ЭТО, Ч. I, глава 12 - фрагмент

...Участок прочесали из конца в конец – но, как и всегда, не обнаружили ничего. Только фонарь. Алла с напарником как в воду канули.
Через двое суток их имена в журнале закрыли красные полоски с пометкой «без вести», а Билли устроил очередной инструктаж, на который Дэлли не явился.

IV

Зато на него пришла Тилли. И Эмма - потому что она появлялась везде, где была Тилли. Она больше не искала себе оправданий и признавала тот факт, что приходит смотреть на неё, словно исполнять наложенную кем-то обязанность, которая незаметно стала привычкой.

Занятие проходило вместо тренировки, в той же аудитории, где было приветствие. Собрались к десяти утра. В окна светило нежное летнее солнце. Листья на ветках клёнов, смотревших в стёкла снаружи, уже давно распустились и теперь затеняли их сплошной зеленью, в просветы которой прыгали на пол и стены бледные жёлтые зайчики. Одно окно приоткрыто, в него тянет свежестью и мокрой травой – запах, который ни с чем не спутаешь. Густой, солоновато-терпкий - внутри помещения он смешивается с запахом отсыревшей извёстки. Эмма смотрит на Тилли.

Та сидит к ней спиной и, похоже, не подозревает о её присутствии. Эмма довольна: она очень старалась быть не замеченной. Тилли она увидела, как обычно, издали и ждала, пока та войдёт и займёт место, прежде чем сесть самой. Теперь она видит её так же, как в первый раз – словно опять оказалась в том дне, 28 мая, когда утреннее солнце светило в полуоткрытые окна, а она вспоминала иллюстрацию в медицинском атласе. Только сейчас Тилли сидит от неё чуть дальше - через три ряда, а не через один.

Вошёл командующий, и собравшиеся приветствовали его вставанием. Билли занял своё место за кафедрой и некоторое время стоял, опустив глаза, словно что-то на ней рассматривая. Руки он держал за спиной. Наконец, поднял взгляд, обвёл им ряды – и кивком дал знак садиться.

Он открыл собрание фразой: «Почтим скорбным молчанием память наших товарищей». Эмма увидела в его руке песочные часы – он их перевернул и поставил на кафедру, чтобы отмерить традиционную минуту, – и на миг у неё возникло лучезарное чувство совпадения. Пока песчинки отсчитывали мгновения, а скорбное молчание длилось, прерываемое осторожными вздохами и смущённым поскрипыванием сидений, она погружалась в это чувство, стараясь достичь его сути, - но минута истекла, и Билли объявил перекличку.

Эмме стало досадно, что она не учла такой неизбежной вещи. Ей ничего не осталось, как подчиниться и ждать, когда очередь дойдёт до неё. Билли называл номера, начиная с букв, по алфавиту, и когда дошёл до Т-309, Тилли ответила: «здесь», а на номере Ц-116 Эмма, стараясь не смотреть на неё, выпалила: «да!» - и Тилли обернулась.

Она скользнула взглядом по Эмме, не увидев её – так оборачиваются на звук скрипнувшей двери. Её глаза с глазами Эммы не встретились. Она снова смотрела вперёд, на командующего, который, закончив отмечать присутствующих, перешёл к повторению перечня мер безопасности. Но теперь она знала, что Эмма здесь. И исправить это было уже нельзя.

Она снова находилась под взглядом – и каждое её движение превращалось в ложь. Она больше не была тем, что Эмма хотела видеть, а старалась выглядеть для неё – чтобы Эмма видела, как она сама представляет себя. Эмма знала, что это невыносимо. Она вспомнила, как они мылись в одной кабинке, и Тилли первой начала разговор – чтобы защититься от неё.

А сейчас говорил командующий, и Тилли ничего не могла сделать. Они с Эммой обе оказались пойманными и могли вести себя только так, как от них ожидали, не смея нарушить порядок, навязанный им извне. Для этого порядка они были тем, что значили их номера: безликими ячейками, боевыми единицами, частицами живой силы, ресурсом, предназначенным для цели, с их личными целями не имеющей ничего общего, - но они притворялись.

Эмма делала вид, что не смотрит на Тилли, а Тилли – что не чувствует её взгляда, но обе были теперь связаны, и Эмма чувствовала напряжение этой связи, тугой струной натянувшейся между ними. И всё же позиция Эммы давала ей преимущество, и она ощутила лёгкий холодок удовольствия.

Тилли сейчас видна ей лучше, чем в первый день: она сидит на конце ряда стульев, скраю, и Эмме открыт не только её затылок и часть спины с опущенным на неё капюшоном, но и бедро и бок, и складка живота – всё её плотное, весомое тело, такое светлое и мягкое в этом полумраке…

(зайчики света скачут по тёмным стенам)

Эмма смотрит на неё и мысленно возвращается в день, когда после приветственной речи Билли и экскурсии по окрестностям она сидела с ногами на койке в своей келье и, глядя, как струи дождя извиваются на стёклах окошка, перебирала в уме ракушки, поднятые со дна её памяти девушкой с чёрной стрижкой.

