказал, что это место для мажора вставлено.      
Заветное место брата было в углу Аптекарского Огорода, где Невка расходилась с Карповкой. Брат менялся лицом, когда мы проходили мимо, стоящей на маленькой полянке раскосой скамьи. Наверное, там он имел решительное объяснение со своей актёркой.
У Горного института, мы повернули на набережную Лейтенанта Шмидта, с неё на Университетскую. Мы уже катили вдоль Петропавловской крепости, когда брат пожалел, что у Стрелки Васильевского острова машину не поставить – он бы там прогулялся. Перед домом политкаторжан, я повернул к набережной. Там мы машину и оставили.
 Место козырное – историческое. Отсюда удобно было за салютом наблюдать, и передохнуть можно в напряжённый денёк. Петровская набережная опять же. Избушку Петра, Трезини обложил каменными стенами. Летний сад, опять же, напротив, через Неву.
- Тут и погуляем, - сказал брат, - я сюда и раньше приезжал.
  Мы пошли неторопливо вдоль парапета. Нева свинцовую свою воду катила в двух метрах от нас
- Давай до Авроры дойдём.
- Не далеко тебе будет?
- Мне сказали, чтобы больше гулял.
До крейсера мы не дошли. Остановились там, где Невка, уходила вправо от Невы.
- Раньше гостиница называлась «Ленинград». Неоном по крыше написано было. 
- Не «Ленинградская».
- Не помню точно. Теперь вот «Санкт-Петербург» написано. Так и всё остальное поменяется. Ты был на Авроре?
- Ни разу не был, - ответил я, и пожалел об этом.
Брат долго смотрел на крейсер.
- Теперь то, она зачем?
- Исторический объект.
Брат рукой указал здание на Литейном проспекте четыре.
- Это тоже объект?
- Государство оборонять должен кто то?
- Там за домами памятник. Он отсюда не виден – рукой направляет в эту сторону наше движение.
Мы прошагали несколько шагов в сторону Авроры. Брат съёжился как-то.
- Не пойдём крейсер смотреть, - сказал он, - ты без меня посети его как-нибудь.
К дому брата мы долго пробивались через пробку, по проспекту Энгельса.

Пару дней спустя вместо Аптекарского огорода, брат с таинственным видом попросил отвести его в цех. Интрига была в том, что врачи запретили ему даже думать о работе. Если Папуля узнает о поездке, то расстроится. Не хотелось его огорчать. 
Я впервые был цеху у брата – в огромном ангаре, напоминающем металлическую бочку, разрезанную пополам. Когда-то на этой территории располагалось транспортное предприятие.
В центре ангара стоял станок. Он казался маленьким в этом помещении. Вдоль стены камера для сушки дерева – два составленных торцами контейнера. Внутрь сушилки вели широкие рельсы, в другую сторону они тянулись от ворот ангара до железной дороги, проходящей рядом с территорией ангара.
У входных дверей, накренившись на спущенном колесе, стоял погрузчик. Рядом с ним рассыпанная пачка досок.  Женя, наш двоюродный брат по матери, пристраивал домкрат. Мы виделись редко и поздоровались сердечно.
- Опять колесо? – спросил брат.
- Не пойму, что с фрезой делается, станок гонит одни заусенцы. Вроде, точили недавно, - вместо ответа произнёс Женя. Со стенда с готовыми изделиями брат взял плинтус. Товар никуда не годился: весь в рытвинах и заусенцах. Лицо брата сделалось обеспокоенным. Он склонился к неработающему станку.
- Ну-ка сними фрезу, - обратился он к рабочему, с безучастным видом стоящему рядом. Тот нехотя пошёл за гаечными ключами и открутил гайки. Брат поднял металлический круг с острыми лезвиями на уровень глаз. Женя пристроился с боку и заглядывал через его плечо. Рабочий, снявший фрезу не стесняясь, фыркнул.
Я отошёл в сторону к сушилке. На рельсах, уходящих в автомобильный контейнер, стояла вагонетка. На её загрузку потребовалось бы много леса. Станочком в центре зала, его пришлось бы долго обрабатывать.
- Фрезу точить надо. Поехали!
Женя, догнал нас, и попросил деньги на заточку. Брат сморщился и достал кошелёк.
В машине я сказал брату:
- Площадь цеха большая, аренда дорогая, а станок стоит один.
- Меня это не волнует, - бодро заявил брат, - Беспалый за аренду платит.
- Кто такой?
- Есть такой деятель. Ему где-то на лесоповале оторвало палец. Оттуда и погоняло. Из бывших фарцовщиков. Сейчас у него два своих магазина и ещё какой-то заводик. Ему до этого цеха и дела нет. Говорит, что прихватил ангар по случаю. Ему бы только аренду отбить. Прибыль его не интересует.
Хорошо, коли так. Но брата прибыль должна беспокоить. У него магазинов нет, а деньги ему и актёрке нужны. Любовь возможна в шалаше, и на облаке, но в квартире с хорошей мебелью, она, всё же, лучше.
               
На огороде брат совершает обычный променад по тоскующему осеннему саду. Он впитывает тишину и умиротворение. Лицо покойно.  Живительные соки, идут от корней к листьям, и румянят его щёки. Но скоро мысли его занимает другое. Рост дерева или какого-нибудь куста уже не увлекает его.
Обязательный пункт программы посещение местной закусочной или буфета, похожего на буфеты на железнодорожных станциях. В большом гриле на вертеле куриные окорока, подсвеченные электрической лампочкой. С окороков капает жир и шипит, попадая на тэны. По стенам на уровне груди устроены полки, чтобы посетители принимали пищу стоя и не задерживались надолго. Торгуют пивом и сигаретами. Чай и кофе наливают в полиэтиленовые стаканчики.
Неподалёку Петербургский Университет Электротехнической промышленности, бывший ЛЭТИ. Когда заканчиваются лекции, в закусочной шумно – студенты ватагой подсчитывают деньги на пиво. Девушки – все без исключения – кажутся мне хорошенькими, а юноши глуповатыми. Я чувствую с ними двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они шумели, пили, смеялись, хрустели чипсами и пропадали так же внезапно, как появлялись. Их шумные набеги делали заведение неуютным. Мы приходили пораньше, до окончания лекций. Но сегодня мы заезжали в цех и опоздали.
Брат долго выбирал курочку, советуясь с кокетливой буфетчицей. Нужна была курочка с толстыми ляжками. Брат придирчиво следил за стрелкой весов, пока взвешивали салат из свежей капусты, и подозрительно присматривался к пончикам.
- Вредно, - пояснил он, но позволил себе один.
Не спеша, вкушали мы пищу земную.
Следующий пункт – цветочный магазин. У брата разработан план по переделке лоджии. Он заводит долгий разговор с продавцом о комнатных растениях.
Помимо закусочной и цветочного магазина мы ходили в угол сада, где металлическая ограда с двух сторон сходилась острым углом.  Карповка здесь уходила от Большой Невки. По набережным двигался поток автомобилей.  Городская суета пронзительными гудками и шелестом шин врывалась в тишину сада. Покой этого места разрывал  грохот авто.   
 Не доходя сотни метров до скамейки в углу сада, брат спросил обеспокоено:
- Сколько времени? Я же могу опоздать к Марине.
 На том наш оздоровительный променад закончился.
               
                * * * * *

Близились ноябрьские праздники. Их уже не отмечали, а вспоминали, что они были когда-то. Праздничная суета не охватывала город, как это бывало раньше.
Всю неделю я тосковал в автомобильных пробках днём; и на чёрных мостовых вечером, в конкурентной борьбе за клиента с сидельцами поздними, надеясь, что подгулявшая публика обеспечит мне приличный заработок. Но взяток составил не больше обычного. Это был не Новый год.
Для меня любой праздник связан со вкусом салата Оливье – ставлю с большой буквы. Без него не обходилось ни одно важное застолье. Блюдо готовилось с докторской колбасой – так получалось дешевле. Мама готовила и торт Наполеон из семи коржей, пропитанных кремом.
Голос диктора чеканил лозунги в холодном воздухе. Казалось, что говорят отовсюду. С утра в телевизоре строгие шеренги солдат, построенные для парада. Брат с отцом усаживались перед экраном. Они внимательно смотрели получасовое шоу, демонстрирующее наше могущество. Я не был так воинственно настроен, и пропускал поучительное зрелище, предпочитая кухню. Толку от меня там было мало. Но я перехватывал вкусные куски, изображая активную помощь в приготовлении праздничного стола.
Наши родители никогда не ходили на демонстрации. Пройти мимо трибун можно было только с колоннами от предприятий. Для этого надо было рано приехать в назначенный пункт и долго идти по морозному городу в толпе, часто останавливаясь, чтобы пропустить, другие колонны. Отец был ленив, а мать не ходила – и всё тут. Она готовила праздничный обед, который постепенно переходил в праздничный ужин.
Основательно заправившись салатом и тортом, мы с братом плескались на улицу, оставляя взрослых допивать откупоренные бутылки. Многие улицы были перегорожены милицейскими и пожарными автомобилями – людской поток направлялся в нужную сторону. За автомобили никого не пропускали.
 Каждый год мы видели, как люди шли по площади сплошным потоком, несли транспаранты, флаги, фотографии вождей. С трибуны, люди с сытыми лицами в габардиновых пальто и шляпах делали приветственные жесты.
Нам с братом нечего было демонстрировать. Нас привлекала праздничная необычность города. Движение транспорта по Невскому проспекту перекрывали, и можно было ходить по проезжей части, не опасаясь попасть под машину.  Дети играли раскидаями – маленькими бумажными мячиками, наполненными опилками и привязанными на резинку. Бросишь его в сторону – резинка растянется, потом сожмётся и вернёт мяч обратно в руку.
Я как-то забрался на бампер стоящего в оцеплении грузовика. С набережной Мойки видна была вся Дворцовая площадь, полная, как чаша водой, человеческой массой. Динамики резко и кратко выкрикивали лозунги. В толпе люди не имели лиц. Многие были пьяны, и держались веселее обычного – такое не осуждалось.
Страшно было смотреть на это. Толпа двигалась неровно, и, казалось, легко могла выйти из подчинения. Кто мог бы совладать с этим сгустком человеческой энергии? Бодрые толстячки на трибунах, наверняка понимали, что милиция их не защитит. Многие верили в упорные слухи о том, что под Эрмитажем, прорыли туннель, и во время демонстраций заводили в Неву подводную лодку, чтобы спасти народных избранников, если понадобится.  В трибунах было устроено помещение, для принятия рюмочки – другой коньяку под икру и красную рыбку, с обязательной долькой лимона. Время от времени кто-нибудь пропадал из шеренги руководящих работников. Вскоре он появлялся с порозовевшим лицом, более прежнего устремлённым к светлому будущему.
Праздничной суеты теперь не было, но на улицах было много весёлой публики. Молодые люди и девушки голосовали и просили подвести бесплатно. Много было пьяных, желающих проехать за деньги малые, или даже смешные. Одна барышня предложила мне за поездку в Кронштадт пятьдесят рублей. Мне запомнилась уверенная интонация, с которой это было сказано.  Джентльмены с опухшими физиономиями, учтиво просили подвести их поближе к дому.  Встречались и приличные трезвые люди. Как правило, они ехали в гости или возвращались из гостей. Но работа шла плохо. То перехватят клиента, то сядет какой-нибудь пьяница, не экономивший средства свои на водке.   

               
                * * * * *

В ангар мы теперь заезжали, не вспоминая о медицинских запретах. Рабочие встречали нас молча. Брат тоже не стремился к общению, проходил сквозь них, заглядывал в сушилку и быстро вернулся.
- Пойдём, посмотришь ещё одно помещение.
Мы вышли на улицу. Обогнули здание гаража. В этом помещении станков было штук семь, но каждый поменьше того, который стоял в ангаре, и, видимо, имел другое назначение.  У одного из них крутил гайки щупленький паренёк. Когда он улыбнулся нам, неприятно обнажились верхние зубы, выдавшиеся вперёд.
- Ну, как дела? -  бодро спросил брат, пожимая его руку.
- Какие дела - ты дерево видел? Гниль одна.
- Почему не поехал, когда покупали? - изменившийся тон выдал отношение к нему брата.
- А я чего? - ответил тот запальчиво. - Мне это надо? Мне двери сдавать в понедельник.
 Он рукой указал на стену, к которой прислонены были дубовые двери с резными завитушками и накладками.
- Хозяин антикварного магазина заказал, дружок нашего Беспалого. Там, видите ли, в начале века такие стояли. Надо, чтобы они на месте были в конце следующей недели. Я домой раньше часа ночи не приезжаю.
- На пару часов мог бы оторваться, - бросает брат, неприязненно рассматривая его работу.
- Женя прораб. Он занимается закупками.
Лицо парня выражает уверенность в своей правоте.
- Ну ладно, пусть так и будет, - брат широко улыбается – он уже само добродушие.
- Принесли раму?
 Столяр кивает в ответ. В углу стоит замотанная креповой бумагой и перевязанная верёвкой рама. Руки брата теперь заняты, с рабочим он обходится без прощального рукопожатия.   
Когда мы выехали с территории базы, брат с гордостью сообщил:
- Без меня ничего не могут. Три месяца прошло и всё кувырком. Дерева нормального купить, и то – не могут. Теперь недели две проработают бесплатно. Гнилуху будут отрабатывать. Бабки подобьют, по сто рублей на нос выйдет.
Он выглядел уверенно, когда речь шла о его делах – сомнения не допускались.
Мы выбрались из промышленного однообразия Выборгской стороны, проехали мимо завода, изобретателя динамита Нобеля, и чинно покатили на огород, где брат, делал стойки перед мхами и рододендронами. По дороге он успокоился, и, с пользой для здоровья, наблюдал за ростом растений.
Если он мог два часа ошиваться в саду, то мог бы и разобраться с поставкой леса. Но грешно винить в недостатке оперативности больного человека. Наверное, это от погоды. С каждым днём холоднее, и гулять по огороду уже не так приятно.
Брат чувствовал тоже самое:
-  Пойдём, погреемся, тут есть музей.
 Надо пройти через дворик. В воротах две женщины в старых пальто. Одна из них, не видя в нас никакой угрозы, быстро наклоняется, выдёргивает из земли какое-то растение и прячет его в авоську.
- Что станет с садом, если каждый посетитель возьмёт по веточке?
 Брат говорит это громко и чётко, с металлической ноткой в голосе.
Женщины смотрят на него огорошено, испуганно переглядываются между собой. Но брат достаёт из кармана такой же мешочек, как у них, и воровато оглянувшись, выдёргивает из земли и прячет в полиэтилен какой-то корешок. Женщины хмыкают.
 - Ты был лицемерен, - говорю я ему.
 - Отнюдь, - парирует он, - я хочу посадить дома эту травинку. Прорастут от неё другие – одну из них принесу обратно. 
Музей закрыт. Мы греемся у гардероба перед стендом с семенами каких-то злаков, и засушенными растениями, привезёнными сюда из южных стран.
- Шпионы, - говорит брат, - кругом шпионы. Они шуруют по миру, изучая пищевой потенциал врага. Стратегическая информация на случай войны, - игривое настроение не покидает его, - давай позвоним в звоночек при входе и сообщим, что в полночь упадёт звезда.
 Холод осеннего дня не располагает покидать тёплое помещение, а звонок в дверь и сообщение пароля может прервать наше пребывание в тепле. Мы перемещаемся к витрине с экспонатами из Полинезии. На берегу широкого океана, изрезанном прозрачными лагунами, светит яркое солнце. Слышится шуршание пальмовых листьев. Нога готова ступить на тёплый песок.
- Нельзя облокачиваться!
Строгий голос, полон негодования. К нам обращается уборщица в полинялом хлопчатобумажном халате, когда-то чёрного цвета. Тоска по южным морям покидает меня мгновенно.
- В чем собственно дело! Мы здесь официально: готовимся к докладу о распространении нашей агентурной деятельности на территории стран тихоокеанского бассейна. Хотелось бы встретить содействие и понимание.
- Ш-час, вызову охрану – будет тебе понимание, а могут и содействие добавить.
- Ну, скажите хотя бы: когда музей откроется?
 Брат берёт на пол тона ниже, и пускает в голос весёлое миролюбие.
- По пятницам, - добреет и строгий страж порядка.
- Мы немного обогреемся и уйдём.
- Да грейтесь хоть до вечера.
Она уходит, небрежно махнув шваброй по чистому мраморному полу.
-  Мы похожи на деревья, говорит брат, - но деревья мудрее...  Люди суетятся, бегут куда-то. Деревья стоят неподвижно. Лишь следующее поколение отвоёвывает у пространства несколько метров. Движется лес – масса.
Дальше он забирает круче.
- Куда мы уходим? К Богу? Зачем нас там много? Одно поколение уходит за другим. Счёт идёт на миллиарды душ. Что там за рай такой? Всем ли праведникам хватает места? Не отправляют ли новеньких куда-нибудь из-за перенасыщения? Может быть, их засылают в космос? Не знаешь, кто получает плацкарту?
Я молчал за отсутствием информации.
- Когда умерла мама, отцу дали маленькую урну с пеплом. Папуля удивился: как мало осталось от человека! Он только тогда понял, что ему за семьдесят и очень обозлился на это. Он знал, что так будет, но это должно было произойти потом. Пришла старость – он был не готов её встретить.
Он отходит от витрины на несколько шагов в сторону.
- Как хорошо будет, когда я построю свой домик! Тепло, тишина, уютно потрескивает камин. Маленькая кухонька, комната с кроватью. На веранде мольберт. Покой и отдохновение. Домик, недалеко от озера. Можно купаться, когда жарко. Рядом лес – можно пойти за грибами. Два три крепких подберёзовика, на приправу к картошке, и не таскаться с корзиной – максимум полиэтиленовый мешок.
Мне это скучно слушать, но его ещё надо отвезти домой. Сейчас он выглядел лучше.  Округлая физиономия румянилась на морозе, однако неопрятность осталась: волосы патлами свисали на воротник. Одет он даже с изыском, но одёжа его не нова, и впечатления достатка не производит.
- Отчего меня так прихватило? Какую безалаберную жизнь я живу? Двадцать лет собираюсь приехать сюда и купить маленькую пальму, а когда приезжаю, оказывается, что пальмы привезут только весной.
Ветер разбрасывает в стороны жёлтые листья и волочит их по газону.
В короткие осенние дни, меня клонит ко сну. Приходится бодрить себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Мы проходим мимо кафе, но я стесняюсь выпить ещё одну чашку кофе, запрещённого брату.
 Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху, освещая всё вокруг.
- Не сходить ли тебе в церковь?
- В какую?
- Сам выбери.
Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы тискали подружек и шептались с ними похотливо. Туда ему не хотелось. В Казанском Соборе – в музее Религии и Атеизма мы были вместе. Детские впечатления от пыточных инструментов, мешали сосредоточиться на божественном. К Николе сходить? Он патрон путешественников – свалить куда-нибудь захочется. Во Владимирский собор – тоже незадача. Там на иконе лик Христа напоминал брату фотографию знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.
-  К Исакию?
- Слишком красиво. Великолепия много. Для Бога места нет. Да там музей. Бог у нас теперь экспонат.
Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет, и на горизонте делается кобальтовым, а выше проскальзывает холодный зеленоватый тон, как на этюде у брата.
Я притормозил у остановки трамвая. В окнах видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает на них, не смущаясь тем, что его жест могут заметить.
-  Каждому из них осталось определённое количество таких поездок, и никто не знает, сколько их будет. Меня знаешь, что беспокоит?
Голос его печален.
- Из -за болезни, что ли? Я стал чувствовать разницу между реальной жизнью и моим представлением о ней. Хочу поговорить с кем-нибудь. Имею определённый план разговора. Беседуем. Но беседа получается другая – не по моему плану. Возвращаюсь домой. Несоответствие это мне ярче светится. Почему так? До беседы представлял себе одно – после беседы то же самое вижу по-другому. Реальность, то какова? На самом то деле, что происходит?  Она что мною выдумана? Пусть не вся, только частью своей, она только моё представление.
- Так со всеми происходит, - успокаиваю я его неохотно.
- Нет. У всех по-разному происходит. Заделаться бы каким квиетистом, что ли?
- Что такое?
- Квиетизм. Без божьего позволения его последователь ни на что не решается, ни к чему приложить свои силы не способен. На всё верхнее позволение требуется. Слово господнее управляет человеком.
- Мне не до этого.
- Мне тоже, а жаль. Проблем бы тогда было меньше. Честная такая – боголепная жизнь.       
Первый снег в наших краях чаще выпадает ночью.  Редко, когда он выпадает поздним вечером, ещё реже днём. Приближение снегопада чувствуется за несколько часов. Тело охватывает какая-то слабость, и окружающие тебя предметы, видятся чётче.
В ту осень первый снег застал меня на дороге. Я возвращался от брата и ехал один, размышляя о том, что меня затягивает извозное существование.  Перед лобовым стеклом кружились снежинки.  Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё, скрылось под белой пеленой.

                * * * * *
               
 Брат радостно сообщил мне по телефону:
- Ты можешь увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.
Высокого восторга это не вызвало. Я не значительный театрал. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У меня на это ни средств нет, ни времени, потому и не люблю. Но Толстой тоже не любил, хотя у него моих проблем не было. А мне деньги дай и тебе представят незатейливую историю и монолог с неглубокой моралью.
Дверь открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.
Их квартиру можно было условно разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля занимал одну комнату. В ней наведён военный порядок. Вдоль стены две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно приложить линейку. Вторая заправлена бантиком из отглаженной простыни, напоминающей лист писчей бумаги, сложенный конвертом. Изюминка в том, что линии сгиба строго параллельны. Папуля как-то пояснил, что служил в двух разных воинских частях. В каждой из них застилали кровать по-своему – он застилал обоими способами, чтобы не потерять сноровку. Я спросил: поставил бы он в эту комнату ещё одну кровать, если бы ему довелось служить и в третьей воинской части? Это не улучшило наших отношений.
В его комнате не было излишеств. Слева полка с книгами, всего несколько томиков, и подшивка старых журналов по радиотехнике, по той самой ламповой радиотехнике, которой давно нет. Он служил в армии радистом, а потом работал в НИИ. Как у многих специалистов такого рода, у него в углу – у окна – был устроен небольшой столик, на котором разложен инструмент необходимый при починке разного электронного оборудования: пинцеты, отвёртки, плоскогубцы, тестер для замера напряжения. На квадратике бакелитовой фанеры проволочная подставка для паяльника и рядом жестяная баночка с канифолью – прямо сейчас можно что-нибудь припаять. Два коврика на крашеном дощатом полу – в других комнатах был грязный затоптанный паркет. Чистое окно с белыми рамами; стены оклеены светлыми обоями в цветочек. Он ревниво относился к своей комнате и не позволял в неё заходить. Но туда и не рвался никто.
У брата спального помещения, как такового, не было. Спал он в общей проходной комнате – его диван был постоянно разложен. Огромный японский телевизор в углу показывал лицо диктора в натуральную величину. На обеденном столе, прижатом к стене, но всё равно занимающем большую часть комнаты, монитор и рядом с ним серый компьютерный ящик. На полу у окна   оранжерея: горшки с цветами из магазина на Аптекарском огороде. Брат скупил там значительную часть имеющегося ассортимента.
В третьей комнате никто не жил. Там был склад разных нужных вещей, которыми брат не пользовался. На диван были навалены инструменты, самого неожиданного назначения, какие-то пилы, фрезы, молотки. К стене прислонено несколько рам и запас подрамников с натянутыми холстами. От пола поднимались стопки книг. Многие лежали так, что корешки их не видно, и найти нужную книгу не просто. В изобилии присутствовали краски, кисти, какие-то гипсовые отливки, не оструганные доски – доски оструганные, колобахи замысловатых пород и прочая разнообразная всячина, по мнению брата, представляющая ценность. На стене его последнее творение: полотно метр на восемьдесят в дубовой раме. Женская головка на фоне горного кряжа.  Лица не видно, только щека и тёмно-зелёные волосы. То самое произведение брата, о котором я говорил его врачихе. 
В городе брат устроил несколько таких схронов. Он снимал подвальное помещение под шелкографскую мастерскую. Там хранилось много всяких механизмов и приспособлений, тоже ценных и нужных для каких-то таинственных, но не осуществлённых начинаний.
Нейтральной зоной были кухня, туалет и ванная. Хозяйской руки и здесь не было видно. Дешёвенькие обои были поклеены ещё при сдаче дома в эксплуатацию. Трубы и батареи с налётом сальной грязи. Сантехника в желтых разводах, в углах пыль, паутина. Столик на кухне с горбатой клеёнкой, и рядом колченогий табурет. Прошло уже более десяти лет, после смерти матери.
Жилище многое говорит о своём обладателе.  Хотите узнать, с кем имеете дело, наведайтесь к нему в гости. Брат делал ошибку, приглашая сюда свою актёрку.
Я отказался от кофе.  В засиженной мухами сушилке больше было не фарфора, а пластмассовых тарелок и кружек. Мне всегда доставалась самая непрезентабельная посуда.
- Ты рано приехал.
Брат отрывается от компьютера и идет в душ. В большой комнате диван собран, и заправлена постель. Видны и другие признаки марафета: стёрта кое-где пыль, подметено, на столе чистенькая салфетка, из запасов Папули.
Он задумал пригласить её сюда после спектакля? Вряд ли, она уляжется на этом нешироком диванчике в проходной комнате. Такая ночёвка и особе скромнее, не понравилась бы. Не пришлось бы мне везти её домой? Катавасия затянулась бы до двух часов ночи – успеть бы к разводу мостов.
Папуля включил огромный свой телевизор. Казалось, что дикторша сидит в углу, а в экран выставила своё милое разукрашенное личико; хотелось увидеть и её ноги, но под телевизором стоял ящик с чернозёмом для цветов.
Папуля тоже был в приподнятом настроении, надел чистую рубаху, хотя ворот у неё обтрёпан – из него торчит ниточка.
Брат возвращается с порозовевшим лицом.
- Куда вы так рано поедете? - вопрошает Папуля.
- Сегодня важно не опоздать, - заявляет брат, натягивая в коридоре ботинок.
Мы не опаздываем – машина останавливается у театра за час с лишним до начала спектакля.
- Сиди, жди, - командует брат и скрывается за дверью с надписью "Служебный вход". Возвращается он довольно быстро.
 — Вот. Марина оставила.
 Он показывает две контрамарки.
Что теперь делать? Не сидеть же в машине?
С гардеробщиком брат раскланивается и здоровается за руку; в фойе держится завсегдатаем. В буфете досадливо морщится у подноса с коньячными рюмками, источающими манящий аромат, и берёт себе стакан соку.
- Ты выпей, не стесняйся, одна рюмка проветрится. С икрой  возьми…
Коньяк неплох. Теплота в желудке окончательно примиряет меня с происходящим.
- Собираются уже.
Брат машет рукой двум девицам не первой свежести.
Одна мосластая, сутулится, скрывая тем, сантиметров пять роста, другая, наоборот, толстенькая пышка, приземистая и на высоких каблуках. Первая крашеная блондинка – волосы у корней темнее; вторая крашеная брюнетка. Идеальная пара.
После бутерброда с икрой можно послушать, о чём они говорят. По тому, как меня окинули взглядом, я понял: мне участвовать в беседе не обязательно. Икра, долька лимона, коньячок – приятные гастрономические ощущения. Не стоило от них отвлекаться?
- Я иногда вспоминала, как ты стоишь тут у окна, и ждёшь Марину, - сказала брюнетка.
Брата передёргивает. Он косит глазом, но я всё слышал.
 Появляется новая публика, более прилично одетая: мужчины в пиджаках и женщины в платьях. Вокруг брата собирается общество. Кроме двух разномерных девиц, ещё штук пять – помоложе. Серенькие, одеты невзрачно. Одна из них неприязненно оглядела брата. Я даже смутился от того, какого ревнивого и злого взгляда он удостоился.
Раздался первый звонок. Публика потянулась в партер. Зал был почти полон. Прямо перед нами уселся известный актёр, явившийся, чтобы не привлекать к себе внимания, когда погас свет.
- Узнал? – спросил брат.
Мне понравился его потёртый пиджачок – в кино он всегда выглядел элегантным франтом. Места были хорошие: по центру, ряду в десятом, и видно всё, и задирать голову не надо.
Пьеска игралась бодрая. Сначала двое мужчин, один из них представлял отца – другой сына, выясняли свои отношения. Сынок приехал к папе в Нью-Йорк из Оклахомы. Им было что обсудить, поскольку они не виделись десять лет.  Потом из спальни появилась девушка в шортах, и сразу же объявила, что она там только спала. Одна спала. Хозяин к ней рукой не притронулся: склеил её вчера на улице для сына, и сам всю ночь просидел в другой комнате, бренча на клавикордах. Сын – субтильный очкарик – тут же застеснялся папашиного внимания. В квартирку ещё должна была нагрянуть бывшая папенькина жена – приедет из Калифорнии. Собиралась семейка.
 Девица в шортах до femme fatale не дотягивала. Но как только явилась жена папочки, по тому, как брат подобрался, стало понятно: она и есть. Вскоре она уселась своему бывшему мужу на колени, и он признался ей, что болен раком.
 - Пьеска то не в жилу, – подумал я.
Внешне Брат был спокоен, но кресло под ним жалобно скрипнуло.
Пошёл её монолог. Она его провела шустро.  Начала с упрёков своему бывшему в невнимательности и чёрствости, а закончила тем, что, несмотря, на бархатную жизнь на берегу другого океана с известным кинорежиссёром из Голливуда, она его – дурня, всё равно любит. Так и выкрикнула:
- Люблю я тебя, люблю, неужели ты этого не понимаешь?
 И бросила взгляд в зал, в сторону брата.
- Так, куда ни шло – вселяет надежду, - подумал я и об этом.
После перерыва – нудного переминания с ноги на ногу – пошла на сцене говорильня о доброте главного героя, о его любви к людям. Он, оказывается, и неудачником стал из-за этого. Показаны были большие фотографии – он стойко переносил муки от разных медицинских процедур.
Всем стало скучно. Известный актёр на этом месте свалил. По всем признакам действие близилось к концу. Свет на сцене погасили. Герой встал у рампы. Лицо было выхвачено прожектором из темноты.
Последовал монолог. С первых же слов стало ясно, что это очередное наставление зрителю: что важно в жизни, а что не очень.
Я попросил у брата номерок, чтобы взять куртки из гардероба до того, как там соберётся очередь.
- Сиди, - приказал брат, - нам всё равно Марину ждать.
Публика аплодировала без особого энтузиазма. Когда зал почти опустел, поднялись и мы. Стайка девиц в коридоре стояла молча. Брат прошёлся туда обратно, разминая затекшее тело. Долго ли ждать? Не пришлось бы, околачиваться в фойе часа два? Брат кивнул и скрылся за почти незаметной дверью, оклеенной теми же тканевыми обоями, что и стена. Его долго не было. Когда он появился, вид у него был несколько удручённый.
- Она не скоро освободится, - возвестил он всем присутствующим, - первый прогон – им всё обсудить надо.
Он сделал стайке ручкой – я повторил его жест.
В машине брат молчал, расстроенный отсутствием продолжения. Но решение приняли в сфере для него недоступной. Я сдержанно похвалил пьесу и высадил брата у парадной, а пока рулил домой, вспомнил тот ревниво неприязненный взгляд, которым смотрела на него ярко одетая девица. Закрывая машину, я упрекнул себя за глупую подозрительность.
               
Был поздний час, но раздалась трель телефона. Звонил "боевой товарищ". Более двух недель она не звонила, и я подумывал о том, что    больше она у меня не появится. Глубокой тоски это не вызывало, но, всё же было лучше, когда она приходила – время от времени. Я ей сообщил, что с трудом переношу нашу разлуку.
- Значит, мне можно приехать?
- Именно так.
Она была догадливой девушкой.
- Хм, - сказала трубка, - мне потребуется минут сорок на дорогу.
В магазине, напротив, я купил пива и какой-то еды. Полез в ванну, полежал – погрелся. Я был бы доволен прошедшим вечером, но фон его дробился, что-то меня беспокоило, как сомнение при обращении в кассу взаимопомощи. Вот придёт ко мне девушка – у неё и спрошу.
Она появлялась в моей квартире, как будто зашла поговорить, о погоде. Но потом, долгая линия её тела, привлекала моё внимание. Я следовал долгим взглядом по всей её длине, прослеживая пленительный изгиб. Дыхание моё уже прерывалось, и тепло разливалось по телу.   
Когда раздался звонок, пар валил из кастрюли с сосисками. На столе стояли две тарелки. Она поцеловала мою щёку замёрзшими губами, сняла пальто. На ней был тонкий свитер и короткая юбка. Первый раз она была не в брюках. К стройным ногам это шло.
- Ты раньше не замечал?
-  В кровати ноги плохо видно, - опустил я тему.
- По какому поводу праздник? - она указывает на тарелки и пиво.
- Это не праздник. Я теперь всегда так живу.
Она садится на табурет. Рельефно выставляет гладкие колени, и плечом опирается о стену. Сидеть так неудобно, но кошачья мягкость скрывает неловкость позы.  Раскладываю сосиски, ставлю на стол бутылку с кетчупом.
Она, вообще-то, пришла сюда из ресторана. 
- Ну, точнее, из кафе – из частного кафе, открылось недавно. Зашли посидеть с девочками.
- С девочками? - спрашиваю я строго.
- С подружками, по институту. Был бы со мной какой-нибудь потц, я бы тебе сообщила специальной депешей. Есть хочется. Там такие цены!
Она улыбается одними глазами, берёт вилкой сосиску, макает в кетчуп и подносит ко рту. Язычок касается края и долгим плавным движением, она слизывает тягучую красную жидкость. Контрольный взгляд – каково впечатление? Изгиб тела делается ещё пленительнее – грудь почти над тарелкой. Следующее движение языка увеличивает площадь охвата. Ещё одно заканчивается коротким мурлыканием.
- Да подожди ты, - я наливаю пива.
- А, что такое, чего ждать? – она делает вид, что приходит в себя. - С тобой и отвлечься нельзя.
- Ты раньше вела себя серьёзнее.
 Она смеётся.
 - Скажи мне: у тебя никогда подружки не было?
- Сколько угодно, а что?
- Ну и как ощущения? Это интереснее чем с мужчиной?
- А, ты об этом – я не так поняла, - она нисколько не смутилась, - не знаю. Как тебе сказать? Мы попробовали как-то с девочками. Но у нас ничего хорошего не получилось. Насмотрелись по видику, выпили вина и давай тоже лизаться и обниматься, но лично я никакого удовольствия не получила и свалила от них, к тебе, между прочим.
- Правильно сделала.
- Чего тут правильного? Что за интерес такой?
 - Видел, как одна девица смотрела другую.
- Ну…, мы нежнее мужчин: любим, погладить кого-нибудь, поласкаться.
Последние слова она растягивает...
- Когда никого нет – почему бы не позаботиться о подружке, чтобы совсем не засохнуть.
Я улыбаюсь, она замечает это и прыскает со смеху.
- Подумаешь - взрослые тётеньки немного поразвлеклись в постельке, - что тебе до этого?  Вот если бы у тебя завёлся мальчик, я бы нисколечко не ревновала.
- Того мне и не хватало.
- Ты же называешь меня товарищем?
- Это от тоски по добрым старым временам.
- А мне-то как догадаться от этого или от чего другого.
Мы угомонились только под утро. Проспали до двенадцати, и пили на кухне кофе. Я в брюках и футболке, она в свитере на голое тело. Раздалась телефонная трель. Это был Папуля, и голос у него был обеспокоенный:
- Уехал куда-то с Женей, - сообщил он - они говорили про деньги. Какой-то счётчик обещали на них повесить. Ты не знаешь, что это такое?
Не толковать же старику, что долг брата мог увеличиться.
 –  Просил тебя приехать к двум. Так спешили, что тебе не позвонили.
Время то было, да брат, видимо, не хотел говорить, куда они поехали.
- Наверняка что-то связанное с электроэнергией, - успокоил я Папулю.
- Да они что-то очень спешили эту электроэнергию оплачивать?
 До двух часов дня ещё было время.
 - Неприятности? – она уловила нерв в моём голосе.
 - Не у меня – у брата.
 - Это, который больной. Я оденусь быстро, если тебе надо ехать.
 - Не спеши, он ещё перезвонит.
 - Тогда поздно будет.
 Она скрывается в ванной, пускает душ. Вскоре, обернувшись полотенцем, она мелькает в комнату.  Мы выпиваем ещё по чашке кофе и, не дожидаясь звонка, я решаю поехать в кооператив брата.
 У метро я с ней прощаюсь. Она не говорит, когда позвонит – я не спрашиваю её об этом.
  У ангара стоял блестящий джип, видимо, Беспалого. Брат у дверей. Рядом с ним человек в кожане и кепке. Он поворачивается в мою сторону. Глаза жёсткие и цветом они похожи на долларовые купюры. Этот ради того, чтобы "только крутилось", и пальцем не пошевелит.
               
