гроза запоздалая

                Владимир Вещунов
                Гроза запоздалая
                Рассказ

   Бело-голубой «кавзик» красовался на взгорке. Расторопный шоферок Санька ставил его чуть выше остановки. Автобус походил на умилительную щенячью мордку. На «лбу» его под стеклом с подсветкой читалось: «Дежурный ТЦ ГГС». Он принадлежал теплоцентрали уважаемой строительной организации города. Многие тепловики жили в отдалённых районах, и дежурка собирала их на работу и развозила после смены. Хваткий Санька при любом удобном случае норовил сшибить шару — дармовые мани-мани. Вот и сейчас зазывно распахнул дверцу с эмблемой теплоцентрали. Трубу над стилизованным корпусом котельной местный художник, по прозвищу Пикассо, обвил лисьим хвостом дыма. Любуясь своим шедевром, Пикассо, с виду разночинец, зашёл в «кавзик». Из своих осталось подождать Сонечку-секретаршу. В автобус понабились попутчики с остановки. Немалая шара! Санька беспокойно заёрзал: как бы не уплыли халявные мани-манички!..
   Чуть ли не впритык к заднему бамперу дежурки подпыхтел «Икарус». Примостившиеся было в «кавзике» попутчики переметнулись на рейсовый. Санька чертыхнулся:
   — Опять прокол! Накрылась шара! Соня она и есть соня. Из-за неё и мелочишку на молочишко не насшибаешь! Каждое утро её секретарское сиятельство задерживаются.
   Обмуровщица тётя Маня, крупная, в салатовом плаще-семисезоннике с пристёгнутым цигейковым воротником, сидевшая на переднем сиденье слева, презрительно махнула на Саньку рукой:
   — Шустрый ты, как три копейки, шаровик дешёвый! Дверку закрой — не лето!
   Шофёр с силой дёрнул дверную штангу и хохотнул:
   — Почему дешёвый, тёть Мань, по двадцатчику беру, как все. Даже Папа знает. Бесплатно летают только мухи. Эх, хорошо быть автоматом газводы: он ничего не делает, только денежки гребёт.
   — Ехать давно пора, а ты всё Соньку ждёшь! Подумаешь, секретарша. Ей-то что. Выпорхнула из автобуса и ну малеваться, брови щипать в кабинетике. А мне надо переодеться, робу напялить и на разнарядку не опоздать. И люди ждут нас на ветру.
   — Успеешь, тёть Мань, не боись. А Соню обождать надо. Всё-таки возле Папы крутится.
   — Мы тебе дрова, что ли, по-сумасшедшему нас возить? Что от нас после такой утруски останется? — сердито пробурчала тётя Маня и вдруг, привстав, по-детски тыча пальцем в окно, радостно закричала: — Катится! Сонька катится! Ишь коленками стригает! Ну и девка! Всё бегом, всё бегом!..
   — Да-а!.. Коленки у неё ништяк! — восхищённо сдвинул на затылок кожаную кепку шофер и открыл дверцу.
   В автобус влетела румяная девушка в мужском кожане.
   — У-уф!.. — остановилась она на ступеньке, привалившись спиной к захлопнувшейся дверце. Отдышавшись, поправила лёгкий платок, накинутый поверх бигудей. — Надо же, полшестого встала и всё равно опоздала. — Виновато оглядела сидящих в автобусе: — Ой, здравствуйте конечно! Совсем запурхалась. Бумеранг мой только под утро заявился. Где бы не шлялся — назад возвращается. С ним пока разобралась. Вовку в школу собрала, Дашку в садик отвела… Извините, конечно! Килограмм вам спасибо, что подождали! — Соня села за тётей Маней, достала из сумочки зеркальце и невесело пошутила: — Неетая, непитая, невыспатая. Марафет не успела навести, забыла покрасить третью ресницу правого глаза. Э-эх, жизнь поломатая! Где мои семнадцать лет?!..
   Шофёр навалился руками на перегородку, отделявшую кабину от салона, придирчиво оглядел пассажиров, где свои, где чужие. Старушка с мальчиком лет пяти рассматривали за окном свиристелей, стайками перелетающих с клёна на клён. В багрянце осени хохлатые радовались возвращению домой.
   — Бабуля, вам куда?
   — На Бухту нам, на Бухту! — испуганно встрепенулась старушка, как бы не высадил шофёр!
