Эх морозова... шестнадцатая глава

После обязательного послушания в храме и подготовке всего необходимого для работы на следующее утро, Вольдемар почти весь остаток дня проводил в часовенке, помогая отцу Инокентию или зависал на пасеке у Алкашина. Он удивлялся и огорчался стойкому не желанию отца Инокентия допустить его к участию в росписи храма. Верхние леса уже разобрали и шла подготовка к росписи средней части храма, где на небесно - голубом фоне уже имелись контуры будущих мистерий из деяний апостолов и жития святых. Отец Инокентий тихим и спокойным голосом объяснил Вольдемару что не храм расписывать направил его отец Александр, а дух свой укреплять смирением и послушанием и через это стяжать выдержку и если получится обрести хоть какую нибудь житейскую мудрость. На что Вольдемар довольно убедительно и так же вкрадчиво отвечал что за укреплением духа и обретением мудрости он спокойно мог бы метнуться в Шаолиньский монастырь, если вопрос стоит так принципиально. Отец Инокентий был непреклонен, а непокорный характер Вольдемара пробуждал в нем неуемный дух утихшего на время авантюризма. Это потянуло его снова взяться за карандаши, ибо это был наверное единственный способ уговорить отца Инокентия изменить свое мнение в пользу Вольдемара. Он соскучился по тому что у него получалось лучше всего на свете, тем более что вокруг был не паханный край сюжетов из деревенской жизни, которые так и просились на белые и чистые листы ватмана. Внимательный и цепкий  взгляд художника видел главное в самых простых вещах деревенской жизни. Старый невесть когда заброшенный деревяный колодец, заросший лопухами и крапивой на обочине дороги стал первым сюжетным наброском в альбоме Вольдемара. За колодцем покосившийся черный плетень, а за ним густой бурьян аж до самой избы такой же старой и заброшенной много лет назад, ржавую и поехавшую к низу крышу всю поверхность которой усеяли рваные дырья разной величины. Не пуганные деревенские куры навалявшись в дорожной теплой пыли паслись у колодца изредка убегая в крапиву и озабоченно выныривая из нее, ссорились из за всякого мусора и вообще не боялись ни кого на свете. Он так же рисовал дорогу всю в ямах и бесчисленных рытвинах, которая была сущим наказанием и бедой для всех кто по ней проезжал, особенно в первый раз. По левую сторону этой дороги стояли непроходимым забором могучие стволы ядовитого борщевика за которым простиралось великое и могучее войско набирающих силу подсолнухов, по правую сторону до самых пределов земли протянулось золотое как небо пшеничное поле. Сама же дорога вихляя и кривляясь пропадала где то между полями и только самый хвостик ее снова виделся зоркому прохожему уже в самой дали почти у горизонта. Верстах в двух от Бузякино как раз за продуктовым магазином где товаром первой необходимости, значились водка и гвозди, если повернуть наискосок и не сворачивать уже никуда то спустившись по тоненькой словно ниточка тропинке в небольшой овражек попадаешь в дубовую рощу, место где всегда царит прохлада и почти сказочная тишина, где самому молодому дереву никак не меньше двухсот лет и в этой очарованной глуши того и гляди на ветке ближайшего дуба качнется серебристый хвост русалки или того хуже из кроны над головой с бранными словами и застарелым кашлем спрыгнет в красной атласной рубахе, турецких шароварах и яловых сапожках сам Соловей Атихманьтьев сын с кожаной плеточкой в одной руке и наборным кастетом в другой и привалившись плечом к могучему стволу мерзко улыбаясь поинтересуется далеко ли путь держите, товарищи. Готовые рисунки аккуратно ложились в папку с тесемками набирая все больше аргументов против запретов отца Инокентия. Первым рисунком написанным по памяти стал портрет самого отца Инокентия, отец Инокентий никогда бы не согласился позировать Володе, тем более во время службы на глазах так сказать прихожан. Оставалось одно, рисовать по памяти и Вольдемар набросал пробный эскиз, красивые длинные густые волосы зачесанные назад, окладистая небольшая бородка и главное глаза, а точнее взгляд этих самых глаз был такой словно человек жил на свете уже тысячу лет и не было для него никаких секретов и потаенных мыслей ни в мире ни в собеседнике. Рисунок получился так хорош что не было смысла его дорисовывать или переделывать и он без изменений лег в папку к другим рисункам. Неторопливый и флегматичный Серега, продавец местного магазина, малый лет тридцати, когда не было покупателей что бы разогнать скуку завсегда стоял у входа прислонившись к косяку и лузгал семечки которыми были набиты все его карманы. Недоверчиво улыбался и покачивал головой когда Вольдемар попросил его постоять у косяка минут десять, а потом долго не хотел отдавать рисунок. Деревенский уклад