Девушкой, которая выглядела, как Минна. Минной, которая осталась жива – и помнила о своей казни, осенённая спокойным сознанием власти над тем, что произошло, – как будто можно было умереть и сохранить память о том, каково это. Она напоминала Эмме о смерти - а смерть была ключом к её наслаждению, так что ж удивительного в том, что при виде этой девушки Эмма теряет голову.

Она сидит и перебирает ракушки: картинка на развороте страниц медицинского атласа… Анатомический театр… Чучела животных в музее… Коврик на стене у кровати. Она вспоминает, как заучивала картинку, пока не смогла вызывать её в памяти – вместе с чувством, которое та порождала. Как запоминала группу зверей в музее – и уносила с собой то, что появлялось и росло в ней при взгляде на хищников, терзающих жертву.

И сейчас она делает то же самое.

Вызывает ЭТО – потому, что так хочет.

(«Ты ведь знаешь, чего хочешь…»)

Она перелистывала страницу атласа, когда на неё падал чужой взгляд – а теперь сама была этой страницей. Взгляд - принадлежал Тилли. И она пряталась от этого взгляда, не понимая, что то, на что он направлен, видит только она.

Сейчас она поняла это – и удовольствие разлилось внутри, медленно пропитывая её, как хлеб - сиропом.

(вязким и сладким)

Билли говорил, что нужно всегда и везде быть готовыми к действию, а график смены патрулей и маршруты менять, чтобы их не отследили враги, - а она смотрела на Тилли и спрашивала себя, о чём она думает.

Тилли ёрзает на стуле, то скрещивая, то вытягивая ноги, и вертит головой, избегая встречаться глазами с ней. Искоса глянув на Эмму, она отворачивается и смотрит мимо командующего, в окно. Ей скучно. Она вместе с Эммой слушает эти пустые слова, отражающиеся эхом от стен, и ждёт, когда можно будет уйти. Иногда она вздыхает и приподнимается, упираясь ладонями в края сиденья - словно усаживаясь поудобнее, - и это её беспокойство странно действует на Эмму.

Оно не передаётся ей, а наоборот, гипнотизирует. Эмма наблюдает за ней неподвижно, как кошка за мышкой. Подстерегает. Подкарауливает, как в засаде. Она боится дышать, чтобы не спугнуть её, как будто Тилли – тоже видение.

(Как та девочка с красной ленточкой в волосах…)

Тилли сидит в солнечной дымке – луч солнца, наполненный танцующими былинками, падает на неё, пробиваясь сквозь листву за окном, и покрывает её золотой пыльцой, которой были припудрены кудри Аллы в последний день. Она поджимает ноги и скрещивает их под сиденьем, так, что одна стопа ложится подъёмом на пятку другой, а другая упирается носком в пол – и Эмма чувствует, как что-то, словно лёгкая тень, проходит внутри неё.

(женщины кружатся в танце, их широкие юбки взлетают вокруг босых ног)

Её охватывает знакомое оцепенение.

Ветки за окном начинает раскачивать ветер – но весёлые зайчики на стенах исчезли: облако наползло на солнце, тяжко провисло вечно беременное дождём брюхо лимерийского неба. «Патрули являются первичными источниками информации, - говорит Билли. – На них возлагаются задачи…» Вокруг сидят соратники, они движутся, дышат, источают тепло – Эмма чувствует ток их жизней вокруг себя. Их взгляды направлены на командующего, не на неё. И она тоже смотрит на Билли, чтобы не обнаружить себя глядящей в ту сторону, где сидит Тилли.

Она глядит, слушая речь командующего и не чувствуя течения времени, словно этот холодный, наполненный чужими людьми зал стал её домом навек; глядит и видит коврик над своей детской кроватью, каждая фигура которого стала вместилищем её тайны – и дверью в нечто, что пряталось там, за ним – за картинкой – и за маской, с которой ей дали играть. Она вглядывается в Тилли так, словно за её светлой фигурой скрывается что-то – и она пытается проникнуть взглядом за неё, как за ту маску, чтобы увидеть…

ЭТО.

То, что смотрело на неё сквозь прорези в маске. Что проглядывало в вытканных цветными нитками кустах и тропинках. Она хотела его – и, когда оно появилось, ощутила сладко-жуткий, похожий на испуг толчок узнавания.

Дверь распахнулась снова.

(широко раскрывшаяся створка окна тихонько стукнулась рамой о стену)

Оно пришло – и было сильнее всего, что ей приходилось испытывать до сих пор.