   Но тот уже обратился к мужчине в брезентовой штормовке, сидевшему на заднем сиденье:
   — Мужик, а ты куда?
   Пока тот медленно поднимал задубелое лицо, тётя Маня бранчливо прикрикнула на шофёра:
   — Езжай давай! Наш он, наш!
   Соня оторвалась от зеркальца и живо обернулась:
   — Дядечка, что вы как бесхозный? К нам, наверно? В разгрузсарай? Там все такие бабаи. Садитесь к нам поближе, сзади трясёт.
   Хмурое лицо незнакомца чуть дрогнуло.
   — Ваш так ваш, — глухо, с хрипотцой произнёс он, сдержанно улыбнувшись, ухватисто встал. Автобус рванулся, но мужчина не пошатнулся. В развалку, будто по палубе, не держась за поручни, прошёл вперёд и сел за Соней, щебетавшей с тётей Маней.
   Озабоченно урча, скачет «кавзик» щенком-коротышкой без передышки по сопочкам. До самой Бухты никто больше из работающих  на котельной не подсядет. Броско поругивается лихой шоферок Санька на кургузую «Кубань»: — Под самым носом подбирает стерва шаровых пассажиров!
   Углубившись в себя, с едва заметной внутренней болью на залубеневшем лице, смотрит в запотевшее окно человек, на которого обратила внимание Соня. Она ошиблась, он не грузчиком едет устраиваться, а машинистом котлов. Ему, судовому механику, сподручна эта работа. Петру Новикову сорок, «сорокот» — так шутливо называет он себя. Но сейчас ему не до шуток. Тяжёлые думы, такие же ухватистые, как он сам, одолевают его. От них не отмахнёшься, как от мух, не объедешь, не обойдёшь. И он сам себе беспощадный друг-собеседник и судья. Эка беда стряслась: сел Павлик, два годика всего, на горшок, а штанишки не снял. Обрушилась на него жена, паразитом малюточку обозвала. Оттолкнул Пётр её. Мужик. А она слабый пол. Он по морям, по волнам — а Ольга одна с ребёнком. А на детей, ясно море, сколько сил уходит! Вот и зашалили у Оленьки нервишки. А сам, когда списался на берег? Господин Раздражение! До сих пор ещё к сухопутному обитанию не приноровился. Отлучка от моря — тяжкая болезнь. Отвычка от земли, от семьи… Из-за неё не смог подсобить Ольге, а только хлопот да забот добавил со своей тоской по морю. Когда на время приходил, разлука чайкой впереди тосковала. И они с бережью друг к дружке, с любовью. Полгода без чайки той светлой — и на;доедь затесалась меж ними, серая старуха. И скандал!
   Чёрное, коптящее пламя нелепой сцены будто взнялось перед Новиковым. Угрюмое лицо его стало жёстче, резче выступили скулы, губы сжались до побеления, глаза подёрнулись мерцающей влагой… Сыночка прильнул к нему, обхватил ручонками за шею, страшась потерять. Ольга заплакала, и Павлик. Сороки за окном затеяли воздушный бой — успокоился сынок…
   Повинился Пётр перед женой. Всю вину за раздор свалил на море. Не мог с ним больше работать, в глаза ему смотреть. Не водоплавающий отныне он, сухопутный.
   «Ты хоть представляешь, Петя, куда катишь?» — спросил себя Новиков. — Весёлое местечко. Кадровичка в бюро по трудоустройству, как на инопланетянина глазела: на кочегарку отважился!.. Суровый, видать, климат. Начальничек-хозяйничек, дутый козырь, поясок распустил. Не зря Папой кличут…
   У Папы была жена — завучиха в школе. У его «фронтовой» подруги Мамы, завхозихи, — муж, инженер-путеец. Парочка обустроила для уединения строительный вагончик. Мама обиходила в нём комнату отдыха. Когда рабочие в обеденный перерыв шли в столовку ДСК (своей котёлка не обзавелась), уединение благоухало любвеобильными кухонными ароматами.
   Кочегары по-разному относились к мамопапству: с насмешкой-издёвкой, с презрением, но большинство — с безразличием. Чему тут удивляться, коли дочурка генсека Галка Брежнева на всю страну прославилась своими загулами?
   Вчера после смены, как обычно, возле гаража в ожидании автобуса толпился народ: цеховые рабочие и конторские во главе с Соней-секретаршей. Роптали, костерили шоферюгу:
   — Вот прохвост! Укатил шару сшибать, а мы жди!