жизни, простой каждодневнный и по большей части ручной, превращался в непрерывную историю деревеньки Бузякино написанную простым карандашом молодого художника. Вольдемар не использовал краски потому что их не было, а карандаш быстрее и точней отображал самое главное подмеченное Вольдемаром. Не далеко от старого колодца и заброшенного дома, где целый день шныряли одуревшие от полуденного зноя беспризорные куры стояла довольно крепкая и ладная на вид изба. Хозяином в ней числился семидесятилетний Петр Васильевич которого не так давно долбанул инсульт и разломал его крепкое еще тело на две половины, верхняя половина жила полноценной жизнью, махала руками, стучала по столу кулаком и все время бранилась, а нижняя часть то есть ноги вообще не участвовали в повседневной жизни, являясь по сути бесполезным придатком верхней части туловища. Всю основную заботу о Васильевиче, а равно как и власть над всем хозяйством и домом захватила его жена женщина работящяя и деятельная. Звали ее Людмила, худая невысокая и очень активная она выглядела на много моложе своих лет и славилась двумя вещами на всю деревню. Первое - постоянно жаловалась на мужа что он ее избивает и на ее теле нет ни одного живого места, второе - беззаветно и преданно любила самогон Елены Борисовны, могла его выпить несметное количество причем никто и никогда не видел ее пьяной. Петр Васильевич тоже тепло и дружески относился к этому напитку, но злой инсульт поставил ограничитель на его потребление, не больше двух рюмок. После второй рюмки Василича уносило куда то наискосок и он плавно сползал под стол, откуда удивленно продолжал наблюдать перевернувшийся вверх ногами окружающий мир и тогда жена Людмила в полной тишине и одиночестве приканчивала содержимое бутылки не отрываясь от домашних дел, жаря в духовке сухарики или намывая посуду, после чего помогала мужу добраться до кровати, потом уже уходила на веранду смотреть телевизор и грызть семечки. Рисовать эту неразлучную парочку отдельно было не реально и Вольдемар нарисовал их вместе, получилось здорово. Сидя поздним уже вечером под старыми яблонями Степан Алкашин перебирая рисунки лежавшие в папочке с тесемками по долгу смотрел каждый из них цокал языком покачивая головой. “Батюшка то, прямо как настоящий получился, ну в смысле живой, а жену его чего не стал рисовать?” Матушка Ольга тихая и молчаливая девушка которой на взгляд Вольдемара не было и тридцати светлая как солнышко и неизменно улыбчивая пробуждала в нем настоящую симпатию и творческий интерес. Матушка cтояла с певчими во время службы, но Вольдемар мог поклясться что ни разу не слышал ее голос. Он становился нарочно близко к хору который состоял из двух голосистых бабушек, больше видимо никто в деревне петь не умел, и все равно ничего не слышал. Казалось звуки при пении не выходили, а наоборот входили в матушку и затихали в ней навсегда. Рисовать ее по памяти Вольдемар не хотел, тут был особый случай и писать надо было с натуры, чутье художника никогда его не подводило. Но просить матушку Ольгу он не решался, полагая что наверное получит отказ, а попросить содействия батюшки он не хотел. На кривом столе стояла керосиновая лампа на тусклый свет которой постепенно слеталась всякая бестолковая мелочь. В алюминиевой мисочке лежал уже остывший картофель в постном масле, традиционно лежали аккуратно нарезанные малосольные огурчики густо пересыпанные веточками свежего укропа распространявшие тончайший аромат в сравнении с которым любые французские духи теряли всякую актуальность и конечно в отдельном синем блюдце красивым узором лежали свежие помидорчики, куда же без них. В неверном прыгающем свете керосинки  Степан был великолепен и сказочно живописен, Вольдемар рисовал его портрет бросая на Алкашина быстрые взгляды, одновременно оперируя вилкой не менее ловко чем карандашом, сокращая на тарелках количество помидоров, огурцов и остывшую, но невероятно вкусную картошечку. С такой же оперативностью сидящий рядом Степан успевал не только оценить все достоинства очередного портрета, но и хлопнуть стаканчик за процветание живописи и вообще всяческого искуства. Довольно энергично работая каждый в своем направлении друзья почти одновременно пришли к общему финалу, у Алкашина опустела посуда, а Вольдемару перестало хватать освещения ибо керосинка больше коптила чем давала свет. Степан предложил перейти в мастерскую и продолжить там, на том и порешили. Так получилось что Вольдемар никогда еще не был в мастерской Степана. Так называемая мастерская была небольшим довольно крепким сарайчиком получившим прописку между парником и нужником невзрачным на вид, но довольно уютным внутри с большим верстаком, набором всяческих инструментов развешанных по стенам