                * * * *

Мне было о чём подумать, когда я зависал в дневных пробках.
Брат и друг его детства Стас, давно уже, лет пять тому, купили по участку под дачные домики. Постройки на этих участках соответствовали их доходам.  Всё было, как на диаграмме. Высился дом Стаса и рядом зарастал лопухами фундамент, который "ляпнул" брат. В деньгах разрыв между ними был ещё значительнее. Но брат тоже предприниматель и деловой человек. Они люди одного уровня. Брату, как деловому человеку, были не страшны временные трудности: каких-то десять - пятнадцать тысяч долларов для него не имели значения. Он перекрутится.
Брат понимал себя не только деловым человеком, но и художником – ну, немного, непризнанным. Так бывает. Его замыслы – их немного, больше было желания их замыслить – когда-нибудь осуществятся, но возникали, постоянно, временные трудности. Теперь вот болезнь надо было пережить. Всё это было пустое. Художником он не был. Мог нарисовать куб с тенями – не более.
Сколько лет он протянет? У меня не было ответа мне на этот вопрос. С его лица исчезла отёчная одутловатость и неприятная синева. Он улыбался, был подвижен, и говорил уже без запинки. Все надеялись на лучшее. Он буквально грезил строительством домика на ляпнутом им фундаменте.  Дни напролёт он чертил его на компьютере и был весьма доволен собой.
Врачи, по его мнению, поверхностно смотрят на вещи. Лечащую свою он поймал на рассуждении о крепости сигарет. Она сказала, что две – три сигареты в день – не вредно, и крепкий табак действует на организм так же, как слабый. Ничего подобного. Он не мог курить крепкие сигареты: от одной двух затяжек чувствовал боль в левом подреберье, тогда как пару слабеньких сигареток выкуривал с удовольствием.
Вчера я катил неспешно с юго-западной стороны к центру города. Был будний вечер. Особых надежд на хорошего клиента у меня не было. Но мне попалась пассажирка, которая усилила моё беспокойство о брате.
Её светло-бежевый плащ был заметен издали. Рядом, прямо на тротуаре стояла поместительная сумка.  Было около восьми вечера. Куда может спешить в такое время симпатичная девушка с большой сумкой? Может быть, сбежала от мужа или любовника? Деньги за поездку предлагает небольшие, но ей надо в больницу. Она больна – температура высокая.
По виду не скажешь. Лицо свежее и никаких признаков жара. Выговор странный: тянет гласные, и ударения делает не там, где надо. Так говорят на юге. Зазвонил её мобильник. Она быстро нашла телефон в поместительной сумке и повела странный разговор. Звонивший упрекал её в чём-то, она отнекивалась, и отключила телефон. Ещё один звонок, опять он. Она послушала, ответила кратко, и опять выключила телефон.
- Пусть побесится, - произнесла она.
Через пару минут ещё звонок.
- Нет, - сказала она в трубку, - телевизор меня не радует.
Потом он что-то долго говорил ей, но она опять выключила связь. Последовал ещё один звонок. Она не ответила. Следующая телефонная трель. Она послушала минуту, и ответила истерическим криком.   
- Придурок, - буквально заорала она в трубку, - критин. Где таких дураков, как ты, делают? Откуда ты только взялся на мою несчастную голову. 
И выключила телефон.
- Хорошо, я его? – обратилась она ко мне с весёлой улыбкой. 
- Не обидится? – я смущён её двойным поведением: истерический крик в одну сторону и лукавая улыбка в другую.
- Пусть обижается. Это способствует...  Он со своей жёнушкой слишком хорошо себя чувствует. Надо его размять немного. Надо перебить темп, - поясняет она, - а то пошёл нахрапом. Он должен меня слушать, а не говорить. Хороший парень, много работает, но попивает. Его можно понять: крупная фирма, оптовая торговля, постоянный стресс. Не досмотрел – потерял. Такими деньгами крутит, что жуть берёт.
Быстрый взгляд в мою сторону – понять какое это произвело впечатление? Посредственное. Лёгкий акцент вызывал сомнения.
Опять раздалась телефонная трель.
  - У–у, задолбал совсем. - Она порывисто выхватывает телефон из сумочки. - Ну что тебе?
Теперь она слушает без напряжения, улыбаясь.
 - Куда еду? К друзьям еду. Отдохнуть немного. Друзья мои не то, что ты – они обо мне позаботились. Да, может быть, и мальчики. Да позаботятся, а ты вали к своей жене.
Следует весомая пауза. Вдруг, она всхлипывает и взрывается резким плачем. Видимо с той стороны её пытаются успокоить. В этот момент она поворачивается ко мне и подмигивает заговорщически. Потом она опять внимательно слушает и опять подносит указательный палец к губам, показывая, что мне надо молчать. Ещё одно трагическое всхлипывание – за ним следует текст:
- Я всё время одна. Ты мне подарил, да помню, - опять жалобное всхлипывание, - я не знаю, что будет. Мне так одиноко и грустно. Одна я в этой жизни. Не на кого опереться. И ты тоже. Ты только кричишь на меня. Да. Ты сам не замечаешь, что делаешь. С женой своей ты тоже так обращаешься? Чего я от тебя хочу?
 Пауза, как точка между двумя предложениями.
- Ничего я от тебя не хочу.
 В голосе опять появляется сталь.
 - Кретин. Как только жена тебе доверяет до магазина дойти? Господи, угораздило же связаться.
Последнюю фразу она не говорит, а воет трагически. И опять поднимает палец, чтобы я не брякнул что-нибудь в утешение, и на другой стороне провода не услышали.
 - Всё! Отстань от меня, отстань. Не хочу видеть тебя никогда. – Она плачет в трубку. – Всё!  Я сказала. Нет. Никогда.
И прячет трубку глубоко в сумку.
- Теперь не буду отвечать. Пусть переварит сначала.
Она произносит это ровным голосом, без надрыва, через мгновение улыбается:
 - Хороша?  А? - она явно довольна собой и ей хочется услышать слова одобрения.
- Высший класс. А не позвонит?
- Куда он денется? - она потягивается в кресле.
- Молодца, - хвалю её, - видно опытную руку.
Она смеётся, сбрасывая напряжение. Мы уже подъезжаем к больнице, охрана зевает у шлагбаума. Проезжаю на территорию и останавливаюсь на пандусе приёмного отделения. Прощаясь, она опять широко улыбается. Я пожелал ей удачи. Она улыбнулась мне в ответ.
Я вырулил с территории больницы и остановил машину. Вышел, набрал из-под щёток грязного снега, слепил снежок. Запустил его в небольшой куст у дороги, сбил, с жёлтых листьев, пушистый снег. 
Как врала мастерски, и сошло за чистую монету. Он помучается, а она лёгким движением вытащит его из ямы и порадует дневным светом. Не то ли проделывают и с братом моим? Надо больше, узнать о его делах – расширить поляну. Сам он не скажет мне ничего. Пустит торжественную реляцию о том, как хорошо у него всё получается, добавит ещё что-нибудь о великолепных перспективах, на том и закончит.      

                * * * * *
               
Спросить о делах брата можно было у Стаса. Они учились в одном классе.  Детство наше прошло в соседних домах. Иногда Стас удостаивал меня краткой беседой или дружеским подзатыльником, что было одинаково приятно, как внимание с его стороны.
Когда выросли – мы вместе рыбачили. Стас обращался ко мне с мелкими просьбами по инструментальной части, и всегда был мною доволен. Разыскать его мне удалось не сразу. Он поменял и квартиру, и офис. Проше всего было спросить его телефон у брата, но не хотелось выдумывать причину для встречи – врать попросту говоря. Последовали бы вопросы. Не скажешь же ему, что хотел расспросить его друга о его делах.
Помог случай: я увидел на улице фургон с рекламой фирмы Стаса. Там был указан какой-то телефон. Набрал номер, и услышал металлический женский голос. Интонация недоступности – почти презрения.  Надо было сказать что-то неординарное – пробиться в сознание этой дамы, и я попросил:
 - Позовите, пожалуйста, Стасика.
 Гробовое молчание. Наконец на другом конце трубки сообразили:
 - Стас Николаевич сейчас очень занят. Вы, по какому вопросу?
 - По оптовым закупкам, разумеется.
 - Я сейчас соединю Вас с оператором. Что Вас интересует?
 - Мне не надо оператора, мне нужен Стас.
 - Стас Николаевич оптовыми закупками не занимается, и его сейчас нет на месте.
 - Тогда передайте, пожалуйста, Стасику, что я хочу с ним встретиться. Я здесь проездом из Китая в Германию. Пусть он позвонит по телефону, - я называю номер, - или я буду ждать его по адресу, – и даю адрес своей старой квартиры, - Вы записали?
- Секундочку, дописываю.
В голосе слышится ироничная нотка.
- Рекомендую правильно оценить ситуацию. В течение трёх дней я буду в вашей стране, и, если узнаю, что моя просьба будет проигнорирована, Вам это может стоить рабочего места. Мои отношения со Стасиком позволяют Вам это обещать. Он не раз обедал у нас на кухне в коммунальной квартире на Литейном проспекте. Тогда его звали Стасиком. Вам же вольно называть его как Вам хочется.
- Простите, - спохватывается трубка, - последние цифры я не расслышала.
Называю телефон и прошу записать адрес коммунальной квартиры, в которой мы когда-то жили. В том намёк, что я звоню из прошлого, и по делу, не связанному с его фирмой.
Сложность дозвона поколебала надежды на доверительный разговор. Но вечером зазвонил в моей квартире телефон.
- Как ты пробил мою мегеру? – это был его первый вопрос.
В четыре часа следующего дня я входил в его офис. Встретили приветливо и провёли в кабинет с широким столом. Стас быстро просматривал бумаги, подписывал.
В кабинете светлая мебель и мягкий палас на полу. Тонко сработанный пейзаж украшал стену: солнышко светило на морском пляже. Стас в мягком кожаном кресле. За ним поместительный шкаф с конторскими папками на полках, но не из того грязного картона, которым раньше комплектовали полки в кабинетах, а с весёлыми корешками из разноцветной пластмассы.   
- Рассказывай, как поживаешь?
- Да нет у меня ничего интересного.  Брат чувствует себя лучше – похоже, выкарабкается, а мне похвастаться нечем – завод наш почти прикрыли.
- Течёт время. Вчера бегали в школу, а теперь инфаркты. Немного, и начнутся проводы в последний путь.
Это было новым – раньше он не доходил до общих мест.
- На рыбалке давно был? – это был с моей стороны верный ход.
- Не спрашивай. Накупил спиннингов, блёсен, а когда воду видел – не помню. Ты же был на Бугре – пятьсот метров до озера. Я купил лодку: так и болтается где-то у лесника.
Волна прошелестела по песчаной отмели и впиталась в песок.  Весёлой кампанией мы рыбачили на Ладоге. Это подвинуло Стаса купить участок в тех местах и построить дом. Брат появился там позднее. Он не ловил рыбу, а примкнул к Стасу как дачник – купил участок рядом. Предлагали и мне, но на строительство денег у меня не было, да и времени тоже.
- Как твой дом – достроил?
 Этот вопрос ему тоже нравится.
- Почти готов. Остались мелочи. Держу там сторожа и двух собак. Точнее сказать повара. Он собак кормит, и присматривает за ними, а они уже присматривают за домом. Да ты же помнишь Катерину?
- Какую? – реагирую я, на ничего не говорящее мне имя.
- Да, Катерину - пичугу такую с косичками и на тонких ногах. Всё мимо нас бегала. Младшая сестра Ирины. Вид у неё был значительный такой. Мы её потому Катериной и называли.
Я помнил, как мимо нас пробегала девчонка с косичками и бантиками, за которые мне хотелось её дёрнуть, но я не решался из-за Стаса. Дитём она была тонконогим, но вид имела важный.
- Она нам дом и спроектировала. Она теперь архитектор – строительный институт закончила. Такая, скажу тебе, девица стала. Хорошо, что у меня Ирка есть, а то бы не пропустил. С мужем уже разошлась. Он в горисполкоме работал, какое-то отношение к разделу земельных участков имел. Мне компьютерный мастер понадобился, он мне его и посоветовал. Ничего такой паренёк. В Дании практику проходил, всё их законам радовался.
Стас перекатывается на кресле к шкафу, открывает дверцу. Внутри видны бутылки и стаканы. Ещё одна новация: раньше Стас, если и выпивал, то не держал спиртного. Он поставил два стакана на стол.
- За рулём? Оставишь машину здесь. Постоит ночь под охраной. Ничего с ней не случится. Посидим, побеседуем.
Выпивка поможет откровенной беседе. Стас наливает, потом пружинисто встаёт. Нужен тоник. Он быстро возвращается с двухлитровой бутылкой в руках.
- Сейчас и бутерброды принесут.
 Стас оживлен, как любой желающий выпить. Когда мы проглотили отдающий ёлочкой прозрачный напиток и запили его тоником, он сказал:
- Не то, чтобы увлекаюсь, но без этого нельзя. Свалишься иначе.
Входит длинноногое существо в короткой юбчонке и ставит на стол поднос. На нём тарелка с бутербродами и соусник с кетчупом.
 - Кофею, Стас Николаевич?
 - Не надо, золотце – иди домой. Надумаем, так сами сварим.
 - Кофеварку не забудете выключить?
 Вопрос звучит учтиво. Стас дожидается её ухода. Как только за ней закрывается дверь, он хватает соусник, и обильно поливает кетчупом бутерброды и наливает по второй
– Ешь, давай, а то не останется.
Он жуёт по-мальчишески быстро, глотает большие куски.
- Между собой-то ладите?
- По-разному бывает.
Отвечаю я с набитым ртом.
Выпили ещё, по одной, не разбавляя. Джин теплом разлился по жилам. 
Почтительный политес можно было закончить.
- Вокруг брата у меня непонятки. Между вами пробежала кошка?
- Не без этого. Ты спрашивай конкретнее, не стесняйся.
 О делах брата Стас отвечал не задумываясь.
 Кого? Беспалого?  Знает прекрасно.  Деляга высшей марки. За копейку удавится. Дела ведёт жёстко, расчётливо, всегда с дальним прицелом. Цех у брата с ним на паях? Да что, ты? Кто тебе сказал это? Цех полностью принадлежит Беспалому. Ну, возможно, один - два станка не его. Остальное Беспалый выкупил год назад.
 Эту канитель и Стасу предлагали, но он отказался. Убыточные предприятия он не покупает. Почему убыточное? По определению. Цех этот планировали как сушилку для дерева. Пока торговали кругляком, всё было в порядке. Надумали торговать доской – она не может быть влажной. Пришлось сушить. Несколько таких сушилок устроили в порту, а эту у железной дороги. Там и ветка была раньше, да рельсы от бездействия перекосились. Перепрофилировать? Производить из дерева что-нибудь другое? Практически невозможно: большая площадь, высокая арендная плата. Слишком энергоёмкая сушилка. Место неудобное. Вроде бы в городе, а прямого транспорта нет. Не всякий приличный рабочий согласится туда ездить. Всё вместе ничего не стоит. Он говорил это брату.
 - Беспалому денег не нужно?
 Стас откидывается на спинку кресла и хохочет.
- Беспалый деньгами не интересуется? Смешнее трудно придумать. Брат что – действительно в это верит? И много он должен? Там по-другому не бывает. Откуда знаю. Да брат просил и у меня деньги. Не много – пять тысяч, но всё же.
Мы выпиваем ещё по малой дозе. Стас наливает ещё. Неприятно получить подтверждение того, что брат путается в долгах.
- Хотя в таких, как Беспалый и скрыта проблема. Он же не один – их толпа огромная по стране мечется. Гопоте бабло нужно. Гопота готова жизнь за бабло отдать. Ты готов? И я не готов. А им того и надо. Мы же их сами вырастили. Денег дай – сделают что прикажут. Беспалый же не просто так взялся откуда-то. Как будто специально нарыв этот растили. Отсидел своё – а на свободу с чистой совестью? Так не бывает. Как был швалью – так швалью и остался.  Вышел, а с ним бригада дружков – на нарах вместе чалилась. Он помочь готов каждому, а те благодарность сохранят и ответят со временем. Дело житейское. Гопота к гопоте липнет. Он в их понимании человек солидный. Респект, одет с иголочки. Не матерится. Приличный человек – одним словом. Среди приличных людей вращается. Он из тамбовских.
В мутнеющей моей голове составилось, что с долгами то – бог с ними. Не связался бы брат с какой-нибудь организованной преступностью. Раньше они со Стасом хорошо смотрелись вместе. Я чувствую неуместность вопроса, но джин гонит кровь по жилам:
- Почему вы не работаете вместе?
Стас смотрит серьёзно. Мне его ответ не так уж и важен, но Стас выказывает мне своё расположение.
- Ты же знаешь, как с ним трудно? Собственная лень, у него выведена из недостатка в достоинство. Не любит он, не умеет работать, так это полбеды. Но он искренне уверен, что за него должны работать другие, и негодует, когда они этого не делают. Мне надоело тянуть лямку и получать за это иронические улыбки: брось, ерунда – старая дружба дороже. Я взбрыкнул, как лошадь. Он свою часть работы не сделал. Всё встало. Мне пришлось крутиться как белке в колесе, а когда всё опять заработало, разумно было принять меры, чтобы такое не повторилось.
Стас подливает в стаканы ещё.
Появляется молодой человек с механическими манерами, кладёт на стол лист бумаги и исчезает, не говоря ни слова. Через мгновение Стас поднимает брови, комкает бумагу и бросает её в мусорную корзину.
- Хорошо, что ты пришёл, а то просидел бы лишний час ради этой галиматьи. Ну, теперь я свободен.
Он отхлёбывает солидный глоток.
- Что бы ты посоветовал брату?
Вопрос звучит прямолинейно. Стас даже дёрнулся.
- Долги отдать. Что же ещё? Он про комнату говорил, про ту самую, в которой вы жили на Литейном проспекте. Большая комната, в центре. Тысяч десять дать могут. Беспалый ждать не любит.
Пьяные мои мозги уже плохо ворочались. Мы ещё раз подлили в стаканы. Неприятный осадок от беседы смылся кристальным напитком, с привкусом ёлочки.
- Вереска, а не ёлочки, - поправил Стас. 
- Стас, ты с Мариной знаком?
- С актрисой? - По его лицу проскользнула улыбка. -  Мы учились вместе в Техноложке. Осилила два курса и поступила в театральный. Да, согласен. Как-то странно всё у них. Наверное, им так удобнее. Ей надо она пользуется – почему бы нет?
После паузы он добавляет с предельной откровенностью:
- Дурит она ему мозги. 
Следует пьяно резкий переход:
- Едем ко мне, у меня есть ещё одна бутылка джина, но другого сорта. Ирина тебя хорошо примет, она тебя помнит.
- Куда там – надрались уже.
Мне не хотелось появляться в доме старых друзей на нетвёрдых ногах.
Стас встаёт, его ведёт в сторону. Он обходит стол и преувеличенно свободным жестом нажимает кнопку на селекторе. Видно, что он пьян. Покачиваясь, он договаривается, чтобы нас отвезли домой. Шофёр уже ушёл, но у одного из охранников есть права и он готов с нами прокатиться. Мы долго одеваемся. Помогаю Стасу надеть куртку и в коридоре поддерживаю его под локоть, но он вырывается.
- Забыл закрыть сейф, - бросает он на ходу.
Из кабинета он возвращается с недопитой бутылкой джина и предлагает хлебнуть из горлышка. Зачем отказываться? Происходящее мне мило и приятно.
Машина уже стоит у крыльца. Хорошая машина – новая, иностранная. Стас поясняет, что, по его мнению, Мерседесы – жлобство, потому бритоголовые их и любят.
Мы пьём джин из горлышка по очереди. Водитель над чем-то смеётся. Сначала мы едем к Стасу.
Он уже смирился с тем, что я не пойду к нему в гости. В какой-то момент он чуть трезвеет и говорит без всякой связи с предыдущим:
- Ты ему ничем не поможешь. Мы все под колпаком.
Я не понимаю, о чём он говорит.  Алкоголь путает сознание. Приехали. Стас вышел из машины. Я тоже вышел – проститься и пересесть к водителю. Ещё одно приглашение, и пустая бутылка летит  в кусты. Она звякает обо что-то, но не разбивается и катится дальше.
 - Цела, - говорит Стас, - плохая примета.
Мы крепко обнимаемся. Мы крепко обнимаемся ещё раз. Стас нетвёрдо шагает к дому, оборачивается, машет рукой.   

               
                * * * * *               

На Новый год работа моя не заладилась. 
Что случилось с карбюратором, я так и не понял. Почистил вроде, отрегулировал – никакого толку. Поменял бегунок, проверил зазор – лучше не стало. Сегодня, конечно, взяток мог бы быть фантастическим, но мотор работал с перебоями. Не поедешь же работать с нетвёрдо крутящим мотором.
Папуля не любил этот праздник. Брат собирался к своей актёрке. Я решил не выезжать и с утра сварил овощи для праздничного салата. Когда стемнело заправил его майонезом, и открыл бутылку вина.  Основательно поел и выпил стаканчик. Подумал об одиночестве: привыкнешь к нему, и оно перестанет тебя тяготить. 
Крутить баранку мне придётся ещё, минимум, год. Потом ещё один, возможно и следующий – так до старости. Лет на двадцать меня хватит. Ничего лучшего не предвиделось. Не так уж и плохо, как может показаться на первый взгляд. Зато сам себе хозяин. Когда захотел, тогда и поехал работать.
Невесёлые размышления при встрече тысяча девятьсот девяносто девятого года – последнего в этом тысячелетии. Я не придавал значения этой дате. Через год можно будет торжественно отметить наступление первого года нового тысячелетия. Куда более знаменательное событие. Но его ещё надо было дождаться.
Раздался телефонный звонок. Звонил Боевой товарищ.
- Ты дома? – спросила она.
-  Где же я ещё, если беру трубку. Ты хочешь приехать?
- Возможно. Пока не решила. Да, с Новым Годом тебя.
Говорит она вполне трезвым голосом. В трубке фоном слышно разухабистое гуляние.
 - Спасибо, тебя тоже.
- Так ты в ближайшее время никуда не уходишь?
- Нет. Я сижу смирно и жду тебя.
- Ты хочешь, чтобы я приехала?
- Я мечтаю об этом.
- Хм – хмыкает трубка, - я подумаю.
 Это было бы неплохо. Скрасила бы печальное настроение. Но наверняка в компании найдутся желающие проводить её, ну и так далее.  Хотя у молодых людей в этом возрасте, денег, как правило, немного и со свободной жилплощадью проблемы.
Через полчаса снова звонок:
- А ты бы мог за мной заехать? - чувствуется некоторая тяжесть в голосе.
- Ты спятила – новогодняя ночь. Я выпил уже две бутылки вина.
- А как же я доеду?
- На такси. Поймай такого же извозного, как я.
Трубка некоторое время молчит, пробиваются чьи-то голоса.
- Девочки говорят, что, скорее всего, ничего не получится.
- А что говорят мальчики?
- Они кретины – нечего их слушать. Какое тебе дело до того, что они говорят?
Последнее она произносит задорно. Дальше следуют однообразные гудки.
 Через пятнадцать минут ещё звонок.
- У меня денег нет, чтобы расплатиться.
 По тому, как это сказано, всё ясно.
- Ты где?
- Девчонки, а мы где? - Кричит она громко.
 - Мы у Финляндского вокзала.
Это довольно близко.
- Дай триста и любой привезёт.
- У меня столько нет.
- Подъезжай прямо к моей парадной. Я буду там стоять с зажатыми в руке деньгами.
- Всё, я поехала.
- Ты улицу помнишь?
- Да. Бестыжевской называется.
  Даже если она так скажет – любой поймёт, что она говорит о Бестужевской.
Через пятнадцать минут я вышел на улицу. Вскоре из-за угла появляется жигулёнок, раскрашенный не в два, а даже в три цвета. За рулём такой же, как и я, извозной.
Протягиваю ему в окошко триста рублей.
- Добавить бы надо, патрон, - говорит водитель авторитетно.
За мою практику меня называли по-разному. Был я и шефом, и мастером, разумеется, и командиром. Один пьянчуга, почему-то называл меня капитаном. А вот патрон – это было впервые.
- Я к Вам с Новогодним подарком, а Вы мне стоху жалеете, - ломает он меня дальше.
Протягиваю ему ещё одну купюру.
- Жаль за Вас, что Вы сегодня не выехали – нормально шинкуется. Она мне рассказала по дороге.
 Поясняет он свою осведомлённость.
- Да с карбюратором какие-то проблемы.
- Ваша? - он указывает на мою копейку. - Живая ещё, побегает.
В это время подарок самостоятельно выгружается из автомобиля.
- Ну, полечу. С праздником.
- С праздником.
Для него время – деньги.
Стоит деревце, покачивается на ветру. Я взял её под руку. Потянулся чмокнуть в щёку, но от неё выразительно пахнуло коньяком.
- Вот, - сказала она с усилием. На дальнейшее её не хватило.
Повёл её к парадной. Она шла довольно уверено, надо было только немного её направлять. В квартире она повела себя лучше: сама сняла пальто; расстегнула молнии на длинноносых сапогах, таких я у неё ещё не видел; один сапог она даже сняла, и так, не снимая второй, проковыляла на кухню и уселась за стол.
- Я для тебя со стола бутылку коньяка стырила, - сообщила она. И достала из сумочки уже початую бутылку.
 - Мне чего-то уже не хочется.
Она помолчала набычившись.
 - Мне бы лучше пойти поблевать.
Я снял с неё сапог с расстёгнутой молнией и помог ей добраться до ванной. Судя по донёсшимся оттуда звукам, дело наладилось.
До утра я приводил её в чувство. Напоил её крепким чаем. Первый стакан незамедлительно оказался в унитазе. Когда жидкость стала приживаться в желудке, я помог ей раздеться и засунул её в ванну. Воду набрал не горячую, но постепенно подогрел, а потом облил её из душа холодной водой. Это оказалось действенным средством. Она громко визжала. Я вытер её насухо махровым полотенцем и отнёс на диван. Она тут же уснула и во сне дышала ровно. Я выпил пару рюмок коньяку, выкурил пару сигарет, и уснул в кресле.
Утром она окликнула меня. Несомненное преимущество молодости – быстро проходящее похмелье.
Мы провалялись в кровати весь день. Доели мои новогодние приготовления, допили принесённый ею коньяк. Я понадеялся, что покажут по телевизору хороший фильм, как когда-то. Но в этом году с лёгким паром нас не поздравили, а дали какую-то ерунду.   

Утром зазвонил мой чёрный телефон и в трубке раздался весёлый голос Никиты:
- Приезжай, я на даче.
Он, дней пять назад, уже приглашал меня в гости. Самое время встретиться на следующий день после праздника пока остались напитки и закуска. Но я отговорился, подумал, что под весёлое настроение он по поводу перестройки сокрушаться начнёт. Он всегда авторитетно вёл разговор. Такую манеру перед народом держали партийные работники – они ставили задачи. Я как-то сказал ему это под рюмку. Он не обиделся. Излагать свои мысли, по его мнению, следовало декларативно. 
- Жена уехала на смену – её сутки не будет. Пусть поработает, а мы отдохнём – погуляем. Я уже попил пивка в честь великого праздника.
- Праздник – то уже закончился.
- Как так? Ещё целый год ждать надо. Последний год второго тысячелетия только начался. Следующий год обнулится и станет   первым годом третьего тысячелетия.   
- У тебя праздничное настроение?
- Я сейчас пойду баньку топить. Не теряй время – к теплу поспеешь.  Не гнуси – приезжай.   
- Да, у меня машина барахлит.
- Приезжай на электричке. Удобнее будет. Напитки остались. 
Подруга моя одевалась в комнате. Праздник у меня не очень весёлый получился. Я налил ей кофею и не позвал её с собой. Зачем ей слушать наши извозные новости? Нам придётся её как-то развлекать. Соседи, не дай бог, её увидят, и сообщат жене, что друг приезжал в гости с девушками. Её одну за двух посчитают. Я проводил её до автобуса, и чётким шагом устремился к Пискаревке. Станция Токсово всего в нескольких остановках. Скоро подошла электричка.
За окном, подёрнутым морозной наледью, промелькнули новостройки, проскочило снежное поле, и потянулся хилый лесок. Мой друг был в весёлом настроении – это радовало. Раньше он виртуозно ругал советскую власть. Теперь послушаю, как он с новыми правителями обойдётся. Баня, выпивка, и праздничная закуска. Я правильно поступил, что не отказался.
На станции, в ларьке, я купил четыре бутылки пива и явился к Глебу со звонким полиэтиленовым пакетом. Он вышел из баньки в валенках и меховом жакете. Пиву обрадовался – его всегда не хватает. Повёл меня в дом. На столе мясо, рыба, и, даже, любимый салат под майонезом.
- На даче я отдыхаю. Вот посмотри: сосед дал мне целую кипу книжек про Антарктиду. Он сам полярник и на зимовках уже два раза бывал. По целому году сидел на холодном материке – представляешь? Укроешься тёплым одеялом и читаешь про полярников. У него на даче большой запас книг, про холодный материк.  Лёд, морозы, вьюга. Я воображаю себя на льдине. Рядом полярные исследователи копошатся в своём лагере. Холодный ветер трепещет палатки. Путь к лагерю не близок и опасен. Скольжу по скользким ледяным глыбам. На каждом шагу нас поджидают новые опасности.  Под поучительное чтение о студёных холодах, я, иногда принимаю рюмочку коньячка, подчёркиваю уют в моём дачном домике. 
Мы выпили и обстоятельно закусили.
- Твоя то, девушка ветерок, заходит к тебе?
- Часа полтора как расстались.
- Ты удобно устроился. Завидую тебе даже. Никаких особенных обязательств с твоей стороны. Сама звонит – сама приезжает.
Я не стал рассказывать ему, как она пыталась повернуть наши отношения. Но она проделала это ненавязчиво. На такие мелочи нельзя обижаться – естественное для неё было движение.
- Из этого, - говорит он, - целую систему человеческих отношений вывести можно. Только вот жить без любви зачем?
- А измены твои как?
- Какие измены?
- Ты зачем ключики от моей квартиры брал?
- Да это же не измена. Это честное дружеское соитие. Вот по телевизору диктор какую-то сиську хвалил, что она восемь раз замужем была. На всех восьмерых у неё любви хватило?
Никита поморщился. Поднял рюмку.
- Давай лучше за всемирно ожидаемое торжество выпьем. В дружном единстве отпразднуем наступление третьего тысячелетия. Ты подумай только, какая дата нас ожидает. Ведь, может быть, случиться и так, что с неё третье тысячелетие считать начнут.
- С чего бы это?    
- История может повернуться и так. Сейчас мы считаем от Рождества Христова, а, вдруг всё переменится. Что Христос смертью смерть попрал – это дело понятное. Никто умирать не хочет.  Вечность уже занята господом Богом. Его не обежишь. Основой третьей эры станет другое. Искать не надо – оно само явится. Вчера мы, с соседом геофизиком, это подробно обсуждали. Увлеклись очень. Бабы наши посмеивались сначала, а потом поставили нам бутылку водки и париться ушли. Я свою увидел, когда геофизика уже не было. Банкет закончился, и он с женой домой ушёл. Я утром проснулся, и вспомнить пытался, какое же такое начало мы для третьей эры выдумали. Вариантов было несколько. Коммунизм мы отставили сразу. Пути создания нового человека искать не стали. Мы же участники масштабного эксперимента в этой области. Геофизик посчитал, что через развитие космической промышленности подойти можно. Когда появится у нас достаточное количество звездолётов, надо будет установить за планетой специальное зеркало, значительных размеров чтобы оно солнечный свет отражало, и ночью на земле светло было как днём. Работали бы больше, производительность труда бы повысили. Это бы повлекло за собой значительные социальные перемены.   
- Эх, - пожалел я, - брата моего с вами не было – поддал бы пару вашим рассуждениям.
- Ему же пить нельзя!
- Он и трезвый такими разговоры ведёт с удовольствием.
- Моя сказала, что мы уже напились до глупостей всяких. Жена соседа нас поддержала:
- Лучше бы, - говорит, - вы договорились землю насквозь просверлить, чтобы в Америку на поезде поехать можно было. Мне муж всегда заявляет, что «туда ж не ходят поезда», и стишок народный цитирует.  В беседе, как ты понимаешь, они участия не принимали и отвалили в баню париться. Но бутылку водки и закуску они нам оставили. Мы по первой выпили серьёзнее разговор повели и сосед мне сразу такое основание выкатил. Подготовленный человек. С географической точки зрения правильно мыслит.      
Посмотри на карту. Евразия – огромный материк. Африку из-за жары оставим. Европа? Там и смотреть не на что.  Америка за океаном. Три страны вместе выступят: Китай, Индия и мы. Надо выступить сплочённо, всем вместе. У нас и населения больше, и позыв сильнее. В мирное будущее мы радостно устремимся. Запад ничего знаменательного, кроме постоянных войн и порабощения других народов не предлагал никогда. Нечего их слушать. Своим умом надо жить – своей культурой. У нас корни глубокие. Меланж получится фантастический. Гималаи для современной техники не преграда. Это объединение укрепится и новую эру объявят. Тогда, возможно, про первые годы третьего тысячелетия и вспомнят.
- Почему бы и нет? – сказал я, но добавить мня было нечего. 
 - Сейчас придумали какой-то миллениум. Не все же по нашему календарю живут? Событие то эпохальное. Зачем они в Лондоне целый комплекс зданий строят?
- Они понимают его центром мира.
- Празднования не будет. Аль-Каида обещала в толпе бомбу взорвать. Отметят скромно, в разных местах, чтобы эпохального взрыва не было.
- Ну и ладно, – Глеб разлил по второй, – мы и без них хорошо справим. Теннисист алкоголик нам речь скажет. Кого, только, вместо него, поставим в начальники?
 Я не имел кандидатуры.
- Горбачёва помнишь? Ведь все понимали, что не такой нам нужен, а его выбрали. Почему так? Помню, как он снисходительно всем улыбался. Видно было, что глуп.
- От похорон устали. Он моложе других был. Его и выбрали. Чего это вас на третье тысячелетие потянуло?
- Да вчера беседа с Раисы началась. Она, оказывается, философский факультет Московского университета окончила. Подходящая пара для бывшего тракториста.   
- Он же в высшей школе партийных работников учился.
- Что за школа такая? Почему школа, а не, хотя бы, институт? Институт повышения квалификации партийных работников тоже хорошо звучит.    
Он переждал немного и продолжил:   
- Ни хрена они в этой перестройке не понимали. Разрешили всем открывать своё дело. Для этого нужен первоначальный капитал, а у кого он есть? 
Глеб тычет пальцем в пространство.
- Чиновники, эмигранты, цеховики, фарцовщики. Но им и без перестройки жилось хорошо. Теперь их доходы стали официальными. Им хорошо, а для нас что поменялось? Мы с тобой выкрутили по гнилому автомобилю и зарабатываем на извозе средства свои скромные. Не завидно, хотя, и неплохо по-своему.
- Деньги есть, живём не на улице, с работой как-нибудь образуется. Не перегружай, Глеб, – говорю я ему примирительно.
- Мы перестраивались для чего? – наседает он, – Чтобы свою буржуазию выращивать. В Лондоне обучать свою молодёжь стараемся, а кто из них в нашей стране жить после этого согласится? Понимаешь, куда всё клонится? Дальше так пойдёт – они нас под себя  закатают.
Мягкое кресло, хорошая еда. Обида на перестройку не давила мне горло. Обернётся всё как-нибудь.
Глеб увидел, что его слова ушли мимо:   
- Пойдём в парную.
 Лохматыми вениками, я подержал у его тела тепло, пустил вибрацию, повёл ими по позвоночнику. Он поднял пятки. Я погулял вениками по стопам, и опять перекинул их на спину. Прижал, подержал их так немного, и повёл по его бокам. Глеб замычал одобрительно. Я повторил так пару раз, и он полез с полка.
У открытой двери он задышал широко. Потом завернулся в халат синий, махровый. Натянул широкие валенки на босу ногу и расположил себя на широкой скамейке. Я подумал, что он успокоился. Лицо его было расслабленно, но в голосе проскальзывали резкие нотки.
- При царе, дураке, были какие-то лишние люди. Помнишь, так нам в школе долбили? Мы с тобой кем выходим – тоже, что ли, лишние?  К чему они нас двигают? Мы тогда не лишние, а нулевые. Такое моя жена мне предложила наименование. Нулевой ты, говорит, теперь, человек.
Себя я не опускал на такой уровень. Опять вернулись в парную. Глеб похлестал меня веником и погонял надо мной горячий воздух. Когда мы вышли и сели к столу, он добавил:
- Мне много не надо. Штанов штук пять – крепкую куртку, бельишка всякого, жратвы от пуза. Тёплую квартиру поближе к метро. Машину обязательно и, каждый год по месяцу отпуска.
 Скромными казались его запросы.
- Американы под свой визгливый джаз долго не протанцуют, а мы под него плясать не будем. Они теперь себя высшей расой понимают– пусть и пляшут себе. У них на другой стороне шарика всё вверх ногами.
Глеба несло и мне не хотелось его перебивать. Он налил ещё по рюмке. Я попытался его остановить – он не послушал. Потом мы ещё подливали и закусывали. Часа два мы перетирали кости нашим правителям и злились на бандитизм проклятый. Водка закончилась – открыли бутылку коньяку. Глеб даже пузатые стаканы на стол поставил.   
- Год особенный! Когда ещё три девятки вместе сойдутся? Давай за это и выпьем. Дальше ровнее пойдёт: выправится наша перестройка, а бандитов по тюрьмам пересажают.
Я помог Глебу добраться до кровати.
- Ложись на диван. Жена завтра поздно приедет... 
Он уткнулся головой в подушку.
Было около семи часов вечера. Жена Глеба уже выговаривала мне о вреде продолжительных застолий и жаркой бани.  Повторения не хотелось. Я плотнее прикрыл входную дверь и пошёл по улице, освещённой ясными фонарями. Луна шарила в полную мощь. Продвигаясь к станции не твёрдой походкой, я помечтал пьяно о том, что год этот с тремя девятками, и единицей перед ними, обозначающей ещё целую тысячу лет, окажется удачнее предыдущих. Ещё я подумал тогда о том, что у меня не такая плохая фамилия как мне иногда казалось. Мои школьные товарищи не понимали, что человек с такой фамилией, по крайней мере, сам по себе проживёт.      
      
       

            
 

Бугор.

О смерти Стаса мне сообщили в промозглый февральский день.  Капель падала с крыш и облака клубились от самой земли. Не было ни дождя, ни снега – воздух казался водяным маревом. Я раньше обычного оказался дома. Глуховатый, незнакомый женский голос в телефонной трубке. Сказано было чётко, с твёрдой интонацией:
- Расстреляли из автомата Калашникова в десяти метрах от его дома.
Мы там недавно прощались.
На кладбище жена – теперь уже вдова Стаса – прижала мою руку к груди, лицо сжалось в мучительной гримасе. Я извинился за брата: болен ещё. Моих слов она не поняла. Пожилая женщина заботливо поддерживала её за локоть. Краснолицый мужчина, при галстуке, в дорогом пальто, внимательно посмотрел на меня и отошёл от нас.
  Женский голос шепнул мне, что сына оставили дома. Там с ним занимается детский психолог. Для восьмилетнего мальчика это слишком тяжёлое зрелище. Говорила со мной соседка по даче, так она отрекомендовалась. Она же мне вчера и звонила.  Она повторила всё то, что сказала по телефону, будто нарочно для того, чтобы я это хорошо запомнил.
Три дня была оттепель, но сегодня к сырости добавился ещё и пронзительный холод. Это определило краткость выступлений. Усопшего характеризовали как человека доброго, отзывчивого, готового помочь. Выделяли его порядочность и светлый ум. Не хватало только того, о ком это говорилось. Его бы это позабавило. На несвоевременность ухода напирали особенно. Призывали найти и покарать. Кто-то даже заикнулся о мщении. Заминка была в том, что не знали, кому мстить.
Закрыли гроб. Бритоголовые из охраны опустили его на широких чёрных лямках в зев могилы. Кто хотел сыпанул горсть мёрзлого песка, услужливо приготовленного могильщиками в картонной коробке. Куски жёлтого суглинка разбивались о полированную крышку дорогого фирменного гроба. Послышались сдержанные рыдания, причитания, и провожавшие нестройно потянулись к выходу.
Соседка по даче – при ней был муж – пожаловалась, что их машина с утра не завелась. Им пришлось взять такси.  Я предложил свои услуги. Заодно они покажут мне куда ехать. Поминки устроили не в офисе, и не в той квартире, где Стас жил раньше, а в новой, только что отремонтированной. Он ещё не успел в неё переехать.
У выхода стоял автобус.  Ирины уже не было видно. Её сестра, с мягкой вкрадчивостью, приглашала занимать места. Я не видел её много лет и сразу не узнал. Ирина училась в параллельном со Стасом классе, когда они поженились, Стас какое-то время жил у неё. Я заходил к ним и там встречал девчонку с косичками. Она любила по-детски важничать, за что её называли – Катериной. Поначалу это казалось забавным, но потом утвердилось за ней.
Я вспомнил, как Стас вспоминал её в разговоре. В хорошенькую округлую мордашку годы внесли строгость. Волосы её были забраны чёрной косынкой. Открывая дверь своего драндулета, я подумал, что к такому лицу пойдёт любая одежда, и траурная тоже. Пока я разворачивался и выруливал среди других автомобилей, автобус уже уехал.
Говорить в таких случаях мучительно не о чем, и женская болтливость бывает уместна. Она рассказала о том, как позвонила сестра Ирины, и она понеслась к ним на квартиру, где было полно милиции и следователей. Допрашивали всех, а её допросили два раза. Потом она просидела на телефоне весь вечер.  Просто удивительно, как трудно дозвониться до людей, когда что-то случается. Подробно она рассказала про оформление документов, про подготовку к похоронам и про магазин ритуальных услуг. К концу поездки я неплохо ориентировался в ценах на гробы, памятники и прочую похоронную утварь.
Начала она смущённой скороговоркой, но скоро успокоилась. Речь её потекла размеренно и спокойно, с паузами, подчеркивающими отдельные места. Она сама чувствовала, что у неё хорошо получается. Мы её слушали, не проронив ни слова. Я перебирал передачи своего автомобиля с растущим чувством благодарности.
Машину пришлось поставить в квартале от дома, в котором Стас собирался проживать. Ближе не нашлось места. Квартира располагалась на втором этаже и начиналась с большой прихожей. Потолки высотой метра четыре, много комнат.
Ирина оправилась немного и встречала гостей.
В большой комнате накрыт был длиннющий стол с закусками и выпивкой. За ним восседали гости, из тех, кто поважнее. Поминающие уже действовали: один что-то проникновенно говорил, остальные держали перед собой вразнобой налитые фужеры и рюмки. Свой потёртый кожан я оставил в машине, понимая, что соберётся публика, для которой он будет выглядеть слишком демократично. Я собирался только засвидетельствовать почтение и свалить потихоньку.
Справа от входа в комнату располагался поместительный буфет. У него, открывая бутылки, суетился человек в белой рубашке с бабочкой и в чёрном жилете. Двое других, такого же вида, сновали вдоль стола.
В углу скромно притулилась секретарша, та самая, которую я видел в офисе Стаса. Несколько дюжих охранников стояли рядом с ней. Казалось, что они её охраняют. Здоровенный краснолицый мужчина – тот, который на кладбище был рядом с Ириной, стоял чуть в стороне от этой группы, как бы сам по себе. За спиной охранника он спросил что-то у секретарши и посмотрел в мою сторону. Она кивнула в ответ.
Неудобно было одному маячить среди гостей, и я держался пары, которую привёз. Выпил маленькую рюмку водки, попав в очередной тост, и закусил бутербродом. Привычно выбрал с рыбой – лучше отбивает запах. Всё это время я чувствовал, взгляд краснолицего мужчины.
- Кто это? - спросил я у соседей.
- А это Григорий, из охраны Стаса, - будничным голосом ответил сосед по даче. Он держал наизготовку, уже третью рюмку коньяку.
- Пришлось нанять официантов, сами бы не справились, - сестра хозяйки, говорила это соседке, но смотрела на меня, приглашая к беседе. Кому неприятно желание молодой женщины с ним поговорить?
Она взяла с подноса уже налитую рюмку водки и протянула мне. Я принял рюмку, склонил голову, и не мог не обратить внимания на её стройные ноги, и выше по фигуре повёл, не спеша, любопытный взгляд. Это не вызвало неодобрения, несмотря на мрачность момента.
- А Вы?
Она взяла рюмку. Мы выпили, не чокаясь,  чтобы земля была пухом. От маленькой девочки с косичками ничего не осталось. Я вспомнил, как она подстриглась и сразу повзрослела. Меня тогда удивило, что стрижка сделала её глаза больше. Пожалуй, это и всё, что я помнил о ней. Она всегда проскакивала мимо, едва здоровалась, иногда почему-то краснела.  При имеющейся разнице в возрасте других отношений между нами и быть не могло.
- Вы давно видели Стаса? - спросила она, запив водку соком.
- Да больше месяца тому назад.
- Не заметили ничего необычного?
- Он много пил.
- И всё?
- Пожалуй, да. Могу добавить, что он нервничал.
- Вы рыбачили с ним недалеко от Бугра?
 Такого населённого пункта на карте нет. Стас поставил свой дом на бугре – так все и называли это место.
- Конечно.  Это я познакомил его с председателем колхоза. Распродавали землю, и они с братом взяли по участку.
- Вы так и не были у нас с того времени?
- Да, не был.
- Жаль. Дом получился красивым.
- Я не видел.
- Приезжайте, посмотрите.
- Приеду обязательно.
 Предложение формальное сделано было из вежливости. Кому, кроме Стаса, я там нужен?
- А что с вашим братом? Как он себя чувствует?
- Уже лучше, но врач не разрешил ему сюда приезжать. Вы его извините.
- Ну что вы! По-человечески всё так понятно.
Она касается моей руки и чуть задерживает прикосновение. Жест необычен, но не навязчив, и, не отвлекает от общей скорби.
- Приезжайте обязательно, - повторяет она, - всё меньше остаётся старых друзей.
 Она отворачивается. Не смея рассчитывать на большее её внимание, и, потоптавшись для приличия у буфета, я тихонько пробрался в пустую теперь прихожую, и далее ... 
Ушёл я незаметно, по-английски.   