«Эти люди наделены правом стрелять в нас без предупреждения!» - слова Билли Беспалого проносятся мимо её ушей, в которых звучат слова матери: «Чужеродные частицы проникают в тело и изменяют его». «Усвойте, - твердит Билли, - Приполье – суверенная территория, не входящая в нашу зону ответственности». «Те участки тела, - продолжает мать говорить в её голове, - которые поражены чужеродными частицами, должны быть уничтожены вместе с ними. Это единственный путь». Эмма слышит, как Билли – снаружи её головы – уподобляет членов ТНО этим частицам, - и ей кажется, что в ноздрях у неё снова стоит запах дезинфекции.

«Война – это болезнь», - говорит мать, – и Эмма видит, как ЭТО начинает происходить.

(в воздухе из окна появляются колкие нотки)

В помещение вливается чёрный туман. Он медленно поднимается вокруг Тилли и начинает клубиться над ней, подобно дыму костра, реявшему над Минной.

В глазах у Эммы начинает сгущаться мрак. Она видит его: он окутывает фигуру Тилли, скользит по её полному телу, спускается по ногам… Эмма закрывает глаза – и, открыв их, видит аудиторию погружённой во тьму: солнечный летний день снова стал пасмурным, ветви с зелёными листьями стучатся в стекло, снаружи в открытое окно тянет холодом, а внутри, в почти полной темноте – Тилли выделяется ярко-белым пятном. Эмма видит только её, во всём помещении – только она и Тилли, и ЭТО – тёмное – отдельно от Тилли.

Тилли его не видит.

Его видит только она – Эмма. Она одна – и больше никто.

Оно сейчас явилось ей так же, как тогда с гномом, только сейчас оно окружало Тилли, а она, Эмма Ц-116 – видела его со стороны.

И в то же время оно было в ней. В той, кто смотрит.

Оно заволокло её изнутри - так, что пальцы похолодели, а в животе появилась лёгкость, которая стала подниматься к голове и кружить её, как пары Зелёной настойки.

Она видела, как чернота собирается вокруг Тилли, обволакивает её, скользит по ней, словно тяжёлый дым, – и это скольжение отзывалось в ней мучительно сильным, почти болезненным вожделением. Вокруг – одни силуэты, прозрачные тени на тускло-сером фоне окна, и среди них – только она и Тилли, никто не может их видеть – а она может смотреть на Тилли и чувствовать ЭТО без конца, сколько хочет, – и ей хочется, чтобы оно длилось и длилось.

Нет никаких посторонних взглядов – они одни. На них не смотрит никто: в зале нет никого, кроме них, никто не может им помешать – как и тогда не мог, когда она застыла, глядя на маску гнома, – и тут вдруг мысль ударила ей в голову искристой волной – опьянила – и разлилась сладкой дрожью: никто не войдёт и ничего не увидит, когда она – сейчас - может сделать с Тилли всё, что захочет -

(Всё)

- и ЭТОМУ не будет конца.

Она слышала голос командующего и даже понимала, что он говорил – а видела только чёрную завесь тумана и светлую фигуру Тилли, сиявшую в центре этого заколдованного, пустого и гулкого зала, в котором были только она и Тилли, вдвоём, в центре мира – чёрного мира, – который клубился и ширился вокруг них.

Снаружи налетел ветер – Эмма увидела, как в проёме распахнутого окна мечутся мокрые ветви. Хлестал дождь, от тьмы саднило глаза, а командующий стоял спиной к окну и не делал ни одного движения, чтобы закрыть его. Все звуки тонули в однообразном, растянутом, низком жужжании его речи, которое на самом деле было полной, оглушающей тишиной. Снаружи сверкала гроза, ветки царапались в окна, их блестящие листья хлопали об стекло, как крылья огромных безумных бабочек – а внутри переливалась сплошная тьма, пупырчатая, как кожа, маслянисто лоснящаяся - и Эмма поняла, что видит Чёрное поле, его живые, дыбящиеся валы. Под их мощью стены аудитории выгибаются наружу – и втягиваются внутрь, как дышат; пол идёт волнами. Его поверхность покрыта мириадами жадных сот, разевающихся, как рты; оно поднимается, как вода, и растёт, раздаваясь вширь – во все стороны; оно – вечное неудовлетворимое желание, которое поглощает всё и делает всё собой, пока не останется только оно. Оно – жизнь, которая меняется – и меняет, и оно – ужас, а она, Эмма, спит наяву и впервые за всё то время, что знает об этом кошмаре, не хочет проснуться.

Она держится взглядом за Тилли, как держалась за белую бабочку – и в ней нет страха. Тилли остаётся пятнышком света над мрачной поверхностью; Чёрное поле обтекает её, но поглотить не может: каким-то немыслимым образом Тилли заодно с ним, и оно ей не враждебно. Пока Эмма с ней – ей ничто не грозит. Но если она проснётся – связь между ними будет разорвана. И Эмма знает, что лучше останется с Тилли в кошмарном сне, чем без неё вернётся в реальность.

(2021)