в образцовом порядке и даже маленьким гончарным кругом с ножным приводом. На деревяных полках по всей длине сарайчика стояли образцы готовой продукции самого разнообразного ассортимента. Ну как стояли… пытались устоять прислоняясь к стене, держась друг за друга застыв в самых нелепых позах кувшины, бутылки, горшки и тарелки казалось сошли с полотен гениального испанца Дали и живописно разместились на полках Степана. Твердо уверенный что лепить из глины тверезому человеку нет никакой возможности он занимался гончарным делом только основательно набравшись. И странное дело все его кривые и косые изделия имели одно удивительное свойство, при падении они оставались целыми без всяких видимых повреждений, сколов и трещин. Отец Инокентий предположил что все дело в кривизне Алкашинских изделий, которые при столкновении с твердой поверхностью благодаря измененной геометрии предмета и неправильного центра тяжести благополучно избегают повреждений и тому подобного. С учеными выводами батюшки ничего толком не поняв Степан охотно согласился, но отметил одну немаловажную деталь, а именно прочность имела не только пустая посуда, но и наполненная под завязку самогоном. Вот этого батюшка объяснить никак не мог. При неярком, но устойчивом свете лампочки усевшись на вытащенный из под верстака ящик Вольдемар продолжил рисовать Степана, который устроился за гончарным кругом и вытащил из под табуретки очередной глиняный сосуд с кривым горлышком и запечатанной пробочкой из под винной бутылки. Откупорив сосуд он без подготовки и лишних слов опрокинул бутыль и прямо из горлышка сделал предостаточный глоток, сразу наполовину опустошив бутылку и мгновенно окосев. Рисовать перекошенную физиономию Алкашина Вольдемару было совсем не интересно и потому уже почти завершенный рисунок дописывал по памяти не глядя на Степана.-”Вот видишь Володя, каким даром наградил тебя Господь. Редкий дар почти волшебный, лучше фотоаппарата, там что, щелк кнопочкой и готово, а рисунок это брат самую суть, можно сказать душу из нутри вынимаешь на свет Божий, тут никак нельзя ошибиться, сие мудрость - умеешь писать картины, неси искуство в народ открывай людям глаза на правду жизни, умеешь проповедовать, как батюшка, согревай сердца добрым словом истины или как я например вот, могу горшки лепить и всякую дрянь, в смысле кувшинки или нет, как бишь их, тьфу пропасть изделия из глины, так бери налетай продам недорого, нет денег бери так, пользуйся.” Алкашина совсем развезло, язык у него заплетался и он уже нес всякую чепуху уронив голову к коленям и мотаясь в разные стороны как травинка на ветру. Время было позднее, но уходящий длинный летний день как упрямый гость упирался руками и ногами не желая покидать гостеприимных хозяев, хватался за ручку двери и никак не хотел пропадать во тьме холодной ночи. В приоткрытую форточку залетел ветерок, предвестник долгого августовского вечера, напоенный ароматами свежескошенной травы и мяты росшей у Алкашина вдоль всего забора в изрядном количестве. Степан принюхался, поднял захмелевшую голову и найдя взглядом форточку уставился в нее немигающим взглядом, мотаясь на шатком табурете как одинокая травинка на ветру. Он долго и смачно потянул носом ароматную свежесть, потом поднял руку и так же смачно понюхал свою подмышку,-”****ь, ведь только позавчера мылся. Ну почему скошенное сено, по сути мертвая трава пахнет так что голова кружится, а человек не сходит в баню один день и пахнет как свинья!” Степан мотнул седеющей головой, глаза его увлажнились и он продолжил свой лирический монолог,-”Все, ну просто весь мир потеет ароматами, лес потеет шишками и елями, даже простая сыроежка имеет свой неповторимый запах, а наша дубовая роща? Каждый листик и каждый желудь, если принюхаться источает в мир свое природное естество.А как пахнет моя пасека, это что то вообще… Только человек потеет неприлично сказать как, нет что ни говори, а самое вонючее и самое грешное и самое  лживое  существо на земле это я.”- закончив свой душещипательный монолог Алкашин залился горючими слезами. Вольдемар закончил работу и поставил портрет на верстак прислонив его к деревяной стене, потом вышел из сарайчика и через минуту вернулся обратно с остатками вечерней трапезы и не присаживаясь уписал содержимое двух тарелок и мисочки единолично и в полном молчании. Почувствовав аромат малосольных огурчиков затихший было в углу Степан встрепенулся  потянув носом и сказал что тоже хочет огурчик, при этом его слезы мгновенно высохли вместо которых потекли слюнки. Безжалостный и беспощадный Вольдемар положил в рот последний хрустящий кусочек малосольного огурчика, отправив туда же последнюю дольку помидора сказал что ничего больше нет и показал Степану пустые тарелки. “Вот значит как, один все слопал? Как рисовать так вместе, а как лопать так один да?”