   — Работяги после душа простынут.
   — Многим детишек из садика забирать…
   Соня взобралась на трубу паропровода, вскинула руку и возвестила:
   — Едет!
   Все враз зашевелились, загалдели. Санька лихим разворотом взметнул на ожидающих тучу пыли и распахнул дверцу. Отфыркиваясь, поругивая шофёра, застоявшиеся пассажиры с весёлым гомоном ринулись к дежурке.
   — У кузнецов личного счастья любимый инструмент — локти!
   — Наш транспорт любит сильных!
   — Кажется, с меня хотят снять пальто через голову!
   — Выдохнем — все войдём! Ещё на полвздоха!
   Всё плотнее утрамбовывалась шумная людская масса. Но и в этой давке конторские умудрялись хвастаться перед цеховыми покупками. Они успели их приобрести, разъезжая по банкам, главкам и другим конторам в центре города. Раздался сочный хруст яблок. Запахло кофе, колбасой, книгами, шампунями…
   Червонная позолота закатного солнца играла в автобусных окнах. «Кавзик» судорожно дёрнулся, но не поехал, а мелко затрясся. Пронёсся ропот: «Папа! Папа!..» Спереди передали Папино стекло, наполовину замотанное в вафельное полотенце и перевязанное пояском от женского домашнего халата. Аккуратистка Мама постаралась. С большими предосторожностями стекло пристроил возле себя Папин приспешник  Черношник.
   — Меня до автобазы! — приказал Папа, встав у перегородки спиной к сидящим: гривастый, марксистский — настоящий начхальник! — Подпишу одну бумагу — и по маршруту!
   В дежурке повисла недобрая, настороженная тишина. Пропали живые запахи. Померкла  закатная позолота в автобусных окнах, будто застлала её першащая пыль котельной. Деаэратор с реликтовым рёвом испустил пар. По крыше автобуса заскреблась крупитчатая зола. И кто-то желчно выдавил:
   — Явился. Картина Репина «Не ждали».
   Машинист котлов, Кудряш, забился, силясь вырваться из людской теснины и, запыхавшись, прохрипел:
   — Глухо, как в танке!
   — Сиди уж, танкист, не рыпайся, у тебя не семеро по лавкам! — осадил его Черношник и зашипел ему в ухо: — Ты что, ни разу не грамотный? С Папой связываться опасно. Он любит только себя, и то после обеда.
   — Тебе, слуга, виднее, — съязвил Кудряш.
   Из передних кто-то выскочил, и он за ним: одиннадцатым номером. «Кавзик» рванулся, и его тряхнуло. Посыпались шуточки:
   — Санёк, вернись назад и повтори!
   — Квадратные колёса, однако!
   — Жалко, что автобус без перьев — не за что ухватиться.
   — За воздух зубами ухватись!
   В пыльной мгле автобус поплыл вперевалку, пока не вырвался на шоссе. Оно было запружено машинами. Сквозь сизую гарь угадывались очертания складов, производственных корпусов. «Кавзик» остановился возле диспетчерской автобазы. Хлопнула дверца, начальник отправился подписывать бумагу. Прошло пять минут, десять — он не появлялся.
   — С-сука!.. — не выдержал тихонравный Пикассо и стал протискиваться к выходу.
   — Откуда ты знаешь его девичью фамилию? — хохотнула тётя Маня.
   — От Помидора Абрикосыча! — бросил Пикассо. — Аля-улю, покеда, привет родителям, рубите лес и поливайте фикус!
   Завозился Черношник, забубнил:
   — Долго он там? Семеро одного не ждут!
   — Это кто там вылупился? Черношник — Папин угодник? — ехидно удивился кто-то из рабочих.
   — Папин личный «жигуль» в боксе лижет, — поддержал товарища ещё один критик. — А «пирожок» его служебный не может подшаманить, вот мы и мучайся.
   — На своей Папа пешком ездит, — заоправдывался Черношник, — а на «пирожке» на сверхзвуке, весь раздолбал.
   — Ну автокран чини, на котором он в главк гонял, что он такой простой-простой, народный.
   — Его на яму надо ставить, а стрела в гараж не входит.
   — Был бы кран лично Папин, ты бы кротом подкопался под него.