                * * * * *

Куда было деть самого себя? Поехать к брату? Пришлось бы говорить о похоронах. Но вечер на кухне с гнусавым телевизором мне тоже не вытянуть. Поехал в центр города. С Дворцового моста повернул направо, и по набережной до памятника Петру. Здесь палили из пушек по участникам декабрьского восстания.  Повернул налево к Исакию. За собором можно машину поставить. Иногда я тут останавливался, чтобы пересчитать заработанные деньги и передохнуть немного.
Вышел я из машины. Нависала надо мной каменная громада – купол под прожекторами дыбился в чёрное небо. Бок купола блестел золотом, а крест, в клочьях тумана, был не виден. Собор давил, плющил меня по мостовой. Прошёл я по тротуару на Малую Морскую. Там было светло и уютно.
У Англетера на постаменте с лихим наклоном было установлено фирменное авто. Блестит, боками переливается. Лет сто мне надо крутиться по городу, чтобы на такую тачку заработать. У входа в отель у стеклянных дверей три бугая "на пиджаках и галстуках" провожают меня глазами. Рожи у них, как у тех – из охраны Стаса. Узколобость – это, видимо, профессиональное. Тырить с авто я ничего не собирался, и прошёл мимо. Охрана потеряла ко мне интерес.
Туристу город в радость. В белые ночи он ласков и податлив. У местного жителя другой счёт. Турист приедет и уедет, в приятное время года. Мы же пребываем здесь постоянно... Недобро смотрит город на нас в зимнюю непогоду.  Заезжий интересант этого не увидит. Для постоянного жителя город выглядит по-другому.  Одним восхищением красотами долго не проживёшь. Серые будни растворяют любую красоту. Осенью дни короче, завоет ветер и на пустых улицах, заберётся под одежду, закружит пургой колкие снежинки, заметёт мостовые, а утром город утонет в грязных лужах, в слюнявой оттепели. Ходить бы тогда по улицам в резиновых сапогах, но приличия не позволяют.
На углу с Гороховой дом – где жила старая графиня. Здесь Герман выпытал три карты роковые. Подальше небольшое заведение со стойкой и залом на четыре столика. В одном окне макет подводной лодки выставлен, в другом военный корабль – крейсер, или фрегат какой, разницу между ними я не понимаю. Забавно, что вход в заведение с улицы совмещён с книжным магазинчиком с морской тематикой. Наверняка, и хозяин был общий. Хорошо придумано: зашёл, купил книжку и тут же рюмочку выпил или отобедал по скромному. Лафа для старого морского волка, коротающего пенсионные дни в тоске по океанским просторам.
Заказал я у стойки сто грамм белого – отнеслись с пониманием. Не поесть ли горячего? Кожан то мой, хоть и на рыбьем меху, но коротенький. Я его застегнул, воротник поднял, но шапчонку вязаную забыл между передними сиденьями автомобиля. Всегда туда клал – там и оставил, а февраль всё же.  Днём температура может быть и выше нуля, зато по ночам холод ещё пронзительнее. Промёрз я прилично, а горячая еда согревает. Выбрал по меню котлетку по-киевски с картошкой фри и пересел за столик. Около модели линкора пришлось, чуть ниже его ватерлинии.
В заведении тепло. Прозрачная жидкость волной прошла по телу. Горячей котлеткой закусил и хорошо стало. Взбодрился было, но потом опять пригорюнился. Судьба, злодейка, забрала любимую работу, потом семейку небольшую мою порушила, а теперь и под детство моё подкопалась. Стас был другом моего старшего брата, но мы подросли, и общение наше стало равным. 
Аппетитная была котлетка, да ещё ботву какую-то к ней приложили. Я расчувствовался и заказал ещё сто граммов. Пока ел, пришло в голову банальное соображение, что Стаса не вернёшь – малое такое утешением.
Рядом со мной - за другим только столиком - сидел немолодой уже человек в твидовом пиджаке. Пару раз взглянул на меня заинтересованно. Он пил чай и умело поглощал яблочный пирог. Выглядел он так, как должен выглядеть моряк, половину жизни своей простоявший на качающейся палубе: обветренное лицо, бородка. Жабо водолазки скрывало крепкую шею. Разговориться бы с ним, расспросить, что там за морями зыбучими. Узнал бы, заодно, чем отличаются различные типы судов? Понял бы отличие канонерки от тральщика, а то, и поплакался бы ему о своих бедах.
Но я доел котлетку, допил водочку, застегнул кожан и двинул на холодную мостовую. Стемнело уже. Невский проспект я перешёл, как полагается – по зелёному сигналу светофора. Тянуло меня под арку, на Дворцовую площадь.
Там никого не было, гулял только ветер. У мостика через Мойку мелькнула одинокая фигура, и скрылась в тени. Зловещее что-то было в этой пустоте. Во весь фасад Зимнего ни одного освещённого окна, лишь в глубине двора тлела какая-то лампочка. Замерло сердце могучей империи, не билось, не гнало кровь по жилам. Пуста была череда дворцовых комнат, и гулкие шаги смотрителей никому не слышны были. Беззвучно скользил по ним свет фар проезжавших по набережной автомобилей, освещая музейные экспонаты. Величие империи обернулось музейной пылью.
Площадь перед дворцом хорошо простреливалась. Не помогло это временному правительству.  В кино матросня на дворец из-под арки пёрла. Не так всё было. Атаковали с Мойки и по Миллионной. С Невы или по Адмиралтейскому проспекту нельзя – снесли бы пулемётами. Аврора из-за моста железным болваном харкнула, и захлестнуло дворец матросское марево.
Широкий мостик над Мойкой я перебежал – подгонял меня ветер. Шмыгнул в проходной дворик, в нём тоже было промозгло и сыро, и дуло, как под аркой. Вот только мелкие предприниматели двери своих контор поменяли и покрасили.
Сохранил бы город черты Петровского трудолюбия - было бы лучше. Ремесленник город, расчётливый торгаш. Строили его функционально, без помпы. Но особняк вора Меньшикова тогда бы особо выделялся.
Пошёл я по Конюшенной в сторону Невского проспекта.  Из-за плохой погоды публики мало, а фланирующей вообще нет. Не пофланируешь, когда под зад дует. Забились все в норы. По правую руку, на углу с Мойкой, Строгановский дворец, а на углу с каналом Грибоедова Казанский Собор. Последнее благочестивое дело Строганова.  Построил, и умер через день после открытия. Компактно у него получилось.  Говорят, что точная копия Собора св. Петра в Риме. Но мы православные. Зачем в центре столицы на католический лад храм поставили? Стихийный экуменизм, что ли?  Этот не давит, как Исакий, но раскинул, как спрут свои щупальца – ухватить тебя хочет.
Дом Зингера ремонтируют – весь в лесах. Оставили бы, как и раньше домом книги, а то приватизируют, и устроят Макдоналдс или что-нибудь, более непотребное. Так и с кофейней на углу с Литейным проспектом, с Сайгоном нашим знаменитым. Единственное место было в городе, где кофей нормально варили. Вместо кофейни устроили магазин фирменной сантехники. Издёвка? Фарфоровые сральники, – по тысяче долларов за штуку, – спросом у населения не пользовались. Прогорела лавка. Опять вернули кофейню, как часть устроенной в этом здании гостиницы. Дорогой подавали в ней кофий. Романтически настроенный люд туда ходить перестал.
По Невскому проспекту я не пошёл дальше, свернул на берег канавы, как Раскольников говорил. На церковь на Крови полюбовался с другого берега. Здесь я гулял с первой своей женой – мы жили неподалёку. Но тогда любовь была. Она всё восторгалась архитектурой. Было чем. Место пышное, куртуазное. Она любила поговорить о Гении города, об особом духе его – пластика линий рождает высокое настроение. Я же думал о том, как грохнули на этом месте Государя Императора.  Мерный ход коляски, вспышка взрыва. Император склоняется над смертельно раненым мальчиком, случайно оказавшимся неподалёку от кареты. Несчастье могло миновать, но бомбист Гриневский – настырный парень, стоял на втором номере – метнул ещё один заряд.
Жена говорила, что это ничего не значит: гений города выше мирской суеты. Я спорил осторожно, опасаясь повредить согласию в постельных утехах.
За церковью, через садик, Михайловский замок. Другой Государь здесь всего сорок дней прожил и схлопотал табакеркой по темени. Никаких адских машин не понадобилось. В беседах с женой этого я пускал реже. Но она продолжала про возвышенное состояние духа – крыла и здесь всё сусальным золотом. 
Вечер был зимний, но теплом веяло с запада. Зашёл в заведение – день то был будний – народу немного. Имелись свободные столики. Присутствовали и дамочки интересные. Держались они парами. Подружки – на огонёк зашли, побеседовать. Не склеить ли какую-нибудь? Не повести на квартирку свою холостяцкую?  Но скорбное настроение взяло верх.
Товарищ для совместного времяпровождения нашёлся быстро. Мы наехали на понятную нам обоим тему. Прошлись по блеску и великолепию. Блеск может потерять интенсивность.  Тут скользкая грань – не все чувствуют. Собчак не чувствовал.
Два города: Питер простой и Петербург парадный. Один в другой встроен – вставлен, как инородное тело.  Имперские амбиции требовали оформления. Это уже не вспоминали, а раньше от любого экскурсовода услышать можно было. Дальше пошла любимая тема о городе трудяге. При Петре строили рационально, без лишней помпы. Но пошёл перекос. Город стал торговым трутнем. Не деловым торгашом, как ганзейские города, а именно трутнем, лениво переваривающим собственную роскошь. Центр спланировали для парадов и прогулок господ офицеров.
Собеседник согласился:
- Вместо Адмиралтейства – стапеля были. Сам царь на них с топориком веселился – кораблики строил. Не эстетично – в центре столицы. К Адмиралтейству пристроили какие-то дома, чуть не доходные, и тем суть города поменяли. Плотника судостроителя заменили тунеядцем домовладельцем. Снести бы и опять верфь устроить.
 - Адмиралтейство то ты сносить не собираешься?
 - Нет, но рядом дома какие-то. Их бы снести, и опять там суда строить, - не унимался он, - рубить небольшие яхты и шнявы. Больших не надо – затруднительно. Кораблики малые делать и спускать прилюдно на воду. И чтобы любой прохожий, кто захочет, мог бы топориком потюкать или рубанком повозить. Вот тебе и воспитательное значение. По воскресеньям толпы гуляющих собирались бы вокруг мастеров, дюжих молодцов в холщёвых рубахах. Те, кто участвовал в постройке, получал бы право бесплатно кататься на паруснике. Водкой бы угощали за усердие.
За то мы согласно допили, что оставалось в стаканах, встали, пожали руки и разошлись.
Опять канава. Настроение сделалось боевое. Твёрдой походкой я вышел на Марсово поле. Делать там мне было нечего. Окинул взглядом простор, представил себе четкие каре построенной гвардии. Но задувал холодный ветер. Черно было кругом, только в центре колебался вечный огонь в память о погибших за дело революции. Мне туда не хотелось. Не всё боролось за светлое будущее – кто-то хотел сытой жизни лично для себя и не собирался возвращаться к станкам, и точить те же самые железные болванки.
 Двинулся я в Аптекарский переулок. В нашем городе есть аптекарский огород – есть и аптекарский переулок. Наверное, здесь лекарственные травки не выращивали, а продавали.
Ветер продолжал дуть с запада. По извилистой Мойке, идти неудобно, а на Миллионной спокойнее. Там и движение воздушных масс спокойнее.
В кафе на углу Мошкова и Миллионной было тепло. Пить мне уже  не хотелось. Взял пива. Было уже поздно, и еда заканчивалась. На выбор предложили бутерброды и неубедительный салатик. Выбрал с колбасой, а от прогорклого "оливье" отказался.  Гуляние моё уже подходило к концу. Съел я бутерброд и пил потихоньку пиво. За что можно было убить такого человека как Стас? Он не был божьим одуванчиком, но и зла никому не делал.  Нашлась, однако, какая-то уголовная сволочь.
Если его убили из-за денег, то какая сумма стала причиной? Двести - триста тысяч или, может быть, целый миллион? Насчёт миллиона сомнительно. Располагал бы он такими средствами – вложил бы куда-нибудь. Они не лежали бы у него в чемодане на антресолях. Стас был человеком деятельным: затеял бы какую-нибудь новую афёру, закрутил бы что-нибудь. Из дела деньги сразу не возьмёшь – тогда и убивать незачем?
За соседними столиками сидели приличные люди. Центр города – публика выделялась достоинством. Пьяных в заведении не было. За соседним столиком двое мужчин беседовали неторопливо. На одном светлое пальто, на другом куртка неопределённого цвета из тонкой кожи. Что-то обсуждают. Говорят тихо, без эмоций.
С такой же бесстрастностью была решена судьба Стаса.
Тысяч триста он мог бы высвободить из оборота. Никак не больше. Его новый дом на Бугре, по оценкам брата, обошёлся ему приблизительно в такую же сумму. Ну, купит злодей новую иномарку и вожделенный трёхкомнатняк в престижном доме. Обставит мебелью. Что дальше? Останется ещё на маленькую дачку, с участком в шесть соток, в каком-нибудь дальнем садоводстве. Через три года тачка на половину упадёт в цене, а за квартиру надо будет платить ежемесячно.  Дачка с парниками, с огурцами и помидорами, лихому человеку быстро наскучит. Что тогда? Новую жертву искать? Верёвочка то долго не вьётся.
Вышел я на улицу. Машину здесь не поймаешь. Стоят в стороне две "Волги" с боками в клеточку. Обе на рациях – ждут вызова. Машковым переулком вышел на набережную – там ветер сильный, но и движение интенсивнее. Он очень узкий – этот переулок. Крыши домов над головой нависают. Подальше, у Мраморного Дворца выезд к Неве значительно шире и воды из-за, гранитного парапета, не видно. Кажется, что прямо к крепости проедешь – ничто не помешает. 
Город начал раздражать меня. Так надоесть может только наш великолепный Питер с Невой своей свинцовой. Крепость, на другом берегу, тюрьмой раньше была, чтобы быстро доставить преступника его императорскому величеству.  Это понятно.
В переулке я готовился к шквальному ветру. Льда на реке не было. Вода опять поднялась.  Но на набережной ветер почти стих. Обидно даже стало. Такое бывает: западный ветер пропадает внезапно, а через несколько минут опять дует с прежней силой. Перешёл я проезжую часть и встал у парапета. Прогуляться по Троицкому мосту?  И без того всё осточертело! Тоскливая получится прогулка над чёрной рекой.
Что мне делать на пустынной набережной? Я поднял руку. Скоро остановился такой же извозной, как и я, на умирающей шестёрке, и с удовольствием согласился отвезти меня домой – за предложенные ему деньги.
   
                * * * * *

Утром о работе и думать не хотелось. Воскресный день у меня опять пришёлся на будни.
Звонил брат. Спросил: как всё прошло? Я сказал, что великолепно. Сделалась неловкая пауза. Похороны не драматический спектакль, который может быть удачным и не очень. Брат звонил и вчера вечером. Где я был? Сослался на головную боль, помешавшую подойти к телефону.
Удивил звонок соседки Стаса по даче. Тоже интересовалась: куда я пропал? Я сказал, что чувствовал себя неудобно: я не родственник, и не хотел привлекать своей скромной персоной лишнего внимания. Спросил: как Ирина? Хотя и без того было понятно, как она себя чувствует.
Опять последовало приглашение на Бугор.
- Вам обязательно надо там побывать, - добавила она, - Ирине, сами понимаете, сейчас не до этого, но с Катериной мы уже всё обсудили и, обязательно Вам позвоним, а уж Вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Приезжайте на сорок дней, тогда и погода будет лучше.
Я согласился. Отсрочка вполне устраивала. Заодно и брату будет полезно прогуляться за город. Кто такая Катерина я не сразу понял и, чуть было, не спросил об этом, но вовремя осёкся, сообразил, что это сестра Ирины.
Пройдёт немного времени, растает снег, просохнет дорога, и мы с братом прокатимся на Бугор. Брат с удовольствием поедет на свой любимый участок, на котором мечтает посадить кипарис.
Я посмотрел в телевизор, полистал какие-то книги, но не читалось. Освоил не больше десяти страниц. Позвонил Никите, сообщил ему свои горести. Он посочувствовал и сказал, что как по Бунину – окаянное время.
На том день и закончился.

 Утром автомобильчик завёлся с пол оборота, как будто соскучился по работе, и я закружил по городу в поиске клиентов.
Дни мои зашелестели, как страницы скучной книги. Но я уже набрал определённый извозной опыт – изменил схему работы: выезжал утром, а в середине дня возвращался домой и отдыхал. Было настроение, добавлял вечером. По пятницам и субботам работал часов до двух-трёх ночи, не более. В клубах зависает народ молодой, и, следовательно, небогатый. Сидеть за рулём ранним утром нелегко, а взяток незначительный. Гуманная была схема по отношению к самому себе.
Раннее утро самое тяжёлое время суток, но после семи работа набирала обороты. Вокзальная мафия уже похватала клиентов и разлетелась по городу. Кто крутился всю ночь, выглядел вяло – и не был конкурентоспособен, а поезда приходили по расписанию и народ спешил на работу.
По субботам, среди хмельного люда, встречались пассажиры не знающие, как объяснить, почему они не ночевали дома. В будние дни в центр торопились продавщицы из дорогих магазинов, повара.  После десяти утра ехал народ солидный из тех, кто раньше одиннадцати на работе не бывает. Дамы в шубах и мужчины в просторных пальто пахли душистыми лосьонами. Мамы транспортировали своих отпрысков в детские сады и начальные классы частных школ и гимназий. У них, как правило, по морозу не завелся мотор, или мужья были в командировках. Приятная была публика и хорошо платила. В половину двенадцатого утренняя работа заканчивалась – все добрались кому куда надо. 
Такая схема давала не много денег, но каждый день я был в небольшом плюсе. При лёгкой усталости я возвращался домой. Отдыхал, спал или читал что-нибудь, напечатанное крупным шрифтом. Телевизор был противопоказан.  Я его больше слушал, чем смотрел. Диктор правильными интонациями читал хороший текст. Из музыки лучше шла классика. Попса и джаз быстро надоедали.
Теперь я относился к вальяжному типу извозчиков, производящих впечатление, что выехали они покататься на своём авто. Было бы оно новее – никто и не подумал бы, что я за деньгами поехал.
 Моё финансовое положение понемногу поправилось. Много денег я не заработал, но некоторую сумму, отложил, и мог бы купить ещё один такой, же драндулет, каким располагал. При любой аварии или клине двигателя мне хватило бы денег на ремонт. Это вселяло некоторую уверенность и оптимизм.
Я научился торговаться о цене поездки – это тонкий момент. Много попросишь – клиент отвернётся обиженно. Мало – согласится, но зачем ездить за деньги малые. Надо было начинать с вопроса: сколько заплатите? Отдать инициативу в его руки, и плавно корректировать цену в сторону увеличения.
Имелись и другие тонкости. Нельзя было наедаться, чтобы не клонило в сон. Если выезжаешь на всю ночь, то обязательно перед выездом надо поспать, хоть пятнадцать минут – легче будет работать.
 Одежда не должна стеснять и, одновременно, не должна быть слишком свободной. Зимой важно не заморозить ноги.  Летом не лишнее иметь запасную майку. Простоишь под солнцем в пробке, сопреешь – есть во что переодеться. Запах пота в салоне нравится не всем.
О техническом состоянии автомобиля и говорить нечего – поломка автомобиля заканчивает работу. 
Появилась у меня и развлекушка в духе Кастанеды. Я отметил в городе места Силы. Оказываешься в таком месте – появится выгодный клиент. Это было полной ерундой. Места эти располагались неподалёку от популярных кафе и ресторанов. Засидевшаяся публика желала попасть домой и платила щедрее. Но мне нравилось тешить себя иллюзией, что карман мой пополнялся благодаря воздействию тонких энергий.
Пассажиры оставались теми же, не слишком интересными собеседниками. Кто говорил о футболе, кто о политике. На жизнь чаще жаловались. Я запомнил одного подчёркнуто обеспокоенного своей солидностью молодого человека, разбогатевшего, видимо, с пелёнок. Он пожалел меня – нерадивого, и объяснил, как разбогатеть. Мы катили на Гражданку по заснеженному городу. Снег – чуть ли не последний в том году – падал лениво. Снежинки таяли на ветровом стекле. 
- Стать богатым, очень просто, но надо обязательно делать специальные упражнения.
Оценивающий взгляд: поймут ли его?
– Садишься расслабленно, и фокусируешь сознание на ночном небе – увидишь ватную, темноту, и представляешь себе пачки денег, выплывающие из глубины. Движутся они медленно, и ты видишь, что это доллары. Рукой вылавливаешь пачку, за пачкой и лёгким движением направляешь их, одну за другой, в воображаемую кошёлку, пока не набьёшь её полностью. Практиковаться надо ежедневно.
Лирическая нарисовалась картинка, и я спросил:
- Какого размера приготовить чемодан, чтобы не надорваться при переноске?
Зерно упало на каменистую почву.
Некоторые молодые водители своеобразно понимали правила уличного движения. Себя они понимали людьми особенными, а прочие относились к низшей расе. Это опасная позиция. Бахвалились чаще те, кто с трудом набрал деньги на дешёвенький автомобиль. Ржавая жестянка была воплощением всех их мечтаний. Гордо катили они по широкому проспекту на собственном авто и сериалы про всесильную братву окончательно мутили юные мозги. Я видел, как молодой парень на пятёрке с мятым задним крылом и битым фонарём, выскочил из машины, подбежал к стоящему за ним под светофором авто и прокричал запальчиво, что его братва разберётся с водителем за неправильную езду.   
Многие милые дамы хорошо смотрятся за рулём. Но красить губы под светофором – это лишнее. 
Плохо и с приезжими водителями. Их постперестроечный поток заметен. Оно и ладно – места всем хватит. Но не все, спускаясь с гор, понимают, что тут другая жизнь, устроенная не по их правилам.  Один отрекомендовался профессиональным шофёром и похвастался тем, что часто проезжает на красный свет. Инспектора, по его словам, относились к тому снисходительно.
Пробки – особая тема.  К увеличению количества автомобилей городские власти были фатально не готовы. Наверное, то же происходит и в других крупных городах. Но мне рассказывали, что в Стокгольме пробок нет. Там прорыли удобные тоннели и построили много мостов, соединяющих острова в центре города.
Иногда трудно было заставить себя поехать на работу. Дело не в физической усталости и недосыпе. Надоедало и всё. И деньги в такой день можно хорошие взять, а не лежала душа, хоть ты тресни. Усилием воли я заставлял себя выйти из дома и сесть в ненавистный автомобиль.
В разговорах с пассажирами проскакивали особые нотки. Мы стояли в пробке на Троицком мосту над рекой Невой, солнце золотило Петропавловский шпиль. Пассажир мой – мелкий чиновник, судя по костюму и галстуку – считал, что нужно перенести Московский вокзал в Купчино и разгрузить центр города. Неплохо бы также построить ещё один мост и пустить по нему метро, в элегантной пластмассовой трубе. Сказанное он подытожил так:
- Внесённое мною предложение достойно рассмотрения.
Ничего значительного за полтора месяца со мной не произошло, а вот для брата, поворот вышел неприятный: он купил себе джип. Эта покупка сыграла недобрую роль. Деньги за комнату, которую он продал, должны были пойти в уплату долга. Однако, нашлось для них лучшее применение: он купил джип.
Я спросил:
- Как ты выкрутишься?
Брат отмахнулся:
- Ерунда, какая. Скоро лето – время хороших продаж.
Он ещё промычал неопределённо, что это его дела, в которые мне лучше не соваться. 
 
               
                * * * * *


 В марте месяце мы сговорились ехать на Бугор в первых числах мая, чего бы это ни стоило, и какие бы дела нас не отвлекали. Бросить всё и поехать. В первых числах апреля и мне, и брату звонила Ирина и настойчиво приглашала приехать на бугор.
Брат чувствовал себя хорошо: на щеках утвердилось некое подобие румянца, он уже не шаркал подошвами, и даже спина его стала прямее. О строительстве маленького домика он по-прежнему строил планы.
Мы собирались долго. Брат дважды переносил поездку. Оба раза нам тактично шли навстречу, и откладывать в третий раз, было уже неудобно.
 Мы потратили много времени на покупку продуктов в универсаме. Купили и бутылку сухого вина, красного, разумеется, полезного, разжижающего кровь и тем облегчающего работу сердца.
Мы поменялись местами – рулил теперь брат. Он крутил баранку с удовольствием и яростно выжимал педали. Джип его был огромен, но туповат. Брат лихо шёл на обгоны, подрезал – лез в лоб встречному.
День был приятный, безветренный.  Солнце светило не ярко, но видимость была хорошая.  Казалось, что погода собиралась проясниться. Настроение было мажорное, и дорога вела прочь от надоевшего города, с его серыми улицами и суетливой толпой.
Гостить на Бугре, мы собирались до вечера. Можно было остаться и дольше – место для ночлега имелось. Такой вариант был предложен, но стеснять хозяев не хотелось.
У Сосново мы повернули направо и проехали посёлок насквозь. На выезде была развилка. Мы опять взяли вправо и катили ещё километров двадцать, пока не въехали в деревеньку. На центральной площади стоял куб из стекла и бетона. Трудно было понять клуб это, ресторан, или колхозное правление. От него повернули налево. Дорога узкая, но асфальт блестел ровно. Пара затейливых поворотов, и мы выехали на поляну, ограниченную длинным забором. С другой её стороны поднимался холм, поросший соснами. Над ним возвышалась красная крыша.
Колея была едва накатана, но сухая. Собака на цепи у последнего дома залилась лаем. В приоткрытую дверь выставилась опухшая физиономия с фингалом под глазом.
- Давно не был, - выдавил её обладатель, узнав брата. Расслабленной походкой алкоголика он приблизился к калитке и, не открывая её, подал брату руку через проём в штакетнике.
Злобный пёс, неопределённой породы рвался в цепи.  С Бугра на его истерику донёсся ответный лай, такой же взбалмошный, но его перекрыли два могучих рыка. Чьи-то мощные меха вытолкнули из лёгких, как из парового котла, недовольство нашим появлением.
- Освещаешь приусадебный участок, - поинтересовался Брат.
- Ночью по пьянке, - не без гордости заявил обладатель фингала.
- Кто?
- Дед Пихто. Сосед буйствовал. Я, говорит, от него бутылку портвейна сокрыл.
- Ты то, ему дал?
- Не без этого.
- Ребята проезжали?
- Давно уже проехали.
Для джипа дорога через поле не представляла сложности.
У поворота к дому из леса вышел человек в куртке с накладными карманами и в кепи.  Крепкого сложения, чуть толстоват, но застёгнут на все пуговицы. Поза, движения, румяное лицо выдавали военного человека. Я   узнал его: на поминках Стаса он стоял рядом с секретаршей и спросил у неё что-то.
Жестом он указал место рядом с другим внедорожником – поновее нашего. На нём приехали хозяева.
- О-о, кто к нам пожаловал!
- Решил посмотреть, как вы тут без меня справляетесь.
- Без тебя - не обойдёмся, дорогой, - следуют дружеские похлопывания брата по плечу.
Из-за угла дома выскочил эрдельтерьер, осмотрел нас, и сделал любезную морду. Свою службу он уже выполнил – нас облаял.  Вслед за ним явилось нечто невообразимое. Пёс был огромных размеров.
- Кто это?
- Собака – Бульоном зовут.
Пёс зевнул. В его пасть могла поместиться человеческая голова, и вывалил розовый язык набок. У меня не было желания пройти  на охраняемую им территорию.
- Все дома?- интересуется брат, осматривая громаду строения.
- Разбрелись пока. Скоро соберутся.
- Мы пойдем, посмотрим мой участок.
- Машину можете не закрывать. Бульон присмотрит.
Пёс чутко повёл ухом.
Двадцать соток довольно большой квадрат земли, заросший кустами, елями, соснами, берёзами и обставленный огромными валунами. К огородничеству он был не пригоден. Папуля участок не жаловал. По периметру были воткнуты тонкие рейки и натянута верёвка с красными тряпочками, как на загоне для волков.
- Отсюда и дотуда, - повёл рукой Брат, - иди осторожно, камни скользкие.
В нём заметен азарт собственника. Фундамент, который он "ляпнул", казался маленьким. Это был прямоугольник с перемычкой, смещённой от середины.
- Связка для прочности. Будет не пятистенок, а домик с верандой, - пояснил брат.
У северной границы участка, на бетонных кубиках, установлен контейнер с окном и дверью. Подбираться к нему нужно было по валунам. Дверь наискось забита доской. Брат упёрся ногой в косяк, и потянул ручку. Дверь легко поддалась. Внутри было затхло, на полу замёрзшие лужи. Здесь брат собирался поселить строителей своего домика.
- Сосед хотел устроить что-то вроде дома отдыха - принимать туристов или сдавать какой-нибудь организации. Но развернуться не получилось.
Мы вышли на дорогу, по которой приехали сюда. На участке справа небольшой домик из бруса. На южную сторону смотрит уютная терраса, весело раскрашенная пинотексом в три цвета.
- Ты хозяев подвозил на похоронах, они художники. Но построено с ошибками. Сам потом увидишь.
Брат отворачивается.  Хоть и с ошибками, но построено же.
Дом Стаса возвышался, как жилище суверена, над халупами крестьян.
Мы прошли внутрь дома через боковую дверь, прячась от рыкнувшего Бульона. Григорий переоделся и предстал перед нами добряком в замшевом пиджачке и мягких мокасинах.
- Присаживайтесь, ребятки. Народ уже с прогулки возвращается.
В помещении ничего лишнего – рационально так устроено помещение. Кроме, обшитых гипроком стен, прямоугольный стол и стулья на металлических ножках с кожаными сидениями.
- Не хотите взять участок неподалёку отсюда? -  Неожиданно говорит Григорий и внимательно, слишком внимательно, смотрит на меня. -  Жаль, участок недавно освободился, и небольшой зимний домик сколочен уже.
Он цепко впивается глазами в лицо брата.
- Жаль, - повторяет он, - и стоит не дорого.  Купили бы, могли бы рыбку ловить. Участок прямо на берегу расположен.
Напряжение быстро уходит из его глаз, и он опять превращается в рубаху парня. С нашим нежеланием купить домик он согласен. Я здесь человек новый, а брату зачем? У него уже есть участок с фундаментом.
Он продолжает с доверительной интонацией:
- Теперь другие времена наступили. Это раньше любого прилично одетого человека можно было пригласить к себе в дом, подпустить к себе ближе, дать, так сказать, войти в свой круг.  Всё изменилось. Подпустить к себе можно только человека проверенного. Бандюги понимают: человек далеко от тебя, тебе и взять с него нечего. Притрёшься к нему, узнаешь его подноготную, и работать легче будет. Найдётся зацепочка, за неё и ухватят. В классовом обществе общались строго нормировано, с представителями своего класса. Равный с равным. Раньше у нас по воскресеньям собиралось человек по двадцать. Про многих мы не знали кто они такие? И отпетый человек мог за столом оказаться.  Сейчас мы только своих приглашаем, тех, кого хорошо знаем.
Он выразительно смотрит мне прямо в глаза – мне он доверяет.  Мы перекидываемся несколькими пустыми фразами, и следует неожиданный выпад.   
- У знакомых история неприятная произошла. Знаете, как теперь бывает. Дали в долг крупную сумму, так должники на них и наехали. Прячутся сейчас.
Брат, вдруг, смертельно побледнел, рука скользнула в карман за лекарством. Нащупал, раскрыл и сунул таблетку под язык, не доставая флакон из кармана.   
С улицы донеслись голоса. Распахнулась входная дверь, мальчишка заглянул в комнату. Григорий цыкнул на него недовольно. Дверь тут же захлопнулась. Раздался тяжёлый рык Бульона. Брат скорчил испуганную физиономию.
- Да, он и меня иногда пугает, - успокоил его Григорий.
Лицо его менялось постоянно. Расслабленный добряк, вдруг, преображался в жёсткого, на всё готового человека. Как он относился к брату, да и ко мне тоже? Он был услужливым хозяином или внимательно следящим за нами врагом? Жёсткий его взгляд я и сейчас помню.       
Мы вышли на крыльцо.
Радушная встреча.  Во дворе Ирина – вдова Стаса, её сын, сестра Катерина, сосед актёр – тоже хозяин небольшого домика неподалёку. И были ещё двое. Оба в плащах, на пиджаках, и в джинсах.
Бульон вертелся среди них, не выражая неприязни. Он уже был не при исполнении и ластился к хозяйке. Мальчишка тащил его в сторону, бесцеремонно ухватив за ошейник. Григорий остался в доме и закрыл за нами дверь. Парни в плащах учтиво поздоровались, но не представились. Вроде бы смотрят обыкновенно, но глаза у обоих цепкие, и лица как маски. Два тощих, жилистых хлюста.
 Брат сказал Ирине несколько слов соболезнования – они не виделись после смерти Стаса.
Луч закатного солнца красным осветил небольшой дворик перед домом.
- Ну что ж, - сказала Ирина, - пойдёмте за стол прохладно уже.
Прохлады я не чувствовал, а вот от еды – не отказался бы.
Я впервые был в доме, который построил Стас. Мы вошли через главную дверь. Снаружи дом выглядел просто, как куб, накрытый крышей. Но внутри всё менялось. Сразу за дверью небольшая прихожая, за ней объёмный холл. Потолок  казался таким же высоким, как своды в соборе и шар огромной люстры висел ближе к полу, чем к потолку.
Мы держались парами: сын Стаса впереди, рядом актёр; за ними Ирина с Катериной; дальше двое молодых людей в пиджаках, и мы с братом. Григорий замыкал шествие. В холле мы задержались, как будто не знали, куда идти дальше. Лестничный марш поднимался вверх. Хотелось задержать глаз и понять, куда ведут ступени. Повернули налево, прошли некое подобие зимнего сада. Как ещё назвать треугольное помещение с мраморным полом, и зелёными растениями в больших деревянных кадках? По лестнице мы поднялись в комнату с двумя большими книжными шкафами и бюро. Несколько ступеней вывели нас на внутренний балкон с витражом во всю стену. На пушистом ковре журнальный стол, из толстого стекла, два кресла и диван. За стеклянными дверями был виден массивный бильярд. Несколько ступеней вели направо, в столовую.
Белая скатерть, конуса белых салфеток на тарелках, широкие блюда с, закусками, графины с напитками, цветы, подсвечники со свечами.  Припас, приобретённый нами в универсаме на выезде из города, можно было не доставать.
Церемонность нашего шествия расстроилась при рассаживании. Мальчишка был решительнее других: обежал стол, уселся первым на крайнее место, и махнул рукой актёру – давай ко мне. Ирина улыбнулась и села рядом с ними.  Катерина шагнула на их сторону. Мы с братом остались с молодыми людьми, и они сели по обе стороны от нас. Григорий, снял свой замшевый пиджак и остался в белой рубахе с расстегнутым воротом, обнажившим крепкую шею:
- Начинайте, я сейчас приду.
Ирина повела рукой, приглашая нас закусывать. Не хотелось рушить имеющееся на столе великолепие, но мы оживлённо зазвенели ложками, вилками, наливая, накладывая и насыпая себе и соседям.
Еды хватало. Балык, ветчина, колбаса, красная рыба, овощи – уложены были на тарелках белого фарфора вместе с травками и тонко нарезанным луком. Выглядело всё это ненавязчиво.
 Сосед учтиво предложил брату водочки – он отказался. Уговоров не последовало. Дамы же выпили по рюмочке.
Еда была такого качества, что беседа не складывалась – мы ели увлечённо. Когда на столе значительно поубавилось, появился Григорий с большим казаном супа. Ирина помогла установить его на край стола. Мальчишка за это время успел обежать стол и собрать использованную посуду. Он сделал это без понуканий со стороны взрослых. Один из молодых людей взял из буфета стопку глубоких тарелок и поставил на стол перед Григорием. Началась раздача.
  Справились быстро. Катерина, спросила: кому второе? В нише стены пряталась большая микроволновая печь.  Зашумела машина. Две минуты и половина порций разогрета. Она открыла холодильник и доставала уже приготовленные порции. Другие тарелки последовали им на смену.
  Брат был осторожен с едой и ел мало.  Ирина спросила его о здоровье. Он выразился неопределённо и соврал – он ни у кого не спрашивал – что за руль ему уже разрешили сесть. Актёр удивился:
- Как! Сам довёл машину?
Брат гордо подбоченился.
- Поберёгся бы – напряжение значительное.
 Гримаса передала его отношение к подобным мелочам – пренебрежительно он к ним относился.
 - Так долго болеть тяжело, – пожалела брата Катерина.
 - Меня поддерживали, - брат скосил глаза в мою сторону.
 - И как ему это удавалось? - громыхнул с другого конца стола Григорий.
 - Транспортом. Возил меня, куда ни попрошу.
Я склонил голову при общем внимании.
 - Это важно, - согласился Григорий и блеснул глазами. Он посмотрел на Катерину и не сказал ничего.
  - Что ты говорил про кооперативы?
Он обратился к актёру, как бы продолжая недавно прерванный с ним разговор.
- Надо их переориентировать на темы, требующие более сложных технологий.
- Но и плановое хозяйство вполне справлялось с этим.   
- Сейчас это примитивные производства товаров народного потребления, а нужны и кооперативы способные разрабатывать научную проблематику.   
- Как интересно, - вступила Катерина, - помните, раньше всё говорили о каком-то эфире. Не о газе, а об эфире как о пространстве, что ли. В нём всё движется – и планета наша и солнечная система.
- Не кооперативам же выяснять наличие новых субстанций, - вступил Григорий.
Актёр пропел игриво:
- Земной эфир струит зефир. 
Брат, буквально, заёрзал на своём месте. 
- В самом деле, - продолжил Григорий, - мы тут книжку читали, не помню, как называется, но автор серьёзно толковал о том, что необходимо это забытое понятие вернуть в оборот.  Но многое   современная наука не может объяснить. Вам литература подобного рода не попадалась?
Вопрос ко мне. Для меня это звучало диковато. Но в наше весёлое время любой может, за деньги малые, выпустить книжонку, и пропечатать в ней всё, что взбредёт ему в голову.
- Это не по моей части, - ответил я миролюбиво.
Но брат вмешался:
- Автор, наверное, рассуждал о кварках и элементарных частицах, как об основе всего – их он и назвал эфиром?
- Там не о том, - перебил брата Григорий, - в книге говорилось о какой-то сверх материи, формирующей разум, о духе, существующем в межгалактическом пространстве.
- Сложные для меня повороты, - увернулся я от умной беседы.
Но брат не сдержался и почти выкрикнул:
 - Самые простые вещи неизвестны нашим учёным. Для них многое просто не существует. Да что там эфир – дело спорное. Летающие тарелки наблюдают постоянно. И что? Одни сомнения. Мы ждём пришельцев – и они скоро появятся.  Да, и без них между цивилизациями существует тонкая связь – через пространство, заполненное особой субстанцией, которая развивается и видоизменяется.
Он обвёл аудиторию победным взглядом.
- Интересно говорищь, - подбодрил Григорий брата.
- Но властям выгодно всё скрывать. Почему пришельцы не идут на контакт? Хотят оценить уровень наших технологий? Они наблюдают, как мы развиваемся?   
- А зачем им за нами наблюдать? - спросил Актёр.
-  Как зачем? - Брат удивлён его наивностью. - Они технологически продвинулись далеко вперёд, и беспокоятся – не упустили ли чего? У ацтеков не было колеса. Китайцы знали о порохе, но не имели огнестрельного оружия. Вдруг они тоже что-то пропустили, не рассмотрели.
Брата слушали внимательно.
- Скажи, - разрешил паузу Григорий, - а со Стасом, на рыбалке, у костра, вы всё это обсуждали? Он любил поговорить на такие темы.
- Конечно же, и до утра, беседовали иной раз.
- А рыбачили вы на южной стороне озера?
- Нет, по восточному берегу.
- Далеко?
- Да порядочно – до заимки. Там ночевали, бывало и двигались дальше.
- Ночевали в палатке?
- Зачем? Времянка же была построена.
- И кострище огромное жгли?
- Да не жгли мы там никакого кострища.
Заимка – новое для меня слово.
- Что за заимка такая? – спросил я.
- Стас поставил там баньку, с комнатёнкой для отдыха, - пояснил брат
- Да, небольшой такой домик, - подтвердил Григорий.
Тёмный полог лёг над нами. Всё переменилось. Ирина вдруг резко встала:
- Кофе попьем внизу, - сказала она, обращаясь ко всем, и быстрым шагом устремилась к лестнице.  За ней выскочил из-за стола мальчишка. Шустрые молодые люди мгновенно оказались на ногах. Чуть задержалась у стола Катерина, но как только брат грузно поднялся, пошла и она. Григорий вышел из-за стола последним. Он следил за братом внимательно.
В другую комнату с мягким ковром и большим журнальным столом перешли не все. Чашки, блюдца, ложечки, какие-то тарталетки, пирожные, молочница и бутылка французского коньяку – были там приготовлены.
Катерина несколько смущённо извинилась за то, что не будет Ирины – плохо себя почувствовала, хочет побыть одна. Сын её выскочил на улицу, оттуда донёсся восторженный лай Бульона. Актёра и двух парней с нами не было.
- Кофе только насыпной ребята, - Григорий появился в дверях с большим чайником, - не обессудьте, господа, по-дачному, на скорую руку.
 Катерина спросила: когда мы поедем? Она бы поехала с нами – ей надо в город. Брат пожал плечами:
- Попьём кофе и можем трогаться.
 Никого рядом не было, даже актёр сунулся на минуту, выпил коньяку и тут же свалил куда-то.
- Возьмём Катю? – спросил меня брат. Мог бы не спрашивать.
Собрались мы быстро. Попрощались с Григорием кратко. Пока шли к машине, я сообразил, что как-то быстро свернулось застолье, и никто не вышел нас провожать. Поджарые мальчики тоже пропали, не прощаясь.
Брат с упоением крутил баранку. Свет фар идущих навстречу машин разрезал темноту. Я иногда оборачивался, чтобы видеть её лицо. Остановить бы тогда вялое наше время, развернуть бы его, и повести события горестные в обратную сторону.
Говорили о Стасе. Он быстро ездил на своей девятке, чем вызывал беспокойство. Он не сразу купил солидную, дорогую машину. Ирина просила его звонить, но в городе, он, случалось, забывал об этом, и не потому, что был невнимателен – отвлекали дела. Она подолгу дозванивалась к нему по сотовому, и ходила вдоль проволоки, к которой железным кольцом крепилась цепь Бульона, преданно шагавшего рядом с ней.
Мы говорили о чём-то ещё – не важном. Симпатичная была дорога, с хорошими воспоминаниями, которые легко было вынуть из кипы других, из-под асфальтовой ленты.
У дома брата мы вышли из джипа. Брат отправился домой, а мы пересели в мою копейку. Катерина по-свойски расположилась на переднем сидении, уверенно брякнув на грязный, затоптанный пассажирами пол свою сумку.
Ехать было недалеко. Я выразил сожаление по этому поводу и осёкся. Чуть было не погнал дальше о желании оказаться с ней на самом краю света, с бутылкой шампанского, разумеется. Зайти бы только домой, чтобы приготовить бутерброды и термос, рассчитывая, что на то, что дальнейшего движения не будет.   
- Возможно, у нас найдётся работа. Ирина хорошо заплатит.
Это скорее огорчило меня, чем обрадовало. Она будет работодателем, а я зависимым от неё человеком. Этого мне не хотелось.
Въехали во двор её дома. Она накрыла ладошкой мою руку, лежавшую на консоли передач. Короткое, ничего не значащее, прикосновение.
- Я позвоню.
- Ты не знаешь моего телефона.
- Знаю, - сказала она и открыла дверцу машины.
Этого мне вполне хватило, чтобы вернуться домой в приподнятом настроении. Кому неприятно общение с хорошенькой женщиной?
               