- Алкашин еле ворочал языком, но умудрился погрозить Вольдемару пальцем. На этот поклеп Вольдемар заметил что кто то вылакал почти весь самогон из кривой бутыли и не поделился, а он съел всю закусь, так что в среднем они со Степаном славно выпили и закусили поровну. Весь следующий день Володя ждал случая что бы показать свои рисунки отцу Инокентию и склонить батюшку доверить ему нечто большее чем мешать краски и катать на тележке через всю деревню расходники от Елены Борисовны. Cлучай представился после обеда, когда отец Инокентий плотно и вкусно пообедав вышел с ворохом бумаг во двор и начал раскладывать счета, доверенности и накладные для отчета на поставку расходников и всякого инвентаря необходимого при работах в храме. Спросив как бы между прочим не отвлекает ли он батюшку и пообещав занять всего пару минут он положил на стол папку и развязал тесемочки. Пары минут конечно не хватило, а вот десяти минут отцу Инокентию было достаточно. Зарисовки из деревенской жизни отец Инокентий внимательно и с большим удовольствием разглядывал,сопровождая веселыми комментариями каждый из них. Портреты уже не вызывали у него беззаботное веселье, батюшка молча перебрал все листы и аккуратно сложил их обратно в папку передвинув ее к сидящему напротив художнику.”Вот что Володя я тебе скажу, постарайся меня понять,”- он снял очки и зажмурившись потер переносицу,-”Рисуешь ты на редкость хорошо, просто удивительно хорошо. В этом твое счастье и твоя беда, ты неверно отображаешь то что видишь, ты добрый и отзывчивый человек, но как художник ты не прав. Мало добиваться точного сходства с оригиналом, мало улавливать самую суть характера, этого всего Володя мало, художник должен, нет просто обязан быть правдивым. Особенно в вопросах религии, особенно при росписи храма, художник должен быть очень верующим человеком понимаешь меня?” Отец Инокентий снова потянул Вольдемарову папку к себе и полистав достал свой портрет,-”Ну во смотри как ты меня отобразил, разве я такой в жизни?”” Ну если я так вижу,”- хмуро ответил Вольдемар и передернул плечами.-”Это плохо, это и есть несовершенство таланта. Посмотри какой я на рисунке красавец, настоящий мачо. Я не говорю про сходство, оно поразительно, но разве я в жизни так же молод и привлекателен? Мне уже сорок два стукнуло, а на рисунке мне не больше тридцати! И поверь я не так хорош и грехов моих до смерти не отмолишь. А у тебя какой то праведник вышел, крылышков не хватает. Истинный талант, он в правде, какой бы неудобной она не была. Так что и рад бы, душа моя в рай, да грехи не пускают. Не время тебе еще для храмовой работы, вот светские портреты это твое, здесь тебе пожалуй и равных не будет. Так что дерзай вьюнош на мирском поприще.” И когда батюшка все это сказал ласково глядя на Вольдемара как на дитя неразумное, вот в этот самый момент в голове у Вольдемара созрел замысел, страшный, бунтарский и почти преступный. От  этой безумной идеи у Вольдемара сначала перехватило дух и по спине пробежал холодок, но дерзкое желание сделать то в чем тебе отказано и все тот же неуемный дух авантюризма прошлись катком по всем его сомнениям и страху. Он завязал тесемочки на папке попрощался с батюшкой и ушел напичканный преступными идеями и дерзкими замыслами как подушечка с булавками. Больше двух недель ставший вдруг тихим и молчаливым Вольдемар сразу после утренней службы пропадал в храме исполняя всю ту же подсобную работу коллориста, мешая в жестяных бочонках разные оттенки того или иного цвета, таскал жестянки к небольшой люльке и ребята с помощью лебедки поднимали их на средний ярус храма, а Вольдемар запрокинув голову по долгу стоял неотрывно глядя на то как выбеленные голые стены украшаются великолепными историями из библейской жизни. Он смотрел так пока не начинала болеть шея и тогда он выходил на двор за храмовую ограду и в одинокой задумчивости выкуривал сигарету. Он подметил уже давно что  Бузякино довольно странная деревенька где живут одни старики и совсем нет молодежи, это забавное наблюдение именно сейчас, у храмовой ограды в абсолютном деревенском безмолвии чувствовалось особенно остро, в этой  тишине без детского смеха и задорных молодых голосов было что то ненормальное и неестественное, теперь уже наводившее на тонкую ранимую душу Вольдемара тоску и тихий ужас. Его снова с неодолимой силой потянуло в Москву, к Ирине к Ваське и на глаза его навернулись слезы. То что он задумал в пику словам отца Инокентия было почти готово, оставались небольшие детали для полного завершения его тайного дела. Затушив окурок Мальборо о лежавший рядышком с оградой большой серый валун он вернулся в храм.