   — Да что вы ко мне пристебались? Я не автослесарь, киповец я. Придёт Папа, ему и говорите!
   — «Придёт, придёт…» Ты же при папском дворе, вот и разузнай, где он.
   Но Соня уже сбегала в диспетчерскую:
   — Он испарился где-то на территории.
   Раздались возмущённые голоса:
   — Можно умереть и належаться!
   — Если охамел, то это надолго, хамбат чёртов!
   — Ему плевать в ближнего и начхать на нижнего!
   — Хоть бы до закрытия в гастроном успеть. Пить охота, аж глаза пересохли!
   — Кому домой, а кому к бочке пивной.
   — А я всё самая последняя Димку забираю. Прибегаю — детей никого. А он сиротиночка, один на лавочке, ручки на коленки и ждёт, как старичок.
   — Теперь отсюда не выбраться, придётся своим ходом двигать.
   Кучка недовольных вышла из дежурки. Тётя Маня, сидевшая спереди на своём «законном» месте, попробовала пробудить в Саньке мужество:
   — Дело у меня к тебе, Саня, на сто тысяч. Во-от такенное! Поехали! Не бойся, смелей, как в атаку!
   — Александр, — полушутя, полусерьёзно взмолилась Соня, — ты представитель мужественной профессии. Шофёр без риска — не шофёр. Гони на красный! Вперёд — и с песней!
   — Вы хотите сказать, дорогие бабоньки, что на миру и смерть красна, — скривился Санька.
   — Сразу и смерть, — презрительно усмехнулась тётя Маня. — Ну и мужики пошли, на каждом шагу помирают.
   — Пусть лопнет моя совесть, чем оклад!
   Санька, хлопнув дверцей, выскочил из кабины, лязгом поднял капот, загородившись им от надоедливых критиканов.
   — Ждали и жданки съели, — как-то враз сникла тётя Маня и вышла из дежурки.
   — И я ушедшая. Счастливо оставаться! — метнулась за ней Соня.
   — Ветер вам в спину! — крикнул Черношник. — Меньше народу, больше кислороду.
   — Куда спешить, по телеку сёдни хорошего кина нет, — зевнула Галинка-зольщица. —  «Антоний и Клеопатра» какая-то. Оперетта поди.
   — Ежели оперетта, посмотреть бы, какие юбки там бабы носют, — заинтересовался грузчик Силыч из разгрузсарая.
   — На полчаса раньше, на полчаса позже — какая разница. Я в гастроном не тороплюсь, — самодовольно проговорил бывший алконавт, отбывший срок в ЛТП.
   — Ты что, взаправду завязал? — удивился грузчик.
   — Да, я и ножик перочинный купил без штопора. Пью чай до опузырения…
   Черношник, трижды обежавший автобазу, порадовал наконец, что можно ехать без Папы. Тот за рюмкой чая решает с завгаром важные проблемы. Расплевались терпеливцы. Доставил их Санька в сумерках к месту жительства. И стекло Папино к нему домой в новую четырёхкомнатную в престижной высотке.

   Наутро в том же злополучном «кавзике» униженные и оскорблённые, посрамлённые перемалывали вчерашнюю издевательскую поездку. Новость обсуждали. Главк выделил десять дачных участков. Партия — наш рулевой. Впереди всех. Драчку учинили партийцы: ум, честь и совесть эпохи! Самый лакомый отхватила Мама: безлесье, ручей. Рядом с Папой удобье. Остальным покорячиться придётся: выкорчёвка, бурение скважин. Дачные счастливцы на работу, на кочегарку начхали. Партийный муравейник на своих делянках возился. Папа списал рабочую десятикубовую ёмкость химцеха и притаранил на дачу для хранения воды. Типовые щитовые, с верандами и балконами «домики» по дешёвке заказали на собском домостроительном комбинате. В общем, шик-модерн! Зашибись!
   Полкочегарки озаботилось обустройством дачного общества с милым названием «Ромашка». Тэцовский склад превратился в необъятную кладовую для дачников. Кладовщица Кузьминишна тоннами списывала для их нужд оргалит, линолеум, краски, растворители, пиломатериалы. Кочегарская бензоколонка, подземное хранилище, являла пример подлинного коммунизма. Сунул в скважину шланг, сделал выдох — и полился бензинчик в канистры, вёдра охочих до халявы дачников. Главный инженер Ларик чуть не захлебнулся, вобрав чрезмерную дозу нефтепродукта. Выручила кладовщица Кузьминишна. Заведуя бочкой спирта, вечно поддатая, поднесла начальнику спасительный стопарик. Очухался бедолага.