                * * * * *
               
Весна забирала город. Дни стали теплыми. Дороги высохли. Ночью редкие лужи прихватывало тонким ледком, но он быстро таял. Светлое время суток значительно увеличилось. Люди стали веселее, податливее. Выросла клубная активность. Нервного напряжения, когда я осенью мотался по улицам, чтобы занять себя чем-то, уже не было. Появился азарт – хотелось заработать, не тратя лишних сил.
Извозное кружение по городу надоедало мне всё больше.   Пассажиры превратились в тёмную массу. Тематика разговоров повторялась и приелась мне. Редкий пассажир мог удивить свежей мыслью, или развеселить чем-то.
Запомнилась пара анекдотов, из тех, что были хорошо рассказаны. Но чаще шла пошлятина.  Я уже беспокоился, что скоро не смогу общаться с пассажирами непринуждённо. Буду сидеть за рулём бирюком нелюдимым. Это отрицательно сказалось бы на заработке. Лучше платили те, кто любил поболтать приятно.
Чтобы развлечься, я пытался угадать профессию своего пассажира. Смысла в том никакого не было. Сел в машину моряк – моряка и вези. Расскажет про морские тяготы, хорошо заплатит – спасибо тебе, дорогой человек. Сядет студент зачитанного вида, у таких, обычно, денег не водится, ну и ладно, если ехать не далеко. Заплатит хорошо – успехов тебе парень в твоей будущей профессии.
Кто за перестройку – кто против? Я специально подобрал вопросы, чтобы определять это. Сам я никакой политической ориентации не имел, и приобретать таковую не собирался. Это было развлечением – хотелось оживить монотонность извоза.
Одни принимали перестройку с энтузиазмом – другие холодно не одобряли её. Я был премного удивлён, когда понял, что отрицающих мало и одобряющих тоже не много, а более других оказалась заполненной серая середина. Чаще встречалось мне безразличие и бесцветность.
Когда я начинал эту извозную суету, я думал, что прекрасная архитектура нашего города не даст мне заскучать на его улицах. Буду проезжать мимо исторических его зданий, что-нибудь о них прочитаю – лучше узнаю город. Мои надежды не сбылись. Когда едешь за рублём, то о рубле и думаешь. Прекрасные виды, широкая Нева, конечно, оставляли живое впечатление, создавали определённое настроение, но они не были главными в моём кружении в поисках клиента. Красота города растворялась в извозной суете.
Со временем я научился чувствовать его ритм. Это умение повлияло на заработок.
Город оживал рано – около пяти утра. Начиналось движение у вокзалов. Прибывали первые поезда, а метро ещё не работало, и в аэропорт было не доехать. Удобное время. Извозному, не прилипшему к вокзальной мафии, взять клиента прямо с вокзала никто не позволит. Но есть лазейка. Надо проехаться в паре сотен метров от вокзала и остановиться у поднявшего руку человека. Расчёт на местных, приехавших на раннем поезде и знающих, что авто, предложенное у перрона, стоит дороже, чем в ста метрах от вокзала.
Такому клиенту надо на Гражданку, или на Юго-запад. Деньги не такие сумасшедшие, какие просят у зала ожидания, но вполне приличные. За них можно поехать. Там на окраинах, тоже есть удачные перекрёстки, на которых можно притормозить и подождать, торопящегося на работу человека. Многие спешат в центр – другие работают в своём районе. За короткую поездку предложат немного, но можно тормознуться и у других перекрёстков.  В раннее время движение по городу довольно свободное. 
К двенадцати часам – к часу дня, в городе делать было нечего – оставались только случайные пассажиры. В это время денег не заработаешь, и лучше проводить его дома: расслабленный отдых, чтение. 
Часам к шести в промышленном районе на крупных предприятиях кончались рабочие смены и нередко находились желающие добраться домой не на общественном транспорте. В это время уже скапливались пробки на идущих из города проспектах. С пассажиром, которому время не важно, можно было потосковать в длинных отстоях на перегруженных магистралях.
После девяти появлялась публика из ресторанов и баров, или наоборот, стремящаяся в подобные заведения. Это уже до ночи. В будни таких посетителей было мало – зато в воскресные дни предостаточно.   

Голос Ирины в телефонной трубке я не узнал. Поездку на бугор, равно как и возвращение с него, я уже забыл. Она извинилась, что долго держала телефон на дозвоне, но её предупредили, чтобы звонила подольше. 
Завтра надо перевезти кое-что. Деньги заплатят сразу. Она по-деловому назвала адрес и пояснила, как проехать.
- Да, кстати, меня на складе, завтра, не будет. Тебя встретит Катерина и объяснит, что нужно делать. Мне неудобно добираться туда с Бугра.
Она добавила чувствительное извинение.
Катерины тоже не оказалось на складе, но молодой парень, в круглых очках со слегка затемнёнными стёклами, и длинными патлами, подвёл меня  к ярко желтому "каблуку".
- Почти новый автомобиль, прошёл шесть тысяч.
С ним нельзя было не согласиться.
Работа оказалась пустячной: отвёз несколько коробок на «Парнас» и вернулся. Кассирша дала мне семьсот рублей и сказала, чтобы приезжал завтра. Я спросил:
- Куда поставить машину?
Парень, который предложил мне машину, удивился, что я не поеду на ней домой. 
- Катерина же сказала, что ты можешь пользоваться ею как своей.
Он написал на отрывном листочке телефон склада. Подумал и приписал ещё один.
- Катерина просила звонить, если будут вопросы.
Я сообщил милым хозяевам, что две машины сразу для меня много и оставил москвич в гараже. 
Домой я вернулся в приподнятом настроении и с сумкой продуктов. Тогда такие деньги позволяли сделать более широкий набор приобретений, чем сейчас. Расчётливо я купил всяких специй, сахару, чаю, соли, лаврового листа – всего такого, чего мне постоянно не хватает в хозяйстве, а традиционных пельменей – с запасом. 
В течение вечера я несколько раз звонил Катерине – хотел поблагодарить. Дозвонился только к одиннадцати часам. Мне ответил отсутствующий голос – попал не вовремя или она, сделав жест, потеряла интерес к моей персоне.
- Мы ещё что-нибудь придумаем, – пообещала она неопределённо.

Извозная моя деятельность отошла на второй план. Теперь я выезжал только по пятницам и субботам – в ночь. По три-четыре дня в неделю я развозил коробки со склада, по разным адресам. Далёких поездок не было. Домой я приезжал в три – четыре часа дня. 
Жизнь потекла размеренно. Спешить мне было некуда. Утром я неторопливо приезжал на склад. Возил в течение дня, что и куда надо, и отбывал к дому. Там много читал и в поездках своих неспешных развлекал себя видами города – у меня теперь было больше свободного времени. Можно было остановиться и рассмотреть внимательно то, что хотелось.
Подруга моя, любезная, ночевала у меня пару раз. Мы приятно проводили время. Но как-то проскочила скучающая гримаска по её лицу, и звонить она стала реже, и уже не звонит мне более месяца. Думаю, и не позвонит никогда. Услышу в чёрной пластмассе телефона её голос – сошлюсь на занятость. Такой конец я планировал в самом начале. 
С работниками склада-гаража я быстро сошёлся. Учётом товара ведала Клава. Как полагалось, она была дамой при фигуре. Полнота, однако, её не портила. Здоровый румянец на щеках, большие карие глаза, быстрые движения – заставляли забыть о её габаритах.
Вторым на складе, был парень, который меня встретил. Первое впечатление представляет человека лучше всего. Это ошибочное мнение. Глеб мне сначала не понравился. Внешне он выглядел манерно: в толпе такого не пропустишь. Не низок, не высок – среднего роста, но одет был по-своему. Слишком объёмная рубаха болталась на выпуск и не заправлялась в узкие джинсы, которые, без крепких башмаков на толстой подошве, казались бы короткими.  Он был развит физически – тело его двигалось согласно. Лицо простое, глаза серые, нос прямой, немного веснушек на переносице. Волосами не чёрен – скорее шатен. Он старался убрать простоту своей внешности. Очки свои манерные он забывал и не сразу вспоминал о них. Куртка тоже была у него слишком широкая. Он, иногда, оборачивался ею как халатом.  Лохмат он был чрезмерно, и длинные волосы прихватывал на лбу широкой полоской чёрной материи. Но при всём том выглядел он собранно и аккуратно.
Работали они споро, без задержек. К моему приезду – всё уже было готово. Глеб в стеклянной будке забирал документы и по плану города уточнял адрес. Смартфонов с навигаторами тогда ещё не было, но он знал все места, в которые надо везти груз.
На складе с Глебом мы обменивались простыми новостями. Беседа наша строилась как в анекдоте, по принципу: футбол, хоккей. Бабы дурры не обсуждались. Глеб доверительно сообщил мне о том, что ему нравится Клава. 
 Политики мы не касались. Глеб обрезал такие разговоры, ссылаясь на недостаток информации. Говорил что-нибудь вроде: «Написать и не такое могут» или «Это дело известное».
 
Больше недели я не видел Катерину на складе. Но в понедельник она пришла. Синяя майка, джинсы, белые кроссовки – выглядела демократично и вместе с Глебом перекладывала какие-то коробки с паллета на пол. Она помахала мне рукой и продолжала работать. Коробки, по каким-то признакам, они раскладывали в разные стопки. Я взял у Клавы документы и подошёл к ним. Коробок на паллете уже не оставалось.
 Глеб понёс паллет к стене, а Катерина спросила:
- Поедешь в Новгород на базар в субботу и воскресенье?
Я согласился не думая.
- Ну, вот и отлично, а то мы Глебушку одного отпускать боимся. Набралась куча неликвида, и подвезут ещё из разных мест. Надо будет куда-то всё это пристроить. Попробуем продавать на ярмарке.

 Мы расторговались удачно, и дело пошло. По пятницам выезжали пораньше, чтобы не попасть в пробку на юге города. В воскресенье, отстояв пробку в обратную сторону, возвращались домой. Назвать работой наши поездки было нельзя. Глеб уже бывал на базарах, на которые мы приезжали – с ориентировкой проблем не возникало. Он не заставлял гнать машину – мы никуда не опаздывали, и просил остановиться у различных придорожных заведений, которых встречалось в достатке. Мы проедали приличные суммы, но Глеб уверенно заносил расходы на счёт фирмы.
Мы приятно болтали по дороге. Сколько всего поездок мы сделали? Не трудно было бы посчитать, поделив время, в которое мы этим занимались на составившие его недели. Мы уезжали утром по пятницам, и возвращались в воскресение – поздним вечером.   
Обыкновенно мы проводили первую ночь у его друзей в большом доме под Новгородом недалеко от базара. Вторую в гостинице, но уже в Пскове, куда переезжали вечером, после торговли в Новгороде.
Глеб располагал к себе. Торговали мы с удовольствием. Атмосфера на рынке весёлая – люди, довольные жизнью, высматривали куда пристроить свои деньги. Многие ходили семьями – с детьми. Музыка играла громко. Мы торговали с автомобиля. Это было удобно – достаёшь из каблука то, чего не хватает, и кладёшь на витрину – на капот автомобиля. Товар быстро разбирали. У Глеба   была торговая сметка. В какую-то поездку мы всё продали за один день и в субботу вечером вернулись домой. Вышла небольшая заминка: на складе никого не было. Я завёз Глеба домой и оставил каблук у своего дома до понедельника.
За поездку мне платили две тысячи рублей. Я радовался им, как манне небесной, но Катерине не звонил, не благодарил. Официальные отношения, так официальные и незачем через это перешагивать. Никита отсчитывал деньги прямо на складе, как только мы приезжали. Расписок не требовал, и никакие ведомости подписывать не заставлял.
Первую нашу поездку я помню лучше других. Мы говорили не так чисто, как я воспроизвожу наш разговор. Прошло много времени, и нет смысла воспроизводить разные лишние слова, охи-вздохи, восклицания и случайные матюги, вплетающиеся в диалог свободно себя чувствующих молодых людей.
Дорога была приятной. Мы ехали не торопливо, как на прогулке. Глеб говорил очень просто и не перегружал тему. Никитино острословие было ему не свойственно.
- Извоз, - сказал он, как только мы отъехали от Питера - позитивное занятие. От клиентов можно узнать много нового. Да, и город у нас красивый.
Мой оптимизм к перевозке граждан уже постепенно стихал. Ездил то я за рублём, и меня мало интересовали размышления пассажиров о жизни нашей бренной.
- Человек в машине как в кадре. Самое сокровенное скажет. Я думал этим заняться, да не сложилось. Потом работа нашлась. Стас мне хорошо платил.
Внешне Глеб выглядел как те, для кого на западе уже приготовлена манна небесная. Он часто бывал за границей, но говорил об этом неохотно.   
- Понять Париж просто, - признался он мне, - надо в семь утра спуститься в метро. Не выспавшиеся бледные лица. Счастливая жизнь  так не выглядит. Запад нам показывали в кино – это было ошибкой.  Запад – это легенда. Разница в мелочах. Их и здесь себе обеспечить можно. Свобода? Какая там, к чёрту свобода? Не так запоёшь – зароют где-нибудь.
Мы проехали ещё с десяток километров и молчали каждый о своём.  Движение на дороге было довольно интенсивное, но мы держались километров под сто, никого не обгоняя.
- Всё просто, только мало кто это понимает. Народу слишком высокую планку поставили. Мы на такой высоте и не удержались – рухнули мы с этой высоты.
Я вставил своё замечание:
- Так, и не надо было высоко забираться. Остались бы такими, как есть. 
-  Коммунизм мы тогда никогда бы не построили. Да и смысл был не в этом. Не новое общество было нужно – себя поменять надо было. Вот в чём задача.  Самого себя труднее всего переделать. Ты помнишь кодекс строителя коммунизма?
Эта брошюра выходила таким тиражом, что хватило бы на всё человечество.
- Лозунги тогда провозглашали. Себя под них подгонять требовалось, а я каким родился, таким и быть хочу. Я переделывать себя под чей-то ранжир не собираюсь.
- Я тоже над собственной натурой работал без увлечения.
- От каждого по способностям - каждому по потребностям. Всеобщее равенство. Экономика без денег, и всякое другое, полезное для общественного прогресса. Классики сами не знали, каким будет новое общество. Но когда это убрали, мне взгрустнулось немного. Как-то привык уже к тому, что всё это будет. 
Я рассказал ему про своего пассажира, который рекомендовался преподавателем общественных наук. О том, какой предмет он преподавал, он промолчал и сообщил вместо этого, что мы зря надеемся на то, что отказ от социализма поможет нам мирные отношения установить в этом мире.    
- Теперь вместо основ марксизма преподаёт экзистенциальную философию.
Вставил Глеб.
- Что это такое?
-  Экзистенция – существование. Рассказывал бы студентам среди прочего и про отчуждение. Хотя у Маркса тоже есть об этом. Рабочий точит детали для пистолетов. Потом выходит на демонстрацию, бороться за свои права. Злой полицейский стреляет в него из того пистолета, для которого рабочий детали точил. Ранит, а то и убивает совсем.  Экзистенциальное такое положение появляется.
Я представил, как мой пассажир, бодро отчуждает рабочего от действительной жизни. 
- Только зачем нам это? Это для побеждённой нации. Французы в тридцать девятом году были завоёваны Гитлером. Вот Сартр о существовании и заговорил. Это ничего, что тебя завоевали. Главное, что ты продолжаешь существовать.
После паузы под размеренное движение, Глеб спросил меня о болезни Брата. Он знал об этом от Клавы. Её имя он произносил нежно.
- Она пышка объёмная, а я сухой как хворостина. Это удобно. Она всю жизнь мечтала похудеть, но не получилось. Ей стройные люди   нравятся. Вот я, например. Это комплекс. Обнимая меня, она забывает про свои телесные объёмы. У меня тоже самое. Матушка раскормить меня очень старалась. Мы возвращались из пионерского лагеря, взвешивались и хвастались, кто сколько прибавил. Моё место всегда было последним в классе. 
Семья, по его мнению, тоже была явлением экзистенциальным.
- Важно было её существование. Мы сейчас расписываемся в конторской книге, утверждая этим наши отношения – раньше венчались в церкви.  Под Божьим присмотром семья была значимее.
- Я в Бога не верю. 
- И я не верю.
Мы обогнали пару грузовиков и катили себе дальше.
- Только бы в обратную сторону это не повернулось, и гонения за неверие не начались.
- У Экзистенциалистов, - сказал Глеб позже, без связи с предыдущим разговором, - козырное место есть, но я его не понимаю. Бог остановил руку Авраама, занесённую над своим сыном. Бог же всемогущ. Он знал Аврамову веру. Зачем надо было проводить такой жестокий эксперимент? Или могущество его недостаточное какое-то?
Он молчит какое-то время.
- Мне это не понятно, а дальнейшее всё фанаберия.
Я сказал Глебу о девушке, с которой установил ненавязчивые отношения.
Он улыбнулся широко.   
- Ты – безбожник. Верующий человек заключил бы с ней священный союз в церкви, а ты её просто обесчестил. 
- Её и до меня многие обесчестили. Не я был первым.
- Безбожников много. Но она человек свободный, без предрассудков. Свобода – это по Сартру. Он тоже за полную человеческую свободу ратовал. Экзистенциализм, понимаешь ли. В тридцать девятом году Сартр в «Тошноте» такое описывал. С твоей девушкой тоже случилось.
- Я этот роман не дочитал даже. Скучное такое писание. Понадеялся, что это детектив, и герой, пристрелит своего обидчика, который у него девицу увёл. Мне брат потом рассказал, что они мирно разъехались в разные стороны. Она не призналась о нём новому своему любовнику, с которым на море поехала. Тонкая такая ситуация. Он пришёл на вокзал её проводить – последний прощальный взгляд. А она сделала вид, что его не узнала, и тем у нового своего подозрений не вызвала.
Глеб говорил это улыбаясь.
- Нет – это, пожалуй, не твоя история.
Какое-то время он молчал, а потом спросил:
- Чем ты занимался раньше?
- Оптикой – мы линзы делали.
- Чтобы изучать свет?  Красиво, - согласился Глеб - свет, идущий из глубины вселенной.
- Я был скромнее. Мне хватило нашего, солнечного света.
- Тоже не плохо, - согласился он, - понадобится, когда нормальные люди придут. Я мессию жду. Ведь должен же нормальный парень явиться, чтобы нами управлять. Ты о переменах наших, что думаешь?
- Ничего не думаю. На мою жизнь такие размышления как повлияют?
- Никак.
- Чего мне тогда думать об этом? Ради свободы?
Мы проезжали мимо заправки.   
- Э-э, стоп машина! Моя свобода ограничивается моим желудком, - заявил Глеб.
Сардельки, кофе, мягкая горчица. Мы неторопливо ели и не спешили уходить. 
Во второй, или даже третьей нашей поездке мы прилипли к кафе на другой заправке. Мне помнятся высокие вращающиеся табуреты на никелированных ногах перед стеклом во всю стену. Глеб придвинулся ко мне и сказал вкрадчиво:
- Религия очень мешала строительству коммунизма. С ней и боролись истово: рушили храмы, священников убивали. В порушенных храмах склады какие-то устраивали. Я долго не понимал этой жестокости.
Он замолчал, и какое-то время рассматривал пробегавшие мимо деревья. 
- Коммунизм и Бог несовместимы... Верующий верит, что умрёт и попадёт в рай. Вечное блаженство для всех, кто ведёт себя праведно. Всё учтено могучим ураганом. Зачем верующему светлое коммунистическое завтра? Он обеспечен раем после смерти своей. Коммунисты босяки и меняют настроенный порядок: царство небесное они переносят в земную нашу жизнь. Ты и при жизни можешь в блаженстве светлом оказаться. Надо только весь мир немного переустроить, светлую благость в нём навести. Бога лучше убрать – он своим раем мешался очень.
В голосе его появились жёсткие нотки.
- Без Бога дорога в светлое будущее прямая. Уповающих на райскую жизнь, нужно было отставить.
 Он отхлёбывает кофе из бумажного стаканчика.
- Теперь явились какие-то демократы. Эти тоже по-своему мировой порядок понимают. Только этим не Господь Бог мешает, а классики Марксизма-Ленинизма покоя не дают. Тоже не хорошо. Кого на их место поставим?
- В телевизоре говорили, что можно обойтись и без вожатого. 
Глеб ещё раз отхлебнул кофе.
- С перестройкой получилось, как у интеллигента, который случайно обоссал ботинок и скрывает неприятность. Я с одним таким клоуном ездил на рыбалку. Он вонял в вагоне электрички башмаком, подмоченным в кустах возле станции. Свежий воздух приятнее запаха в общественном туалете. Дочку за муж за итальянца выдал. Очень гордился этим. Италия – это Вам не нелепая Россия. Мы к нему на дачу заезжали, в домишко, построенный из отходов. Убогое было такое жилище. 
Он внимательно рассмотрел кофейную гущу в своей чашке.
- Какое оно светлое будущее? Маркс нам этого не сообщил, а Горбатый не знал, что уважают только сильных.
Глеб собрал со стола бумажные тарелки и салфетки
Спинка сидения слегка откинута назад, но дорога ему хорошо видна, и в просторной куртке ему тепло, как в спальнике.  Мимо неслась не броская наша растительность: кусты придорожные, берёзки невзрачные. Сосны тянулись вверх, как корабельные мачты. Дорога вела нас в прозрачную синь.
Я признался, что не понимаю происходящее, и отнёс это к своей серости. 
Глеб, без всякой связи с предыдущим нашим разговором сказал:
- Перестройку надо было начать с катехизиса. Как у католиков: вопросы – ответы. Нечаева помнишь с его «Катехизисом революционера»? Нам бы такое руководство не помешало.  Перестройка – это что такое? Зачем? Кому нужна? Твёрдое толкование в ответе. Сомневаешься? Приходи - почитай. План надо было составить и осуществить. Мы же с чего начали? Используем опыт польских товарищей. Помнишь такие глупости в прессе. Разумных людей у власти не было.   
Глеб попадал в точку. Могли бы заранее всё рассчитать, обсудить всенародно. Мы же повели себя как козлы в посудной лавке.
 - Какие бы ещё вопросы ты вставил в такой катехизис?
- Да самые простые. Например: почему мы отменили Госплан? Надо было единое мнение выработать, чтобы одно и то же понимать.
Хорошо ли нам будет с этим единым мнением жить? Но дорога уверенно набирала километры на нашем спидометре, и я почёл лишним обсуждать способы управлять нами.
Но Глеб не остановился на этом, а я рулил размеренно по широкому шоссе.
- Коммунистов толкают все кому не лень. Это теперь хороший тон. Их достижения в зачёт не идут. На складе, сейчас, слушал по радио про революцию, отбросившую наше развитие назад.
Мне казалось, он говорит сам с собой.
 - Без революции в октябре семнадцатого мы не победили бы в сорок пятом. Монархия, доживи она до сорок первого года, выставила бы гнилую армию против строго организованной фашисткой диктатуры. Россию – матушку, с Царём – батюшкой порвали бы в клочья. Они со многими так поступили. Один тоталитарный режим встал против другого – успешное противостояние. За что глупый Хрущёв на Сталина нападал?   
- Сначала была буржуазная революция, - встрял я, - буржуа и были бы достойными соперниками диктатуре.
- Французская буржуазия не была.
- Не будь семнадцатого года, они и не напали бы.
- Напали бы обязательно. Я там два года ошивался. Они считают себя лучше нас.
- Старая тема, - говорю я, - затасканная.
- Оно и плохо, что затасканная. Любое явление надо как понимать?
- Как? – переспросил я в тон.
- Диалектически, - он поднял указательный палец.
- Как это?
- Второй закон диалектики: отрицание отрицания. Сначала мы ударились в лихой капитализм. Перегнули. Поняли, что плохо. Дали задний ход.



Результаты нашей торговли были встречены равнодушно: продали – ну и молодцы.  Катерина странно на это отреагировала: наш успех энтузиазма у неё не вызвал – поморщилась даже.
На складе она была проще – исчезал налёт обеспеченности.  Как-то мы формировали очередную партию товара. Набор получался экзотический: несколько пар итальянских кроссовок – сшиты на Литейном проспекте; автомобильные фары и какие-то накладки на них – очки, определил Глеб; и огромное количество женских колготок. Весь кузовок каблука можно было набить одними колготками.
 Она подошла к нам. Я встал и попытался отряхнуть джинсы на коленях.
- Посмотри, такое покупают?
Глеб бросил ей упаковку колготок.
- А почему нет? Размер только великоват. По-нашему это где-то пятьдесят шестой.
- Таких жоп много не найдётся, - мрачно заключил Глеб.
- Всё равно везите, найдётся десяток – уже хорошо будет.
- Четыре креста – самый большой. А здесь даже пять. Ни разу такого не видел. Это на слониху какую-то, - не унимался Глеб.
Но в большой куче нашлись колготки и меньшего размера. Мы выехали в обычное время – около часа дня. Расчёт был тот же: пробки на выезде из города соберутся позже.
На рынках мы многих знали. Деловой народец перемещался от базара к базару. Нам помогли в поиске размерных дам. Остатки, по сходной цене, купили цыгане.  Мы опять вернулись домой субботним вечером.
Чувство, полоняющее тебя, не имеет начала. Оно чисто и прозрачно, как капля росы на ветке смородинового куста. У Вас нет дачи? Вы не выходили ранним утром из дома и не чувствовали бесконечную новизну дня? Не расстраивайтесь. Потеря этого зыбкого ощущения не повлияет на вас, а, даже утратившее свою прозрачность чувство способно поменять многое.      
Я вспоминаю это время с удовольствием. Явилась уверенность, что жизнь моя изменится к лучшему. О Катерине я рассудил   просто: много моложе меня и хороша собой. Умна. Что ей до человека без определённых занятий? Кроме того, она сестра жены Стаса – это ответственно. Перед его памятью мне не хотелось брякнуть какой-нибудь ляп. Это не давило, но лишняя неловкость была бы неуместна. Я стоял на нейтральной передаче, но Катерина мне нравилась, и глаза мои отдыхали, на неё глядя.
Мне нравилась её походка, свободная, но не манерно расслабленная. Нравилось, как она поворачивалась неожиданно, и тембр её голоса – не слишком звонкий, и не глухой одновременно, а волнительно меняющийся, переворачивал моё нутро.
Одевалась она просто. Чтобы подчеркнуть стройность фигуры ей хватало джинсовой ткани. Белые кроссовки и свободная майка дополняли образ. Приезжала она не каждый день, но бывала на складе довольно часто. Дни мои делились на солнечные и пасмурные. 
Я запрещал себе думать о ней, но это действовало плохо. После работы, в конторке у Клавы, она меняла майку, проводила небрежно, гребнем по волосам и весь марафет. Она не следила за тем, видит ли её кто-нибудь. Как-то я оказался с паллетом в руках в нескольких шагах от неё. Не гуманное это было по отношению ко мне действие. 
Лето было уже в полном разгаре, когда утром она подошла ко мне. Вчера она мне звонила, но не застала. Где я был в это время? Скорее всего, прохлаждался на брегах Невы. Возможно, катил неспешно по набережной или стоял в поэтической позе на стрелке Васильевского острова, рассматривая Петропавловскую крепость. Это подошло бы лучше – душу мою ждало долгое заточение.
Дело, с которым она ко мне обращалась, было настолько серьёзным, что она не знала, как к нему подступиться. Надо перегнать дорогой, автомобиль из Эстонии. Сама она боялась – машина почти новая. Одной, в таком автомобиле, можно нарваться на неприятности. Да и переключение передач автоматическое – она на автоматах не ездила.  Автомобиль принадлежал Стасу, как часть каких-то сложных взаиморасчётов, но оформлен был на неё. Ей тоже придётся поехать. 
Я согласился, не думая. Только вот паспорт – у меня нет заграничного паспорта! Не волнуйся – сделают быстро. Надо же деньги платить? Они позаботятся и об этом – пойдёт на счёт фирмы. На автомате я ездил всего два раза. Как-то, возвращаясь с рыбалки, попросил друга дать попробовать. Ничего страшного – успокоила она меня. На механике у меня большой опыт. Ей труднее будет привыкнуть.  Поездка займёт два, может быть, даже три дня. Через пару недель нужно ехать. Согласен? Зачем она второй раз спросила?
Перед проливным дождём или ураганным ветром природа смотрит недобро. Я не замечал этого, и радовался поездке в Эстонию – да ещё в приятной компании. Прокатиться на дорогом иностранном автомобиле – работа не сложная.
               
                * * * * *

Поехали мы не через две недели, а через три. Поездку перенесли по каким-то мне неизвестным причинам. За это время произошло событие, предельно взволновавшее брата. Ему стало плохо прямо на работе. Когда я приехал, он чувствовал себя лучше, но лицом был бледен. Я отвёз его домой и порывался вызвать врача, но брат меня остановил, уповая на какие-то новые пилюли. Вечер я провёл у него и остался ночевать, благо было где – Папуля был на даче. Я провёл у брата и весь следующий день. Его не с кем было оставить: актёрка была при театре, а Папуле не позвонишь – он продолжал заниматься своими смородиновыми кустами.
Погиб Беспалый. Не смертью храбрых – отнюдь. Он выпал из окна двенадцатого этажа, причём не своего дома. Как он там оказался? Богу ведомо. Экспертиза показала наличие алкоголя в крови, но не высокое – не такое, чтобы человек, под его действием, мог заблудиться и шагнуть в пространство. На самоубийство тоже было не похоже. Он не оставил никаких записок, хотя брат говорил, что в последнее время Беспалый жаловался на неудачную жизнь. Месяц назад от него ушла жена. Пока он отбывал последний срок, она ждала его, а тут вдруг ушла. Брата живо интересовали подробности.
Меня больше беспокоило состояние брата. Я позвонил его лечащей, в больницу, где он лежал на прокапывании.
- Наши больные не делают того, что необходимо, - сказала она уверенным голосом, - живут, как им нравится. Им сверху не отмерено. Это опасная позиция.  Все наши усилия могут пойти прахом. Надо повлиять на него: сделать так, чтобы он понял серьёзность своего положения. Мы уже говорили об этом. Болезнь даёт право действовать решительнее. Речь идёт о его жизни. 
- Но он сам себе на уме.
Она недовольна моим ответом, и резко сворачивает беседу.
- Я перезвоню, когда пойму, что ещё можно сделать.
Её звонок скоро будет мне не нужен. 
         
 Отъезд был назначен на четверг, чтобы вернуться из Эстонии в субботу, и разминуться с воскресной пробкой на въезде в город. Но в последний момент его перенесли на пятницу.
Утром мне пришлось сделать короткий рейс – отвезти какие-то документы. Того, кому они  были предназначены, пришлось ждать два часа, потом я заехал на рынок – купил еду в дорогу, заскочил домой, и поехал к Катерине. Её тоже не было дома. Дверь открыла пожилая женщина, пропустила меня в квартиру и попросила подождать. Прошло полчаса, прежде чем Катерина явилась и развила бурную деятельность: напоила меня чаем, что-то побросала в наполовину уложенную сумку, переоделась в другой комнате и готова была ехать.
На вокзал мы прикатили на моей копейке. До отхода поезда оставалось минут двадцать. Машину я поставил на стоянку.
Купе в начале вагона оказалось двухместным, но не СВ. Полки располагались одна над другой, и размером оно было в половину от остальных. Отсутствие соседей и обрадовало, и озадачило меня. Пригласили же только перегнать машину
В России пассажиры едят в поездах. Я достал колбасу и помидоры. Она положила на откидной столик весомый кусок сыра и поставила бутылку вина. На такое я не рассчитывал. Проводница постучалась в дверь, взяла наши билеты, спрятала их в специальную сумку с карманами, и улыбнулась ехидно. Я попросил стаканы. В соседнем купе – техничка. Идти недалеко. Ей надо ещё бельё раздать. Сервис был не навязчивым.
Я пристроился на краю столика, нарезал колбасу и сыр.
- Как-то странно себя чувствуешь вот так – перед стеной, – сказала она.
 Поезд тронулся плавно, без толчка. Мимо нас поплыли окна состава на соседнем пути. Когда оборвался их ускоряющийся бег, солнце ярко осветило купе.
Размеренное движение располагает к неторопливой беседе. Все знают об   атмосфере особой откровенности и доверия, создающейся в поездах. Вспомнили Стаса – как без этого? Я удержался и не спросил: как идёт следствие? Что мог изменить для меня его результат?
- Стас был самым успешным из нас, - сказал я, сминая паузу.
- Его и убили.
Успешность бывает чреватой, но я не хотел это обсуждать. Поговорили о построенном им доме. Сколько было переделок, сколько усилий было затрачено! Подбор материалов для отделки, поиск рабочих, удалённость места – целый комплекс проблем. Это её проект. Как, разве я не знаю? Она же дипломированный архитектор. Закончила архитектурно-строительный.  Как что такое? Ну, это же бывший ЛИСИ.  Это её первое строение – не было бы последним. Я похвалил её – дом мне понравился. Это не её заслуга – всей семьёй строили. Ирина тоже принимала участие.
Поговорили о складе и перспективах фирмы. Радужных тонов не было, но и для уныния причин не нашлось. Не всплыло бы по финансам что-нибудь новое, из того о чем не знает Ирина. Стас был человеком разнообразных увлечений. Я принёс два стакана чаю. Поговорили о чём-то ещё. После таможни в Нарве легли спать. До Таллинна было уже не далеко. Странный полусон охватил меня, она была здесь, рядом со мной – я это чувствовал.
 
