Новая Русская Степь

Новая Русская Степь

Совершенно разные народы, от кочевых до оседлых, переселялись из степей в равнины, с равнин в горы — и так до строго устоявшегося мира, в котором мы сейчас и пребываем. Вот и мне, как и моим предкам, приходится переселяться из моего старого района в новый, на совершенно необузданное и другое место. Если говорить вкратце, то мы попали под реновацию. Наш маленький пятиэтажный дом на Маршала Жукова сносят тракторной поступью и огнями пиротехники. Советская тоска, окутывающая мой район, в котором нет ни единого заведения, а лишь парки, леса и равнины нашей бескрайней страны...

Чехов писал о бескрайней русской степи как о символе тоски и одиночества, но сейчас она трансформировалась в нечто иное, в то, что называют безнадёгой.

Именно это меня встретило на новом месте: воистину титанические здания заворожили меня поначалу. И в них не было и доли того, что напоминало бы о той сталинке с высокими потолками, — это нечто иное, что-то совсем искусственное и грубое. Одинокое. Усилием одной воли я шёл по новому месту, наполненному различными кафе, магазинами и пивными заведениями, разными «табачками» и сотнями парковочных мест с китайским автопромом. Но, задумавшись, я произнёс: «А где хоть одно дерево?» То, что я ранее не ценил, — куча парков и прекрасных лесов, окружавших мой район, — сменилось бетонной фикцией, лишь имитацией жизни, как будто и мух с комарами никогда не было в этом месте. А птицы? Их звук не слышен, и я вовсе не о голубях и воронах, а о других — о родимых для русского человека птицах, что будили меня по утрам на работу или радовали в том же парке, хоть и заросшем, и полном насекомых, копошащихся в собачьих фекалиях. Но этого нет.

Заходя в гигантшу-новостройку, я увидел довольно приятную картину. Это не была бодлеровская гигантша, это было... совсем другое. И вроде бы интересный подъезд с бежевыми тонами говорил мне совершенно об обратном.
«Где мой блевотный цвет поликлиники?»— пронеслось у меня в голове.
Дом будто картонный,и в нём нет того уюта, который вызывали во мне старые районы и подъезды с лампочкой Ильича. Пройдя дальше, я увидел фанерный лифт с разбитым стеклом; во многих осколках отражалась моя фигура, и мне, грубо говоря, было странно. Выйдя на этаже, я принялся искать свою квартиру, хотя это была сложная затея на этаже с тридцатью тремя дверями. Словно кто-то оберегал меня от увиденного. Я прошёл мимо бесчисленных дверей и наткнулся на свою. Узнать её было нетрудно: именно она отличалась от других повисшей цифрой «шесть».

Войдя внутрь, я увидел, что с виду всё выглядело от части красиво и уютно. Но, пройдя дальше, я оказался скован бархатно-тесными стенами; находиться в этих условия я уже не мог, мне нужно было выйти на балкон.

Балкон открытый и не застеклённый. Я достал сигарету из излюбленного мной советского портсигара, купленного на барахолке, и облокотился на перила. Закурив, я услышал эхо. Эхо нового мира — детей. Они играли на новой детской площадке, не понимая, что всё дальше отдаляются от естественных условий нашей необъятной природы, из которой мы вышли. Если раньше были равнины да степи, пересекаемые реками и болотами, то сейчас эти бетонные горы пересекаются трассами, дорогами и искусственными прудами, которые возникают на бывшей заболоченной местности.

Некая скорбь по утраченному и одиночество от атмосферы, таящейся здесь, побрили меня налысо, словно хвост собаке. И в таком же стыде я произнёс: «Может, это и есть новая русская степь».