   Тряская поездка тормошит полусонное утро. Разговоры сокращают утомительную дорогу. Для просыпа обостряются суждения. Кочегарка, дающая тепло в окрестные дома, пар для завода железо-бетонных изделий, держится на трудягах. Чиновная мелочь, партийцы в основном, — несуны. Растащиловка! Грабят — страну гробят. Рыба гниёт с головы. Как бы чего не вышло…
   Судовой механик Пётр Новиков с горечью внимал откровениям работяг. Вот бедствие народное! Что это за напасть такая — начальнички, князьки удельные, волосаторукие? И человеки, поклонные головы, скоро через раз дышать будут. Иструсливились, спины ёжат, когда в кашу плюют. Чертей с рубах не стряхивают. Надругание — мелочи жизни. Плевать на всё — здоровье дороже! Толкнули — упали. Подняли — пошли. Проще всего — взвалить всё на время, очистительное да прогрессивное. Папы, де, уходят, а кочегарка остаётся. Да сообща можно и чёрта узлом завязать. Пока этих помидор абрикосычей «уйдут», они много дров наломают. Безверие — страшное состояние души. Стародёжь или смирилась, или затаилась. Не одного строптивца, сказывают, подмял под себя Папа. Шишка на ровном месте, а упёрся в небо головой. Какие-то связи, «волосатые» руки. Козырная прыть — дрянной мешок. Но не так-то он прост. Личность в своём роде. Жаль, на суше морские законы не в силе…
   Кончился подъём-пыхтун.
   — У-уф!.. — тяжело выдохнула тётя Маня, точно она сама была автобусом. — Теперь полегче будет.
   Мальчик, прежде сидевший у окна и распевавший: «Мои года — моё богатство…», встал на колени и затормошил бабушку, тыча пальцем в стекло:
   — Баба, баба, вона моя больница!
   — Твоя, твоя, Максимушка! — усадила внука старушка и, обернувшись, сокрушённо пояснила: — Из больницы не вылазим: то одно, то другое.
   — У меня тоже Дашка частенько прибаливает, — охотно отозвалась Соня.
   Санька бросил какую-то шуточку. Тётя Маня вставила свою. Разговор завязался. Новиков взгрустнул о сыне, расчистил на плачущем окне проталинку.
   Спешат на работу люди. Торопятся в садики родители с детишками.
   Серая дорожная пыль, автомобильная гарь. И летяще по обочине, явно красуясь, бежит парень. Шапочка «петушок», оранжевый спортивный костюм с лампасами. Полётность бегуну придают ослепительные белоснежные с пурпурными полосками кроссовки. Красивый бег закончился падением…
   Маленький человечек выгуливал по изумрудному, в блёстках изморози, газону чудовищного сенбернара. «Ха-ха-ха!..» — хохотала над этой парочкой дворняжка за спиной дворника, взметавшего метлой опавшую листву.
   Женщина-гора с тяжёлой тоской смотрела в никуда. Огрузшая, оплывшая, в буром одеянии, похожем на больничный халат, привалилась к жёлто-перистому ясеню. Скособочилось бедное дерево, наклонило соседнее, а то упёрлось в стену павильона автобусной остановки. Здесь сгрудилась тёмная, напряжённая толпа, смотрящая навстречу автобусу.
   Неловко, виновато стало Новикову. Он-то катит, как фон-барон в тёплом, чистом и полупустом автобусе. И ему мнилось, что все на остановке с осуждением смотрят на него. Хотелось остановить автобус. Распахнуть дверь и крикнуть: «Заходите, нам с вами по пути!»
   Санька вздумал было тормознуть, посшибать шару, но глянул на часы и прибавил газу: и без того опаздывал.
   За поворотом бабушка закопошилась и принялась одёргивать на внуке одёжку. Санька заметил её возню. Нажал на тормоз и открыл дверцу:
   — Здесь, что ли?
   — Здесь, здесь выходим мы! — суетливо проговорила старушка. — Спасибо, спасибо!
   Избочась в её сторону, Санька скривился:
   — «Спасибо» многовато, бабка, а двадцатчика хватит.