 В Таллинне на перроне нас встретила аккуратная, немолодая пара.  Последовало учтивое знакомство, обмен рукопожатиями. Чинно прошли к их автомобилю – опельку средней свежести – и покатили по городу, чётко соблюдая правила движения. Завязалась оживлённая беседа. Они говорили с приятным акцентом, и было видно, что Катерина с ними коротко знакома.
Через несколько минут мы были в небольшом посёлке из двухэтажных коттеджей, не таких громоздких, как у новых русских. Сплошных заборов в посёлке тоже не было. Перед каждым домом разбит уютный садик или посажен газон. Машина остановилась у одного из них. 

Авто убеждало точностью линий и блеском кузова. Хлопок герметичной двери, бесшумная работа даже непрогретого двигателя, плавный выезд из гаража – чудеса делают в этой Баварии, да и только!
Машина позволила себя осмотреть. Я сел за руль. Хозяин показал, как включать щётки, сигналы поворота, зеркала. На какой-то вопрос он не ответил: машина у него недавно – он и двухсот километров не проехал.
Я попросил хозяина прокатиться со мной, чтобы привыкнуть к автомату. Мы сделали небольшой кружок по посёлку. Управлять машиной, не выжимая сцепления и не подбирая передачи, было легче.
Когда мы выехали из Таллинна, я заметил, что Катерина сосредоточенно думает о чём-то, и спросил:
- Всё в порядке?
- Да, всё хорошо. Мы сейчас заедем к знакомым, там небольшая неточность в документах. Они должны это исправить. Тут не далеко, но это в другом городе.
Она ответила автоматически – едва ли понимая, что говорит. Но скоро выправилась: улыбнулась и повеселела. Дальше мы покатили в приятном согласии.
Я млел от автомобиля. Бесшумно работающий мотор, мягкая подвеска, сидение, повторяющее линию позвоночника, и прочие совершенства.
- Не торопись, - сказала она, - там, куда мы едем, никого не будет до шести вечера.
Но я и так не гнал машину.
Эстония небольшая страна. До Пярну ехать часа два. Можно накинуть ещё час, на поиски места, час на остановку, чтобы перекусить где-то, спешить было незачем.
Дорога бежала под колёса. Субботний расслабленный полдень. Солнце светит, не мешая вести машину. Так бы и ехал, слушая шуршание шин.
Я увидел объявление о ярмарке. Заедем? Интересно сравнить эту ярмарку с базарами, на которые мы ездили с Глебом.
Место для парковки машины нашлось быстро – народ уже понемногу разъезжался. Товар был представлен разнообразный. У входа продавали старьё. Разложено оно было прямо на земле, на газетах. Инструменты, свёрла, какие-то допотопные электрические розетки и даже куски старых электропроводов, свёрнутые кольцами, плоскогубцы, кусачки, молотки – чего только не предлагали?
На ярмарку вела широкая улица, образованная лотками. Много было китайского товара. Народ двигался неплотно – присматривался. Настроение у всех было весёлое.  Бойкой торговли не было. Многие уже упаковывали непроданный товар в поместительные баулы и переносили их к автомобилям.
В толпе она как-то сникла. Я взял её за локоть, чтобы нас не развёл в разные стороны фланирующий люд. Остановились у лотка с какой-то одеждой. Она коснулась рукой блузки, висящей на плечиках.
- Та, та, - сказала продавщица эстонка, - хороший тофар. И размер фаш. Купите своей дефушке, молодой челофек.
Катерина не была моей девушкой, но объяснять это весёлой торговке было незачем.
По моему интересу потолкались у лотка с электроинструментом. Было бы в кармане больше денег – купил бы ударную дрель. Не очень-то нужна – всегда можно взять у брата, но, в переводе с эстонских денег получалось недорого.
Небогатый ассортимент лавок покупательский азарт не вызвал. В импровизированном кафе – несколько столиков под тентом – музыка играла негромко. Я заказал суп и шницель. Она ограничилась только вторым блюдом. Мы ели, посматривая на гуляющую публику.
Встречались изумительные образцы. Как и на наших базарах, лица синюшного цвета были вкраплены в респектабельную публику. Но внешне всё было мирно и пристойно.
Качество еды такое, каким ему полагается быть в подобных заведениях – есть можно. Официантка принесла кофе. Фартук её был в мокрых пятнах.
Беседа наша текла согласно. Она обращала внимание на что-то, и мы это обсуждали. Вот пара с коляской. Движутся медленно: он толкает коляску вперёд. Ребёнок в коляске мирно спит, она крутит головой, и отходит к лоткам. Он останавливается и терпеливо ждёт. Она что-то говорит ему. Он достаёт из бокового кармана бумажник, отсчитывает деньги. Она идёт к ларьку. Возвращается с покупкой. Через пару ларьков всё повторяется. Двести метров такого хода и коляска обвешана полиэтиленовыми пакетами с покупками.
Народ понемногу уезжал с ярмарки. Поехали и мы. С трудом выбрались из скопившейся на выезде пробки. Было жарко и пыльно. Я прибавил свежего воздуха из кондиционера. Медленно проехали несколько оставшихся до города километров, пересекли его по главной улице, и оказались около залива, но подъехать к воде я не решился. На своей копейке я свернул бы на уходящую в сторону дорожку. На этой машине я опасался съезжать с асфальта.

Мы быстро нашли нужный адрес – двухэтажный дом старой постройки. К воротам уже шёл мужчина с полиэтиленовой папкой в руках. Открыл калитку, передал Катерине папку. Она быстро просмотрела листы, сцеплённые скрепками. 
Он что-то сказал, развёл, извиняясь в стороны руки. Они попрощались уважительно и разошлись. Дело было сделано.
Мы скоро выбрались из Пярну и покатили размеренно. На прямом участке дороги я прижал педаль газа. Машина ускорилась стремительно.
- Не гони, - сказала она, - найдём место. Поедим, попьём чаю. Ты же брал горячую воду на ярмарке. Нам всё равно надо заехать к милым старичкам в Таллинне. В винах одна буква плохо напечатана. Можно по-разному прочитать. Я была вчера у нас на таможне – сказали, что ничего, пройдёт. А старички сказали, что могут получить справку, подтверждающую, что там стоит «J», как на кузове, а не «I», как можно прочитать при желании.
Для меня это был лес густой. Я даже не знал, что такое вины.
- Идентификационный номер, набитый на кузове, - пояснила она.
Задержка меня только радует. Еда в кошёлке ещё осталась. Спешить некуда.  Да и хозяев, несмотря на их радушие, наше появление стеснит.
Было около семи часов вечера. Устроиться бы удобно на свежей траве, и смотреть, как солнце опускается в синюю даль. Невдалеке от дороги блеснуло озеро. Грунтовый подъезд к нему беспокойства не вызвал.
Солнце всё же оказалось у нас за спиной, зато открывался приятный вид на водную гладь и сосновый лесок. Декорации были на уровне. На берегу полоска жёлтого песка и деревянные мостки – удобно зайти в воду.
Она сняла кроссовки и носки.   
- Жаль, если окажется недотрогой,- подумал я, - пейзаж такой располагающий, и берёзки в глади озера отражаются, и белые облачка по небу плывут.
Мы развернули на траве небольшую скатёрку. Я достал припасы и термос. Случайно коснулся её руки – ток пронзил моё тело. 
Мы ели, как пионеры на пикнике и пили горячий чай – горячий крепкий чай успокаивал. Я тогда уже мало курил. Она закурила для компании, как она выразилась.
 Разговор был странен: отличался от нашей корректной беседы в поезде, и перескакивал с темы на тему – мы не договаривали начатое. Я, зацепился за лесок, что за озером. Она нашла его понурым. Похоже, конечно, на нашу ленинградскую область. Она отдыхала здесь – в Эстонии. В целом ничего. Когда идёт дождь – скука. Оставалось только чтение.
Я спросил доверчиво:
- Про любовь?
- Не про войну же? – ответила она в тон.
- Любовь на войне. Хемингуэй, например, очень увлекательно.
Она посмотрела на меня внимательно и промолчала.
Лесок на другом берегу озера темнел постепенно. Я обнял её и притянул к себе.  Движение естественное – чуть небрежное. Льняная ткань её майки казалась мне глаже китайского шёлка.  Губы её были сладкими от чая. Я встал, подал ей руку, и привлёк её к себе, чтобы почувствовать её тело.
- Давай найдём какую-нибудь гостиницу, - сказала она.
 В деревнях, которые мы проезжали, гостиниц не было – ближайшая в Таллинне. Навстречу сплошным потоком двигались машины. Сумерки только коснулись земли.
Мы не доехали до Таллинна. Она заметила вывеску простенького летнего кемпинга. В ста метрах от дороги виднелись треугольные бунгало с боками из шифера. На торце крайнего, ещё на русском языке, надпись "Администрация", а на другом три коряво выведенные буквы составили слово "Бар". Рядом располагался отдельно устроенный блок туалетов и душевых.
- Здесь будет не слишком шикарно.
-  Кровать то будет?
Её конкретность меня умилила.
В бунгало я прижал её к себе крепко, и скоро повёл ладонью по её спине. Ремень на джинсах – я попытался правой рукой расстегнуть пряжку. Она отвела мою руку и уверенно её расстегнула.
- Постели простынь, - сказала она.
Я развернул, свёрнутый рулетом, как в поездах, матрац, выбрал из стопки белья простынь.
Она уже сняла джинсы и через голову потянула вверх блузку. Лифчик я расстегнул и отбросил в сторону, когда мы уже были на кровати.
Потом мы лежали, укрывшись суконным армейским одеялом, накрахмаленный пододеяльник был рядом. Вставать и вставлять в него одеяло, мне было лень. Походные условия, так походные. Она сказала:
- Богата Ирина – у меня ничего нет.
Я спросил:
- А кто-нибудь у тебя есть?
Она промолчала. Потом спросила игриво:
- А у тебя?
- Есть, - я жёстко произнёс это слово.
- Кто? - она резко поднялась на локте.
- Ты, - и, снимая неловкость, добавил, - почему бы и нет?
 Она улыбнулась.  Частично, но сказанное было принято.
Ночью, обнимая её, я засыпал и просыпался от шелеста шин проезжающих мимо автомобилей. Сознание погрузилось в сладкую мяту. Я растянулся во всю длину топчана. Она положила голову мне на плечо и я не почувствовал её тяжести.
               
                * * * * *

Выразить мысль на бумаге просто – пиши себе, что думал. С чувством сложнее…  Оно не всегда понятно тебе самому. Оно невидимо и тем похоже на электричество или радиацию – не сразу определишь его присутствие. Любовное влечение не окрашивает человека в другой цвет, и не даёт запаха. Между любящими нет ярких вспышек, не слышен какой-нибудь характерный треск. Нет и начала отсчёта – нет нуля, перекинувшись через который, чувство обретает положительное значение.
В то утро погода выдалась серенькая. По небу бежали рваные облака. Прохлада в начале августа напоминает о скоротечности северного лета. Слабенько дуло с севера, что давало надежду на перемену направления ветра.
Она спала – слышно было её дыхание. Я выскользнул из-под одеяла, тихонько прикрыл за собой дверь, и прошёл в санитарный блок. Умылся и вытер лицо полоской туалетной бумаги, чтобы не будить её поисками полотенца в сумке.
 В баре уже кто-то орудовал. Из открывшегося на мой стук окошка, мне выдали   пакетик с растворимым кофе и сахаром, чашку кипятку и пообещали, что скоро привезут горячие булочки.
 Мысли мои были ленивы. Простое половое влечение могло стать основой для всяких неприятностей. Господь не досмотрел в этом месте, а сатана был поблизости. Но беспокоиться об этом было рановато. Успокаивало то, что ничего, стоящего опасений между нами не произошло. Произошло нечто вполне естественное между здоровыми людьми. Но как-то просто всё получилось, слишком просто, без ухаживания и усилий с моей стороны. Мысль о том, что она, с какой-то целью завлекла меня в кровать, и, что кто-то неведомый руководил процессом, показалась мне вздором. Я недолго раздумывал об этой механике. Она скользнула где-то в стороне сознания и прошла мимо.
Кофе помогло мне проснуться.
Всё само собой получилось складно. Оно и не могло быть иначе. За границей повисла дорогая, с документами, оформленными на её имя, машина. Она побоялась её перегонять, а у меня водительская практика. Почему бы ей не помочь? Всё выглядело вполне естественно.      
Допил я кофе, и пошёл в бунгало. Она лежала на спине с закрытыми глазами, но не спала. Я сел рядом. Она приподнялась и сомкнула руки на моей шее и залила меня теплом своим мгновенно. Худо, когда утром испытываешь к партнёрше нежность. Другой горестный симптом – чувство благодарности.  Не той дружеской, которую можно выразить простыми словами, а проникающей в тебя, в нутро твоё вместе с серым небом, и шелестом шин по близкой дороге.
Собралась она мгновенно. В бар уже привезли булочки. Светло-зелёный ковёр травяного поля постелили от дороги до негустого перелеска. Мы сидели на пластмассовых стульях и над чем-то смеялись. Я пролил кофе, и она вытерла стол салфеткой. Бармен из-за стойки покосился в нашу сторону с интересом.
 Нас тянуло дальше. Из всего, о чём мы говорили, на ровной дороге свежим летним утром, я помню только её вопрос о брате. Я уже чувствовал вкус дороги, прибавил скорости и ехал уверенно. Она вспомнила приятный вечер в доме Стаса. Я заметил, что встречу с   молодыми людьми на пиджаках, в пустынном парке тёмной ночью, я постарался бы избежать. Она спросила меня:
- Ты любишь брата? 
Фраза далась ей с усилием. Спроси она по-другому, например: как ты относишься к брату? Я бы ответил, что отношусь к нему хорошо, а то и добавил бы, что неплохо я к нему отношусь, хотя и знаю, что он патентованный сукин сын. Поэтому я промолчал. Навязчивые звонки; дурацкая влюблённость, которой он страшно гордился; телесная расслабленность; неоправданный гонор – это меня раздражало. Но, переживания мои вокруг его здоровья были искренними.
Отвечать, однако, было надо. Пауза затянулась, и я заговорил о мольбертах, полотнах; о картонах и фломастерах. Брат хорошо рисовал фломастерами. Цвета он чувствовал тонко – учился в какой-то студии. Потом поступил в театральный институт на факультет оформителей сцены и вылетел оттуда с третьего курса. Я не подправлял ничего – так оно и было на самом деле.   
В Таллинн приятнее въезжать с западной стороны. Полосы движения разделяет неширокий газон, развесистые сосны стоят по бокам дороги на ухоженных участках. С востока город смотрелся прямолинейнее. Там редкий лиственный лес переходил в неухоженное поле и заводик с тонкой чёрной трубой дымил жёлтым дымом. Высокие, блочные дома наступали на верхушки сосен. 
- Мы поедем завтра утром, - сказала она, - наши милые старички выправили бы документы сегодня, но выходной день. Надо определиться с ночлегом. К ним мне ехать не хочется.
У гостиницы "Олимпия" наше авто неплохо смотрелось на стоянке, среди блеска других иномарок. Свободных мест в гостинице было достаточно. Плати только деньги. Она успокоила меня:
- Не смотри на счёт, платит фирма.
Я принёс из машины её сумку и свой рюкзачок. Мы взлетели на лифте на двенадцатый этаж. Вошли в номер. Объятие было коротким.
 
Номер на двенадцатом этаже современного здания. Входная дверь поцарапана чемоданами постояльцев. Узкий коридор – налево туалетная комната. Прямо широкая кровать. Тяжёлыми шторами завешено окно.
Главное в гостиничном номере хорошая кровать.  В бунгало, был только узкий топчан с парой тощих матрасов. Начальный энтузиазм помог справиться с этим неудобством. Здесь же было поместительное ложе, достаточной упругости – можно поместиться как вдоль, так и поперёк. Мы пристроились по диагонали – прямо по ходу, и помогли друг другу освободиться от мешающей одежды. Входную дверь захлопнуло сквозняком.
  В реальный мир мы вернулись через долгий промежуток времени. Я пошёл под душ, смыл вместе с потом её запах, вернулся в комнату, и лёг рядом с ней, обнял её, и каждой клеткой своего тела чувствовал, что не насытился ею.
- Принеси какой-нибудь еды, - сказала она, - можно, наверное, купить в ресторане или в баре. Возьми в сумке деньги.
- У меня есть, - обронил я, натягивая джинсы, застегнул на рубахе пару пуговиц, и босиком влез в мокасины – носки надо было искать где-то.      
Буфет на этаже был закрыт. Я спустился на лифте в ресторан и вместо пропуска предъявил швейцару ключ от номера с деревянной колобахой. На ней была металлическая вставка с цифрами. Мне посоветовали сделать заказ из номера. Но, я же пришёл чтобы им помочь – не уходить же мне с пустыми руками. Меня поняли и выдали буженину, миску салата оливье, помидоров, огурцов, сыру.  Всё это вместе с бутылкой красного вина уложили в краповый мешок, а салатницу накрыли пустой тарелкой, и я понёс её отдельно в левой руке.
Лифтёр улыбнулся и спросил с акцентом:
- Не фретно ли много кушать?
- С устатку полезно.
Чтобы открыть дверь ключом, пришлось поставить салатницу на пол. Она причёсывалась перед зеркалом в ванной. Кроме трусиков на ней была блузка. Она не застегнула её, а завязала узлом на животе.
- Постучал бы, - сказала она, видя моё старание принести всё сразу, - я бы дверь открыла.
- Чем стучать-то? – спросил я. Она засмеялась.
Я распахнул шторы.  С двенадцатого этажа, вместе с портом, с яхт клубом и треугольниками парусов в синей дали, залив был как на ладони. Кроме кровати в номере два кресла и журнальный столик. Я пододвинул его к широкому окну, и кресла поставил рядом. Номер стал похож на кинотеатр.  Она села к столику. Я выложил покупки, открыл бутылку, налил в стаканы вина.
Прямо под нами городские крыши, но не черепичные крыши старого города, а плоские крыши блочных домов. Мало примечательная городская застройка.  Но дальше был порт: журавли портовых кранов на крепких металлических ногах и приземистые склады, с ведущими к ним железнодорожными ветками. За ними кобальтовая синь залива, обведённая полукругом берега, с узкой полоской песчаного пляжа. И над всем этим синее небо с барашками облаков.
Пока мы ели – пили, я рассматривал панораму во всех подробностях. Особенно хороши были яхты. Белые треугольники парусов раскиданы по всему заливу. Одни идут по ветру, выставив пузатые спинакеры, другие держатся в напряжённом галфвинде, опасно клоня к воде мачты. Две яхты выбираются из-за косы, отделяющей клубную пристань. Идут, лавируя, почти против ветра.
Мы говорили мало – больше смотрели на залив. Паузы не требовали заполнения.  Её лицо, в профиль, было спокойно и расслаблено. Я чувствовал покой и уверенность – обычную уверенность в себе самца после обладания самкой. Животное состояние по своей сути.
- Почему, - спросила она, - у одних яхт паруса надуты пузом, и они движутся так уверенно, так солидно, а другие, всё время наклонены и кажется, что в любой момент они могут перевернуться?
Как мог я рассказал ей про галсы и курсы.
-  Откуда ты всё это знаешь? - спросила она. - Ты занимался яхтами?
Не занимался, но читал в книжке. Когда-то мечтал походить на яхте, но не сложилось. Не способствовали тому обстоятельства.
Несбывшаяся мечта – это уже какая-то слабость. Маленькое, но поражение. Но мне хотелось казаться ей таким, каким я и был на самом деле.
В августе около десяти вечера уже темнеет. Залив и облака на небе побледнели, утратили чёткость линий. Мы пошли прогуляться. Пока одевались, на улицах включили освещение. По городу засветились круги от электрических лампочек и неоновые рекламные надписи.  Солнечные лучи ещё боролись с темнотой над заливом, но уже уходили по одному, оставляя позицию. Только узкая полоска у самой воды была светлее остального чернеющего неба.
Гуляли мы не долго. Хотели дойти до старого города пешком, но показалось, что это далеко. На поднятую руку, остановилось такси, с шашечками по бокам и фонариком на крыше. Водитель долго не понимал куда ехать. Кое-как я объяснил ему, что хочу попасть к воротам старого города. Мне помнилась, по детским моим впечатлениям, стена, от которой в гору шла узкая улочка. Мы поднялись по ней до Ратушной площади. Дома по периметру упирались плечом в плечо. Играл оркестр – перед ним полукругом стояла толпа слушателей. Музыка была незатейливой, но выводилась мастерски. Всем было весело.
Вернулись в отель. Тогда я не знал, сколько раз буду вспоминать эту ночь, как погружение в прошлое, как галлюцинацию. Нежность переполняла меня. Под утро, сквозь сон, мне послышалось, что она с кем-то разговаривает. Моя рука легла на тёплую простынь. Она была в ванной.
- Ты с кем говоришь?
Она, мягко ступая, подошла к кровати и села рядом.
- Я ни с кем не говорю – тебе послышалось, - и провела рукой по моим волосам. – Спи. Идёт дождь, дорога будет трудной.
 Я опять провалился в яму сна.
Утро продолжилось податливой мягкостью её тела. Потом мы долго одевались, смеялись над чем-то.  Я выставил её сумку из шкафа на кровать. Замысловатой формы кожаный сак качнулся и лёг на бок. Из бокового кармана лениво выплыл журнал в глянцевой обложке и, по нему, нехотя, выскользнула трубка сотового телефона. Я хотел вложить всё обратно. Потянулся рукой, но она нервно спрятала трубку в боковой карман поместительной сумки.
 В буфете меня опять охватил дорожный зуд. Она тоже действовала убористо. Мы купили бутербродов и попросили официанта налить в термос кофе нам на дорогу.

Пожилые хозяева уже ждали нас у нотариальной конторы. Катерина вместе с ними вошла внутрь. Нужную бумагу они выправили быстро. Процедура передачи заняла не много времени. Гораздо дольше мы прощались и обещали заехать ещё раз.
Из города мы выбрались быстро. Машин на трассе было много, но мы живо добежали до Кохтла-Ярве. Оттуда до Нарвы рукой подать. Дождь, против ожидания, не пошёл. Но день был не по-летнему прохладный и ветреный.  По серому небу бежали облака. Она натянула свитер, я надел куртку и рулил себе, не печалуясь мрачностью пейзажа.
В Нарве, пока подвигалась очередь на таможню, мы съели бутерброды, и выпили кофе. У Кингисеппа – уже была видна колокольня церкви – она вдруг сказала:
- Не хочется мне туда ехать.
 После долгого молчания это прозвучало веско.
- Свернём куда-нибудь? - спросил я шутливо.
- Куда? - спросила она.
 Мы продолжили движение. Мощный мотор под капотом раскручивал коленвал, гэдээровские шины чуть слышно шуршали по асфальту.
В том, что между нами произошло, я не видел начало романа. Так – влияние обстоятельств! Похоже было, что и она не жалела о произошедшем, но стоило ли мне настаивать на продолжении отношений? 

Мы въехали в город около четырёх часов дня и поднялись в её квартиру. Я позвонил Папуле. Брат должен был привести его с дачи домой – сегодня у него банный день. Никто не подходил к телефону, гулко звенела мембрана. Я набрал номер ещё раз: эффект был тот же. Куда мог деться из квартиры папуля? Брат, скорее всего, у актёрки своей обретается. Вместе с документами я носил листок бумаги с нужными телефонами. На нём, среди прочих, был записан и телефон водопроводчика, чтобы звонить ему, не регистрируя заявку, и расплачиваться с ним напрямую. Там же был записан и телефон Марины.
- Вам кого?
 Голос мужчины лет тридцати. Я назвал кого мне надо, думая, что ошибся номером.
- Подождите.
В трубке зашуршало, тишину разорвал рыдающий голос.
Она мне всё и сказала. Последовал упрёк, что меня не было в городе.  Папуля в больнице. Женя привёз его с дачи. В квартире папуле стало плохо.  Доброхот из скорой помощи, на всякий случай, отправил старика в ближайшую больницу под капельницу. Она не знала куда – где-то рядом с домом. Кто с ней сейчас? Друзья из театра. У Папули она не была. Как она к нему поедет?
Катерина уже всё сообразила, и пока я, пришибленно, сидел в кресле, она нашла в справочнике номер телефона больницы, и подала мне трубку. Голос дежурной был равнодушен, и слышно было, как она листает какие-то страницы.
- Состояние удовлетворительное, - раздалось, наконец, в трубке.
- Он на терапевтическом отделении. Был ли инфаркт? Это к лечащему врачу, пожалуйста.
Последовали гудки с метрономной точностью.
 Я рванулся в больницу. Она попыталась остановить меня:
- Куда ты в таком состоянии?
Но потом выхватила из дорожного сака сумочку, проверила документы. Она поведёт машину.
У дома, в десяти метрах от пригнанного авто, стояла девятка – мокрый асфальт, видимо, та самая, на которой Стас ездил на Бугор, удивляя всех скоростью передвижения.
Катерина оказалась хорошим водителем. В больнице она осталась внизу, у гардероба. Я втёр чирик охраннику. Может быть, он пропустил бы меня и так, но с деньгами было надёжнее. Вялыми ногами поднялся я на второй этаж, где находилось терапевтическое отделение. На посту меня внимательно выслушали, позвали дежурного врача, который меня успокоил: со стороны сердца у Папули всё было в порядке.
- Конечно, - добавил он, - в его возрасте такие потрясения не рекомендуются, но крепкий старик – ещё поживёт. Пройдите к нему, если хотите.
Папуля лежал за ширмой. В вывернутую правую руку воткнута была игла – от неё вела трубка к капельнице. Он махнул кистью свободной руки, как бы прогоняя от себя нежелательное видение.
- Такое случилось, - на его глаза навернулись слёзы, - тебе кто сказал? Мариночка, - последовало плаксивое всхлипывание, - он так любил её.
Беззубый рот его плохо справлялся с гласными. Вставная челюсть плавала в стакане на тумбочке.  Я пообещал заехать завтра и погладил его плечо.
- Держись.
- Зайти в квартиру – закрыто ли там?
Катерина сидела на скамейке у гардероба, уперев локти в колени и опустив голову на руки.
Она поднялась мне навстречу.
- Ну, как?
- Он в порядке, насколько это возможно.
- Куда ты теперь?
 Я не знал куда и зацепился за Папулино поручение:
- Пойду домой. Посмотрю, как там дела?
- Тебя подвезти?
- Не надо, тут пешком метров триста.
- Я не пойду туда, ты уж извини, что бросаю тебя в такую минуту.
Какие могут быть извинения, и так – большое спасибо. Помогла, подставила локоть, а это немало. Она обняла меня, коснулась лбом моей щеки – ласкалась прощаясь.

У дверей парадного сноровка в движениях меня оставила. В какой-то момент меня пробила нехорошая дрожь. На ватных ногах подошёл я к лифту и поднялся на третий этаж. Навстречу открылась дверь соседней квартиры.  У хозяйки было осунувшееся лицо и выражало оно неподдельную скорбь. Она взяла мою руку сухими, тёплыми ладонями.
- Я вам сочувствую, как это ужасно, когда такой молодой... - она замолчала, не находя слов.
- Да, - вдруг встрепенулась она, - Вы знаете, за день до того, как это случилось, позвонил ко мне в дверь симпатичный такой парень, невысокий, в очках, интеллигентный, и попросил передать вашему брату видеокассету. Он спешил и не мог вашего брата дождаться. Я передала, как он просил. Услышала, что дверь хлопнула, позвонила и отдала. Брат то ваш, очень расстроен чем-то был.
Я поблагодарил её вяло, повернул в двери ключ, и вошёл в квартиру. Не хотелось оставаться здесь одному. Ещё в больнице я с горестью подумал о том, что окажусь перед кучей вещей, принадлежавших брату, и не буду знать, что с ними делать. Сообщение о кассете даже обрадовало. Брат смотрел её ещё позавчера вечером.
Экран телевизора вспыхнул и сделался чёрным. В углу засветилась надпись: "Видео". Брат смотрел кассету и, после него, видик никто не включал. Я нажал на кнопку воспроизведения.
На засветившемся экране появился обнажённый женский зад. Девица была близка к оргазму и юлила на мужике разнообразно: вверх, вниз, и в разные стороны. Понимание вопроса присутствовало. Камера безучастно фиксировала всё происходящее. Снимали с одной точки, то приближая, то удаляя объект. Когда зад поднимался выше, был виден крепкий член, введённый куда надо.  Меня перекосило от отвращения.  Видимо, брат не чувствовал близость конца. Кто перед смертью смотрит порнуху?  Брат был оригиналом, но, не до такой, же степени.
Я выключил видик и вынул кассету. Куда положить её? Хоть бы она совсем затерялась. Лучше её убрать отсюда: поминки, наверняка, будем справлять в этой квартире. Кому-нибудь из гостей, чего доброго, придёт в голову вставить её в видеомагнитофон. Да и Папуля может перепутать её с записями передач любимого Кусто. Это зрелище для старика не подходит. Кассету я положил на стол рядом с документами на машину.
Я не заснул, а вырубился до утра на одной из кроватей в комнате папули.       
               
Утром на стоянке у вокзала меня ждала моя копейка. С ней ничего не случилось. Да и что могло с ней произойти? Стояла себе, поджидая хозяина.
Весь день я занимался документами, связанными со смертью брата. В квартиру свою, я попал только около семи часов вечера. Видеокассета так и болталась вместе с полиэтиленовой папочкой, которую я купил в канцелярском магазине, чтобы не помять свидетельство о смерти. Соседство порно кассеты с похоронными документами теребило меня неприятно. У морга, я выложил её на переднее сиденье. Это не понравилось тоже – я переложил её в багажник. У меня была большая сумка с инструментами. В ней хранились, ключи и прочие автомобильные принадлежности, нужные в дороге. Она занимала довольно много места, но зато в багажнике ничего не болталось. В неё я и сунул надоевшую мне кассету.
Через час мне позвонил Никита. Узнал всё – расстроился и приехал.  Смерть брата произвела на него впечатление. Он тяжело вздыхал, соболезновал и предложил помочь, чем сможет.
Надо было, что-то решать с поминками.
Он горячо выступил за то, чтобы справить поминки в квартире папули. Зачем снимать задорого помещение? Приготовить всё можно элементарно. Купить полуфабрикатов и разогреть их на газу. Не хватит мебели?  У него в гараже есть раскладной столик с крылышками. За него можно человек шесть усадить. И стулья там есть. Даже есть какие-то тарелки – привередливая жена отсылает туда посуду с малейшим сколом. Они вполне подойдут. Кто на поминках рассматривает тарелки?
Я позвонил сестре Папули – своей тёте. План был одобрен – так и надо поступить, она уже говорила об этом с Мариной.
Мы действовали собранно. Сначала посчитали деньги. Потом поехали в универсам, где самым удачным образом загрузили половину автомобиля. Уже здесь сумка с ключами казалась лишней. Из гаража надо было взять три стула, большой стол, и посуду. В авто решительно не хватало места. Никита чертыхнулся, пока мы пытались всё уложить. Багажника на крыше не было, не вести же всё это на прицепе, которым он пользовался для поездок на дачу. Кое-как мы впихнули сложенный стол между передним и задним сиденьем. Туда же   воткнули и два складных стула. Всё остальное предстояло разместить в багажнике. Сумка с инструментами явно мешала.
- Да оставь ты её здесь, - обозлился на долгие раздумья Глеб, - заедешь и возьмёшь, когда понадобится.
  Я выставил сумку на дощатый пол. Глеб подхватил её и устроил на полку в глубине гаража.


                * * * * *

Боль была непереносимой. Шероховатые отношения с братом теперь казались мне жалкой мелочью. Можно было обижаться на него, можно было таиться, но горе утраты убрало эти переживания.
На похоронах я двигался и говорил автоматически. Поминки помню смутно. Несколько дней я сидел дома и никого не хотел видеть. Большую часть времени я проводил на диване и почти ничего не ел. Голодный спазм в желудке вёл меня в магазин за батоном, банкой шпрот и пачкой сигарет. Но и табак казался безвкусным. Ушла и эта жизненная приятность. Купил водки, выпил – тоже плохо. Алкоголь не создавал спасительную подушку, а лишь будоражил душу.
Я был один со временем, с вялотекущим, неторопливым временем, которому было наплевать на меня. Это не утешало, но так можно было прожить и до старости. Расслабь ладонь, и песок потечёт из неё тонкими струйками. Песочные часы казались мне более наглядными, чем стрелки на циферблате. 
Дней шесть я не видел её. Никто не звонил по телефону. Никита постучался в окно, зашёл. Поговорили кратко. Заехал он просто так, справиться – не надо ли чего. Его забота была мне приятна. 
Катерина проходила на общих основаниях между братом, Папулей, извозом, светлым будущим, мрачным настоящим, и утраченным прошлым. Я рассуждал так: надо ей будет – позвонит или приедет, или как-нибудь проявит себя. Мне глупо навязываться к ней со своей похоронной тоской.
Я не хотел её. Не до секса мне было.
Моё одиночество она разбила на седьмой день. Время выбрала точно. Я уже справился с первой волной горя. Наметился лёгкий спад. Кривая на графике полого поползла вниз. Я уже чаще думал о ней: пришла бы, посидела бы рядом – она и пришла, и посидела рядом со мной.
Долгий разговор – успокаивающий, сочувствующий – я не запомнил. Она говорила что-то простое, понятное, но я не вникал в смысл и больше слушал, как звучал её голос. Я холодно обнял её, но она отстранилась.
- Тебе надо выходить из дома, а не сидеть бирюком, - сказала она, - мне уже пора ехать домой. Мама тоже разволновалась из-за того, что случилось. Она не отпускает меня никуда – только к Ирине, но и о ней она беспокоится. Григорий обеспечил охрану её квартиры.
Она накинула на плечи плащ. Я проводил её до автомобиля и потащил к Папуле в больницу своё не желающее двигаться тело.
В пустынном больничном саду, вспыхнуло детское чувство обожания к отцу, прикрытое прошедшими годами. Хотелось подбодрить старика, но он плаксиво скорчился, и я не нашёл нужных слов в утешение. Сказанное мною прозвучало банально и сухо.
Папуля опять попросил зайти в квартиру, посмотреть хорошо ли убрали после поминок? Поминками заправляла его сестра. В квартире было чисто, и в комнате брата, посильно, был наведён порядок. В большой комнате я осмотрелся по сторонам. Видеомагнитофон в том же шкафу. Кому он теперь нужен? Я подумал, что хорошо бы развлечь себя голливудской белибердой, которой много было у брата. Но кассет нигде не было, а мне не хотелось копаться в его вещах. Я решил, что хватит одной электроники, а кассеты можно взять в ларьке на прокат. Смотреть порнуху, которую брат крутил за несколько часов до смерти, я и не собирался. Кассета была в сумке, а сумка в гараже у Никиты. Ехать к нему в гараж ради чьей-то голой задницы – нелепость полная. Я взял из их квартиры только видик, и аккуратно устроил его на заднем сидении авто.
Она приехала и на следующий день, но опять не осталась ночевать. Мы не занимались любовью. Посидела на кухне и уехала. Привезла какую-то еду, в дополнение к моей булке с консервами. Мы мало говорили. Основной темы не касались, а всё другое меня мало трогало. Когда она ушла, я лёг на кровать и заснул мгновенно.
На девять дней была Марина, пришёл Женя, и ещё какой-то лесовик, который поставлял брату древесину. Он принёс бутылку водки. Из родни была только тётя. Она теперь каждый день приходила к отцу и подолгу оставалась в палате – сидела у его кровати. Застолье получилось почти случайное.  Как водится, вспоминали и хвалили усопшего.
Её я не позвал – близкой родственницей она мне не числилась.
В разговоре Женя удивился тому, что джип брата стоял в ту ночь у дома со спущенным колесом. Крыло было помято. Я не видел у дома никакого джипа. Женя сказал, что и не мог видеть. Он утром поменял колесо и отогнал машину на стоянку и рассказал, что в цех приходил какой-то странный человек – пиджачок серенький, твидовый, лицо холёное, как только что с курорта. Я вспомнил Григория с Бугра и спросил: здоровый такой? Нет, оказался средних кондиций. Ну, приходил и приходил – мало ли кто мог прийти к брату. Он был человеком общительным. Какие могли возникнуть подозрения – причиной смерти был банальный инфаркт?
С лесовиком мы перекинулись парой слов на кухне. Зашла речь о долгах брата. Женя в доле – он знает, когда и сколько они занимали – пусть он и выкручивается. Сколько брат был должен? Оказалось, что почти ничего. После продажи джипа, останется полторы тысячи, да и те можно скостить, или рассчитаться имеющимся товаром и материалами. Папуля согласен с тем, что джип надо продать.  Решили без меня, и правильно сделали. Этот, как оказалось, второй джип, купленный вместо первого, я даже не видел.
Когда всё разошлись, я одиноко выпил две рюмки водки. До своего дома я добрался на такси с шашечками. Она позвонила через полчаса. Как? Что? Я рассказал вкратце.
Она осталась ночевать у меня на следующий день. Не всё вернулось на круги свои. Я чувствовал себя сковано, больше было механики.
Утром мы согласно занялись по хозяйству. Я пропылесосил ковёр, вымыл ванну и раковину. Она помыла плиту. Она спрашивала, где полотенца? Где тряпки? Эта совместная суета как-то дополнила то, чего не хватало ночью. Она не спешила уходить – была весь день свободна. Чтобы не отпускать её, я предложил поехать за город, погулять по заливу. Там песку ... всю жизнь пересыпать можно. Это к вялотекущему времени. 
Променад по песчаному пляжу у серого моря занял пару часов. Залив казался   коричневым, а в отдалении, был вообще, непонятного цвета. Меня развлекали цветовые оттенки. О чём ещё думать, глядя на широкую водную гладь? Когда ушёл Стас, я перед холодным Зимним дворцом, сокрушался о величии империи. Ушёл и брат.  Стас был деловитее моего брата. Но оба они были расхожим товаром, как их  определил бы Раскольников.
Чистым был воздух в сосновом бору около моря.
Пляж не имел поэтических подробностей. Мы присели на истерзанное морским прибоем брёвно. Ноги наши утомил вязкий песок. Она коленом упёрлась в моё правое бедро. Мы ни о чём не говорили. Ветерок с залива кокетничал с её бесполезным шёлковым шарфиком, не греющим её в начавшейся осени. Я рассказал ей какую-то простенькую историю – она не слушала меня, и я понимал это. Разлившийся перед ней залив, она тоже не видела. Она была, где-то в глубине, и взгляд её не выражал никакой мысли. Она ушла от меня в другую, недоступную мне реальность.
Я уже замечал за ней это и хотел её об этом спросить, но решил не делать этого в первую нашу расслабленную прогулку после всего случившегося. В душе моей ещё ничего не отстоялось, не встало на нужное место.   
Мы пообедали в ресторане с невкусной едой и вороватой обстановкой. Оставаться там дольше не хотелось.
Завтра её ждали дела неотложные, и она не поехала ко мне.   
Какая-то странность появилась в наших отношениях. Мы виделись часто. Она была рядом со мною. Почти каждый день она заезжала ко мне. Я наблюдал за тем, как она ловко паркует машину. Но, ночевать она оставалась не всегда.
Я сам вёл своё нехитрое хозяйство. Она часто приносила что-нибудь вкусное. Это украшало застолье. Я давал ей деньги, она то брала их, а то и нет. Она звонила пару раз в день, когда не приезжала, и обязательно вечером, около одиннадцати часов. Интересовалась: ел ли я что-нибудь? Рассказывала о своих делах и разные другие новости.
Два дня она отсутствовала: ездила на Бугор. У неё были какие-то дела, о которых она не говорила. На Бугор, она не звала меня. У неё была своя жизнь и нечего мне в ней делать.  Она предложила ещё раз съездить в Эстонию – просто так прокатиться и развеяться. Я отказался: лето кончилось – там уже было холодно.
Иногда она смотрела на меня со странной задумчивостью. Меня угнетало неумение объяснить своё беспокойство, возникающее от такого её взгляда. Я сделал попытку поговорить об этом, спросил:
- Почему ты на меня так смотришь?
-  Как? - спросила она в ответ. Я не сумел объяснить ей свои сомнения.
Однажды, без всякой к тому причины она расплакалась в постели. Такое у девушек бывает – с этим мне приходилось сталкиваться. Они и сами не знают, почему плачут. Это не было истерикой с выплеском эмоций. Больше походило на результат какого-то размышления, вызвавшего слезу. Я утешил её, как мог. Мои неловкие действия вызвали настоящий поток слёз. Но скоро она посопела носом, улыбнулась, всхлипнула и успокоилась.
Бывало, что она задумывалась в середине разговора – ненадолго, не настолько, чтобы вопросом возвращать её в действительный мир; а то, вдруг, замолчит, и отойдёт на несколько шагов в сторону, забывая, что она не одна. Была бы она девицей взбалмошной, эти паузы можно было бы не заметить. Но они проявлялись на ровном фоне. Она сама замечала эти сбои, спохватывалась, понимала, что я их заметил, и поздно их скрывать. Тогда она шутила и ласкалась.
Появляясь в моей квартире, она развивала бурную деятельность: разогревала принесённые котлеты, варила кофе, что-то убирала. Быстро и весело сообщала новости, потом затихала и садилась в уголок на кухне или устраивалась на диване в комнате. Я подсаживался к ней или ложился на диван и клал голову ей на колени. Телевизор редко показывал что-нибудь интересное. Мы щёлкали программами и перебирались в кровать. Обычно я лез в душ первым и лежал под одеялом, поджидая её.
 
