Фарфоровый мальчик 3

Жизнь Тимофея обрела новый, чёткий ритм. С утра — цех, запах брожения и стук бочек. Днём — работа с Верой над счетами и накладными. Она сидела за своим маленьким столом в углу, и Тимофей ловил себя на том, что замирает, глядя, как она аккуратно выводит цифры, отчего кончик её языка чуть виден между губ. Теперь научился различать её запах — ваниль и тёплая бумага — среди густых ароматов цеха.
Однажды вечером, когда все уже разошлись, а Тимофей засиделся с чертежами новой этикетки, Вера не уходила, перебирая старые архивы.
— Что-то не сходится по старой поставке дубовых бочек, — вздохнула она. — Нужно найти накладную двухгодичной давности.
Они спустились в подвал и прошли в маленькую каморку, заваленную старыми папками. Пахло пылью, временем и сладковатым запахом старой древесины. Перебирая папки, Тимофей наткнулся на большую, потрёпанную коробку с надписью «Архив О. В.» — отца. Механически Тима открыл и достал папку.
Сверху лежали фотографии. Не с официальных приёмов, а домашние, потрёпанные. Маленький Тима, лет семи, с огромным, почти с него ростом, мольбертом. На мольберте — удивительно живой, яркий рисунок парусника. На другой — он сжимает в руках пачку потрёпанных карандашей, сияя от счастья. А рядом — отец, его лицо сурово и недовольно.
— Брось эту ерунду, — говорил он тогда. — Художники — это нищие. Ты должен уметь считать деньги, а не малевать картинки. Настоящее мужское дело — это бизнес.
Память ударила, как обухом. Давно забытая боль, чувство стыда за своё самое сокровенное увлечение. Тима сдался тогда. Запер в себе того мальчика и стал тем, кого хотел видеть отец.
— Что это? — Вера заглянула ему через плечо. Её дыхание коснулось его шеи, и он вздрогнул.
— Это… я, — прошептал он, проводя пальцем по пожелтевшей фотографии.
— Ты рисовал? — в её голосе прозвучало неподдельное изумление. — Это так красиво…
— Отец заставил бросить. Сказал, это не дело для мужчины.
Вера взяла фотографию, внимательно рассмотрела её при свете лампочки-груши.
— А по-моему, это самое что ни на есть мужское дело, — сказала она тихо, но очень твёрдо. — Творить красоту. Дарить её людям. Разве твой сидр — не то же самое? Ты ведь не просто жидкость производишь. Ты вкладываешь в неё душу, вкус, характер. Это ведь тоже искусство.
Он смотрел на неё, и какая-то внутренняя ледышка, копившаяся годами, начала таять. Вера видела в нём то, чего он боялся признать.
На следующий день Тимофей не пошёл в цех. Отправился в художественный магазин и, с трепетом, как в детстве, купил коробку профессиональных карандашей, ластик-клячку и большой альбом для эскизов. Пахло в магазине свежей краской и деревом, и этот запах был опьяняюще знакомым.
Тимофей не стал рисовать кораблики. Он начал с того, что знал, и любил сейчас. Набросал эскиз новой этикетки для своего сидра «Гараж №7». Не компьютерный, бездушный шаблон, а живую, дышащую иллюстрацию. Тима изобразил тот самый гараж, из окна которого лился тёплый свет, а вокруг вились лёгкие, почти невесомые линии — аромат яблока, мяты и дуба. Это было по-настоящему красиво.
Когда он, робея, показал эскиз Вере и Славмиру Ивановичу, воцарилось молчание.
— Чёрт, — выдохнул старый технолог. — Да это же намного лучше всего, что у нас было! Смотришь и прямо вкус чувствуешь!
Вера смотрела не на эскиз, а на него. В её глазах светилось что-то тёплое и восхищённое.
— Я же говорила, — прошептала она.
Новые этикетки стали сенсацией. Бутылки с сидром теперь не просто стояли на полках — их замечали. Их покупали, чтобы рассмотреть поближе, и потом долго хранили как маленькие произведения искусства. Продажи выросли. Но главное — Тимофей обрёл себя. Он целыми днями пропадал в цеху, рисуя новые эскизы, расписывая бочки затейливыми узорами, превращая своё производство из просто фабрики в арт-пространство. Мир вокруг Тимофея действительно стал красивее.
А однажды, в субботу, он не позвал Веру в цех. Вместо этого он пришёл к её дому с небольшим свёртком.
— Пойдёмте, я хочу вам кое-что показать, — сказал он загадочно.
Он привёл её в цех. Но это был нерабочий цех. Он был преображён. На стенах висели его рисунки — не эскизы, а настоящие картины: яблоневый сад под дождём, портрет Славмира Ивановича за работой, улыбающиеся лица их постоянных клиентов из соседнего бара. В центре, на бочке, стоял самовар (раритет раздобыл Славмир), дымившийся душистым чаем с травами из сада Веры. Пахло чаем, яблоками и… счастьем.
— Я хотел сказать вам спасибо, — начал Тимофей, и голос его дрожал. — Вы нашли того мальчика, которого все заставили забыть. Вы вернули мне… меня самого.
Он развернул свёрток. Там была не фотография, а нарисованный им портрет. Вера, сидящая за своим столом, сконцентрированная и прекрасная. Луч света падал на её руки, лежащие на счётах, а вокруг вились те же самые лёгкие линии — но на этот раз это были цифры, формулы и… маленькие ромашки.
— Это я вас так вижу, — прошептал он. — Самую честную, добрую и прекрасную. Я… я влюблён в вас, Вера.
Она не ответила сразу. Она подошла к портрету, коснулась нарисованной своей щеки. Потом обернулась к нему. На глазах у неё блестели слёзы, но это были слёзы радости.
— И я, — тихо сказала она. — Я влюблена в того Тимошку с карандашами. И в мужчину, который его нашёл.
Она взяла его руку, испачканную в угле и яблочном соке, и крепко сжала её. Её пальцы были тёплыми и уверенными. И в тишине цеха, под аккомпанемент тихого потрескивания самовара, произошел их первый, нежный и бесконечно правдивый поцелуй. Он пах чаем, ванилью и счастьем обретённого дома.