   Стоя перед загородкой, точно перед прилавком ларька, виновато бормоча: «Сейчас, сейчас!» — она стала рыться в кошельке.
   Гнев опалил сознание Новикова. Он резко шагнул к шофёру, сграбастал его руку, ожидающе раскинувшуюся на зашарпанном грязно-бордовом дерматине загородки и смачным шлепком впечатал в Санькину ладонь металлический рубль.
   — Когда совесть делили, тебя не было!
   И в этот самый момент истошно закричала тётя Маня. Санька дёрнулся к рулю и в ужасе закрыл лицо руками. Упавший рубль покатился к обронённому старушкой кошельку с рассыпанной мелочью.
   Новиков метнулся из автобуса. Малыш лежал почти под самым колесом хлебного фургона. Сжался в комочек под нависшей громадой машины. Новиков бережно поднял его, подсунул руку под драповое пальтишко. Маленькое сердце ещё теплилось в молочном тельце ребёнка. Что-то жалко лепетал в своё оправдание ни в чём не повинный шофёр автофургона. Обессиленной дряхлой птицей билась о Новикова растрёпанная старуха. Он же порывисто взошёл с мальчиком в автобус и властно бросил оцепеневшему за рулём Саньке:
   — Больница прямо!
   Тот газанул. Соня с тётей Маней наперебой путано стали указывать: за каким углом, за каким домом… Старуха перегнулась через спинку сиденья, на котором Новиков держал малыша, и с подвыванием причитала:
   — Дитятко ты моё, внучоночек, жисть моя, Максимушка! Что я наделала, дура старая!..
   Санька ошалело погнал «кавзик» в гущу разномастных дежурок, скучившихся на пяточке возле автобусного кольца. Или он, потрясённый, бездумно, слепо выполнял приказ и попёр напрямую, или же надеялся выпутаться из автомобильного лабиринта. Однако дежурные машины сгрудились тесно, беспорядочно и неколебимо. «Кавзик» бестолково потыкался среди них и безнадёжно упёрся в уродливую, с дымящейся трубой будку-теплушку на колёсах.
   — Ты что, не видишь, что у меня ребёнок под машину попал?! — совсем ополоумел Санька. Он отчаянно сигналил. Размахивал кулаками перед лобовым стеклом. Шофёр теплушки Саньку не понял, но беду, видно, почуял. Заскочил в кабину и отъехал, насколько позволял задний «пазик». Санька втиснулся в самую гущу и намертво вклинился между двумя ЛАЗами.
   — Дорогу, гады, дорогу! — надрываясь, багровый, вопил он, догадавшись высунуться из окна. Шоферня, сбитая с толку внезапно появившимся «кавзиком», ответила нестройным ором:
   — Не ори — не дома, и дома не ори!
   — Чего прёшь как на буфет?
   — Дак то же танк у него.
   — Эй, водила, через нас только перелететь можно!
   Санька хотел было выскочить из кабины, но зажатая ЛАЗом дверца едва приоткрылась, и заполошный парень застрял в щели. Правая дверца также была зажата, и Новиков с ребёнком прошёл в конец автобуса. Сбросил ногой подушку сиденья. Пяткой высадил заднюю дверь и мягко спружинил на землю. Выхлестанная штормами брезентуха его распахнулась. Гремуче шаркая обтёрханными джинсами, с яростным лицом, вынес мальчика к притихшей шофёрской толпе. И тотчас водители, как по боевой тревоге, бросились к машинам.
   Новиков шагал с ребёнком стремительно, и скопище машин раздалось перед ними. Он поднялся на каменистый пустырь, в который углом, точно крейсер, врезалась больница.
   Войлочный сапожок с цигейковой опушкой сполз с ноги мальчика, и Новиков, надевая обувку, ощутил щемящее чувство отцовской любви. Милея всей душой к ребёнку, он крепко прижал его к себе, уколов щёку об якорёк, пришпиленный к вязаной шапочке. И словно вдохнув целительное тепло его души, малыш едва слышно прошептал:
   – Папа.
   В приёмном покое мыла пол санитарка. Новиков осторожно положил мальчика на каталку и хотел было повезти её. Но санитарка крикнула:
   — Вам нельзя!
   Он сбросил с себя штормовку и побежал по коридору. Наткнулся на врача:
   — Доктор, там в приёмном ребёнок!..
   Тот поманил его пальцем и привёл в ординаторскую. Сел за стол, на бумажке написал цифру 300.