В такой манере прошел почти месяц.  В этой не занимательной повторяемости я привыкал к ней и уже знал до тонкости, как она реагирует на мои ласки. Ушла скованность первой ночи.
Духовная близость складывалась сложнее. Процесс шёл уверенно, но мне приходилось отказываться от чего-то своего. Я уже знал, как она отнесётся к тому, или этому. Знал, какую она выберет музыку и что скажет о новостной телепередаче. Бандитские сериалы, она не смотрела. Киркорова и современную нашу эстраду никогда не слушала. Всегда оставляла балет, но классическую музыку на канале "Культура", могла и переключить.
Она не перегружала общение. Каким-то наитием она чувствовала, когда нужна мне. Всё прочее шло своей чередой. Папулю уже перевели домой, и он неплохо выглядел. Сестра продолжала его опекать. Я активно передвигался по городу на своей развалюхе. Иногда даже подбирал тех, кому было со мной по пути, но за рублём не выезжал – не мог собраться. Просыпался я поздно, а когда вспоминал то, что  сделал за день, мне казалось, что рассматривание в окно блестящих луж и газона, устланного  жёлтыми листьям, было моим основным занятием.
Никита не просил ключей от моей квартиры.  Он связался с какой-то фирмой и ездил по вызову – времени у него не было. Ему выдали мобильный телефон, и он отправлялся за клиентами по заказу.  Автоматизация эта ему очень нравилась. Заработки его увеличились. Звал и меня, но мне нужна была пауза.
На складе работы не было. Катерина сказала об этом в первый же день и добавила, что потом найдётся что-нибудь подходящее, а пока мне надо просто прийти в себя.
Первоначальная, режущая боль уже оставила меня, но скорбь осталась. Не знаю, как лучше выразить это. Скорбь – это звучит несколько патетически. Может быть, подошло бы слово депрессия. Страдание моё обернулось защитной плёнкой, и не проявлялось какими-то вспышками. Делать мне ничего не хотелось и денежное довольствие меня не волновало. Она уезжала, и я подолгу оставался у окна, рассматривая двор, в котором было припарковано, кроме моего жигулёнка, ещё несколько автомобилей. По двору пробегали дети с портфелями и ранцами. Заботливые мамаши катали свои коляски. Старушка с кутулём, чапала из магазина в соседнюю парадную на истоптанных ботах.
- Жизнь продолжается, - так подбодрил меня служащий похоронного бюро, выдававший мне свидетельство о смерти брата. Звучало затасканно. Он произносил эту мантру по несколько раз в день. Таких служащих в нашей стране было много, а по всему миру во много раз больше.
Нехорошо получилось с моим братом – с сердечниками такое случается. Кто-то был виноват в этом, или он сам довёл себя до печального исхода? Это не имело значения. Он не перестал существовать для меня. Жил он и в памяти других, но о том, как они вспоминают его, я не думал.
О своей любви я не думал тоже. Волна обожания, накатившая в Таллинне, отхлынула. По дороге в Питер, я чувствовал себя ровно. Ничто не предрекало будущее несчастье. Симпатичная женщина, хороший автомобиль. Что ещё надо для сладкого блаженства? Тем больнее ударило меня произошедшее.
Пригнанный автомобиль уже отъехал в сторону. Ирина продаст его или оставит себе? Скорее продаст. У неё, кажется, и прав то нет.
Катерина была нужна мне. Она была зацепкой, помогающей выбираться из тоскливой ямы. Днём, без неё, я подолгу смотрел в окно. Я просто жил – просто существовал. Смерть брата прибавила равнодушия к переменам. Какое мне до них дело? Проживу как-нибудь. Ремесло моё новое – не хитрое – меня выручит. Глеб будоражил меня разговорами в поездках наших. Мне понравились ограничения в свободе, которые выставляет мне мой желудок. Это он в уютном кафе на заправке хорошо сказал – к месту.
Я вспоминал наши беседы по дороге до Новгорода и по дороге из Пскова. О Боге я ему честно сказал. Для меня ничего не менялось в присутствии его. Не за это же он меня и не отвёл тяжёлое несчастье? Так у него со многими получалось. Глеб говорил, что экзистенциалисты беспокоились его отсутствием. Брат не поехал к нему в гости – он  попросту дематериализовался, так сказать. Это и со мной произойдёт когда-нибудь.    
Сорок дней мы справили скромно. Были только близкие родственники. Её я опять не пригласил. Женя, рассчитался за часть долга материалами и подробно рассказывал, как собирался перестроить фирму. 
               
Остров.               
 
Поездку на остров в Средиземном море придумала она.  Это была её следующая, после предложения съездить в Эстонию, и более удачная попытка растормошить меня. Она решительно объявила о своём желании загорать под знойным солнцем и купаться в голубой воде. Я пассивно подчинился её воле, надеясь, что затея сорвётся. Путешествие казалось мне сложно осуществимым: подготовка протянется неделю другую, и на Кипре или на Крите, будет не жарко, и, ехать туда будет незачем.
Но ей было не занимать деловитости. Мы обсудили идею утром – она уехала от меня. Через пару часов позвонила. Всё было в ажуре: лететь мы должны в воскресенье; место отличное и отель три звезды – не дорого и натурально(?).
Я воспротивился: какое воскресенье? Сегодня четверг. Но она сказала, что за три дня вполне можно успеть положить плавки и полотенце в сумку и доехать до аэропорта.
Быстренько она провернула это дело и с некоторым накатом на меня, но мне это понравилось.  На песчаной отмели мне будет лучше. Зачем мне осенним октябрём слушать стук веток по стеклу? Благо есть, кому присмотреть за Папулей. Веселила мысль, что скоро мрачный осенний город заменит пляж с полосой прибоя; надоевшую   квартирку я поменяю на номер в гостинице, обои в котором, по крайней мере, будут без пятен.
Опять раздалась телефонная трель.
- Я здесь у человека, приехавшего оттуда, купила немного долларов. Евро ещё не в ходу. Уже опубликовали статью с фотографиями. Симпатичные такие бумажки – с архитектурой. Но франки красивей были. Теперь геометрия одна. Ты говорил, что у тебя тоже доллары есть. Сколько их у тебя?
Я назвал сумму.
- Отлично! Нам этого вполне хватит. 
Не откладывая – её энергия передалась и мне – я позвонил Папуле. Трубку взяла тётя. Я бодро заявил, что уезжаю в командировку. Она удивилась: какая командировка? Но надо – так надо. Ничего не поделаешь. За отцом она присмотрит, вот только с деньгами туговато: на еду хватает, но питание нужно разнообразное – желательно больше фруктов.
Вечером я заехал к ним и оставил денег на фрукты и соки. Потом зашёл в комнату к Папуле. В больнице врач, как успела сообщить мне тётя, сказал, что сердце, для его лет, работает нормально. Папуля и выглядел хорошо, и уже ходил по квартире. Порозовевшее лицо лучилось покоем.
- Какая командировка?
Не обошлось без иронической улыбки.
- Обыкновенная.
Больше он ничего не сказал – силы у старика были уже не те. 
По дороге домой, я не поддался привычной печали – мысли о поездке развеяли подступающий сплин. Новая страна, другой климат, другая природа. Это вдохновляло. Хорошо поехать на остров в Средиземном море? На какой именно? Без разницы. Проникнуться древней культурой! Это отвлечёт. Мне было нужно, чтобы отвлекло.
Дома, за чашкой ароматного чая – принесла она, я себе такого не позволял – сложился у меня лирический настрой. Древних Богов я не принимал. Слишком брутальные – как в них верить? Один пьяненький пассажир забыл в моей машине кошёлку, содержание которой меня позабавило. Банные тапки – перемычка одного надорвана; несколько ломаных и раскрошившихся папирос в мятой пачке; стеклянная стопка со сколом по ободу; солёный огурец, надкушенный, но в полиэтиленовом пакете; и подмокшая, с одной стороны, книга – Боги Древней Греции. Джентльменский набор для незатейливых сатурналий. Пассажир вручил мне оставшиеся от помывки деньги – как плату за проезд. Не значительную сумму, но мне хватило.
Книгу я высушил на батарее – бумага покоробилась, и книга раскрылась веером. Прогладил утюгом: наиболее волнистые листы по одному, остальные по нескольку штук сразу, выпрямились, но прикрытые корешком развернулись в разные стороны. Древние Боги привыкли к размаху и не хотели жить в тесноте. Тогда я прижал их на книжной полке слева первым томом "Капитала" – Маркса, а справа двухтомником Троцкого о Сталине.  Богам это пошло на пользу. Притихли и, через некоторое время, выправились и переворачивались ровно – один к другому. Такую книгу и в руках подержать было приятно.
Я проникся конкретной жизнью древнего грека: молнию Зевс пускал, любовными делами распоряжалась Венера, и ко всем другими проявлениям природных сил был приставлен свой наблюдатель.  Запах моря для жителей прибрежных городов – запах сожжённой солнцем травы в горной местности. Одни ловили рыбу – другие пасли скот. Близкая к природе натуральная жизнь. У меня этого не было. По утрам я садился в железную колесницу и прислуживал, если не самому Зевсу, но кому-то из верхних олимпийцев. Древний грек не смог бы представить себе мой мир.
Настроение моё стало мажорным. Ей это пошло в зачёт. Меня умилило, как ловко она всё провернула. Утром тоскливая квартирка – вечером перспектива весело провести время. Я буду, лёжа на пляже, воображать себя древним греком и попивать натуральное вино. Извоз никуда не денется. Деньжонок должно хватить. И она будет рядом. С каждым днём я всё больше ценил её близость.               
- Солнца высокий дворец поднимался на стройных колонах.
Эта фраза была написана карандашом внутри высохшей обложки книги о древних Богах.
               
                * * * * *

Я давно не летал, и аэродромная суета произвела приятное впечатление. Народ, принаряженный по поводу разлуки с родиной, кучковался у входа на таможенный контроль. Мы пристроились к длинной очереди.
Самолёт похожий на гусака с разведёнными в стороны крыльями и вытянутой шей, уже стоял у трапа-коридора. Свободные кресла были только в хвосте – среди мест для курящих. Её это не смутило. Стюардессы накатано разыграли маленький спектакль с демонстрацией спасательных средств, которые не могли помочь при серьёзной катастрофе?
Медленно мы поплыли мимо ряда серебряных красавцев. В который раз, я пожалел, что не работаю в аэропорту. Может быть, в этом и было моё настоящее призвание.
При взлёте пилот резко взял вверх – нас прижало к креслам. Всего несколько минут, и мы были над облаками, в другом, залитом солнцем мире. Земли не видно – только клубящаяся пена облаков.
 Когда двигатель взревел на форсаже, она прижалась к моему плечу.
- Боишься?
- После всех этих террористических штук как-то не по себе – не сделали бы они что-нибудь с нашим самолётом?   
 Она крепче сжала мою руку. Я успокоил её строгостями контроля при посадке. В будущее я смотрел с оптимизмом. По возвращению из приятной поездки я размеренно организую свою жизнь. Она будет приходить ко мне для разнообразных утех. Милый уютный вечер. Вкусный ужин с парой бутылок пива или бутылкой вина, неторопливая беседа понимающих друг друга людей, ванна с морской и душистой пеной, тёплая постель с хрустящей простынёй.  Размеренное движение взвешенного чувства, без лишних обязательств. Любви до гробовой доски не надо. В подходящий момент можно расстаться или, как говорят, поменять партнёршу. Тогда я не понимал, что    окружающий меня мир уже был оболочкой для моего чувства.
Лёту было более трёх часов, но мне показалось, что громкоговоритель слишком быстро попросил пассажиров занять свои места и пристегнуть ремни. Самолёт заходил на посадку. В иллюминаторе появилось поле высохшей травы. Шасси мягко коснулось бетона. Из открытой двери, пахнуло жаром, как из печи.
Какие-то детали чувство врезало в мою память. Мы стояли у газона, с декоративной травкой, чуть пожухлой, но зелёноватого цвета. Широкие листья пальм давали зыбкую тень. В тротуарной плитке застряли маленькие, величиной с ноготь, раковинки. Мимо, блестя полированными боками, катили автомобили. Она поправила воротничок моей рубашки. Испытывая сладкую боль, я буду вспоминать этот её жест много раз.
В автобус мы поместились быстро – привлекала прохлада кондиционера. Замелькали предместья, и, вскоре, появился город – другой город, не такой как наш Питер. Водители гудели по малейшему поводу, суетливо проскакивая на свободное место. Суета оборвалась внезапно. Мы выехали на трассу, и автобус плавно зашуршал по разогретому асфальту.


Отель – белое здание у моря в синих периллах. Кондиционер бесшумно гнал по коридору прохладный воздух. Ворсистый палас и поместительная ванная в номере. На лоджии стол, деревянный топчан, и два складных стула. Номер не просторен, но места нам хватит.
Мы быстро распаковали свои вещи.  Вид с балкона был замечательный: по правую руку далеко в море выдавался гористый мыс, образуя некое подобие бухты. Широкая пешеходная дорожка вилась вдоль песчаной полосы пляжа.
Солнце уже висело над морем красным шаром.  Удобнее было надеть плавки прямо в номере и на пляже не искать кабинку для переодевания. Она причесалась перед зеркалом в ванной комнате. Дверь мягко хлопнула, и замок закрылся без ключа.
 Я едва успевал за ней. Походка её была легка, но куда она так спешила? Мощёная дорожка скоро повернула вдоль пляжа. До воды оставалось полсотни метров. Она прошла немного вперёд и оставила на песке прозрачную пластиковую сумку. Мои кроссовки рядом с этим воздушным предметом выглядели грубо. Она уже стояла по колено в воде, когда я, сняв джинсы, пошёл к морю.
  Вода была теплее воздуха. Я коснулся её талии, она моего плеча. Но волна была нежнее наших прикосновений. 
 - Плыви, – услышал я её голос. Я толкнулся о песчаное дно, и скользнул по воде. Уже смеркалось – она плыла где-то рядом.
Солнце пустило свои лучи по линии горизонта. Сотни метров было вполне достаточно для первого раза. Вода смывала усталость. Я растёр ей спину полотенцем. Недалеко от отеля был магазин, а у нас ни еды, ни питья. Надо было успеть до закрытия.
Купили мы всякого: вина, овощей, неизвестных мне консервов.  Она уверенно брала с полки, что надо, и кидала на тележку. Мне были непривычны иностранные деньги. Катерина с этим прекрасно справлялась – мгновенно пересчитывала и сравнивала цены. Часто морщилась – в пересчете на евро будет дороже. Я пересчитал общую сумму на доллары. Разница мне показалась не значительной.
- Переходный период, - сказала Катерина, - потом доллары брать не будут.
- Как это не будут? Доллар же всемирная валюта.
- У нас она всемирная. Здесь это понимают по-другому.
В номере она сразу же пошла в душ. Я достал из своего рюкзачка кипятильник. Она считала, что этот предмет не понадобится, но я полагался на свой командировочный опыт. Портящиеся продукты в холодильник – остальное на стол. Перочинный ножик я скрыл в аэропорту в её сумке, которую она сдала в багаж. С годами я больше уделял внимания штопору – чаще открывал бутылки, чем строгал что-нибудь. Теперь, я аккуратно резал им наши продукты. Куски колбасы и сыра я разложил на полиэтиленовом пакете и рядом пристроил помидоры – сок не стекал с нарезанных долек. Их удобно было брать руками и макать в соль. Ломтики огурцов и пахучие травки я положил рядом.
Мои приготовления были восприняты критически. Надрезанные упаковки и полиэтилен пришлось убрать со стола. Из сумки явилась большая салфетка – та самая с эстонского озера, с красными домиками, с зелёными деревцами и пляшущими между ними серенькими человечками. Стало уютнее. Нарезанные овощи она расположила на стеклянном блюде – подставке под графин. Литровая бутылка вина, убедительно заняла своё место в центре, а тарелки, вилки и бумажные салфетки – лежали рядом.
- Натюрморт, - оценил я.
Она отстранилась и посмотрела внимательнее. Одну тарелку она отложила под куски сыра. Бутылку вина отодвинула в глубину, ближе к окну, и рядом пристроила ломоть хлеба. 
- Так можно нарисовать, - сказала она.
  Скромна была наша вечеря. Третий этаж небольшого отеля. Один балкон внизу – два над ним. По левую сторону три таких же, направо ещё один – ничего примечательного. Перегородки между балконами и синие перила с листами мутного пластика, с чуть поржавевшими болтами. Топчан на балконе, накрыт куском клеёнки. Я сомневался в полезности этого предмета, но скоро мне открылось его целевое назначение. На него можно было ставить пакеты с мытыми фруктами, использованные тарелки, чтобы они не мешались на столе. На нём удобно было гладить одежду, и сушить трусы, не вывешивая их на периллах, как это делают в Одессе. Можно было, даже, изловчившись, заняться любовью. Наш номер – вместе с душем, туалетом,  и балконом – занимал не более  тридцати квадратных метров.
Чувство не требует точных определений, но неверная фраза превратит тонкую ткань в грубую рогожу. Оно текуче и набирает силу как ветер на море – в том его особая прелесть. Мы не торопились в кровать.
Взошла луна. Она была не полной, но округлилась и не походила на месяц. Я выключил в комнате электричество – света и без него было достаточно.
- У неё своя фигура, - сказала Катерина, - неужели она не сама светится, а только отражает солнечный свет?
Море блестело и лежало перед нами ровной гладью. Далеко по линии прибоя, светились огни какого-то городка или посёлка.
Она говорила то быстро – так дети произносят считалки, и я с напряжением её слушал, стараясь не пропустить ничего, или же тянула ударный гласный, подчёркивая значение слова. Что-то она соображала мгновенно, но могла надолго задуматься над какой-нибудь чепухой и потом возвращалась к ней по нескольку раз за день – спонтанно. Причин для таких возвращений не было. Это могло бы вызвать раздражение, но мне только нравилось.
Менялась она, постоянно, и внешне. На похоронах Стаса, чёрным платком были забраны её волосы. Строгие черты лица молодой женщины, знающей себе цену, и умеющей показать себя. Тогда она была шатенкой сероглазой. На складе – в белой майке и джинсах – она казалась светловолосой, и глаза её были скорее зелёными. Такими же они были и во время постельных утех. Здесь же, у моря, глаза её казались пронзительно голубыми, и волосы у неё были цвета соломы, как у мальчишки.
Беседа наша текла ручейком по пологому склону. Когда ей что-то не нравилось, она прятала лицо за бокалом с вином. Бокал замирал в строгих пальцах. Я целовал их, а потом ладони. Тогда она улыбалась.
 Деревенька показалась мне так себе – кроме моря и рынка ничего интересного. Вино дешёвое и хорошее. Что здесь делать? Найдётся занятие. На пляже много всяких фишек: бар, катание на водных лыжах, полёты на парашюте. Попробуй – весьма впечатляет. Можно съездить в горы. Зачем? Это не рассказать. Через неделю национальный праздник. Была бы погода. В сентябре здесь солнечно и нет сильных ветров. Список не впечатлял.  Но, если добавить шведский стол, многоразовые купания, загорание на пляже и свежесть морскую, на пару недель хватит.
Потом мы долго лежали на кровати. Спать не хотелось.
- Ты знаешь, тебе, наверное, будет смешно…
- Что мне будет смешно? – щемящая нежность переполняла меня.
Она долго молчит.
 - В детстве, - сказала она, и, решившись, продолжила, - я была влюблена в тебя.
О господи! Когда это было? 
- Ты не замечал меня. Я девчонкой была, с косичками.
Она убегала, когда мы трое, Стас, брат и я, стоя в почтительных позах, обсуждали важное что-то.  Она попадалась мне на глаза случайно – на улице, у школы, и я удивлялся её умению исчезать мгновенно.
- Ты развязал у меня на косичке бантик.
Её всегда называли Катериной. Она вела себя солидно, как взрослая дама. Полное имя этому подыгрывало и шло к ней.
- Вокруг тебя был ареол таинственности. Ты собирался заниматься какими-то лучами. Стас гордился дружбой с тобой.
Я слушал её молча. Проще было молчать.   


                * * * * *
               
По утрам я обнимал её податливое тело.  Потом выходил на лоджию и смотрел, как любители физкультуры бегают вдоль и поперёк пляжа, приседают и машут руками. По нашим северным понятиям вода была тёплой, но почти никто не купался – северян среди публики было мало. Те, кто решался войти в воду, плавали недалеко.
В нашей расслабленной жизни установилось некое расписание, легко, впрочем, нарушаемое. Завтрак, пляж и ленивые прогулки по деревне менялись местами. Утром на шведском столе предлагался не широкий набор кушаний: булочки, сыр, джем, два вида колбасы и яичница с беконом. Без изысков, но сытно.
На пляже мы занимали одно и то же место.
Мы проводили время обыкновенно – загорали, купались, болтали обо всём, что приходило в голову. Пили соки, минеральную воду, пиво, вино – что нравилось. Солнце поднималось в зенит, становилось жарко, и мы уходили под навес в бар. Пили кофе, ели мороженное, какие-то булки с сыром. Опять болтали, купались и шли в номер. Ужин начинался с семи вечера. Расписание было правильным: днём есть не хотелось. Аппетит появлялся, когда темнело.
Вечером променад вдоль морского берега. Мы заходили в бары, где было меньше народу. Выпивали, с кем-то приятно беседовали. Таких полупустых баров в деревеньке было несколько.  Неторопливые прогулки не располагали к серьёзным разговорам. Мы много фотографировали. Неудачные фото стирали.
Синее море – доступное вино – любимая женщина рядом. Беспокойства о хлебе насущном не было. Денег хватало на простые радости. На это не все обращают внимание, но райский уголок, без финансового обеспечения не был бы таким милым. 
О чём мы говорили? Мы занимались не только любовью, а засыпали в третьем, в четвёртом часу ночи. В восемь утра, если просыпались, то шли на завтрак и потом прихватывали пару часов днём. Мы не вели какие-то беседы – мы менялись мнениями. Она часто спрашивала меня о чём я думаю?
Как-то она заявила, что не понимает женщин, которые выходят замуж за иностранцев.
- Зачем ехать в другую страну за любимым человеком? Там всё другое, и он будет другим.
Глеб мне тоже говорил, что там всё устроено не по-нашему.  Если они родственники, то это семейное. Она рассмеялась в ответ:
- Глеба привлёк Стас. Раньше его никто не знал. Кассирша – объёмная Клава, дочь подруги нашей мамы. Мы все свои, но мы не родственники.
Сможем ли мы с ней жить вместе, когда схлынет первый порыв? Малая разница между нами разверзнется широкой пропастью, как было у меня с моей женой, насквозь глупой. Как-то она заявила мне, что чувству – удару судьбы, как она выразилась – она и не подумает противостоять. Такие слова лучше не говорить своему мужу. Я стал ей изменять по-чёрному. Дошло и до визгливого скандала, после которого я унёс свои вещи из её квартиры.   
Катерина испытующе смотрела на меня. Напряжение пряталось в уголках её глаз.
- Что делаешь на работе?
Глеб задавал мне похожий вопрос. 
- Оптикой. Всякими линзами, окулярами, биноклями, прицелами.
- Стас говорил, что у тебя секретная работа.
- Когда-то была. Секретность сняли. Мне бы не дали загранпаспорт, если бы она оставалась.
- Интересно было?
- Конечно. Есть много параметров, по которым нужно контролировать качество.
- Глеб сказал Клаве, что свет идёт только от солнца. 
- От лампочек тоже.
- У него к ней романтическое отношение.
Топчаны наши стояли рядом. Я ближе придвигаюсь к ней, обнимаю нежно, и шепчу что-то на ухо. Люди загорают в пятнадцати метрах от нас. Никто не услышит меня, что хочешь то и шепчи. Ветерку с моря тоже безразличны мои слова, и я нусу какую-то забубенную чушь, только затем, чтобы губами касаться мочки её уха.   
Лёжа на песчаном пляже, на ровной полосе, из жёлтых песчинок, я понимал, что любил её с самого первого дня. Трепетная нежность заполняла всего меня, когда я слышал её имя. Любое её движение я знал наперёд. Взгляд тоже. Женщины, по сути, похожи, но в ней было что-то своё. Отличное от других – этим она чаровала меня всё сильнее.
На мягком песке под бархатным солнцем я счастливо думал об этом. Но, скоро чувство моё покрыл некий налёт. Я не знал к чему отнести её странности. Что это было? Трепетное моё обожание не позволяло мне опуститься до банальной неуверенности в ней. Но белое облако, предвещало непогоду. Оно рассеивалось, ничего не оставляя после себя. Но появлялось вновь. После смерти брата она пришла ко мне на седьмой день. Почему не раньше? Что удерживало её? Почему она не пришла сразу? Тогда мне это даже понравилось. Дала мне время самому пережить свои горести. Это было тактично – она поступила правильно.      
И ещё. Мне хотелось вернуть состояние покоя, которое я испытал в Таллинне. Но я не попадал в него – след смещался. Тело моё, по-прежнему, освобождаясь от семени, становилось лёгким. Мириады мерцающих звёзд, рассыпаясь по сторонам, указывали глубину пространства, но каждый раз они вставали по-новому.
               
Наше пребывание на пляже приобрело некую статику. Мы брали одни и те же топчаны или ложились на мягкие полотенца, расстеленные прямо на песке, на одном и том же месте. Мы меняли позы в автоматической последовательности. Видео камера была не нужна, хватило бы и фотоаппарата – снимки можно было пронумеровать, и разложить в определённом порядке. 
Мы фотографировали и набегающую волну. Голые фигуры мало оживляли унылую перспективу спокойного моря. Для художественности в кадре нужен был тростниковый навес или барная стойка где-нибудь неподалёку.
Надоедало фотографировать – мы подолгу плавали. Меня уже тянуло на тёплый песок – она же выходила из воды неохотно. Она могла жить в море. Мы подолгу лежали на тёплом песке у воды. Мне не хотелось уезжать отсюда.
Я не думал о том, как сложится наша жизнь.  В Таллинне она резким движением спрятала телефон в карман сумки – я не вспоминал об этой мелочи. Говорила ли она с кем-то?  С кем и о чём? Мне это тогда было вполне безразлично. 
Когда она пропадала от меня и молчала, я притягивал её к себе, и запускал руку в её волосы.  Другой рукой – было неудобно через угол стола – лез под ремешок джинсов, чувствуя упругое тело, и распускал кошачью лапу. Когтей на этой лапе не было – только мягкие подушечки пальцев и даже шоферские мозоли на моей руке уже были не жёсткими.
      
                * * * * *
               
Утром она сладко спала. Будить её нежно я не решился, и выскользнул из номера, прихватив полотенце и плавки.
Форму уже разняли, отлитый шар завис над серебряной водой. Утром к ритмичному шелесту волн добавился гомон толстых чаек или альбатросов – я не знал, как правильно называют этих птиц. В их хоре переливался и её голос: покачивался вместе с ними на мягких волнах.  Озорные искорки прятались за напускной строгостью её взгляда. По дорожке, выложенной квадратными плитами, я старался идти её походкой, казавшейся мне угловатой, но она четко ставила стопу, не качая бёдрами. Эта механика не давала сбоев.
Вернуться в номер, подойти к ней.  Замком сомкнулись бы её руки за моей спиной. Тёплое, нежное, расслабленное тело, долгие касания.  Вибрации голоса в сонном регистре.
- Куда ты ходил?
- Никуда, дорогая – не о том спрашиваешь.
Но я крепко стоял на прохладном песке. Горизонт был чист, и только маленькое облачко маячило вдали. В книгах о море пишут, что оно предвещает бурю, но это литературный выверт. Такое не обязательно бывает: облачко может рассеяться в голубой дали, и непогода пройдёт стороной.
Переодеваясь прямо на пляже – в ранний час никого поблизости нет – я долго смотрел на морскую гладь. Волна колыхалась лениво.
Характер человека проявляется, когда он входит в воду. Одни ведут себя сдержанно – другие раскованно. Она не замечала разницы между водой и воздухом: просто шла в море, а когда глубина становилась достаточной, переходила на стройный кроль.  Она плыла уверенно по прямой линии, как спортсмены на дорожке в бассейне. Тело её ровно скользило по воде. Я черпал ладошкой воду, и плескал себе на грудь и плечи, привыкая к температуре воды. Кролем я скоро сбивался – не хватало дыхания, и переходил на привычный брасс. Вдох над водой – выдох в воду.  Небесная голубизна менялась на сине-зелёную муть. Чем дальше, тем расплывчатее становилось морское дно. Вот оно пропало совсем, и я повис над бездной.
До берега вполне безобидное расстояние. Мне хватит сил доплыть до тверди земной. Лёжа на спине, я смотрел в синь небесную. Для меня выше семи тысяч метров, не было места
Так я развлекался и раньше. Синь морская и небо бездонное определяли моё место в гигантском круговороте. Тогда я был один в искрящемся мире, но теперь мне казалось, что она рядом. Неторопливо поплыл я обратно, чувствуя плавное движение морской волны.
В номере я разложил полотенце и плавки на лоджии. Она потянулась в кровати и спросила:
- Где ты был?
- Ты же спала. 
- Было слышно, как ты уходил.
Я стянул с себя майку и джинсы и полез к ней – под простынь. 

               

                *  *  *  *  *

Чем развлечь себя? Однообразное лежание у моря готово было наскучить.
Мы взяли напрокат лодку, надеясь проплыть далеко вдоль берега – осмотреть окрестности. Мне хотелось вернуть свои детские крымские впечатления. Но здесь было не так интересно – не хватало природной дикости. За одним пляжем следовал другой, тоже укреплённый отелем. Почти при каждом из них был оборудован свой бассейн, но публика охотно купалась в море. Грести было трудно – то и дело из воды по курсу лодки появлялась чья-нибудь голова, и приходилось резко табанить, чтобы не врезать незадачливому пловцу форштевнем или веслом.
Брать мористее я опасался: куда подует ветер? Надо было наблюдать за морем – соображать погоду. Я попробовал отгрести подальше, но, когда отдыхающие на пляже превратились в маленьких человечков, она забеспокоилась. Повернули обратно. Снастей у нас не было – ловить рыбу было нечем. От жёсткого солнца не спрятаться. Мы ныряли с лодки, но забираться обратно было неудобно – и плавать приходилось по очереди, чтобы не унесло лодку. Прогулялись приятно, но повторять это небольшое приключение не хотелось.
Водные лыжи я видел только в магазине – такие широкие доски с резиновыми креплениями, похожими на калоши. Мне казалось, что скользить по воде, держась за верёвочный фал, просто – многие делали это непринуждённо. Не тут-то было. Я удержался на ногах метров двадцать, не более. Ноги мои разошлись в разные стороны, и сохранить приличное положение не удалось. Я упал и хватил огурца – так это называлось в детстве – успел проглотить такое количество воды, что она распирала желудок. Потом всё же приноровился и простоял метров пятьсот, не получая высокого удовольствия. Она сказала, что до падения в воду с переворотом через голову, у меня получалось лучше.
Я не спрашивал её о прошлом.  Канву я знал: училась в школе, окончила архитектурный институт, занималась проектированием коттеджей. Дом, который построил Стас, её творение. Она внесла в свой проект коррективы: что-то попросила изменить Ирина, что-то Стас, учли даже пожелания сына, но идея проекта была её.
Была замужем, но недолго. Развелись: муж оказался скучным чинушей. Первоначальное ослепление быстро прошло. Пошли взятки. Сделалось противным его горделивое молчание после получения нового куша. Доверительные разговоры о том, как безопасно их брать. Редко бывал дома: бани, пьянки, возможно измены. Всего этого для развода оказалось достаточно.
Её отношения с мужчинами мне были не интересны. Иногда ирония над прежним любовником позволяет крепче утвердиться на его месте. В таком дивертисменте нельзя перейти грань. Насчёт мужей, сколько бы их в анамнезе не было, лучше не иронизировать. Муж – это другое. Это уже семья. Муж – это ближе к детям, а там и тень иронии недопустима.
Она не спрашивала меня о моих женщинах и правильно делала.
Причину неожиданных её пропаданий, неожиданной её задумчивости, я, по-прежнему, не понимал и решил ещё раз спросить об этом. Трудность была в том, что я толком не знал, о чём спрашивать. Тема складывалась туманно. Не хватало пружины. Её выпадения из реальности были чем-то вызваны? Я даже подумал, что она вспоминала кого-то из бывших своих?
Поступил я так же глупо, как и в Питере – спросил напрямую. После очередного её пропадания, я участливо обратился к ней:
- Над чем ты задумалась?
Она насторожилась:
- Да о своём девичьем.
И помрачнела, буквально, тени легли под глазами.
- Тебе это важно? – голос её дал трещину.
Сказано без выражения – по линейке была проведена фраза. Трафаретно получилось: протокольно как-то. Ничего нового я не узнал, а она очертила границу. Я подлил в бокалы вина.
Пауза была недолгой. Мы согласно заговорили о всякой мелочёвке, и скоро перебрались на кровать. После чувствительных нежных усилий я лежал расслабленно и слушал дыхание моря и его шепот, и волна набегала на песчаный берег и пропадала в песке.               

                * * * * *

Национальный праздник пришёлся на первое октября. Как его здесь встречают. Будут ли работать магазины, кафе, рестораны? Много ли народу будет на пляже? Туристы то никуда не денутся. Завтрак и ужин в отеле, наверняка, дадут. С обедом как быть? Неплохо бы запастись продуктами – магазины могут быть закрыты.
- Возьмём напрокат машину, и поедем в горы.
Неплохая мысль. 
- Только надо сделать это заранее. Утром праздник – бюро не будет работать. Ночью машина постоит у отеля и ничего с ней не случится. Кто украдёт машину на острове? Куда тут с ней денешься?
Мы сели на автобус и проехали две остановки. В бюро мы были за час до его закрытия. Молодой парень в аккуратной рубашке выдал нам трёхлетний фордик с механической коробкой, что меня порадовало – не надо привыкать к автомату, как в Эстонии.   
 На заправке я заметил на заднем левом крыле длинную царапину. Мы не записали её в сопроводительных документах. Пришлось вернуться. Парень улыбнулся и нарисовал, кроме этой, ещё пять или шесть царапин на чертеже автомобиля. Это нас развеселило. 