   — Да вы что, доктор?! — Новиков ошеломлённо обхлопал себя. — У меня нет таких денег!
   — На нет и разговора нет! — процедил врач.
   — Доктор, там же ребёнок! Без сознания!
   Тот скомкал бумажку и бросил в корзину.
   — Сейчас, сейчас! Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Прошу вас! Я принесу!
   Новиков побежал на верхний этаж, в травматологическое отделение. По длинному коридору ковыляли на костылях одноногие, тащились на ходунках немощные ногами, стукотили тросточками хромцы. Ходячий с загипсованной рукой катил коляску с обезноженным. В палатах виднелись увечные на дыбах. Пахло потом, лекарствами, хлоркой.
   В девятой палате лежал боцман Егорыч. С ним Пётр рыбачил на морозильном траулере. Морской волк, боцманюга Горыныч тридцатник отмантулил в морях. Стёрлась головка бедра — залетел в «травму». Новиков изредка навещал его. Ещё издали услышал громовой боцманский бас:
   — Фок-грот-брамсель тебе в ухо, моллюск пресноводный! Чтоб трезвый осьминог выпил весь спирт в твоих кишках!..
   Непревзойдённый виртуоз «художественного» слова многоэтажно костерил лечащего врача. Несчастный парился уже месяц, а эскулап всё мурыжил с операцией.
   Вздыбленная палата: на подтяжках с груза;ми оранжевые в антисептах ноги, в илизаровских спицах. В дальнем углу у окна Боцман, крупный, осадистый, в тельняшке, между «этажами» нянькал ногу, утишая боль. Увидев Новикова, попытался подняться, ойкнул, охнул. Осел грузно на кровати:
   — Три тысячи чертей на румбу! Дай краба, маслопуп! Вот видишь, Петруха, кулаки, локти, лоб, пятки крепкие, как танк, у Горыныча. И вот такой оверкиль!.. Быстрый, как одноногий Сильвер. Пришибленный, как погнутая мачта! Нет у меня лечащего врача! Ты мой лучший лечащий врач! Здесь ведь как: рупь за клизму, рупь за обезболивание. Два восемьдесят семь, водовка, — и боль снимает, и снотворное. Ну как, порадуешь Петро?..
   — Извини, Горыныч!.. — поник головой Новиков. — Там, в приёмном, ребёнок, без сознания. А врач только за башли осмотрит.
   — Якорь ему в печень! — взревел Боцман. — Я этой клятве гиппопотама заткну кой-куда шланг от парового котла и клапан открою до упора! — он рванулся с кровати и чуть не упал. Прохрипел: — Сколько?
   — Триста, — виновато пробормотал Новиков.
   В ординаторской он положил перед врачом три сотки:
   — Ну как малыш, доктор?
   Тот смахнул деньги в ящик стола:
   — Ну что ж пойдёмте, посмотрим, что с вашим пациентом?
   Он даже не удосужился заглянуть в приёмный покой в ожидании вожделенной взятки. Сколько уже раз брал нечестивые деньги. За надежду выжить больные покорно платили ему.
   В приёмном покое стояла каталка с ребёнком, покрытым простынёй. Перед ней, склонив голову, рыдала санитарка. Увидев входящих, она вскинула к ним руки:
   — Простите меня! Я всё сделала, что могла. Он ещё долго жил…
   Новиков сдёрнул покрывало с ребёнка.
   Человек в белом халате рухнул на пол.
   На каталке лежал его сын.

   Всё знойное лето пошаливали, перебранивались грозки-озорницы.
   И внезапно в конце октября, в порыве предгрозового ветра закружились кленовые звёзды. Скреблись о штормовку,  кололи лицо. Застили от ослепительных полыханий ветвистых молний. Дома-свечи на сопках притянули могучую грозу — запоздалую.
   Оглушительные, «орудийные» разрывы сотрясали всё вокруг. Вот-вот горделивые высотки полягут, как подкошенные травы.
   Водопад небесный. Кипящие, бурлящие лавы воды.
   По пояс брёл во вспененных пучинах Новиков. Чтобы удержаться в круговерти, вскидывал руку к разверстым небесам. Тайфун. Штормует небо. Хлещет по душе, хлещет!.. Как будто он, Пётр Новиков, кондовый морячина, виноват. В чём? Болезнь страны, смерть ребёнка…