Утром тумана над горами не было.  Пейзаж выглядел живее, чем днём. Цвета были набраны чище. Кусты вдоль дороги не мешали видеть горы – справа возвышался могучий кряж.  Дорога шла от моря к виноградникам.
Мы проехали пару перекрёстков. На каждом оживлённо обсуждали куда повернуть. Начался подъём. Несколько замысловатых петель и дорога вывернулась к морю, но выше и дальше от берега.
Начались серпантины – не слишком крутые. Мы остановились на каком-то подобии смотровой площадки на три - четыре машины с нечёткой белой разметкой по бугристому асфальту.
Катерина быстро пошла к бетонному парапету упёрлась в камень ногой и наклонилась вниз. За нею было синее море. Я испугался, что она стоит на краю обрыва. Но за бетонной оградой склон полого уходил к морю. 
Дорога пошла по живописному ущелью, почти не петляя. С обеих сторон нависали горы, поросшие каким-то кустарником. Неожиданно мы выехали на равнину, даже обозначился спуск, а за поворотом, справа, появилась небольшая деревенька. Беленькие домики с черепичными крышами стояли посреди виноградников. В центре посёлка площадь с фонтанчиком из камня, без лишних украшений, и с тоненькой струйкой воды. В двухэтажном доме харчевня со столиками, вынесенными на улицу. Напротив церковь, с квадратной колокольней и массивными железными дверями.
Деревня выглядела небогато, но в ней имелся привычный для городского жителя ватерклозет. По стенам расклеили фотографии из журналов с автомобильной тематикой. Судя по ним, местным жителям нравились Мерседесы. Но на улицах посёлка мы не одного не встретили.
Из кухни выплыла женщина лет сорока и разложила на столах матерчатые салфетки – яркие, красные, прошитые зелёной нитью и   ножи с вилками. Сделала она это не как полагается – вилку слева, а ножик справа – а положила их вместе у правой руки. Так же неторопливо она поставила перед нами по керамическому стакану. Перед обжигом их посыпали какой-то глиняной крошкой. Шершавую поверхность было удобно держать в руке. Потом она принесла большой поднос с овощами. Помидоры, огурцы, какие-то перцы или баклажаны были навалены на нём горой, и смешаны с сыром. Выглядело живописно. Скоро появилось и жареное мясо.
Вино было не лучшего качества. Возбуждало, но не утоляло жажду.  Вкуса неяркого. Смаковать было нечего: попало в рот – глотай быстрей. Это и хорошо – не надо увлекаться вином за рулём автомобиля. Таким вином гордятся грузины – могут выпить до пятнадцати стаканов. Это не трудно сделать. Способность координировать действия пропадает где-то на десятом стакане.
Жевали мы вдохновенно, запивая еду вином. Обычно Катерина ела аккуратно – не жадно. Но здесь она поглощала пищу.
- В кайф, - сказала она и облизнула палец.
Вроде бы не холодный денёк, но местные мужчины поголовно в пиджаках – серого и чёрного цвета. Из-за праздника или таковы были приличия? Пусть мятый, и поверх нижней рубахи, но пиджак. Они напоминали наших сельских мужиков, только наши трактористы разгуливали в кирзовых сапогах, а эти были в стоптанных опорках. Женщины в длинных юбках и вышитых блузах набирали воду у фонтана в глиняные кувшины – все брюнетки, темные кожей. 
Мы расплатились за еду, выбрались из-за стола и прошли метров триста. За площадью был пологий спуск и за ним неторопливый подъём. Белые домики, утопали в зелени. Мы приехали по асфальтовой дороге. Но она вела куда-то ещё.
- Жили бы мы здесь, - сказала она, - просыпались бы на рассвете, пили бы кофе, и брались за работу в саду, на винограднике, в огороде, чтобы успеть пока нежаркое солнце. Овощи, рыба, оливковое масло, свежие фрукты. В сиесту пережидали бы жаркое время.
Я попытался вставить сексуальные утехи. Она пропустила это.
- Жара спадёт и до темноты можно будет работать ещё несколько часов. За ужином колеблющееся пламя свечи. Обильная крестьянская еда – мясо, вино. В холодное время года – камин. Размеренная беседа. Финансовые расчёты, планы на будущее. Ранний сон.  Редкие сельские праздники. По воскресеньям церковь. Тихая набожность без тени сомнений. Месяцы и годы сложились бы ровной чередой: рождений и смертей. Размеренно текла бы наша жизнь.
Я спросил:
- Не притупит ли эта размеренность остроту ощущений? Не заскучаем ли? Городской житель к такой жизни не привыкнет.
Она понимала фиктивность такого построения.
Я обнял её. Она отстранилась: местные нравы, возможно, не позволяли такого поведения. Она смеялась, отстраняясь от объятий.
С веранды, на которой мы обедали, донеслась скрипичная трель. Звук был пробный, несмелый, но скоро повторился увереннее и шире. Полилась простенькая мелодия – очень высоко было взято – и резко оборвалось. То же самое повторилось, но уже басами: скрипка рычала по-звериному, а не пела.
- Пришёл музыкант. В посёлке живёт один мастер. Идём скорее, послушаем.
Пока мы поднимались по плавному серпантину, кто-то опять взял несколько аккордов и сыграл неуверенно простую мелодию, оборвавшуюся скоро.
В зале уже сдвинули столики к стенам. Скрипка лежала на табурете у стены. Вышел старик и осторожно взял её большими руками. Стесняясь внимания, он переложил скрипку под мышку, а свободной рукой передвинул табурет поближе к стене, сел на самый краешек, и пристроил тулово скрипки к подбородку. Дека скрипки спряталась в огромной кисти его левой руки.
Он сыграл несколько мелодий подряд, не давая публике аплодировать. Кончалась одна мелодия – начиналась другая. Слушали его внимательно. К веранде подходили жители посёлка и стояли так, чтобы видеть музыканта.
Уже темнело. В паузу между мелодиями хозяин включил свет. Вокруг лампочек закружилась мошка. Крыши домов громоздились одна на другую тёмными углами. 
Старик чувствовал аудиторию – пора было менять настроение. Лиризм в большой дозе утомителен и для поэтической натуры. Музыка стала резче, ритмичнее. Появился ещё один исполнитель с гитарой и вступил сразу в середину мелодии. Они побренчали недолго и оборвались. Начались какие-то переговоры, местная публика приняла в них активное участие, и, в результате, сын хозяина вышел к артистам с каким-то замысловатым барабаном и установил его на металлической подставке. Старик встал. Юноша занял его место и передвинул инструмент ближе к себе.
Старик оглянулся на гитариста – тот кивнул ему. Кивнул и барабанщик. Старик вышел на середину веранды, и широко распахнул руки: скрипка в левой руке, смычок в правой. Он замер на мгновение – и пружинисто, чуть согнув ноги в коленях, сделал два шага вперёд и замер опять. Мгновение и он вернулся на прежнее место. Последовали два приставных шага вправо, и опять на прежнее место. Ещё два шага влево, и опять назад. Было слышно, как насекомые жужжали у фонарей, но статуя командора не двигалась с места. Но вот он не шагнул, а только обозначил шаг – плавно поднял ботинок, и стопа медленно двинулась вперёд. Подошва уже готова была опуститься на крашеный пол, и все были уверены, что последует ещё одно па, но он, тронул смычком струну на скрипке. Раздался резкий звук. Старик держал инструмент прямо перед собой, и так, на весу, ведя мелодию, пошёл по кругу.
Ноги местных жителей двинулись в такт с музыкой. Первой вышла в круг дородная женщина, и просто повторила стариковское переминание. Казалось, что она так и останется стоять на одном месте, но молодой парень, обошёл вокруг неё и они задвигались согласно: она сохраняла достоинство, а он рассыпался вокруг неё мелким бесом.
Смотреть на них было приятно. Местные танцевали, там же где стояли. Мужчины брали своих соседок за талии и выделывали с ними незамысловатые фигуры, не всегда точно попадая в такт.
Больше часа продолжалось веселье. Но пора уже было ехать в отель. Чашка крепкого кофе, и я почувствовал себя вполне трезво. Фары высвечивали петляющую дорогу. Я вспомнил, как мы возвращались с Бугра. Грустное воспоминание, недолгое: брат за рулём, и серая лента дороги бежит под колёса. 
На пляже я разделся догола, не беспокоясь о приличиях. Желающих насладиться моей наготой на пляже не было.
Море чёрное пятно. Не люблю купаться ночью: не видна граница между водой и воздухом. Приходится вытягивать вперёд голову. Так плавают собаки, чтобы не захлебнуться. Не заблудиться бы в морском просторе. В темноте можно перепутать направление. Выбираться из морской пучины на свет фонарей – удовольствие малое.
Я вернулся и больше не поплыл никуда, а просто лёг у берега, где глубина по колено. Она легла рядом. Я обнял её, прижал к себе. Она засмеялась заливчатым смехом. Это распалило меня ещё больше. Но она и сопротивляться стала сильнее.
- Не хочу здесь.
  Она встала и пошла из воды. Я выскочил вслед за ней. Мы быстро оделись, натянув одежду на мокрые тела.
В отеле ещё в доброй половине окон горел свет.

                *  *  *  *  *

Своё пребывание мы оплатили за две недели.
Брат считал, что географическое положение на планете оказывает на людей решительное влияние. Вращение планеты вокруг своей оси определяет время суток, а оборот вокруг солнца – это уже год. В солнечной системе восемь планет, и надо уметь чувствовать это движение.
Я раскинулся крестом на широкой кровати. Она положила голову на моё плечо. Мы бесконечно малы в этих размерах. Я старался, но   не мог вообразить себе великое пространство космоса. 
Утро мы провели, нежась в постели. Время завтрака уже прошло. Она прослушала высказанную мной фанаберию о движении нашей планеты, и поправила мне волосы на лбу, как ученику средней школы, говорящему позволительные глупости и задумчиво улыбнулась мне.
Бесконечная глубина раскрывалась передо мной всей своей мощью. Я не входил в неё напряжённым членом, а сливался с нею каждой клеткой своего существа, и плыл всё дальше на волнах нового блаженства, ранее не имевшего такой силы. Сгусток восторга громоздился, гуртовался, превращался в огромный ком. Зрел, расцветал изумрудным свечением и выбрасывал меня в неведомое, недоступное мне ранее пространство, полное принимающей меня теплоты. 
Я замирал, не двигался, но проникал в неё всё полнее. Опять входил в неё как мог глубже, и уходил от неё совсем, чтобы ещё и ещё раз войти в неё. Она что-то говорила, шептала, вскрикивала, взвизгивала блаженно, кусала кожу на моей груди, впивалась глубоко зубами в моё плечо. Я испытывал и острую боль, и глупую радость одновременно.
Мы переворачивались, катались по широкой кровати: я был сверху на ней, она надо мной. Это продолжалось уйму времени, пока я не взял её под голову – не запустил руку в её волосы на загривке, и грудь её поднялась, и соски прижались к груди моей, и семя моё изверглось.

               
                * * * * *


Мы продолжали много и пылко говорить о чём-то и даже спорили. Тем для разговоров хватало. Мы успокаивались около пяти часов утра и просыпали завтрак.
Говорили о детстве. Я рассказывал о своих несбывшихся мечтах ничего не стесняясь. Кроме неё я никому не говорил об этом. Она поведала мне свои милоглупости, как не любила заплетать косички и, ей казалось, что у неё слишком тонкие ноги. Прослышав, что физические упражнения, наращивают мышечную массу, она запиралась у себя в комнате и помногу раз приседала.
О любви мы не говорили. Тема ответственная – не стоило касаться её по пустякам. Жена моя бывшая – та буквально кудахтала о своих чувствах.  Это бывало надоедливо. Однажды я даже попросил её заткнуться. Она не обиделась, а удовлетворила мою просьбу – заткнулась.
 Повторю – на острове мы были вдвоём. Нас окружало много людей, но языки, на которых они говорили, мы не знали. Изредка слышалась английская речь, она понимала уверенно – я разбирал с трудом. Иногда где-то рядом говорили по-русски. Соотечественников было немного. При желании можно было их разыскать и свести знакомство. Но желания такого не возникало.
Люди присутствовали рядом: проходили мимо, лежали невдалеке на пляже. В магазине, на базаре, покупая еду – мы как-то объяснялись, общались, но это было формальное, краткое общение. На острове мы были одни и ни в ком не нуждались.
Лёжа на пляже, я следил за морем лениво, и уже не беспокоился о переменах её настроения. Урагана нет и достаточно. С ней и на пляже мне было не скучно. Иногда я пускал иронию в наши разговоры. Я спросил у неё: что было бы, если бы мы были единым целым и  природа слила бы нас в одном организме. Она подумала и сказала:
- Скучно, наверно.
Я повернулся на живот и положил руку на её талию, и что-то мягкое толкнуло меня в бок. Оглянулся – большой резиновый мячик. В пяти шагах стоял его обладатель и улыбался. Эта улыбка быстро сменилась заливчатым смехом, и он бросился в сторону – к мамке своей, уже поднявшейся, и громко позвавшей его на непонятном мне языке.
Малыша быстро взяли в оборот, но мячик остался лежать на песке.  Мальчишка протестовал, отбивался, что-то выговаривал матери. Могло дойти и до отчаянного крика.
Мамаша была решительно настроена доставить непослушное чадо под занятый ими тент, и тянула малыша в ту сторону. Я встал, взял мяч и подошёл к ним. Мальчишка мгновенно успокоился, схватил мяч и двинул в тень с такой скоростью, что мама едва успела за ним. Она обернулась и что-то сказала мне в благодарность.
Хороший мальчишка – голубоглазый, светловолосый. Нашего северного племени. И мама хорошая. Смотрит весело и что-то втолковывает своему бутузу. Кажется, инцидент исчерпан. Но не проходит и трёх минут, как мяч опять стукает меня по спине.
На этот раз поза малыша выражала определённый умысел. Понравилось запускать в дядьку мячиком. Весёлое занятие, что скажешь. Я откинул мяч в сторону, не далеко, но так, чтобы нападающему пришлось до него добежать. Тот быстро его ухватил – большой надувной мяч, зелёный с жёлтыми вставками – и замахнулся обеими руками, чтобы его бросить. Едва удержался на ногах от такого замаха, но, всё же, бросил. Полетело недалеко.
- А ну, какой агрессор!
Катерина встала пружинисто.
- Ну, я его…
Бутуз не ожидал прибытия подкрепления и уставился на неё с удивлением. Она ловко завладела мячом. Он понял, что с ним собираются играть и осклабился. Она бросила мяч. Он не поймал, но энтузиазм его выразился радостным криком. Пошлёпал за ним, пнул ногой. Полетело не в ту сторону, но настиг и там, ухватил, замахнулся – полетело куда надо, но не устоял на ногах. Она ловко отпасовала. Он уже поднялся, но был не готов к приёму. Пришлось догонять катящийся мяч.
Мама его упустила момент, когда он выскользнул из-под её контроля, но, видя, как они развлекаются, успокоилась.
Они играли недолго. Физическая подготовка центрфорварда была далека от совершенства. Он ещё раз сел на песок, потом ещё, и ему всё труднее было вставать. Наконец мать подошла к нему, взяла на руки, и тем самым положила конец состязанию. Они постояли с Катериной рядом, буквально минуту, и переговорили о чём-то.
Катерина вернулась. Это были финны – здесь они воспринимались как соседи по даче. Один из мужчин махнул нам рукой.
Катерина умело обращалась с малышом.
- Приходилось возиться с сыном Ирины – пояснила она, и, не могло не последовать – глаза её лучились иронией – предложение завести нам такого же. Проникло мягким теплом, но до этого чувство моё ещё не развилось.
Мы долго плавали в море. Когда мы вернулись к своим вещам, финнов уже не было.
Мы уже позже уходили с пляжа. В номере мылись в душе и занимались тем же, чем занимались утром, а утром, делали то же, что делали ночью, и не уставали от этого.

                * * * * *

В последний день мы лежали на широком полотенце прямо на песке и молчали, и, даже, не загорали. Искупались. Вода показалась холодноватой. Я надел рубашку, чтобы согреться, она укрылась широким полотенцем.
Море, когда оно ровная гладь, скучновато.  В безветрие оно примитивно, как и вода в озере. За бегущей волной следить интереснее, но и она скоро начинает утомлять своим однообразием.
Мы долго гуляли вдоль берега. Ветер гнал волну низкую – сантиметры какие-то, и срывал облачка брызг. Берег далеко от нас заканчивался обрывом, нависающим над морем, и отделённым от него узкой полоской пляжа. 
Солнце теряло свою силу. Страницы книги уже не блестели, проще было читать. Из книг у меня был только сборник греческих мифов. Читал я понемногу – маленькими порциями.
В последний вечер закат выглядел слабенько: солнце терялось в желтоватом молоке, и задувало с севера, предвещая недоброе. Мы зашли в какой-то ресторанчик. Хотелось разнообразия. Но там было плохо. Сухое мясо повар обильно подкрасил перцем. Музыки долго не было. Потом появился молодой человек с гитарой. Играл плохо, и пел не лучшим образом. Вино было дорогое и не слишком хорошее. За такие деньги в магазине можно было купить вино лучше этого. Мы скоро ушли.
В номере она совсем скисла. Растормошить её мне не удалось. На балконе мы пробыли недолго и поговорили коротко об отъезде.  В какой-то момент мне показалось, что она хочет что-то сказать. Я даже вопросительно посмотрел на неё, но она промолчала.
Питер звал к себе, он уже заслонял своей ноябрьской чернотой и жёлтыми листьями синее море. Я скучал без Невы и серых улиц. Даже квадраты новостроек казались мне притягательными.
Я посидел за столом один. Она быстро сложила вещи в свой поместительный сак. Скрипнула молния. Потом пошла в душ. Я уже привык к шуму воды, пущенной в полный напор, и к пару, идущему из-под двери.
В последнее утро из-за тумана не видно было ни моря, ни пляжа, ни   укрепляющих здоровье с помощью физических упражнений, граждан различных государств.
Проснулись мы рано. С моря задувал свежий ветерок, и солнце ещё не прогрело бетонную перегородку между балконами. Я накипятил воду для кофе, и мы устроились на лоджии: я на топчане – она на раскладном стуле напротив. До завтрака ещё более часа.
- Хорошо тебе было тут?
Она сидела широко, не по-женски, расставив ноги, и упиралась локтями в стол. Рукава моей рубахи, слишком для неё длинные, она подвернула небрежно, а полы завязала узлом на животе. Выходя из душа, она брала первое, что ей попадалось под руку. Мне нравилось, когда она, не спрашивая, пользовалась моей одеждой.
Спешить было некуда: автобус в аэропорт отъезжал от отеля в половине двенадцатого. Заведи она речь о дальнейшем, я не стал бы отнекиваться. Но мне не хотелось самому начинать такой разговор. Вернуться вместе – в её или в мою квартиру – это казалось мне естественным и не требовало дополнительных обсуждений. Если бы ей понадобились какие-нибудь обещания или гарантии, то я согласился бы на всё что угодно, даже венчаться в церкви, хотя и чувствовал бы себя при этом глуповато. 
Она долго смотрела на море, а потом пересела на топчан, и положила голову мне на плечо. Я привлёк её к себе.
- Здесь жёстко, - прошептала она. Я перенёс её на кровать, и мы чуть не опоздали на автобус в аэропорт.
               
                * * * * *
Кончилось время, которое я уделял чувству. В сером Питере мне придётся поддерживать незатейливое своё существование.               
Самолёт долго выруливал по взлётно-посадочной полосе: медленно покатился прямо, потом развернулся, и покатился обратно. Одно крыло пошло вперёд – другое, как рука для замаха назад. Он прицелился для разгона – вот сейчас раздастся рёв двигателей; но нет – опять последовало вялое движение вперёд, довольно долгое, и ещё одна остановка.  Наконец в полную мощь заревели моторы, и начался разбег.
Она отвернулась к иллюминатору, и мне показалось, что она утёрла слезу. 
- В чём дело?
- Не хочется уезжать. 
Народа в салоне было немного. Сезон заканчивался – многие улетели в прошлое воскресенье чартерным рейсом. Я толкнул спинку переднего сидения вперёд. Опять вспомнились командировочные перелёты. Разница была в том, что оттуда я летел усталым после напряжённой работы, и на тех спецрейсах не было никакого алкоголя, разносимого девушками в коротких юбках. Сейчас же я летел сытый и довольный, отъевшийся и загорелый, как пионер из пионерского лагеря, в котором его мама работала на кухне.
Еду и напитки стюардессы разнесли сразу же, чтобы спокойнее было. Пришлось на время привести спинку переднего кресла в вертикальное положение. Я всё съел и опять толкнул спинку вперёд и поставил на неё поднос; выпил кофе и подобрел. Мне было хорошо. Она же почти ничего не ела, так – клюнула что-то. Я снял с полки одеяло и укрыл её.
В аэропорту, пока шла регистрация, она позвонила по телефонному автомату домой – с мобильника было бы дороже.  Говорила она недолго. Я стоял в очереди к стойке регистрации, и передвигал её сумку. Автомат метрах в тридцати, да ещё кокон из оргстекла – я ничего не слышал. Она коротко что-то спросила и ей ответили. Потом оттуда, по-видимому, тоже задали какой-то вопрос. Она кивнула, и повесила трубку.
Она подошла ко мне и спросила:       
- В городе есть кто-нибудь с машиной, кто мог бы встретить тебя.
- Никита – конечно же.
- Позвони ему, - сказала она, - пусть приедет в аэропорт... Я звонила Ирине. Она встретит нас, но мне с ней надо поехать на Бугор. 
  Она хотела сказать что-то ещё, но отвернулась.
Мы пошли к телефонному автомату. Я назвал по памяти номер – она набрала его кнопками, наиграла мотивчик на фортепьянных клавишах. Никита ответил сонным голосом, но обрадовался. Приехать в аэропорт он согласен, если я оплачу извоз.
- Знаешь, сколько это стоит по расценкам аэродромной мафии?
Это было не важно. Я назвал номер рейса и время прибытия.  Никита обещал не опаздывать и добавил, что повесит на грудь табличку с моим именем, чтобы легче было его узнать среди встречающих.
Надвигающиеся перемены часто не заметны. Кто может сложить мелкие детали в единую картину? Мысли мои текли своим чередом. Будущее мне не казалось таким мрачным, как это было пару месяцев назад. Волна спадала, обещая штиль. Найдётся и мне какая-нибудь работёнка. Можно из Стасовых разнообразных дел, что-нибудь поднять или поискать работу по специальности, а если не найдётся ничего за достойную плату, то купить приличную машину и встать на рацию, как собирался сделать Никита. Он был серьёзно настроен. По его словам, денег будет больше, и работа спокойнее.
Хождений по проходу было меньше, никто не заводился с выпивкой. Я взял её руку и уснул ненадолго. 
Было бы так всегда, но самолёт пошёл на снижение.
Она повернулась ко мне – прямой, решительный взгляд – и сказала:
- Меня встретит Ирина.
- Очень мило с её стороны.
Она не улыбнулась.
 - Ты не понял меня.
- Ты же уже говорила, что тебе на Бугор надо.
- Я там пробуду несколько дней.
Сказанное я услышал, но не понял. Несколько дней это не много. В голове моей сложилась идиотская картина: мы с Никитой, разбрасывая лужи, скользим по мокрой улице на его пятёрке, а за нами парит, поблескивая боками серебряный «Лексус». Ирина почему-то за рулём, хотя у неё и прав то никогда не было.
- Ну, так надо, - говорит она сочувственно и нежно.
- C чего бы это вдруг – надо? - спросил я.
- Ты позвонишь, и всё будет по-прежнему, если, конечно, захочешь позвонить. Но, сначала найди кассету в квартире брата и посмотри её.
Она опускает голову и добавляет, пожалуй, слишком уверенно:
-  С нашей стороны всё было по-честному.
Что за кассета? В уши это попало, но до сознания дошло не сразу. Зачем мне её искать?
Всё связанное с братом уже зарастало спасительной плёнкой, и я не сразу, вспомнил соболезнующее выражение на лице соседки, когда она вышла на лестницу, чтобы сказать о пареньке, оставившем кассету для брата. Тогда я просмотрел кусок, и мне хватило. Я вспомнил, как сунул её в сумку, стесняясь Папули, а сумку с инструментами мы оставили в гараже у Никиты.
Светило яркое солнце и облака клубились над квадратами распаханной земли. Вдалеке причудливое строение из облачного пара уступами поднималось в синеву неба. Изменчиво всё было в этом мире.
Она молчала, а я сидел огорошенный.
- Для нас с тобой это важно.
 Самолёт не приземлился, а размазался по взлётно-посадочной полосе. Колёса вжались в бетон, и плавно покатились по посадочной полосе родного аэродрома. В этот момент я понимал уже, что остался один. Странное ощущение. Ещё ничего не сказано, но ты знаешь верно: всё изменилось, и ты не вернёшься к тому, что было раньше. Это какая-то интуиция, что ли? Не сказано никаких слов, не сделан последний, завершающий жест, но вы уже не близки, вы уже два разных человека, и сейчас разойдётесь в разные стороны.
В иллюминаторе появилось знакомое здание аэропорта с пятью стеклянными цилиндрами над ним. Самолёт приткнулся к трубе трапа, ведущего в зал выдачи багажа. Мы чинно прошествовали по защищающему нас от непогоды механическому коридору.
Её встречали – мелькнуло в толпе лицо Ирины. Мы зачем-то встали в очередь к таможенной стойке. Пропустили двух или трёх человек, и я увидел Ирину снова в первом ряду встречающих. Она вопрошающе посмотрела на сестру. До меня дошло, что можно пройти зелёным коридором – мы же нечего не декларировали. Мы прошли мимо таможенной стойки. Ирины уже не было. Из толпы выступил один из мальчиков, бывших тогда на Бугре, и услужливо взял у меня её сумку. Он не здоровался – он делал свою работу.
 - Ты позвони мне, – сказала она и отвернулась.
  Мы самым естественным образом разошлись в разные стороны. Я вышел из стеклянных дверей и оказался один на тротуаре. Тут меня и окликнул Никита. Он был весел и энергичен, как всегда, и даже попытался взять мой рюкзачишко. Но в нём плавки, немного бельишка и две бутылки красного вина, да измятая книжка про героев Древнего Мира. Помощь не требовалась.
- А где остальные? - Никита удивлён, он надеялся увидеть меня вместе с Катериной.
- На другом транспорте.
Это ему в достаточной степени безразлично. Он уверенно зашагал вдоль ряда приличного вида авто, выстроившихся на стоянке. Машины выглядели богаче, чем на Кипре. Я искал привычную синюю пятёрку и не находил. Вместо неё Никита подошёл к блестящей асфальтовой иномарке с жёлтым фонариком такси на крыше. Щёлкнул замок, машина моргнула фарами. Никита широко раскрыл пассажирскую дверь.
- Поменял машину, - я даю удивление в голос, чтобы ему потрафить.
- Да не только, - он кивает на шашечки, - и профессиональную принадлежность тоже. Я теперь официальный таксист.
По дороге мы ведём живой разговор – живой обмен впечатлениями: я про Кипр – Никита о переменах в работе.
 Город тянул меня к себе своей мягкой лапой.
Машина шуршала шинами, и мотора не было слышно. Хорошая машина, с мягкой подвеской. Всего три года машине. Никита купил её удачно у знакомого, который уезжал куда-то надолго, и машина была ему не нужна.
- Исакий – слава Богу – на месте.
Собор там же, где я его и оставил. Никита смеётся. Родная питерская морось мне была приятна.
Мы сворачиваем с Лесного проспекта на Кантемировский, в сознании всплывает – кассета. Ведь она в сумке с инструментами, в гараже у Никиты. Это недалеко отсюда. Она так и пролежала там всё это время.
Моя просьба выглядит естественно. Завтра надо будет оживлять машинёшку, и автомобильные ключи могут понадобиться. Никита притормаживает и плавно разворачивается – мы уже проскочили поворот к его гаражу.
 Всё занимает меньше минуты. Сторож Никиту хорошо знает и не высовывается из окна своей будки. Никита открывает только одну створку гаража.  Дерматиновая сумка на той же полке, куда  он её поставил. Мы водружаем её в багажник. Я не удержался и запустил руку внутрь – кассета была на месте.
Сама собой, возникла мысль о том, что хорошо бы заехать в магазин: купить всякого, а машину Никиты можно оставить на стоянке у моего дома – там сторожа тоже знакомые. Домой он доедет на такси. На извозчике ему теперь не по рангу. Это почему-то веселит нас, и в универсам мы приезжаем в наилучшем расположении духа.

 
                *  *  *  *  *
               
Никита был на кухне, когда я толкнул кассету в видеомагнитофон. Плёнка застыла на том же месте, где я остановил её больше двух месяцев назад. Крепкий женский зад размеренно поднимался и опускался. Загорелое тело развернулось – партнёры меняли позу. В кадре появилось лицо Марины, и, когда она откинулась на спину, над ней склонилась физиономия одного из тех мальчиков, которых я видел на Бугре.
Глеб позвал меня. Я торопливо выключил видеомагнитофон и постоял посередине комнаты, чтобы скрыть своё волнение. В кухне на столе открытая бутылка водки, банка селёдки под винным соусом, огурчики провансаль. Никита пристроился рядом и нарезал хлеб.
Поскорее бы провернуть это дружеское застолье.
Он спросил меня участливо:
- Что-то новенькое на кассете?
- Что там может быть нового – ерунда всякая. Вроде был записан фильм, в котором актёрка брата снималась. Да он что-то перепутал – один футбол …
Никита завзятый болельщик – вдруг он захочет посмотреть игру. Но он не выразил такого желания. Разлил ровно и взялся за рюмку.
- Ты какой-то взвинченный приехал?
- Перелёт, чужая страна, таможня – без привычки, сам понимаешь...
От водки мне стало легче. Кривая на графике пошла вниз. Никита   высыпал в закипевшую воду пельмени, добавил соль, помешал ложкой в кастрюле.
Он нахваливал работу по вызову – выгодное дело. Сидишь себе на месте, никого не ищешь. Тебе звонят, едешь за клиентом и везёшь его куда надо. О денежках диспетчер договаривается – заряжать никого не надо. Или по счётчику: километр по пятнадцать - двадцать рублей и едешь себе как белый человек.
- Искать адрес клиента долго. Я так хорошо город не знаю.
Мне не хочется возвращаться за руль на мрачные улицы с осенним дождём.
- Да ты что! Заказы, то какие идут: подъехать к Мариинскому театру, подать машину к ресторану такому-то. Ты что не знаешь где Театральная площадь? Сейчас и по навигатору найти можно – полезное изобретение.
Пельмени готовы, он откидывает их на дуршлаг – пускай остынут. Ещё по рюмочке? Наливает. Жизнь хороша – написано на его довольном, раскрасневшемся лице.
- А ты знаешь: какие бабки поднимаются при этом? За ночь две - три тысячи. В праздники доходит и до пяти. Двадцать смен отбомбил и ... до сотни может выйти за месяц. В работе респект, безопасность. Мобила заказчика известна – найти его раз плюнуть. Наркоманов нет – они таких денег за проезд не платят. Народ подбирается приличный. В рацию только крикни. Мигом прилетит человек двадцать, из тех, кто свободен и рядом оказался. На таксиста напасть – это для полудурков.
Сытое самодовольство Никиты мне претило. Я не мечтал о профессии шофёра. Пускаю ещё один аргумент:
- Вложения слишком значительны.
-  Да пара тысяч долларов. Можно начать с приличной "Волги" и шестьсот за рацию — вот и все вложения. Отбиваются легко.
 Быстро же он оперился.
- Поначалу самые никчёмные вызовы давать будут.
- Привыкнешь – месяц другой, и свой человек.
Друг мой в любом раскладе станет своим человеком. Но что в том плохого? Прилепиться бы к нему и сесть на машину с рацией. У него складно всё получается. Оптика то моя, кому сейчас нужна?
Ещё выпили.
- Помнишь наши радостные эмоции? Перестроим всё. Счастливая жизнь начнётся. Где она? Был инженером – теперь извозчик. Зарабатываю больше, а радости никакой. Раньше было всё определено и понятно, а теперь...
Унывать я был не намерен.
Ещё по рюмочке. Водка обжигает нутро. Вспомнили свою лабораторию, какие-то, только нам понятные хохмы.
Зашла речь и о финансировании. Перспективы были сомнительными. 
Через пару часов мы остановили, рыцаря дороги на потрёпанных "Жигулях".  Шикарное ландо с шашечками нам не попалось.

                * * * * *

Закончить бы на том своё повествование? Можно было бы сделать это и раньше, когда самолёт хлопнул колёсами о бетон посадочной полосы. Проницательному читателю понятна причина такого конца. Сейчас это в моде: обрывать, рассказ на полуслове, не заканчивая его. Но у меня висели свои непонятки.
Всё было просто – мы прилетели в свой город и разошлись по домам. Произошло что-то вроде лёгкого курортного романа. Прощальной фразы, последнего, отчаянного жеста – этого не было. Мы просто разошлись в разные стороны. Ирина удачно подъехала. Один из мальчиков, учтиво, но, не говоря, ни слова, взял сумку из моей руки, и я вышел в автоматические двери здания аэропорта. Здесь меня и окликнул Никита.
Радостная встреча после двухнедельного отсутствия на родине, обсуждение планов на будущее. Когда грязный выхлоп авто, на котором Никита от меня уезхал, рассеялся, я понял, что одному мне будет хуже.
О ней я не думал. Поплёлся домой на не гнущихся ногах. Включил видик. Ещё теплилось дурацкое сомнение: перепутал что-нибудь, рассмотрел не так. Вдруг там не она, не пасьон моего брата возвышенный, а какая-то другая мамзель. Нет. Всё было, как и при первом просмотре. 
 Начинать надо было от печки – то есть от кассеты. Это было первое моё соображение. Брату подкинули кассету в день его смерти – принёс симпатичный парень с рыжиной в волосах – и оставил соседке. Уж не Глеб ли? Брат её просмотрел и через несколько часов склеил ласты.
Соорудить такое кино для профессионала дело не хитрое. В этом я не сомневался, как и в том, что мальчики с Бугра были профессионалами высокого класса. Вскружить голову актрисе небольшого театра, мечтающей о славе и, хотя бы, о примитивных благах, для имеющего средства человека, дело не хитрое. Пара букетов дорогих цветов с прочувствованными записками. Значительная задумчивость и предупредительность при первой встрече. Плавное скольжение белого Мерса или чёрного Бумера – это без разницы – по ночным улицам.
Можно соорудить и небольшую подставу, где-нибудь в ресторане за ужином. Вы делаете заказ и, вдруг, в полупустой зал является весёлая компания молодых кутил. Занимают столик. Один сразу же подбегает к вам. Радостные приветствия – встреча старых знакомых. И сразу же просьба, чуть не униженным тоном: возьми, пожалуйста, деньги. Помнишь, ты мне три штуки в долг давал?  Извини, что прямо здесь. Тебя же не застать дома – сам знаешь! Звонил тебе несколько раз. Деньги при мне. Возьми, ей Богу, не бегать же мне за тобой по всему городу.
 И тянет из внутреннего кармана портмоне – котлету. Ловко выхватывает тридцать сотенных: каждые девять купюр поперёк перехвачены десятой. На скатерть белую их, а портмоне на место – в карман. Аккуратно так, три купюры, которыми остальные перехвачены, распрямляются и устраиваются вровень с другими – президент к президенту. И пачка ногтём пододвигается. Перечесть надо. Отказываетесь: между джентльменами не принято. Нет перечти. Кому-то долг отдавал, и полтинники со стохами перепутал: вместо пяти стодолларовых дал пять по пятьдесят. Сумма не большая, а счёт нужен. Изволь.
Есть такой способ считать деньги: пачка прижимается к столу, а указательными пальцами купюры за краешек поднимаются и считаются одновременно. Получается быстро, как на счётной машинке.
Тридцать сотенных – не толстый набор, но ресторанный мельхиор, они дополняют выгодным образом. Сразу убирать не надо. Пусть полежит немного, привлекая внимание. Расчёт самый примитивный. На многих деньги действуют магическим образом. Когда меняли дензнаки, приехал к нам в лабораторию кассир из банка. Разложил на столе бухгалтерию и начал действовать. Составилась очередь. На столе скопилась куча старых банкнот. Один зритель от вида купюр рухнул в обморок. Его увезли в больницу.
Полежат денежки на столе, произведут нужное впечатление и можно их спрятать. Из кармана пиджака достаётся порт монет. Это уже не та вульгарная котлета, которой ваш знакомый размахивал – кожа тоненькая и не смята нигде. Уголки с воронёными вставками, а не из вульгарной меди под золото. Доллары туда легко помешаются по длине, их и переламывать не надо.
Конец аудиенции. Знакомец Ваш тут же ретируется на обустроенную его друзьями позицию и в продолжение вечера почтительно посматривает в вашу сторону.
Сняли тайно и подсунули брату кино. Зачем? Оно произвело впечатление. И для здорового человека просмотр подобных новостей, дело волнительное, а для сердечника и подавно. Увидел свою разлюбезную в интересной позиции, и – приступ.
В последнее время он нервничал, волновался – была же причина? Он тяжело пережил смерть Беспалого? Мне позвонил Женя – брату плохо. Я отвёз брата домой и ночевал в их квартире. Думал не обойдётся без больницы.
Разгадка где-то рядом. Уже не тепло, а жарко. Брат арендовал у Беспалого мастерскую. У того имелись дела со Стасом. Туда всё тянется. Замысловатый такой складывался треугольник, но без любовного содержания.
Память моя услужливо подложила поездку на Бугор. Странное там происходило общение – очень странное. Прихожая с деловой   мебелью на металлических ножках. Я сидел рядом с братом. Григорий, напротив нас, с другой стороны стола. Тот ещё человечек. За столом, кроме нас, Катерина с Ириной, и с ними актёр, и мальчики в твидовых пиджаках – один слева от меня, другой справа от брата.
Брат понёс уфологическую чушь. Григорий – человек конкретный – слушал внимательно, подталкивал беседу и наводил умело. Ирина на брата не смотрела. Взгляд фиксировала на скатерти белой. Сидя с ними за столом, я подумал, что сосед мой, по необходимости, легко скрутит меня каким-нибудь замысловатым приёмом. 
Брат всё более распалялся. Стрелка тахометра уверенно ползла вверх. В паузу Григорий вставил:
- Вы и со Стасом обсуждали всё это?
- Конечно же, обсуждали и даже спорили, и на рыбалке, бывало, толковали об этом до рассвета.
Брат отвечал уверенно, с некоторой позой.
- А рыбачили направо от купальни или налево уходили?
- Естественно по правому берегу. Налево же всё дачи и дорога близко.
Лицо брата выражает удивление наивностью вопроса.
- И до заимки доходили?
Григорий скрывал напряжение, но, невольно подался вперёд.
- Там и стояли.
 Брат гордился тем, что умел выбирать хорошие места для стоянок.
- Кострище там ещё такое большое.
Стас любил большие костры.
- Да мы же печку топили. Какие костры? Мы костров не жгли.
О заимке этой я не имел понятия и влез с вопросом:
- Что за заимка такая?
Тогда-то всё и поменялось решительно. Катерина сверкнула глазами лучисто и доверительно. Какое-то особенное значение имела эта заимка, – но какое?
Брат мой о заимке знал, а я нет. Вот что они вычислили.
На Бугор они нас пригласили специально. Брат почему-то медлил с поездкой. Какие у него со Стасом были дела? Долги старые? Спросили бы – отдал бы. Сумма то была не значительной. Стас и простить бы такую сумму мог.
Приглашали настойчиво, даже слишком настойчиво. Но я внимания этому не придал. Брат отказался поехать – опять позвали. Сказался больным. Ещё раз звонили. Ждали. И он поехал. Посчитал причину опасений не значительной. Выбрал время, позвал меня, мы и поехали. Что-то удерживало его?   
Беспалый крутился вокруг брата и деньги требовал. Его грохнули …
Клубок какой-то. Григорий, пока мы ждали, когда всё вернутся с прогулки, рассказывал, про своего знакомого, который дал деньги в долг и его убили, чтобы не отдавать. Брат от этого рассказа лицо потерял, но обошлось тогда без приступа – слава Богу.
Григорий, рубаха парень. Смотрит доверчиво – понравиться хочет. Через минуту совсем другой взгляд – жёсткий, уверенный, насквозь тебя видит. Психолог, физиономист, знаток душ человеческих. Липкий тогда у него делался взгляд, недоверчивый. Кто так посмотрит: убьёт и   фамилию не спросит. Этот тоже не спросит.
Лай Бульона донёсся с улицы – мохнатая тварь отвлекла от  беседы Григория. Народ явился с прогулки. Началось застолье, и оборвалось резко. Мы остались одни. Кофе мы пили вдвоём. Брат свой кофей разбавил так, что он стал похож на чай. Катерина подошла позже. С этой заимкой брат и вляпался,
Мне не оторваться было от её взгляда. Я обрадовался, что она поедет с нами. Мы обсуждали что-то оживлённо, а брат мялся у стола, с чашкой в руках – сконфужен был чем-то. 
Кем был Григорий при Стасе?  Охранником – ангелом хранителем? Тот ещё ангелочек. Служил, наверное, в конторе глубокого бурения? Вышел в отставку или уволен был при её реформировании. Примкнул к Стасу. Возможно, родственник. Стаса он любил. Он мстить за него будет.
Сам не из уголовных и мальчики его тоже. Ребята хоть куда: подвижные сухие и не без образования. Это у них на рожах написано. Одна манера не здороваться чего стоит? Сразу тебя утверждают, как материал для работы. Ты для них, что древесина для плотника. Он тоже не здоровается с каждой колобахой, попадающей ему в руки.
Я налил стакан вина и выпил залпом. Тоска горькая полонила душу. Явилось и привычное сожаление о том, что только выбрался я из одной горести, как макнуло меня в другую.
  О Катерине я не думал – действовал спасительный оберег. 
Они тогда поняли, кто из нас знал про заимку. Знал только брат. Что из этого следовало? Убили то Стаса в городе, у парадного. Причём тут заимка?
Я выпил ещё один стакан вина, перебрался на кровать и вырубился. В последнее мгновение пьяных моих размышлений в сознании моём высветился треугольник.  У верхнего угла надпись – Брат, а углы в основании помечены как Стас и Беспалый. Такие схемы рисуют следователи в плохих детективах.
               
                * * * * *

Утром я нарисовал на листе белой бумаги такой треугольник. Вершины выделил жирными точками, а рядом, помимо имён фигурантов вписал имена тех, кто имел к ним отношение. Пару часов я размышлял о возможных вариантах и понял, что ничего нового не придумаю. 
Скреблось в мозгу вот какое соображение.  На девять дней, мы курили на лестничной площадке. Вспомнили битое крыло на джипе. Когда брат его стукнул? Одна шина была разорвана или подрезана специально – это не смогли определить. Женя отвёз это колесо в шиномонтаж. Чинить отказались – порез был значительный. Он купил в шинке бэушную резину. Что за авария произошла с братом?
Лесовик – так они звали парня, который поставлял лес – сказал, что авария могла вывести брата из равновесия. Но после кассеты, получалось, что и авария могла быть подстроена.  Это мне очень хотелось выяснить. Я позвонил Жене и договорился о встрече.
Машинёшка завелась уверенно. По утренним пробкам я потратил почти час, чтобы добраться до цеха. На том месте, где стоял станок, из пола торчали железные штыри. Но стеллаж был полон товаром: в ячейках томились непроданные плинтуса.
Женя не скрывал своего плохого настроения.
- Остатки разруливаю, - пояснил он своё здесь пребывание.
  Разговор не складывался. Мы сидели на пустых ящиках из-под пива.   
-  Ты отгонял Джип в гараж?
 Факт известный, но с чего-то начинать надо.
- Колесо подрезано было?
- Могли и подрезать: дыра была ровная, сантиметров десять. 
- Машину брат, когда стукнул?
Женя недоволен и этим вопросом.
 - Да тем же вечером и стукнул.
-  Подстава?
 Задумывается.
– Возможно и подстава.
Он сказал это неохотно. Потом решается и говорит уверенно:
- Подстава. По аварии очень похоже. Там поворот налево в два ряда. Подставиться легче лёгкого. Чуть раньше на светофоре дёрнулся и влево руль. Среагировать невозможно, а ты помеху справа не пропустил – рядность нарушил. Мог   бы и не нарушать, если денег дать.
- За ним охотились?
- Бочину помяли – колесо подрезали. Неспроста это.
- Куда его понесло так рано?
- Разбор в ГИБДД на раннее утро назначают, чтобы оформить дела до передачи смены. Вот он и отправился. Только не доехал. Да не важно, куда его понесло. Другое плохо. За пару дней, до его смерти, приходил сюда в цех, какой-то человек. Поджарый, такой, как гончая псина. Смотрит мимо тебя. Не добро, так смотрит. Пиджачишко, джинсы – обыкновенно всё, но не хотелось бы мне с ним встретиться. Не могу объяснить почему. И  трёх минут они не поговорили, как брат позеленел весь и задышал как рыба на песке, но потом съел таблетку какую-то. А хлюст этот пиджачный, продефилировал, к воротам не оборачиваясь. Там его ждали: дверца хлопнула,  мотор фыркнул и был таков. Я к охране – что за машина?  Беха – говорят – навороченная.
- За долгами приезжал?
Женя поморщился.
- Тогда ещё не всё было уплачено. Это сейчас всё отдали. Джип продали, вагон досок продали; что успели изготовить, реализовали – на стеллаже последняя партия. Вот и нет долгов. Да и какие они были! В одном месте полторы тысячи, в другом четыре, да ещё две. В долларах, разумеется, но за такое не убивают.
Прозвучало резковато, но говорили мы об этом.
 - А в августе долги могли увеличиться?
Женя человек обстоятельный – задумался.
- Нет. Больше трёх месяцев прошло – проявилось бы.
Он опять медлит – какое-то время молчит сосредоточенно.
- Я скажу, как всё понимаю. Началось всё со Стаса. Убили его манерно очень. И место не подходящее, и калаш оружие слишком мощное. В центре города легче из пистолетика застрелить. Кто убил? Думаю, что дружки Беспалого. За что – не знаю. Какие-то свои разборки у них были, мне не ведомые. Знать про них я и сейчас не хочу, не выпрыгни он в окошко недостроенного дома, я про него и забыл бы давно.
Молча, сидели мы на пластмассовых ящиках из-под пива в пустом ангаре. Я ничего не сказал ему про кассету. Пусть сам додумывает. Записанное зрелище повело бы его мысли в одну сторону.
Мы пообещали звонить друг другу, если появится что-нибудь новое.

На мосту над Невой, завис я в пробке. Медленно я продвигался вперёд на пять – десять метров и останавливался опять, ждать следующего свободного пятна.
Брат попал в аварию в душный летний вечер. Асфальт ещё не остыл от жаркого летнего солнца. Сотрудники ГИБДД появились через полтора часа. За это время его приветили всем, чем могли. И здоровому человеку мало не показалось бы. Для составления акта об аварии – тоже нужно было время. Наверняка, было дадено кому надо. Домой брат добрался только около девяти вечера. На лестнице соседка кассетку то ему и сунула.
Вошёл, поставил – картинка на весь экран. Кино не досмотрел – схватился за телефон. Кому звонил? Пятница, вечер, никого не было дома. Чтобы никуда не поехал и был в их поле зрения, ему подрезали колесо. Он метнулся во двор к машине, но с колесом не справился. Вернулся в квартиру под их неусыпный контроль. Не посмотрел бы кассету – аварию пережил бы, и кассету, возможно, переварил спокойнее, не помяли бы ему крыло. Могли и дополнительный звоночек сделать с насмешками. Он брал телефонную трубку: вдруг она звонит. Григорий и это продумал.
Я вильнул с моста на набережную, по ней мы гуляли с братом прошлой осенью. Короткое ностальгическое воспоминание.
Вопрос к себе сформировался чётко: какое участие она принимала во всём этом? Рухнул оберег, мешавший мне представить её роль в этой истории. Я даже рулить не смог дальше. Приткнул машину к тротуару, включил аварийку, на десять шагов отошёл я от автомобиля и облокотился о гранитный парапет. Понеслись воспоминания мои не ровной чередой.      
Наша первая встреча на поминках Стаса. До того, как она подошла, и уверенно вступила в беседу с её соседями по даче, я её интерес к своей персоне заметил. Мы плавно катили по дороге домой после того странного разговора на Бугре. Мне казалось, что мы с ней в машине только вдвоём. Короткие встречи на складе, просьба поехать на базар с Никитой. Наша поездка в Эстонию, и как печальное её окончание.
  Какое она имела отношение к смерти брата? Она просила просмотреть кассету потому, что была заодно с теми, кто помог ему уйти не вовремя. Кто это был Григорий? Ирина? Кто ещё стал бы мстить за Стаса? Я уже был уверен в этом.

 Я сел за руль и поехал домой неторопливо. Припарковал аккуратно машину, вошёл в квартиру. Картинка до конца не складывалась. В сознание опять явилась беседа на Бугре. Её направлял Григорий.  Брат пел соколом. Его внимательно слушали. Я спросил про заимку – и всё поменялось. Ирина встала и вышла из-за стола. Банкет не закончился, а оборвался. Они узнали что-то, и наше общение потеряло смысл.   
На нас с братом тогда вели охоту.
Я вспомнил, как она играла с ребёнком. Тёплый пляж и незлобивое море. Плеснёт тебя волной, и как рукой тебя коснулся кто-то.
Моя то роль какова во всём этом? Брат позвал бы меня, когда ему стало плохо. Я бы поехал к нему. Отвёз бы его в больницу, а потом в санаторию. Глядишь и оклемался бы. Но помочь ему никто не мог. Женя на даче. Папуля на даче. Тешились свежим воздухом на своих приусадебных участках по шесть соток каждый. Я в это время размеренно катил на шикарной машине по ровному шоссе. Не было в городе и Марины. Я катался по Эстонии, а брат был один.
Они не оборвали мне крыло, а прихлопнули мухобойкой и размазали по стене. Я форма налитая гулкой пустотой.
Автомобиль поранили не серьёзно. Брат не расстроился бы из-за этого.  Одной аварии было мало, а вот кассетой его дожали. Одной кассеты, тоже было бы мало. Кино было для него неприятное, но фатальным могло и не быть. Для надёжности били дуплетом.

                * * * * *
 

Я опять не уснул, а провалился в зыбкую тину сна. Весь следующий день я не выходил из квартиры и вертел в голове имеющиеся обстоятельства. К вечеру я утвердился в некотором соображении, касающемся автомобиля брата.
Разорванное моё состояние привело к тому, что я учудил штуку, при воспоминании о которой уши мои краснеют. Но, именно это нелепое действие, и прояснило дело.
В мятом железе искал я помощь. Мне, вдруг, представилось важным осмотреть джип брата, чтобы внимательно и, с возможной скрупулёзностью, проанализировать вмятину на его борту. С какой стороны был произведён удар? Какой был силы? Почему-то я был уверен, что вмятину не заделали, и она продолжает украшать крыло автомобиля.
К моемупредложению Женя отнёсся спокойно. Своё сомнение в целесообразности исследования вмятины он выразил уклончивой фразой:
- Ну, посмотри, если хочешь.
Нового хозяина джипа он знал. Он был тем самым компьютерщиком, которого ещё Стас взял на работу. Паренёк был системным администратором в его офисе.
Производить осмотр мы прибыли вдвоём на автомобиле Жени, более приличном с виду. Вмятину на крыле джипа ещё не заделали. В том я увидел хорошее предзнаменование.
 Я долго ходил вокруг автомобиля, приседал, делал таинственные прикосновения к мятой жести, что-то – не зная, что – рассматривал под тупым и острым углом. За мной наблюдали внимательно. Когда информативная ценность дальнейшего осмотра покорёженного железа, стала сомнительною, я  наметился тяжёлым взглядом в переносицу нового владельца и спросил:
- Кого ещё Вы знаете из непосредственных исполнителей акции?
Разумелось, что я уже располагал частью правдивой информации. Паренёк мне показался подходящим для того, чтобы выдавить из него правду матку. Но, много ли мог знать о движении планет несчастный очкарик, зарабатывающий копейки жалкие на компьютерном воровстве? Его, бедного, перекорёжило от неожиданного вопроса. Парень выразил искреннее удивление, что окончательно вывело меня из себя, и я точным ударом врезал ему по печени.
- Говори, сука, что ты знаешь о смерти Стаса?
Лицо очкарика исказилось от боли. Оседая на подгибающихся ногах, он широко открытым ртом хватил воздух.
- Говори, сука, кто?  Где? Когда?
- Сам-то, не знаешь, что ли?
Я уже изготовился, вколотить ему очки в череп, но парнишка успел выкрикнуть:
- В лесу его грохнули, на заимке.
 Настала моя очередь ощутить ватными ноги свои. Хорошо, что Женя повис у меня на плечах, предотвратив дальнейшую расправу с невинным человеком. Отчаяние моё вылилось в краткий монолог – больше матерный. Смысл сводился к тому, что всё спелись и ментов подкупили, а правду не скажет никто. Под мои несуразные выкрики парень разогнулся, прыгнул в авто и завёл мотор. Женя отпустил меня только когда автомобиль, набрал скорость. Я просеменил за ним шагов двадцать, выкрикивая вслед сопливые ругательства.
Женя смотрел на меня неодобрительно.
- Ну, и чего ты этим добился?
 - Всё ясно, - голос мой сорвался волнительно, - Стаса убили не в городе, а на заимке. Нас настойчиво звали на Бугор. Кто знал про заимку – тот и навёл на удобное место. Стас там прятался в последние дни. Брат знал это.
Женя молчал. 
 Григорий перенёс место убийства в город!  Про заимку знало всего несколько человек. Ловко он это сообразил. Составил список тех, кто знает, и процеживал его помаленьку. Подошла и наша с братом очередь. 
Вечером, после примитивного удовлетворения голода – банка тушёнки, подогретая с фасолью и чай с крекерами – действие оберега оборвалось окончательно. Меня как пропечатало во весь рост понимание того, что она была участницей спектакля.
Я выругался. Вскочил – требовалось движение. Подбежал к входной двери. Но куда бежать дальше, не знал решительно. Встал, тупо уставился на загрунтованный металл. Врезал по железяке кулаком и не почувствовал боли. Обматерил дверь ещё раз. Тут же обмяк, как будто выпустил из себя воздух. Ватными ногами добрёл я до дивана, повалился на него, и лежал долго в отупении, пока не заплакал. Не по-бабьи навзрыд, и с потоком слёз; и не скупой мужицкой слезой, а как-то заквохал нехорошо, как подранок.  Обида рвала душу.

                * * * * *
               
  Утро принесло некоторое облегчение. Сознание моё, какой-то своей частью стояло на здоровой почве. Вины её в смерти брата я не видел. Имелись обстоятельства неодолимой силы – она им и подчинилась. Она заманила меня в Эстонию или не понимала, что делает? Это не имело значения. Перегон автомобиля мог естественно понадобиться, а мог быть подстроен специально – это тоже было не важно. Задумано было изящно. Брату подстроили аварию. Без смертельного исхода, но нервы потрепали значительно. До приезда инспектора, успели, наверняка, наговорить ему всякого. Завели брата до предела. Нервы ему натянули. Он поехал домой, а там кассету ему подсунули. Включил видик. Увидел свою любезную в интересном положении. Адреналину добавилось. Звонили, наверняка с угрозами и изумительными предложениями. Подрезали колесо, чтобы не уехал куда-нибудь. Сам поменять колесо он по болезни не мог. Домкрат усилий тоже требует. В своей квартире он как в клетке, под  наблюдением всё время оставался. Провешенная цепочка действий  привела к трагическому исходу. Любое звено возьми – никто и отпираться не будет. Даже на административную ответственность не  потянет. Умышленный сговор предъявить, тоже не получится. Написать явку с повинной Григория никто не заставит. 
Один я торчал каменным истуканом посреди зелёной поляны и мог помешать провести такую разборку. Попробовали отправить меня на ярмарку с Глебом? Не получилось ничего из этого. Мы возвращались в разное время. Могли вернуться и в субботу вечером. Глеб не тот магнит, который удержал бы меня в Новгороде или Пскове. Да и товары уже заканчивались – с чем было ехать? Она же могла удержать меня где угодно на любое нужное для них время.
Неплохо бы расспросить и Глеба, используя, более мягкие методы – без удара по печени. Я не видел его с последней нашей поездки. Набрал номер его телефона. Ответа не последовало. Набрал ещё несколько раз вечером. Те же равномерные гудки, и Клавин телефон набирал – тоже никакого ответа. Набрал и утром. Ответа не было.
До склада не далеко. По дороге я думал о своей несуразной роли во всей этой истории. Понимал бы я всё, как сейчас, вёл бы себя по-другому: отказался бы перегонять машину, остался бы при брате, помог бы ему. Но я не понимал ничего. Со мной сыграли в тёмную, я был болваном, которого можно и передвинуть, когда понадобится. Сделать это не трудно. Что Глеб скажет о моей роли в происходящем? Моё неучастие волновало меня. 
У ворот меня встретил охранник. Раньше ангар никто не охранял. Он спросил меня:
- Куда идёшь?
- Как куда? К Николе и Клаве.
- Таких, здесь нет, - ответил он неприязненно.
- Как нет? Я тут весной работал.
- Сейчас другое время года.
- У меня каблук такой оранжевый был. Я на нём сюда приезжал.
- Мы арендуем это помещение с июля месяца. Кто был здесь раньше – не знаю. Я не видал никого из них. Они своё забрали и ни телефонов, ни адресов не оставили. 
Больше мне говорить с ним было не о чем.   
 
По дороге домой возникли и сомнения. Картинка вроде бы сложилась – сплёлся моток. Но зачем им надо было устраивать такой хитрый гон на брата?
Опять о ней. Сама вызвалась ехать или её уговорили? Что она окажется в одной кровати со мной – на это не рассчитывали. Контролировала, чтобы я не вернулся раньше времени. Остальное само собой получилось. Детские фантазии вспомнилась между делом.
Ближе к обеду позвонил Женя. Вчерашнее моё выступление произвело на него впечатление. Он всю ночь не спал – думал. Полезное занятие.
Он и сейчас думает (!) и не знает надо ли это говорить? 
Из головы у него не шло, почему Беспалый долг простил Брату? Перед новым годом он сильно наседал. Приезжал несколько раз. Они беседовали в сторонке. Потом Брат плохо выглядел – бледным делался. Звонил куда-то, встречи назначал. Перезанять пытался. Комнату свою на Владимирском проспекте продавал. И, вдруг, на тебе – перевернулось всё с ног на голову. Лучшие друзья стали. Здороваются – рук не могут разнять. Чуть не обнимаются. У Беспалого улыбка до ушей. Джип, который брат купил, похвалил и обошёл, вокруг него два раза. Он до этого ржавого железа никогда не видел?
 Вчера рабочие междусобойчик затеяли по поводу прекращения деятельности предприятия. Как по третьей выпили – языки развязались. Зашла речь о тех, кого с нами нет. Один и говорит другому: вернул бы брат деньги, которые должен был – и сейчас бы фирма работала. Другой его перебил: Беспалый то ему долг простил. И третий встрял. Он слышал, как Беспалый сказал:
- Смотри мне – долги просто так не прощают.
У входа в цех они стояли. Брат и ответил ему:
- Я тебе такую информацию слил, за какую не прощать, а доплачивать надо. 
Пошли курить на свежий воздух. Он у входа в ангар,  и насел на рабочего, который про это рассказывал. Точную дату тот не помнил, но был уже февраль – после убийства Стаса.
Я поблагодарил его за информацию и звонок, и повесил трубку на рычаги чёрного своего аппарата. 
Вот так брат к этому делу прилепился.
Стас не часто бывал на заимке, но тогда решил отдохнуть, а, возможно, и скрыться от наезда. Подлёдный лов – новое увлечение. Печь, натоплена берёзовыми дровишками. Простенькая банька. Кто там искать его будет? Брат слил Беспалому, где Стас спрятаться мог. Там его и убили. С братом, Григорий поступил по-честному. На Бугре брат разогнался на пришельцах из космоса и попал в его мягкие лапы. Всё было по-честному – это верно. Он не убивал, и его не убили. Прижали немного, но мог бы и выжить. Оставили ему призрачный шанс.
  Григорий изменил место убийства – рассчитал ловко. Надо отдать должное профессиональной выучке. Знал бы брат, что убили Стаса на заимке – насторожился бы, и не плавал бы безмятежно на волнах своей глупости.
За что убили? Григорий знал за что. Он тогда, на Бугре, говорил про долги, отдавать которые никто не собирался. Намекал на Беспалого? Может и другое что-то было, но это уже не для меня информация.
Я метался по квартире. Несколько раз подходил к той же железной двери, установленной по совету Папули для защиты от проникновения недобрых людей. Метания мои мешались с апатичным лежанием на диване. Явилось желание отомстить за брата? Кому только мстить?
Помогла ли она убить моего брата? Может быть, она и сама этого не понимала? Тёплая волна подхватывала меня – она же скрывала своё участие. Не было бы проклятой кассеты – я бы думал, что брат покинул нас по сердечной слабости.
Другая волна была холоднее. Она пришла после смерти брата не сразу. Выждала. Пришла узнать про кассету. Выдержала паузу и пришла. Просмотрел ли я кассету в первый же день? Посмотрел бы – задал бы неудобные вопросы. Но я не спросил ничего, и они не понимали в чём дело. Пропажа кассеты была неудачей. Знали бы, где она? Достали бы и уничтожили, и сокрыли всё.   
Я представил свой визит с кассетой в ментовку.  Возможно, моё объяснение, что это доказательство убийства по предварительному сговору, вызвало бы некоторое сочувствие. Вступительная часть с просмотром голой задницы прошла бы на ура, а вот мои комментарии к этому зрелищу, могли вызвать сомнения.
Нервное напряжение вызывало и долгую апатию – неподвижное сидение у окна.  Были и странные финты в моих размышлениях, вязких, не отпускающих. Мне представилось важным понять, как она общалась с Ириной. При помощи сотового телефона, скользнувшего из сумки в гостинице в Таллинне? Я потянулся помочь, но она успела спрятать трубку в карман сумки. Уверенно взвизгнула молния.
На острове не было роуминга? Она и не звонила. Я расщепил  время по телефонным звонкам. В Таллинне она хотела узнать закончилась ли охота. Можно ли вернуться или надо ещё потянуть время? Это показалось мне жёсткой подлостью – предательством несомненным.  О смерти брата она знала уже в Таллинне, и по дороге в Питер не сказала мне ни слова. Мне и это пошло и во благо, а то расстроился бы, мог попасть в аварию, разбил бы дорогой автомобиль. Не стоило рисковать. А так – приехали и разошлись. Но, я поднялся в квартиру, и набрал номер Папули.
Кассета – для тех, кто понимает, была единственным доказательством. Хотя, что она доказывала? Значение она имела только для нас двоих.
Понятны теперь её пропадания. Был бы я проницательнее, тоньше, умнее – наконец, прижал бы её к себе крепко, и, не полез бы пятернёй под резинку трусов, а расспросил бы её вкрадчиво. Не дал бы вывернуться. Прижал бы её к стене или к скрипящему пружинами дивану – колись орешек.
Но, я спасовал, побоялся наклониться над пропастью и увидеть дно. Теперь надо беспокоиться, чтобы крыша не поехала. Милое такое выражение, припасенное для таких состояний.
Я прятался в лагунах с тихой водой от быстрого течения. Меня посещали картины яркие, звучные даже. От галлюцинаций они отличались тем, что я мог их контролировать. Пока ещё мог. Клинило меня и на сексуальных воспоминаниях. Не было места на теле её, которого не коснулась моя заинтересованная рука.
Тихие паузы были не долгими. В тот же треугольник на листе бумаги я вписывал новые имена, и рисовал новые стрелки. Когда я отходил от него, отвлекался, он превращался для меня в замкнутый круг, и медленно поворачивался. Я останавливал это вращение: имена на его углах могли слиться в колесо, и я бы, банально, спятил.
Одиночество моё оборачивалось пустотой ватой. От привязанности к человеку не просто отказаться. Меня накрывала волна жалости к самому себе, и сожаление о неправильно устроенном мире. Имелся в нём изъян. В каком-то альбоме я видел изображение человеческой головы в профиль. Во лбу был вырезан полукруг. Мне это подходило. 
Возник вопрос, ответа на который не бывает: почему это приключилось именно со мной? Оставил бы я кассету в квартире у папули, её бы и выкрали ловкие помощники Григория. Я бы и не знал ничего. Не болел бы брат – уехал бы куда-нибудь на пару лет, и забылось бы всё. Хватило бы им смерти одного Беспалого.
Видел ли брат фотографию места убийства Стаса? На поминках показывали. Панель перед домом с пятнами чего-то красного – кетчупа или варенья, и обведённый мелом контур, в котором, якобы, лежало тело. Но его не было. Тело можно было сфотографировать и на заимке, а потом вмонтировать. Заморачиваться не стали.  Хватило и фотографии с очерченным по асфальту контуром. Поверили и этому. Интересующимся можно было сказать, что тело не разрешил сфотографировать следователь, который вёл дело.
Пригнанную машину они продадут и на том заработают. Получалось, что я способствовал покрытию расходов на убийство брата. Это поддало жару в кровь. Изуверство, какое неслыханное! Я возвращался, к тому, о чём думал пару часов назад. Не был бы брат таким простаком! О мёртвых надо думать хорошо, но я не мог удержаться. Поездку брат переносил несколько раз, но поехал кролик к волку в гости. Чуял, что развёрнут там на него охоту.
Подозревали нас обоих. Не она ли предложила выяснить, кто слил Стаса? И в моей голове закрутилось всё сначала. Силы уже оставляли меня. Вечером я повторял то, с чего начиналось утро. 
На третий, а то и на пятый день я устал от всего этого. Вязкая апатия сменилась порывами к действию – почти неосознанными, стремлением хоть что-то сделать, против простого сидения в опостылевшей квартире.
Не сказала бы она в самолёте про кассету? Я бы и не знал ничего. Нашла бы кассету и в помойку её выбросила тихонько.
Я проваливался в бездну. Можно любить, и предавать одновременно? Хотя кто кого предал?  Предали Стаса – за него отомстили. Закончилась музыка. Мы бы с ней так и жили, душа в душу. Во лжи то, хорошо ли? В ней многие пребывают с комфортом, им она тоже во благо идёт. Она и пропадала, уходила в себя. В поступках её была своя логика. И смелость была.
- Позвони, - сказала она мне на прощание. Взгляд долгий, и слеза.
Вспоминал я и берег дальний. Время моё уже разделилось на до – и после. Позвонить ей? Рука моя тянется к телефону, но что сказать? Утешить:
- Дорогая, забудь о том, что ты помогла грохнуть моего брата – это житейское, проходное.
 Боль мешалась с отчаянием, и добавлялась злоба. Плохая эмоция. Но злость на неверные обстоятельства скоро проходила, уступала место неясной надежде, тоже быстро тающей, а ватная неподвижность не отпускала меня часами.
               
                * * * * *

Как долго я планировал над бездной?
В какое-то утро я проснулся с гнилым бревном в голове. Сон проклятый вернулся ко мне. Снился по-новому, в ярких красках. Говорят, что цветные сны снятся психически больным людям. Зерно в том имеется.
Садовой аллеи, кустов, голубого неба в новом сне не было, а вот окатыш с жёлтым спилом и тёмно-коричневым нутром поворачивался передо мной в разных ракурсах. Распиленный ствол, лежал на мокрой траве, затоптанной сапогами рабочих. Теперь я понимал значение гнили в центре полена.    
Позже, вся эта история, отфильтрованная, отстоявшаяся удивит меня тем, что все действие, за исключением проведённой мною кузовной экспертизы, носило пристойный характер. Тот же обед на Бугре. Мы хорошо смотрелись со стороны – приличное общество! Собрались интеллигентные люди, а не разухабистая братва.
Раньше о своей внешности я подумывал в тонах для себя утешительных. Теперь перед зеркалом, я поразился себе.  Год назад я был парень ещё молодой и симпатичный. Прошедшее многое изменило. Облезлый имел я видок. Загар, как у каторжника – половина лба, закрыта чёлкой. Утешало только то, что на груди не отпечаталось белое пятно от бокала с вином.
Я забывал время и ловил себя на том, что разговариваю сам с собой и жестикулирую. Похожих на меня говорунов развелось много. Я встречал их на улице, но не знал о новом устройстве – фурнитуре для телефона. Маленький наушник и чувствительный микрофон за лацканом пиджака. Человек разговаривает по телефону, а в руках ничего нет. Я недоумевал, откуда так много психов явилось. Ходят, жестикулируют, сами с собой говорят. Рядом-то нет никого. Я тоже говорил сам с собой и временами жестикулировал, но фурнитуры у меня никакой не было.
Квартирка моя однокомнатная тяготила меня. Пошёл пешком к Папуле. Старался растянуть прогулку. Нашёл его в полном здравии. Сестра окончательно перебралась в его квартиру. Она жила в комнате брата и навела там такой же порядок, какой был в комнате у Папули. Аккуратность закладывается в человека на генетическом уровне. Весь скарб брата из квартиры вывез и продал Женя. Самое трудное – уборку, мытьё – она осилила сама. Это вызвало у меня уважение. Обивка дивана была перетянута, и комната приобрела приличный вид. Зачем таскаться на двух автобусах и метро через весь город? За Папулей надо было ухаживать постоянно. Я порадовался за родственницу – тётей я не привык её понимать.
Встреча наша – теперь под её наблюдением – прошла с примирительным сочувствием и его принятием. Папуля стал лучше – не был таким колючим, как всегда. Объяснялось его потепление ко мне просто: мы остались вдвоём. Хотим мы того или нет, но нам придётся прижаться друг к другу. Тётя своей домовитостью сделала наши отношения мягче. Я уходил из их квартиры в ободрённом настроении.  Два милых старичка старость проводят в уютной светёлке. Прошагали по жизни не без тяжёлых утрат, но старость встречают вместе; как в детстве далёком – снова вместе брат и сестра.
Идиллическое моё настроение продержалось недолго. Я спустился на первый этаж на лифте. Открыл дверь – передо мной стояла соседка по площадке – та самая, передавшая Брату кассету. Вид у неё был самый таинственный. Она порывисто схватила меня за рукав и потащила из лифта, а палец другой руки приложила к губам, требуя молчания. При ней была собачонка – такса, не злобного нрава, но громко лаявшая на всех, требуя к себе внимания. Умная тварь, чувствуя настроение хозяйки, не издала ни звука.
Мы так и прошествовали на улицу: я – вытянувшись истуканом, соседка – вцепившись в рукав моей куртки. Собачонка мела уушами за нами по полу.
На улице соседка зашептала, сверкая глазами из-под очков:
- Я специально Вас поджидала. Извините за таинственность, но не хочу пугать вашего папу. Он и так натерпелся. Уж как пережил то! Молодец старик. Что хочу вам рассказать? Всё никак не могла улучшить момент. Телефона вашего у меня нет, а то позвонила бы.
 Она ещё раз приложила палец к губам для конспиративности.
- Недели через две после поминок, а то и через месяц целый, я открываю свою дверь и вижу, что из вашей квартиры выходит незнакомый мужчина. Спортивного телосложения такой – знаете, как бывает, в пиджачке сером, твидовом – дорогом.
 Я чуть не взвыл горестно: хоть бы лепень то поменял – сволочь! А соседка продолжала шептать, но уже менее напряжённо:
- Может быть, я зря беспокоюсь. Он так уверенно себя вёл и ещё крикнул в квартиру кому-то, что скоро вернётся, и они вместе пойдут в магазин. Я поверила. Он дверь так спокойно своим ключом закрыл. Со мной вежливо так, поздоровался. Ничего страшного, думаю, кто-нибудь из актёров, из Марининых друзей – я её в телевизоре видела, в какой-то постановке из классики. Но, вот в чём дело-то! Не вернулся он, и ни в какой магазин не ходил. Там вообще в квартире никого не было. Я бы услышала, как дверью хлопают – у меня из квартиры всё слышно.
- Да, да, – успокаиваю я её, – это актёры.
 Делаю вид, что задумался.
– Это, скорее всего, Григорий, а может быть и Константин.
Первые пришедшие мне в голову имена. Я вру ещё что-то успокаивающее, благодарю за бдительность. Обещаю даже зайти вместе с ними, чтобы она их узнала и не беспокоилась.
Актёры, конечно же, актёры. Эти в любой пьесе сыграют. Сюжет сами отредактируют. Зачем один из них приходил, пока меня не было? Как он в квартиру то попал? Взлом или незаконное проникновение? Как, это называется? Искал ту же кассету? За такое можно и статью схлопотать.
Понеслись по новому кругу мои размышления клубящейся лавой.
Что заставляло их беспокоиться о кассете? Катерина просила её найти? Накатилась очередная тёплая волна. Но, скоро, моё настроение поменялось. Я зашел в магазин – набрал полиэтилен нехитрым припасом и – помимо прочего – взял бутылку водки. Подумал: не лишне расслабиться, хоть и не напрягался совсем.
Дома быстро соорудил лёгкий ужин – закуску. Налил в стакан – прилично, и выпил. Обожгло нутро, но вместо ожидаемого расслабления явилась опять простое соображение:
- Она всё знала!
Выругался я опять нехорошо – матом, не о ней, а так в пространство, о ком-то мне неизвестном, о том, кто всё это устроил.  Допил, что оставалось в стакане, но больше не наливал. Не забываться же в пьяном угаре. Но принятая доза жила, требовала каких-то действий. Доел приготовленную еду и вышел прогуляться по зеленому парку. Я уже усвоил её скоростную манеру передвигаться. Прогулка моя скорее напоминала пробежку. Я даже подпрыгивал на поворотах аллей.
Мои сомнения в значимости её чувства сформировались отдельным абзацем. Оказалось, что любить человека и, одновременно предавать вполне возможно. Она так и поступила. Меня не должно было быть в городе – она тому и поспособствовала. Или было другое – чувство, которому она не могла противоречить, и поддалась ему, но допускала лазейку узкую: я знать о её роли не буду, оно и проскочит мимо. Какие чувства? Я без них аккуратно обошёлся с девушкой ветерком. Нашёлся метод. Хороший секс без лишних претензий. Было спрошено о возможном развитии отношений, но я отверг их мягко.
Нашли бы эти специальные парни проклятую кассету – и жили бы мы вместе. Но они её не нашли. Много старались, но случай, в виде поместительной сумки с автомобильными инструментами, определил всё по-другому.
 Встречались мне в парке и пенсионеры с собачками. Завидное времяпровождение. Состарюсь и я, заведу себе тузика, и буду с ним гулять неторопливо.  Но сейчас собаководы поглядывали на меня неприязненно. 
 Как определить значимость чувства? Надо ли мне это? Было ли чувство вообще? Без него она не предложила бы эту поездку на остров. Надеялась, что всё образуется. Мальчики найдут кассету – она её уничтожит, и заживём мы с ней в милом согласии. Она ничего не выбирала. Просто подчинилась чувству. Но явилось обстоятельство неодолимой силы. Мы разошлись и на прощание ничего не сказали друг другу. Буднично так. Прилетели в родной аэропорт и разошлись в разные стороны. Судить ли мне её за это?
Перед окном своей кухни я видел, как берег уходил за небольшой мысок, и обрывом сходил к морю. На острове я вспоминал свою квартирку, и не хотел остаться в одиночестве у горящей конфорки.   
Она никогда не спорила. Это мне нравилось. Некоторые дамы визгливо не соглашаются со всем, о чём слышат. На людях они ведут себя прилично, но стоит остаться с любимым наедине, как начинается. Мать с отцом конфликтовали подобным образом по любому поводу и раздували тему до вселенских размеров, но они и отходили быстро.
Вспоминал я, что помечтал о семейке своей маленькой. Не будет этого. Звонкая  печаль охватила меня – и усилилась сознанием того, что и печали этой, тоже скоро не будет.
 Но она всё знала. Ещё до моей работы на складе, и даже до той сцены на Бугре. Знала и на похоронах, предлагая мне рюмку водки – помянуть Стаса. Она участвовала во всём. Это не отодвинешь в сторону.
Появилась ещё и обида. Обида на что-то абстрактное – на жизнь мою невезучую. Перемелешь одно горюшко, вздохнёшь спокойно – готова новая фишка. Прошлой осенью не было надрыва. По Никитиной  системе координат я тогда стоял уверенно, на нуле – теперь же я катился в отрицательные величины.
Мобильным телефоном я тогда не пользовался – связь была  дорогой. Городской телефон – чёрная пластмасса – молчал.  Доисторическое животное, пробившееся сквозь толщу времени. Кто, кроме Папули или тёти позвонит мне?  Но он заверещал неожиданно. Я взял большую чёрную трубку на аппарате. Удобное, всё же, было устройство – не надо искать кнопку приёма вызова. Голос Ирины. Внутри у меня всё замерло.
- Как поживаете, Саша?
Я ответил не сразу – хриплым голосом.
- Спокойно поживаю.
Взятый мной тон мне самому не понравится.   
С её стороны тоже последовала пауза. Чего бы вдруг?
- Вы не звоните, не приезжаете.
- Мы уже приезжали.
Я сам не ожидал, что так отвечу.
- Вы знаете, Катерина плохо себя чувствует. Мы уже обращались к разным специалистам.
Я молчал. Пауза стала долгой.
Почему бы мне не заехать к ним когда-нибудь – может быть через год, два или даже через пять лет, и не сказать ей об этом, но в трубке раздались гудки.   


                * * * * *

С того времени я их никогда не видел, и ночное кружение по проспектам моего города поглотил туман. За рублём я давно перестал ездить.
Первое время я пил, но алкоголиком не стал. Руль требовал    трезвости. В извозе имелось положительное начало.   
Несколько лет я не летал самолётами – опасался воспоминаний.  Пристрастился к поездам. Неторопливые разговоры с соседями, обильная еда, долгий сон. Любезное моё отечество радовало полями и тенистыми рощами, широкими реками и голубыми озёрами. Аккуратнее выглядели станции больших городов. Тоска не охватывала меня перед широким окном вагона. Её заменила грусть, мягкая тихая грусть, приятная, по-своему, даже.
Жене, появившейся в моей жизни через какое-то время, я врал, что у меня кружится голова и авиаперелёты мне противопоказаны. Прибавил клаустрофобию: герметично закрытые двери самолёта, якобы, вызывали у меня нервное напряжение. 
Я согласился летать, когда подрос сын. Мы брали его на юг и в разные путешествия. В Египте ему очень понравилось Красное море. Жена снабжала меня тюбиком специальных таблеток, снимающих головокружение, и следила за тем, чтобы я их принимал вовремя.  Я их принимал, хотя голова моя и без них не кружилась.   
Дела мои направились в лучшую сторону. Лаборатория разделилась на две части, и ту, в которую был определён я, перевели в другое помещение. Как и раньше я занимаюсь прозрачностью линз – о солнечном свете я не помышляю вовсе.
Никита при этих событиях присутствовал, но не принимал в них участия. Только кассета, проклятая скрывалась в его в гараже. Мы редко встречаемся и не ведём разговоров о перестройке. Он скоро купил ещё одну машину и обе сдал в аренду.  Потом купил третью. Теперь он сдаёт машин десять – двенадцать и богатеет постепенно. Организовал фирму – что-то вроде частного таксопарка. Жизнью своей он доволен.
Глеба я случайно встретил в «Сапсане», лет через восемь. В Москву я ехал по делам реорганизованной нашей фирмы. Передо мной, через столик, сидели две расфуфыренные дамочки и обсуждали, тихими голосами, что-то своё сокровенное. Я не интересовался их разговором, но они опасливо посматривали в мою сторону. Мне надоели их напряжённые взгляды, и я пошёл в бар выпить кофею.
Глеб стоял у стола и неторопливо помешивал в чашке кофе. Он улыбнулся мне широко.
- Сколько лет?
Я тоже купил кофе.
- Как хорошо мы с тобой ездили на ярмарки, - продолжил он.
О нём я и тогда думал с приятностью – кассету соседке брата мог передать и кто-то другой.
- Куда вы, с Клавой пропали? На складе, вместо вас, действовала какая-то команда с охраной. Внутрь меня не пустили. Говорили уклончиво, телефона вашего нового не дали. Там всё поменялось.   
Глеб глотнул кофе из широкой чашки.
- Ирина задала такую скорость. Вы тогда на Кипре были. Мы быстро слиняли – через пару дней и следа нашего там не было. Её как будто подгонял кто-то.   
Их торопливые сборы, вряд ли, были связаны со мной – могли найтись и другие причины. Он говорил уверенно и был спокоен. 
- Время неказистое было. Помню, о твоём брате. Тогда многим тяжело было.
Многое уже успокоились, но я сожалел о другом. Какова была моя роль в этом? Я же присутствовал при всём, и не пытался ничего предотвратить. Меня отодвинули, когда я помешал исполнить замысловатое па в той пляске.
- Ты теперь женатый человек?
- И дочке два года.  Хотели на свадьбу Ирину с Катериной позвать, но они были на Бали. Больше года там провели. Когда они вернулись, у меня уже другая работа была, другие дела.
 Спрашивать у него про Катерину не имело смысла?
Мы допили кофей, и отошли от столиков к герметичному окну.  Когда я ещё увижу его? 
Глеб следил за стремительно убегающей землёй.
- Мы расстались после той поездки, - сказал я ему, - приехали и разошлись в разные стороны. Брат мой умер, и это как-то не способствовало...
Я молчал, не находя, что добавить. Мы стояли в пол оборота друг к другу. Он сжал мне руку выше локтя.
- Брось, не переживай. Он же был болен.  Инфаркт любого скосить может.
Он смотрел на меня мягко, и я не удержался.
- При мне всё произошло. Мог бы понять и предупредить. Я не верю, что брат специально сообщил кому-то, где прячется Стас. Навёл бы мишуру, какую и не дошло бы до нелепого конца, а я был спокоен, как истукан – со мной и поступили соответственно.
Он положил мне руку на плечо, улыбнулся и хохотнул даже.
- Ты что парень? О чём беспокоишься? Мы все такими истуканами были. С нами что хотели, то и делали, и обещали, что так лучше будет.
 Поезд уже подходил к Петербургу. Мы прошли по сквозному коридору по всей его  длине к выходу из первого вагона.   

Жизнь моя приобрела размеренный характер. Девяносто девятый год – далёкое прошлое. Многие с иронией вспоминают это время.  Слишком много было коньячных паров, табака, нервов. Сейчас я слежу, чтобы всего этого было меньше. Можно добавить и рассыпавшееся в прах светлое будущее, но о нём я не сожалею – я и тогда не был уверен в его скором пришествии. 
У меня появилось новое хобби – интерес к истории города. Хороший отдых. Почитаешь, зайдёшь в интернет, посмотришь фотографии. В воскресенье, пока на улицах нет активного движения, приятно прогуляться по местам, о которых читал.
Но и у меня срабатывает иногда тормоз. Мои пропадания жена заметила, и спросила меня об этом. Я ничего не ответил. Не сказать же ей, что я был там, на острове, или наблюдал движение белых парусов по синему заливу с одиннадцатого этажа гостиницы в городе Таллинне. Я легко прерывал эти хлёсткие воспоминания, но они, временами, тянули меня к себе.
 Иногда я проваливался внезапно. У метро «Площадь восстания», на тротуаре Невского проспекта, я почувствовал, на себе чей-то взгляд. Волнение теплом скользнуло по телу. В десяти метрах от меня стройная женщина отвернулась, пряча лицо, и пошла от меня в сторону, той характерной быстрой походкой.   
- Зелёный горит. Обменник закроется через двадцать минут. Нам же улетать завтра. В аэропорту такой курс, что менять не захочешь.
Сын за рукав потащил меня к переходу, а я оглядывался на тротуар, стараясь рассмотреть её среди прохожих.